"Время тигра" - читать интересную книгу автора (Берджесс Энтони)

6

— Так я подумал, может, захотите поехать, — сказал Нэбби Адамс.

— Да, — сказал Краббе. — Пошли, пива выпьем. — Он страдал от дневных неудач. — Садитесь, Алладад-хан. Я имею в виду, сила дудок.

— Шукрия, сахиб. — Алладад-хан с готовностью сел на один из четырех расставленных у стола стульев под вертевшимся вентилятором и разгладил усы, робко оглядываясь вокруг. Значит, вот где она живет. Красивая мебель от Министерства общественных работ, много книжек на неизвестном языке, цветные картины на стенах. На столике лед в ведерке и джин. Но где она?

— Думаю, моей жене вполне может понравиться, — сказал Краббе. — Выпейте джина, Нэбби.

— Нет, спасибо, — сказал Нэбби Адамс. — Воды не надо. Я просто так люблю. — И, не поморщившись, проглотил огромный глоток чистого спирта. Алладад-хан робко сделал то же самое и зашелся в приступе кашля.

— Вот в чем его проблема, будь я проклят, — ровным тоном сказал Нэбби Адамс. — Думает, может выпить, а не получается. Давайте-ка, — добавил он, — наливайте до ровного счета, пускай хоть с ведерко.

Не повезло, — она пришла именно в тот момент, когда он, Алладад-хан, покраснел под коричневой кожей от кашля, глаза полны слез, огонь в кишках. Ему хотелось быть спокойным, благовоспитанным джентльменом, говорить на тщательном английском: «Добрый вечер, мем-сахиб. Спасибо, мем-сахиб». Она пришла, изящная в тонком цветном одеянии, изящная и одинокая.

— Не обращайте на него внимания, миссис Краббе, — сказал Нэбби Адамс, спокойно оставшись сидеть. — Просто всю душу выкашливает.

Фенелла оценила. Всю душу выкашливает. Так можно было б сказать о любом поэте-туберкулезнике. Когда-нибудь надо это использовать.

— В Истане большой праздник, — сказал Краббе. — Интермедии, танцы.

— И две палатки с пивом, — добавил Нэбби Адамс. — Понимаете, день рожденья султана. Завтра, я имею в виду. Думаю, может быть, захотите поехать. Будете в полной безопасности с двумя мужчинами. И вон с ним, — кивнул он.

— Да, — согласилась Фенелла. — С большим удовольствием.

— Никакой спешки нету, — предупредил Нэбби Адамс. — До девяти не начнется. — И уважительно посмотрел на бутылки в буфете. Чертовски хорошая мысль пришла Алладад-хану явиться сюда с подобным предложением. Надо будет еще раз прийти. Наверно, у Краббе и пиво на кухне имеется.

Алладад-хан перестал кашлять. И теперь сказал с тщательной артикуляцией:

— Добрый вечер, мем-сахиб.

— О, — спохватилась Фенелла. — Добрый вечер.

— Немножечко запоздал, а? — презрительно заметил Нэбби Адамс. Потом долго говорил на урду. Алладад-хан долго отвечал на урду с томными горящими глазами. Нэбби Адамс хмыкнул и сказал: — Если не возражаете, я у вас сигарету возьму, мистер Краббе.

— В чем дело? — поинтересовалась Фенелла.

— Говорит, тяжело у него на душе, оттого что таким чертовым дураком выставился, — объяснил Нэбби Адамс. Потом задохнулся от ужаса. — Прошу прощения, миссис Краббе. Просто слово выскочило, я не хотел, тем более при леди, прошу прощения, правда.

Прощенный Нэбби Адамс выпил еще джина. Алладад-хан довольствовался шерри. Аллах, какой хороший напиток. Он облизнулся. Богатый, запашистый, подкрепляет. Аллах, надо будет купить.

— Не возражаете, если я в таком виде пойду? — спросил Нэбби Адамс. — Понимаете, не возвращался в столовую. Нам с ним поработать пришлось. — Оглядел свою рубашку в пятнах, длинные-длинные мятые брюки. — И ванну не принял. Только, по-моему, кое-кто чересчур часто моется. Нет, шутки в сторону, правда. Ну, я кое-кого знаю, кто дважды в день моется. Честно. Кейр, например. Вы его не знаете, миссис Краббе. И знать бы не пожелали. Скупой? Скупой, как чер… Жутко скупой. Принимать ванну ему никаких денег не стоит. Вот как он время проводит. — Тут Нэбби Адамс рискнул пошутить. — Я дьявольски хорошо сполоснулся на пароходе по дороге сюда, — сказал он.

— Правда? — сказала Фенелла.

— Хватит до конца срока службы.

Краббе переживал дневное унижение. Китайская брошюра оказалась катехизисом учения Карла Маркса. Он отнес ее Бутби, и Бутби зевнул. А потом говорит:

— Мне все об этом известно. Тот самый парень — как его там? — пришел и сообщил, что старается показать тем парнишкам, где коммунизм ошибается. Сообщил, что вы этому не слишком симпатизируете, а по его понятию дело учителей рассказать малайской молодежи правду о коммунизме. Ну, не пойму, чего вы шум поднимаете. В вашей программе написано. Минуточку. — Порылся в папке. — Вот. «Политические идеи XIX века. Утилитаризм. Бентам и Милль. Кооперативное движение и Роберт Оуэн». Вот оно. «Социализм. Карл Маркс и экономическая интерпретация истории». Ну, парень только пытался сделать то, что вы должны были сделать.

— До этого мы еще не дошли.

— Хорошо. Только не обвиняйте его за попытку сделать ваше дело. В любом случае, парень хороший. Вы сами так сказали в отчете, который я просил. Сказали, что он обязательно должен продолжить учебу.

— Говорю вам, мне это не нравится. Слишком попахивает тайным обществом. Вдобавок нарушаются правила насчет выключения света.

— Внутренняя дисциплина — ваша забота. Ко мне по этому поводу не приходите.

— Пока дело не касается обвинений эротического характера?

— Я не совсем понимаю.

— Когда молодые люди общаются с девушками в комнате пансионного боя.

— Да, — с силой подтвердил Бутби. — Кстати, вспомнил. Махмуд бен как-его-там из вашего пансиона. Его видели с девушкой на спортплощадке, рука об руку, мечта юной любви. Вы так ничего и не сделали, правда?

— Мне ничего об этом не известно.

— Вот именно, — с веским триумфом заключил Бутби. — А мне известно. Если ребятам хочется допоздна заниматься, готовясь к экзаменам, и из общего интереса, и всякое такое, тут вы начинаете вмешиваться. Может быть, потому, что не желаете этого видеть.

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал.

— Слушайте, Бутби, — сказал Виктор Краббе. — Как вам понравится хороший втык в морду?

Бутби изумился, разинув рот. Потом усмехнулся, а раз рот уж наполовину открылся, заодно решил зевнуть. И зевнул.

— Идите работайте, — приказал он. — Больше я ничего не скажу. Вы новичок, вот в чем ваша беда. В этой стране со многим можно справиться, если действовать спокойно. Научитесь.

Вернувшись бесконечно тянувшимся утром в пансион Лайт, Краббе имел тихую беседу с Шу Хунем. Мальчик на веранде вежливо слушал, вежливо отвечал, попивал апельсиновый сок.

— Я вам рассказывал, что происходит, сэр.

— Да-да, но вы мне всей истории не рассказали. Я хочу знать, что действительно у ребят на уме.

— Да, сэр.

— Вы не удивитесь, — Краббе заговорщицки подался вперед, — не удивитесь, что я сам в политике, так сказать, радикал?

— Нет, сэр. Вы в классе говорите о свободе Малайи.

— А, — сказал Краббе. — Как нам добиться свободы Малайи?

— Через представительство, сэр. Через свободные выборы и партийную систему.

— С какими партиями?

— С партиями, которые представляют народ, сэр.

— Малайская коммунистическая партия представляет народ?

— Конечно нет, сэр. Она представляет Москву и красный Китай.

— Как вы относитесь к красному Китаю?

— Я малаец, сэр. Я здесь родился.

— Сказать вам конфиденциально, что я думаю? Я думаю, что в свободной стране должно быть место всем оттенкам политических мнений, всем политическим убеждениям. Запрет принадлежности к какой-либо конкретной партии не кажется мне совместимым со столь желанным принципом свободы.

— По-вашему, сэр, чрезвычайное положение должно быть отменено?

— Я… — Краббе смотрел в бесстрастные глаза близко поставленные, скошенные, как бы в вечной насмешливой маске. — Я хочу знать ваше мнение.

— Его нельзя отменить, сэр. Коммунисты пытают и убивают невинных. Они препятствуют всем нашим планам социального и экономического развития. Это зло, сэр. Оно должно быть уничтожено.

— Будь у вас шанс, вы сами пожелали бы их уничтожить?

— Да, сэр.

— Вы китаец. Подумайте. Если бы ваш отец, брат, сестра прятались в джунглях, пытали и убивали, как вы говорите, невинных, захотели бы вы помочь уничтожению собственных родных и близких?

— Собственных…

— Родных и близких. Своей плоти и крови.

— О да, сэр.

— Вы убили бы, скажем, сестру?

— О да, сэр.

— Спасибо. Это все, что мне хотелось узнать.

Шу Хунь встал, озадаченный.

— Мне теперь можно идти, сэр?

— Да. Можете теперь идти.

Добился ли он в самом деле чего-то от парня? Подростки подхватывают модные услышанные или прочитанные словечки, говорят грубо, черство. В любом случае, если Шу Хунь руководит коммунистической группой, большое ли это имеет значение? Доктринерская болтовня, половозрелая суета. Могут они сделать что-то существенное? Краббе вдруг увидел себя маленьким сенатором, охотником на ведьм, выискивающим грабителей под кроватью, подслушивающим в замочную скважину, устанавливающим записывающие устройства. Может, пусть лучше мальчики допоздна Маркса читают, чем упиваются киномифами или тяжело дышат над комиксами? Краббе смутно стыдился себя, но все равно беспокоился.

И очнулся. Ибрагим с огненно-красными кудрями вошел в комнату, усмехаясь, чуть покачивая Алладад-хану бедрами. Вид у Алладад-хана был смущенный.

— Макан налам ини, мем?

— Не будем обедать, — сказала Фенелла. — Уходим.

Нэбби Адамс еще чуточку пошутил.

— Ада байк? — обратился он к Ибрагиму.

— Ада байк, туан.

— Моторный или педальный?[32] — уточнил Нэбби Адамс. Бутылки в буфете привели его в хорошее расположение духа. Ибрагим вышел на смазанных маслом бедрах, улыбнувшись из дверей на прощанье Алладад-хану. — Полно тут таких. Когда я был в Индии, принял одного за женщину рядом в бане. Понимаете, миссис Краббе, разделся, чтоб ополоснуться. Надо было, потому что от меня немножко воняло. Ну, вижу, волосы до пояса; думаю, раз пришла сюда, знает, чего надо ждать. Ну, захожу, миссис Краббе, она поворачивается и наносит мне самый сильный удар за всю жизнь: у нее борода. Фактически то был мужчина, сикх, понимаете, миссис Краббе, у них не разрешается прикасаться к телу ножницами или бритвой. Ну, говорю, извиняюсь, прощенья прошу, впрочем, он всей душой, если вы понимаете, что я имею в виду, миссис Краббе. Ох, — добавил он, — наверно, не стоило мне рассказывать эту историю.

Когда Нэбби Адамс прикончил полбутылки джина начисто, а Алладад-хан, всецело поглощенный чудом, принял три стакана шерри, пришла пора ехать. Алладад-хан с осторожностью продвигался по улицам, празднично украшенным лозунгами с надписью «Да здравствует султан». Инчи Сидек, местный медицинский инспектор, целый день ходил по магазинам, продавал эти лозунги по астрономическим ценам, угрожая каждому тукаю закрытием на основании несоответствия санитарным требованиям, если не купит. Толпы пешеходов и велосипедистов кишели на дороге к Истане. Когда автомобиль въехал на территорию Истаны, полисмен козырнул Нэбби Адамсу. Тот лениво махнул рукой, покачиваясь на мягком сиденье.

— Видите, — сказал он. — Нас без звука пропустят. — Другие автомобилисты шумели, ерзали, виляли на забитой стоянке за воротами. — Иногда полезно иметь рядом с собой офицера полиции, — сказал он, вспоминая про выпитый джин и про пиво, которое выпьет; все за счет Краббе.

Территорию весело украшали деревья, увешанные разноцветными фонарями; дымили жаровни продавцов еды; шумели подмостки, где шли представления; музыка ронггенга, китайская опера, индусские барабаны, коричневые и желтые лица над лучшими нарядами, сверкающие глаза, широко открытые на щедроты султанского угощения. Поставив машину под звездами, вся компания вчетвером двинулась вниз по центральной дорожке, Нэбби Адамс — огромный, целый минарет в ошеломленных глазах ребятишек, разинувших рот. Остановились у вайянг купит.

— Вроде игры теней, — пояснил Нэбби Адамс, хотя объяснений не требовалось. На подсвеченном экране плавали героические фигуры, трепеща, словно мошки; усатые индийские воины, похожие на карточных королей, деревянно держали мечи, сражаясь с бессильным котенком — чудовищным тигром. Мастер кормил неподвижные губы огромных картонных принцесс эпическим быстрым малайским. Неумолчно били барабанчики, каплями звякали крошечные колокольчики. Толпа поглощенно глазела, кроме задних рядов, которые, завидев маяк Нэбби Адамса, в благоговейном страхе таращились на странный квартет: золотоволосая женщина, белый школьный учитель, коричневый пошатывавшийся индус, желтокаменная скала — Нэбби Адамс. Может быть, это тоже подарок султана?

Вместе с китайским писклявым подсвеченным представлением в обрамлении огромных монолитных, живописно написанных лозунгов, где жонглеры жонглировали горящими факелами, а тоненькие женщины визгливо дули в единственный саксофон, гремели в барабан. Вроде малайского спектакля с привычными персонажами — смешными ростовщиками, отцом, которого разорил блудный сын, — с персонажами, перекочевавшими из приличного дома среднего класса в лачугу аттап, дистиллированная капля философии: тида'апа. Вместе с песнями на хинди из бесконечных строф без передышки; вместе с площадкой ронггенга, где беспрерывно танцевали девушки, а ухмылявшиеся молодые малайцы ждали своей очереди наступать и отступать, покачивая бедрами, вытянув руки, как бы для робких объятий.

— Я тоже умею, — сказал Нэбби Адамс. Его суровый, усиленный джином взгляд был устремлен на изящных девушек в лучших байю и саронгах, отступавших к краю площадки, снова двигавшихся вперед к оркестру, протягивая подвижные руки к партнерам, которых нельзя касаться, которые не должны их касаться. Нэбби Адамс взглянул на ожидавшую очередь влажно-коричневой улыбавшейся молодежи с тонкими талиями. — Когда очередь чуточку рассосется, — сказал он, — тоже пойду плясать.

Нашли столик на свежем воздухе у ближайшей пивной палатки. Вокруг пылали костры и жаровни продавцов сате, тянулись прилавки, заваленные арахисом и кусками кокосовых орехов, нефелиумом, разноцветными сластями, бананами, тепловатыми желтоватыми сладкими напитками. Краббе купил всем сате: крошечные кусочки и ломтики мяса с пылу с жару на деревянных вертелах, которые надо было макать в огненный тепловатый соус, есть с резаной картошкой и огурцом. Прибыло пиво, к нему блюдце со льдом, быстро вновь превращавшимся в теплую воду в потной ночи.

— Не пойдет ему пиво на пользу после всего того шерри, — сказал Нэбби Адамс. — Все равно, если думает, будто может, пусть пробует. Всю душу выблюет, миссис Краббе, — серьезно, цинично добавил он. — Обождите, увидите. — И углубился в длинный туннель ворчливого урду. Про кого можно сказать, душу выблевал, гадала Фенелла. Джеймс Джойс? Генри Миллер? Она многому учится у огромного помятого мужчины. Алладад-хан, совсем не помятый, отглаженный, накрахмаленный, в белой рубашке и черных брюках, сидел рядом с ней. Какими розовыми кажутся ногти на его коричневых пальцах.

К их столику подошел толстый инчи Сидек, хрипло, быстро забормотал на приблизительном английском с постоянно повышавшейся интонацией:

— Боже мой, сколько было работы, смотреть, чтоб уборных хватало вокруг, чтобы правильно выкопали канавы для отвода грязной воды. Боже мой, я вам говорю. Леди, — сказал он, — леди, выпейте со мной немного. Я бутылку бренди пришлю со своего стола.

— Торгуют только пивом, — заметил Нэбби Адамс.

— Боже мой, — сказал инчи Сидек. — Я в машину сажусь, нахожу три бутылки бренди на заднем сиденье. Не задаю вопросов. Три бутылки. Три звездочки. Это подарок, так что вопросов не задаю.

— Харам, — предупредил Краббе.

— Боже мой, — сказал инчи Сидек. — Кто знает, харам или не харам бренди пить? Я вам говорю, Пророк запретил то, что пьянит. Даже вода пьянит. Меня ничего не пьянит, поэтому для меня ничего не харам.

Из малайского вайянга донеслось «Ракун Ислам», весело пропетое хриплым женским голосом. Краббе с болью вспомнил Рахиму, свое предательство под исцарапанную пластинку в кабаре «Парадиз». Как она все это пережила?

К их столику, ухмыляясь сквозь окладистую кивавшую бороду, подходил крупный сикх. И уселся без приглашения, втиснув стул между Краббе и Фенеллой.

— Хари Сингх, — представил его Алладад-хан.

Хари Сингх пожал руку леди и джентльменам.

— Дурак чертов, вот он кто такой, — тихо сказал Нэбби Адамс.

Хари Сингх заговорил на ворчливом плохом монотонном английском. Алладад-хан ревниво слушал.

— Да, — сказал Краббе, ничего не понимая.

— Простите? — сказала Фенелла. Хари Сингх придвинул стул к ней поближе, заговорил прямо в глаза.

— Говорит, от всего сердца желает нам пива поставить, — перевел Нэбби Адамс. — Не стану лишать его этого удовольствия.

Хари Сингх пробурчал, что покажет им фокус. Снял массивное кольцо-печатку и закрутил его на столе. Предложил леди попробовать. Леди попробовала, потерпев неудачу. Хари Сингх по-мальчишески захохотал из гнезда бороды. Леди снова попробовала, и опять неудачно. Хари Сингх придвинулся ближе, закрутил кольцо с расплывчатым свистом. Нэбби Адамс зевнул. Алладад-хан ревниво сверкал глазами.

Фенелла вдруг ощутила, как ее обутую ногу поглаживает большая голая ступня. Изумилась, задвинула ногу под стул. Алладад-хан, заметив, взбесился от скрытого гнева. Чертов сикх, думал он. Аллах, он его достанет, достанет. Чертов сикх снова сунул ступню в кожаную сандалию.

— На самом деле вон туда надо пойти, — сказал Нэбби Адамс, глядя на огромное голливудское изображение Багдада: обширную, вульгарно залитую светом Истану. — Там игра идет. Тысячи долларов переходят из рук в руки. В основном китайцы. Деньгам все равно.

— Игра — это для дураков, — сказал Краббе.

— Правильно, — подтвердил Нэбби Адамс. — Если подумать. Вроде лошадей. В этой стране все скачки мошеннические. Жокеи и тренеры — куча старых ш-х. Я так в Клубе сказал, а мне говорят: «Знаешь, кто это вон там, Берт Рагби, самый большой в стране тренер». А я говорю: «Ну, тогда он тоже старая ш-ха». — И откинулся на стуле без улыбки, не стыдясь своей чистой логики.

Алладад-хан произнес длинную страстную речь на урду. Нэбби Адамс внимательно слушал.

— Что он говорит? — спросил Краббе.

— Говорит, уйти надо отсюда, — перевел Нэбби Адамс, — еще куда-нибудь пойти.

— Бог свидетель, он прав, — сказал Краббе, видя то, чего почти ждал весь вечер. К столу шла Рахима с коричневым мальчиком на руках, готовая приветствовать и услышать приветствия. Она была одета в малайский костюм, торжественно шагала на высоких каблуках. Краббе знал, она любовно его поприветствует с широкой улыбкой, с нежными словами. Лицо Фенеллы загораживал тюрбан Хари Сингха, гадавшего ей теперь по ладони, низко склонясь над рукой, часто ее поглаживая. Ну, пока не слишком поздно…

— Понял, — сказал Нэбби Адамс. Краббе, притворясь не заметившим Рахиму, бросился в пивную палатку с деньгами за выпитое ими пиво. Алладад-хан быстро повел прочь Фенеллу, руками и губами принося извинения. Это всецело его вина. Каких только он не заслуживает проклятий? Соотечественник пенджабец; завтра перед этим шакалом разверзнется ад. Борода будет выдрана, а мстительный кулак сотрет с губ мыльную улыбку. Аллах, примерное наказание ждет вероломного сикха.

— В чем дело? — допытывалась Фенелла. — Что происходит?

— Говорит, тяжесть у него на сердце от поведения того чурбана, — перевел Нэбби Адамс. — Говорит, растолкует ему, что к чему.

На сей раз пришли в пивную палатку с навесами, ограждавшими от назойливых сикхов и от призраков старых романов. Еще пива. Алладад-хан почувствовал, что зеленеет. Аллах, сегодня он цвет меняет, как светофор. Но даже тут не обрели покоя: вскоре явился тощий бенгалец с базара, предложил хлебнуть виски из карманной фляжки, принялся с жаром рассказывать леди о новых тканях из экзотической Америки, только что поступивших на склад, дешево, очень дешево, если леди завтра зайдет посмотреть… Подсел писец писем, отдыхавший от трудов изложения чужих горестей, жалоб, просьб на подержанном клацавшем «Оливере». Ему хотелось потолковать с леди о смысле жизни.

— Сестра, — говорил он, — сестра. В мире столько боли и горя, но Бог все видит, Бог позаботится о наказании грешника. Как мой тесть, например, только недавно меня обсчитавший на двадцать пять долларов. История долгая, сестра, но у тебя лицо симпатичное, и ты мне посоветуешь, как лучше засадить коварного жулика за негостеприимную решетку.

— Ох, боже, — простонал Нэбби Адамс. — Глядите, кто тут.

Ухмыляясь безумными зубами, худой коричневый мужчина в дхоти приближался к столу. Он без церемоний двинулся прямо к бенгальцу с базара, ругая его на тщательном английском.

— Вот я тебя нашел, вор, сидишь, пыжишься в обществе высшего класса. Про деньги, которые по праву мои, разумеется, не рассказываешь леди и джентльменам. Ну, не был бы ты таким богачом, как сейчас, если б я не наскреб в пустых сумах остатки, чтобы помочь тому, кто казался мне другом. Другом! — И пьяно, презрительно, театрально расхохотался.

— Лучше внимания не обращать, — посоветовал Краббе бенгалец. — Если внимания не обращать, то он скоро уйдет.

— Нельзя на меня внимания не обращать. Весь мир узнает о моральном падении ложного друга.

— Я пьяницам не друг, — с насмешливым презрением объявил бенгалец.

— Сам ты пьяный ублюдок, — заплясал собеседник. — И вероломный ублюдок. И лживый. Как до тебя твой отец.

— Не говори так о моем отце.

— И мать тоже.

Бенгалец поднялся.

— Ох, Господи Иисусе, — сказал Нэбби Адамс. — Давайте-ка, быстро отсюда.

— И зять!

Последнее оскорбление. От нанесенного бенгальцем удара полетели стаканы, бутылки. Нэбби Адамс поспешно увел всю компанию.

— Платье! — взвизгнула Фенелла.

— Ничего. Быстро, вон туда, к танцорам. Полиция через минуту возьмется за дело.

Они смешались со зрителями, наблюдавшими за ронггенгом.

— Лучше на площадку поднимемся, — предложил Нэбби Адамс, — и потанцуем. Прикинемся, будто давно танцуем.

— Все? — спросил Краббе.

— Мы с вами. Он не годится. Описается с трех сторон.

— Но я не умею.

Фантастический мир в электрическом свете. Ждавшие своей очереди потанцевать малайцы любезно пропустили вперед белых мужчин. Краббе видел потные лица оркестрантов, щегольской сонгкок над саксофоном, молодого хаджу, игравшего на барабанах. Видел в бреду, как огромный Нэбби Адамс, высокий, словно помятая башня, деревянно отступает и наступает, увлекает за собой и влечется за своей пигмейкой партнершей с невидимой «корзиночкой»[33] на шевелившихся в танце пальцах.

— Виктор! — кричала Фенелла. — Виктор! Иди сюда!

Но парализованный Краббе глазел, открыв рот, на вилявшую бедрами партнершу Нэбби Адамса. Красная копна волос, стильный саронг, веселое, брошенное Краббе приветствие:

— Табек, туан, — ловкие ноги на высоких каблуках, зад ходуном ходит. Это был Ибрагим.

— Виктор! Иди сюда сейчас же!

Вскоре, упавшие духом, побрели к машине, поехали домой. Вел Нэбби Адамс, с чрезмерной осторожностью, со старушечьей дотошностью:

— Чего этот мужик собирается делать? Собирается тут повернуть или прямо поедет? Хотелось бы мне, чтоб он сообразил. Эта женщина будет дорогу переходить или нет? — Но вскоре подогнал «абеляра» к освещенной веранде пансиона Лайт. Последовала пауза. Потом Нэбби Адамс сказал:

— Не возражаете, если я воды зайду попить? В горле пересохло.

Они поднялись. Нэбби Адамсу дали теплую бутылку пива «Тигр». Алладад-хан сидел в медитации, опустив голову на руки. Нэбби Адамс долго ворчливо говорил с ним на урду. Время от времени Алладад-хан давал стонущие ответы. Фенелла вдруг расплакалась, бросилась в спальню. Краббе пошел за ней.

— В чем дело, дорогая?

— Ох, ничего не получится, ничего не получится, — завывала она. — Стараешься с ними сблизиться, а они, а они, а они…

— Да, милая?

— …пользуются. Потому просто, что я была там единственной белой женщиной. Они меня… они меня…

— Да, милая?

— …за шлюху приняли или еще за кого-то. И начали драться, — рыдала она в потолок, затянутый паутиной.

— Ничего, дорогая. — Краббе держал в объятиях вспотевшее дрожавшее тело.

— Они так не обращались… с другими, — шмыгала она. — Всё мем, мем; да, мем, нет, мем…

— Это никакого значения не имеет, милая.

— Я поеду домой, — объявила Фенелла. — Я не вынесу. Они все плохие… плохие.

— Это мы потом обсудим, дорогая, — сказал Краббе. — Теперь просто вытри глаза и пойди пожелай доброй ночи той парочке.

Виктор Краббе вернулся к гостям, а гостей больше не было. Так, по крайней мере, казалось. А потом он услышал с веранды пульсирующий довольный храп. В плантаторском кресле растянулся Нэбби Адамс, сильно превышая его размерами, заснул в мятой рубахе и мятых штанах. Слегка заворочался, во сне чуя чье-то присутствие, поднял кожаные веки, немного поговорил на урду. Потом открыл глаза шире, сказал:

— Всего пять минут, — снова закрыл, поудобней устроился и захрапел. Это была первая из многочисленных пятиминутных передышек, растянутых принципом относительности времени до зари или почти зари, которые он провел в этом доме. Из уборной слышались громкие позывы к рвоте, молитвы, стоны, покаяние.

— Он, — заметил во сне Нэбби Адамс. — Душу выблевывает.

Фенелла, вышедшая пожелать гостям доброй ночи, все увидела и услышала.

— Ох, какой ужас, — простонала она.

Нэбби Адамс забурчал и потребовал тишины на сонном урду.

— Ужас, — рыдала она. — Все время пользуются. Уезжаю со следующим пароходом.

— Ничего, дорогая, — сказал Краббе.

Алладад-хан все слышал в уборной; сердце его разрывалось от слез страдающей красоты. Но он сейчас ничего не мог сделать, ничего. Уткнулся потным лбом в холодный кафель стены. Чтобы он, Хан, вот так вот себя вел, опозорил свое имя, расу. А ведь ему хотелось, чтобы нынче вечером было совсем по-другому. Смех, любезность, внимание, немного выпивки. Немного выпивки. Он в агонии выблевывал душу.