"Время тигра" - читать интересную книгу автора (Берджесс Энтони)

1

— Восток? Да они этот чертов Восток не узнали бы, если б увидели. Даже если его им на блюдечке поднести, не узнали бы. Восток вон где. — Он дико махнул рукой в черную ночь. — А тут запад. Вы там не были, так что не знаете. А я был. С конца войны в палестинской полиции, пока не стали собирать манатки. Вот это был Восток. Вы были в Индии, это тоже теперь уже не Восток, не больше, чем тут. Так что не говорите.

Нэбби Адамс, растянувшийся на кровати, буркнул. Было четыре утра, и ему говорить не хотелось. Он видел путаный цветной сон про Бомбей, пронзенный острыми клыками неоплаченных счетов. Сверх того тяжелая жажда, жажда бутылки тепловатого пива «Тигр». Или «Якорь». Или «Карлсберг».

— Вы с собой пива какого-нибудь привезли? — спросил он.

Флаэрти дернулся, точно марионетка.

— Что я вам говорил? Что всегда говорю? Пускай Бог сей момент разразит меня насмерть, если я только что про себя не подумал, как только приду, вы первым же делом зададите мне этот проклятый вопрос. Пиво, пиво, пиво. Помилуй бог, старина, есть у вас в голове хоть какая-нибудь благая мысль, кроме пива? Допустим, я поставил бы для себя в холодильник несколько бутылок, думаете, не вышло бы как всегда? Вы всей своей тяжеленной огромной распроклятой тушей потащитесь вниз, а за вами вот эта собака забрякает об ступеньки проклятыми жетонами от прививок против бешенства, и все высосете до завтрака, а любому приличному, уважающему себя человеку, придерживающемуся христианского распорядка дня, оставите на полу распроклятые пустые бутылки. Я никакого пива не привез, хотя солдаты щедро расплачиваются за нарушения, заваливали меня целыми кучами этого добра, да еще приговаривали, сколько пожелаете, в любое время, и все по расценкам НААФИ.[4]

Нэбби Адамс заерзал на койке, собака заерзала под койкой, медали на ошейнике звякали по полу, словно монеты. Может, встать, попить воды? Он слегка содрогнулся при мысли о чистом холодном нейтральном вкусе. Но жажда, как лихорадка, охватывала все тело. Он медленно поднялся, шесть футов восемь дюймов[5] жажды, похожий на привидение за обтрепанной штопаной москитной сеткой.

— Нэбби, я за вас беспокоюсь, — продолжал лейтенант полиции Флаэрти. — До смерти беспокоюсь. Мне сегодня сказали, будто вы не тот человек, которого я из вас сделал к концу вашего прошлого срока службы. Не тот, богом клянусь. Вы, Христос свидетель, вернулись в прежние джохорские времена, когда тукай[6] в конце месяца по всей конторе размахивают счетами, а я вообще ни в один кедай не могу зайти из страха перед широченными, чертовски елейными улыбками на желтых физиономиях и перед вопросами: «Где большой туан?» — да еще: «Туан, получил ли большой туан уже свою зарплату?» — да еще: «У большого туана большой кира, туан, и когда он, во имя бога, собирается заплатить?» Боже, старик, я стыжусь своей белой кожи. Как вы опустились. А ведь я вас наставил на истинный путь. А ведь я вас очистил. Посадил на чертов пароход с деньгами в кармане. А теперь на себя посмотрите. — Флаэрти слегка передернулся от негодования. — Я ведь вас покрывал, бог свидетель. В тот день, когда вокруг крутился начальник окружной полиции, а вы снова сидели за пивом в том чертовом грязном кедае, где я постыдился бы показаться, напивались в стельку с тем самым вашим капралом. Сбили его с пути, а ведь он мусульманин проклятый.

— Оставьте его в покое, — сказал Нэбби Адамс. На ногах стоял несколько неуверенно, ища огромной ладонью в табачной смоле опору в туалетном столике. Костлявый, желто-коричневый, высоченный, сделал еще один шаг. Черная сука вылезла из-под кровати, встряхнулась. Брякнули медали. Завилял хвост, когда она глянула снизу вверх, радостно, с обожанием, на огромного мужчину в грязной мятой пижаме. — Оставьте его в покое. Он в полном порядке.

— Господи Иисусе, старик. Я к нему даже тростью не прикоснусь. Я вам говорю, болтают, будто вы опустились, таскаетесь из кедая в кедай со своим распроклятым капралом в хвосте. Почему вы чаще не общаетесь с собственной расой, старик? В Клубе чертовски хорошие вечера, в сержантской столовой сама соль земли, тот самый тип, Краббе, как-то вечером на пианино играл по-настоящему хорошую песню, а вы только рыщете по грязным маленьким кедаям в поисках кредита.

— Я общаюсь с собственной расой. — Нэбби Адамс медленно двинулся к двери. Собака в ожидании стояла сверху на лестнице, чтобы сопровождать его к холодильнику. Хвост глухо стучал в дверь спальни лейтенанта полиции Кейра. — Вы такого не говорили бы, если бы сами не набрались.

— Набрался! Набрался! — Флаэрти заплясал сидя, вцепившись в сиденье, словно боясь, как бы оно не улизнуло. — Вы только послушайте, кто говорит про набравшихся. О боже, старик, на себя посмотрите. Решите, к какой проклятой расе принадлежите. То сплошной фермерский парень из Нортгемптоншира, а через минуту сплошь прежние времена в Калькутте, и что британцы сотворили с Матерью-Индией, и заклинатели змей, и проклятые храмовые колокольчики. Ох, ради бога, очнитесь. Вы точно англичанин, да говорить разучились на чертовом языке, изгадили его пенджабским, сикхским, бог знает чем. Вы на хинди во сне разговариваете, старик. Разберитесь, ради бога. Хотите надеть набедренную повязку, пожалуйста, сходите с ума, но не ждите привилегий… — (слово слюняво заклокотало; вонзилось иглой в пару дыр), — …привилегий, привилегий…

Нэбби Адамс медленно спускался по лестнице. Бряк-бряк-бряк, раздавалось за ним, и радостное собачье пыхтенье. Он включил свет в большой голой грязной комнате, где ел, сидел и зевал над газетными снимками с собратьями офицерами. Открыл дверцу холодильника. Увидел только холодные бутылки воды. В морозильнике пышная снежная постель с инкрустацией из наросшего за месяц льда на металлических стенках. Взял бутылку воды, стал хлебать глоток за глотком, но жажда вовсе не отступала, скорее, стремление выпить по-настоящему достигло непристойного пика. Какой нынче день? Гадал, сбитый с толку, что сейчас — поздняя ночь или раннее утро. За грязными окнами без занавесок плотная чернота, густая, влажная; ни звука, даже далекого петушиного крика. Почти конец месяца, в этом он был уверен, самое большее, еще день-другой. Наверняка, так как надо отчитываться за бензин. Хотя какая разница? Он мрачно смотрел на счета, которые с реверансами маршировали парадом перед внутренним взором.

И дальнейшие счета вырастают из тени, знакомые, как бородавка или сломанный зуб. И счета питейных заведений. И клубный счет трехмесячной давности. И письмо, написанное его боссу проклятой свиньей Хартом. Харт, казначей и майор полевых войск, радушно принят в приятели султанскими адъютантами, кланяется, складывая пухлые ладони, его высочеству; отлично устроившийся мужчина с большим будущим. «Я его достану, — думал Нэбби Адамс. — Найду проклятую машину. В следующую пятницу отыщу на стоянке «лендровер», он ведь всегда в Клубе по пятницам, а как будет отъезжать, дам как следует в распроклятую морду. Он не должен был так со мной поступать». Гордый, высокий, невидимый, с булькавшей в животе бутылкой воды, Нэбби Адамс стоял, размышляя о мести, а собака, пыхтя, обожала его.

— Вот это был Восток, старина, Палестина. Вы там не были, так что не знаете. Я все ходил в одно место, где одна девчушка немножко плясала старый танец живота. Знаете, в кино видели. Если нет, значит, вы чертов невежда. Знаете. — Флаэрти встал, неуклюже крутнулся с поднятыми руками, продемонстрировав пропотевшие подмышки некогда белой рубахи. Что-то гнусаво пропел в виде аккомпанемента. Потом сел, глядя, как Нэбби Адамс пошел к своей койке и тяжело рухнул. Собака, бряцая, исчезла под койкой. — Знаете, — сказал Флаэрти, — вам неинтересно, будь я проклят. Ничего не интересно, вот в чем ваша беда, черт возьми. Я поездил по свету, рассказываю про девчушку и чем мы с ней в задней комнате занимались, а вы ни капли внимания не обращаете. Вот. — Флаэрти взял из жестянки на столике у койки Нэбби Адамса сигарету. — Вот. Смотрите. Могу поклясться, и за них не заплачено. Вот. — Прикурил и затягивался, пока кончик ярко не раскраснелся. Потом начал жевать. Нэбби Адамс смотрел, открыв рот, как сигарета исчезает в трудившихся губах. Вся исчезла, включая красный огонек, и не выходила обратно. — Легко, — прокомментировал Флаэрти, — если ты в форме, чего про вас, будь я проклят, не скажешь. Смотрите. — Взял со столика высокий стакан и тоже стал есть.

— Ох, нет, — простонал Нэбби Адамс, слыша резкий хруст. Закрыв глаза, увидел белым по красному:

— Легко. — Флаэрти сплюнул на пол кровью и стеклом. — Богом клянусь, хороший был нынче вечер. Вот где вам надо было бы быть, Нэбби, выпить с приличными людьми, с солью земли. Посмеяться. Никогда я так не смеялся. Сюда слушайте. Был там старшина малаец. Его Тонгом прозвали, понятно? «Бочка» по-малайски, да вы ведь, невежда, не знаете. Никогда я не видел такого налитого пивом пуза. Ну, рассказал он такую историю…

— Ох, черт возьми, спать ложитесь, — сказал Нэбби Адамс. Закрыв глаза, он лежал, словно мертвый, огромные мозолистые ступни торчали за краем койки, отбросив москитную сетку.

Флаэрти оскорбился, достойно переживая обиду.

— Хорошо, — сказал он. — Благодарность. За все, что я сделал. Признательность. Но я вам продемонстрирую джентльменский поступок. Мы еще джентльмены там, откуда я прибыл. Обождите. Просто обождите. Вы у меня сейчас себя почувствуете чертовски ничтожным.

И вылетел к себе в комнату. Потом снова влетел. Нэбби Адамс услышал близившееся звяканье. В изумлении и надежде открыл глаза. Флаэрти нес саквояж, покрытый китайскими идеограммами, в саквояже были три бутылки.

— Вот, — сказал Флаэрти. — Какие вещи я для вас делаю.

— Ох, слава богу, слава богу, — взмолился Нэбби Адамс. — Благослови вас бог, Пэдди. — Соскочил с койки, оживленный, проворный, ища открывалку, которая должна быть где-то тут, вон в том ящике. Слава богу, слава богу. Жестяная пробка звякнула об пол, собака ответила звяканьем. Нэбби Адамс поднес к губам пенистую бутылку и напился жизни. Блаженство. Тело напилось, в вены хлынула свежая кровь, электрический свет стал ярче; так или иначе, что значат несколько счетов?

Флаэрти снисходительно наблюдал, наблюдал, словно мать.

— Не говорите, будто я ничего для вас не сделал, — повторил он.

— Да, да, — выдохнул Нэбби Адамс, запыхавшись после первых глотков, всем существом жаждя следующих. — Да, Пэдди. — Поднял бутылку, выпил жизнь до последней капли. Теперь можно позволить себе сесть, выкурить сигарету, праздно выпить другую бутылку. Но постой. Сколько времени? Четыре сорок пять, сказал будильник. Значит, надо снова лечь и немного поспать. Иначе, черт возьми, чем заняться? До момента, когда придет пора отправляться в Транспортное управление, на трех бутылках не продержишься. В любом случае, если выпить другую бутылку, на пробужденье останется только одна. И ни одной на завтрак. Он застонал про себя: бедам его нет конца.

— Эти самые японские татуировщики, — сказал Флаэрти. — Дьявольски ловкие. Богом клянусь. Видел в Иерусалиме одного типа, стойте, вру, в Александрии, когда ненадолго туда в отпуск ездил, и на спине у этого типа была целиком нарисована охота на лис. Дьявольски замечательно. Лошади, собаки, охотники, чертов рожок трубит «ату», даже лисий хвост видно, понимаете, метлу чертову, исчезает у него самого на хвосте. Да что с вами, проклятье? — Он раздраженно крутнулся с суровой, угрюмой морщинистой физиономией. — Ради бога, в чем дело? Я несу домой еду, выпивку, жду хоть какой-нибудь благодарности, хоть какой-нибудь приятной компании, и чего получаю? Одно нытье распроклятое. Проклятое нытье. — И зашагал по комнате, сцепив за спиной руки, повесив голову, сгорбив плечи, мимически изображая живой укор. — Слушайте, — сказал он, — так не пойдет. Знаете, сколько времени, черт побери? Если вы можете целую ночь просидеть, то я нет. У нас в Управлении куча работы. Помогаем перебить распроклятых бандитов. Пух-пух-пух. — Полил комнату из воображаемого автомата. — Трах-тах-тах-тах-тах-тах. — На деревянных ногах подошел к Нэбби Адамсу, успокоительно положил на плечо руку. — Ничего, Нэбби, мой мальчик, через сто лет, будь я проклят, то же самое будет. Как сказал Шекспир. Слушайте. — Энергично сел, со скрипучей готовностью наклонился вперед. — Шекспир. Вы его никогда не читали, проклятый невежда. Или Робби Бернс. Пил, как собака бродячая. — Удобно откинулся назад с закрытыми глазами и запел с широкими жестами:

— Вы всех перебудите, — предупредил Нэбби Адамс.

— Ну и что, если перебужу? — сказал Флаэрти. — Что они для меня хоть когда-нибудь сделали? Распроклятый Джок Кейр громыхает деньгами в кармане. Так валлах, пустозвон. Вагон накопил, рад до чертиков, выпьет чужую пинту, глазом не моргнет, никогда даже слова не вымолвит. Видели, старина, его клубную книжку? Девственная земля. За шесть месяцев, черт побери, апельсиновый сок на три бакса. Где он там, вот я сейчас до него доберусь. — Флаэрти бросил сигару и в ярости выскочил из комнаты. На лестничной площадке позабыл свою цель; послышалось, как он топает и скатывается вниз по ступеням. Нэбби Адамс прислушивался, ожидая услышать звук спущенной в уборной воды, но ничего больше слышно не было. Ничего, только собака искала блох да тикал ржавый будильник. Нэбби Адамс снова улегся в койку, собака, звякая, забралась под нее; тут он сообразил, что не выключил свет. Наплевать.

Нэбби Адамс задремал. Скоро послышался крик биляля во тьме. Биляль, старый, сгорбленный, взобрался по стертым ступеням на минарет, чуть помедлил на вершине, отдышался, а потом пропел первый призыв к молитве, первую вакту долгого индифферентного дня.

— Лаилаха-илла'лах. Лаилаха-илла'лах. Нет Бога, кроме Бога, но кого это волнует?

Под ним и над ним тьма, тьма окутывает бунгало начальника района, два крикливых кинотеатра, питейные заведения, где тукай храпят на своих тюфяках, истапу — в данный момент пустую, ибо султан в Бангкоке с очередной китаянкой танцовщицей, раджа Перемпуап в Сингапуре на скачках, — и грязную пересохшую реку.

— Лаилаха-илла'лах.

Подобно одинокой дочери Рейна, он выпевал высокие текучие звуки, вновь вспоминая совершенное путешествие в Мекку, причем на свои деньги, накопленные с помощью рассудительных ставок на подсказанных лошадей и очень хорошего совета насчет каучука, полученного от китайского бизнесмена. Правда, азартные игры запрещены, харам, только очень хотелось добраться до Мекки, стать ходжой. Хаджа туан Хаджи Мохаммед Назир бен Абдул Талиб, и, клянусь Аллахом, все будет прощено. Приобщившись теперь к славе великой мечети Мекки, Масджид-аль-Харам, он слегка презирал суеверных соотечественников. Притворяются напоказ мусульманами и все так же цепляются за свои анимистические верования, кладут на могилы бананы, кормят духов умерших. У него есть авторитетное свидетельство, что инчи Идрис бен Зейиал, школьный учитель, большой человек в Национальном движении, заказал однажды в ресторане в Тахи-Панас яичницу с беконом. Он знает, что инчи Джамалуддин пьет бренди, а инчи Абу Закария тайком ездит по деревушкам во время поста, чтобы там есть и пить без вмешательства рыщущей повсюду полиции.

— Лаилаха-илла'лах.

Бог все знает. Аллаху аллам. Таких ждет огонь преисподней, жаркий дом в нараке. Омываемый рекой Сад не для них. Он смотрел вниз в черноту, стараясь пронзить ее тонким голосом, стараясь озарить Словом темноту Куала-Ханту. Но город спал. Белые мужчины беспокойно ворочались, видя во сне пинты бочкового пива в зимних английских отелях. Мем[7] спали на смежных кроватях, угнетаемые во сне слугами, с бесстрастными физиономиями слушавшими суровые слова, прикидываясь, будто не понимают кухонного малайского со среднеанглийскими гласными. Лишь в плантаторском бунгало слабо горел свет, но это за городом, в нескольких милях по тимахской дороге. Вышел светловолосый молодой человек из Министерства осушения и орошения, сладко просвистев доброе утро пузатому плантатору, который был его другом. Прокрался к маленькому автомобилю, оглянулся, помахал в темноте освещенной веранде.

— До свидания, Джеффри. Значит, завтра вечером.

— Завтра вечером. И спасибо.

Но вскоре поднялся рассвет, вырос из-за восточного края, как гигантский цветок в фильме о природе. Электрик сцены по уведомлению ударил ладонями по рубильникам, и быстро разлился свет. Небо было громадное над горами с короной джунглей, над рекой, над лачугами аттап. Малайский рассвет, никем не увиденный, кроме биляля и тамилов-садовников, рос и рос, летел ввысь с непристойной тропической быстротой; утро провозгласило себя состоянием, а не процессом.

В семь часов Нэбби Адамс проснулся, протянул руку к оставшейся бутылке. Собака вылезла из-под койки, с долгим зевком потянулась. Нэбби Адамс надел вчерашнюю рубашку, штаны, сунул огромные ступни в старые тапки. Потом тихо спустился по лестнице, сопровождаемый — бряк-бряк-бряк — собакой. Бой-китаец, единственный их слуга, накрывал на стол — некогда белая скатерть, тарелки, чашки, две бутылки с соусом. Нэбби Адамс заискивающе приблизился. Хотя он шесть лет провел в Федерации, не говорил ни по-малайски, ни по-китайски; его языки: хинди, урду, немного пенджабский, нортгемптонширский английский. И спросил:

— Тебе туан Флаэрти деньги вчера давал?

— Туан?

— Вань, вань. Есть у тебя вань, чтобы купить макан? Толстый туан дал тебе вань?

– Туан каси лима линггит.

Лима ринггит. Пять долларов.

— Давай мне лима ринггит.

— Туан?

— Давай сайя лима ринггит. Сайя купит распроклятый макан.

Коренастый, безобразный косоглазый бой поколебался, потом вытащил из кармана пятидолларовую бумажку.

— Туан бели саюр? Овоссей?

— Да, да. Предоставь дело сайя.

Нэбби Адамс вышел из грязного оштукатуренного подъезда маленькой полицейской столовой в крошечный кампонг. Полицейская столовая была некогда родильным домом для жен султанов штата. Выцветшая, обшарпанная, облупившаяся, с изъеденным, не отполированным дощатым полом, она лишь вспоминала о своей плодовитой славе. Теперь здесь нашли пристанище многочисленные пауки, чичаки пристраивались повыше на стенах, буйно плодилось множество насекомых; обтрепанный календарь показывал давно минувшие месяцы. От повара было мало толку. Его единственной квалификацией для обслуживания четырех лейтенантов полиции оставался тот факт, что он сам был полицейским констеблем, уволенным из-за больной ноги. А теперь дорого кормил хозяев супами в банках, сосисками в банках, молоком в банках, сыром в банках, пудингом из говядины с почками в банках, ветчиной в банках. Все, что не было в банках, внушало ему подозрение; хлеб редко подавался к еде. Крыльцо усеивали растоптанные окурки, умывальню окутывала незапамятная грязь. Упавшая с потолка штукатурка лежала, пока ее не притопчут тяжелые тропические ботинки. Всем плевать, никому не хотелось считать помещение домом. Нэбби Адамс стремился в Бомбей, Флаэрти рвался в Палестину, Кейр скоро вернется в Глазго, Ворпол завел в Малакке китайскую вдову.

Там, где в старые времена массовых царственных родов было поле и тропинка, нынче боролась за существование деревушка. Деревушки возникали теперь где попало; коммунисты-террористы вынуждали правительство переселять давно укоренившееся население кампонгов на новые места, лишенные опасности идеологической заразы и возможности помогать террористам добровольно или по принуждению. Эта новенькая деревушка у окраины города уже выглядела столетней. Шествуя разбитым Кориоланом в тяжелой утренней жаре, Нэбби Адамс видел фирменный росчерк старой Малайи — теплый трущобный уют, вечный, как окружающие горы-джунгли. У колонки обливаются голые коричневые ребятишки, старая крапчатая китайская ноня жует губами в открытых дверях, молодой отец-малаец с великолепным сложением нянчит новорожденного младенца. Жена его в завязанном под мышками саронге одарила Нэбби Адамса черно-золотой улыбкой. Ни Нэбби, ни собака не ответили. Шли прямо к кедаю Гуан Mo Чана, где Нэбби задолжал около сотни долларов. Смягчит ли пятерка жестокое сердце тукая? Он уже чувствовал, как пот течет под рубашкой, скорей от тревоги, чем от жары. Надо, как минимум, две большие бутылки.

Самый младший сын большого семейства снимал жалюзи — огромные планки, вставлявшиеся в дверь лавки, подобно кусочкам китайской головоломки. Тукай в рабочем костюме — пиджак и трусы — ухмыльнулся, кивнул, посасывая черную сигару. Голова старого идола, лицо желтое, сморщенное, с притворной нарисованной добротой. Нэбби Адамс взмолился:

— Сайя вань принес. Завтра сайя еще вань принесет.

Тукай радостно защебетал-засмеялся, вытащил книгу, ткнул костлявым пальцем в итог.

— Салатус туджон пуло линггит лима пуло сен.

— Сколько? — И сам прочитал: $170.50. Господи Иисусе, как много. — Вот. Дай нам пару бутылок, больших. Дуа. Завтра еще вань получишь.

Старик с радостным кудахтаньем взял пятидолларовую бумажку, вручив Нэбби Адамсу одну-единственную пыльную маленькую бутылку пива «Тигр».

— Жадный старый ублюдок, — высказался Нэбби. — Ну будь человеком.

Ничего не вышло. On вернулся с одной бутылкой, спрятанной в широкой ладони, иррационально чувствуя себя обсчитанным. Пять долларов. Доллар семьдесят — большая бутылка. Чертов старый ворюга. Мужчина и собака вошли в столовую, застав Кейра с Ворполом уже за завтраком. Кейр в тропическом зеленом ухмыльнулся Нэбби Адамсу снизу вверх, и Нэбби почувствовал потную ненависть к типичной для Глазго гнусавости и самодовольной злобе. Ворпол приветственно жизнерадостно забурчал, купая сосиску в тарелке с соусом. Повар, озабоченно стоя рядом, спросил:

— Туан бели овосси?

— Да, — сказал Нэбби Адамс, — их пришлют. — И приготовился подняться по лестнице со своей священной бутылкой.

— Надеюсь, — сказал Кейр, — вы сполна ночью покуролесили. Я глаз не мог сомкнуть, пока вы тут шатались и пели спьяну.

Нэбби Адамс почувствовал, как напрягаются мышцы на шее. Само качество нечистых гласных как-то действовало ему на нервы. Он ничего не ответил.

Ворпол в шутку добавлял к своим восклицаниям малайскую энклитику. Это тоже раздражало, особенно по утрам. Нэбби Адамса раздражало, что это его раздражает, но где-то в чулане сознания жило презрение знающего языки человека к глупой показухе, к звонким маленьким вариациям в словах валлах и чарпой. Раздражение прогоняла мысль, что Ворпол тип неплохой.

— Пускай паренек позабавится-ла. Сами приняли бы чуток и проспали б, как я. — Ворпол сунул в рот полную вилку, с которой капало, зажевал с аппетитом. — Старичок Нэбби вполне тихий днем-ла.

— А еще Пэдди болен, — продолжал Кейр. — Не смог встать нынче утром. Хоть немного подумали бы о больном человеке.

Нэбби Адамс повернулся для ответа и тут увидел картину, от которой в горле вспыхнула жуткая жажда. С заложенными от пульсации крови ушами он не слышал подъезжавшей машины, которая сейчас скользнула к крыльцу и остановилась. Рядом с полицейским шофером-малайцем сидел начальник транспортной службы контингента[8] Гуд; толстый, важный; он теперь хлопнул дверцей, готовый войти в столовую. Нэбби взлетел вверх по лестнице, собака за ним, пыхтя и звякая.

Возя сухой бритвой по подбородку, Нэбби Адамс прислушивался к приветствиям внизу, снисходительным, подобострастным. Бутылка стояла на туалетном столике и насмешливо ухмылялась ему.

— Адамс!

Адамс. Обычно — Нэбби. Дела, видно, плохи.

— Да, сэр, минуты не пройдет, сэр, — крикнул вниз Нэбби Адамс громким уверенным тоном, мужским, но не без утонченности, который усвоил, будучи полковым старшиной. Рывками натягивал форменную рубашку и брюки, проклиная собаку, любовно вертевшуюся под ногами. Скатился вниз по лестнице, состроив приветственную спокойную мину, надев маску мужчины, готового начать новый день. Неоткупоренная бутылка ухмылялась в убегавшую спину.

— Вот и вы, Адамс. — Гуд стоял в ожидании; сильно отполированный козырек фуражки затенял чистое дряблое лицо. — Едем в Саван-Ленья.

— Сэр. — Кейр и Ворпол стояли на крыльце, ждали транспорта до полицейского участка. — Что-нибудь там стряслось, сэр?

— Слишком много машин сходит с дороги. Что это я за истории про вас слышу?

— Истории, сэр?

— Не валяйте дурака. Вам известно, что я имею в виду. Снова взялись за свое. Я думал, с этим покончено. Так или иначе, всяких баек наслушался в Тимахе, а Тимах отсюда дьявольски далеко. Что происходит?

— Ничего, сэр. Я бросил, сэр. Это дело для дураков. Мужчина в моем положении не может себе позволять, сэр.

— Еще бы, черт побери. Как бы там ни было, мне рассказали, будто на прошлой неделе вас нигде найти не могли, а потом полумертвого подобрали в какой-то забегаловке в Сунгай-Каджаре. Откуда это идет?

— От врагов, сэр. Тут целая куча китайцев против меня, сэр. Хотели, чтоб я подделывал протоколы о происшествиях, а я не стал, сэр.

— Еще бы, черт побери. — Лицо его внезапно туго, болезненно сморщилось. — Господи Иисусе, мне в уборную надо.

Физиономия Нэбби сочувственно смягчилась.

— Дизентерия, сэр?

— Господи Иисусе. Куда идти?

Когда Гуд благополучно закрылся, Нэбби Адамс бешено заметался между двумя неотложными курсами действий — телефон или бутылка? Бутылка обождет. Схватил пыльную трубку. Ответил Фук Он, а Фук Он говорил по-английски.

— Алладад-хан! Где он, черт возьми? Найди его, всех найди. Пускай строятся. Гуд едет. — Обычно Транспортное бюро начинало работу около девяти, так всем было удобно. Официально открывалось в восемь. Отвечавший по телефону китаец был до сумасшествия городским и медлительным. — Пошевеливайтесь, — торопил Нэбби Адамс. — Уже едет, я вам говорю. — А когда положил трубку, из ватерклозета раздался шум спущенной воды. Нэбби снова сделал лицо к появлению Гуда.

— Лучше, сэр?

— Чертовски поганое дело. Никогда не знаешь, когда прихватит. — Гуд с облегчением сел.

— Может, чашку хорошего крепкого чаю, сэр? Я велю куки, чтоб заварил.

— Да какая от него польза, Нэбби? — (Уже лучше). — Я всю чертовщину уже перепробовал.

— Отлично подействует, сэр. Мне всегда помогает.

Гуд взглянул на наручные часы.

— Знаете, времени у нас не много. До Саван-Ленья к вам хочу заглянуть.

— Все в порядке, сэр. По-моему, у него чайник кипит. — Нэбби Адамс двинулся к лестнице, и собака за ним.

— Я вон там вижу вашего повара, — сказал Гуд. — Зачем вам наверх?

— Ох. Я думал, он постели пошел убирать, сэр. — Нэбби Адамс двинулся к кухне, велел: — Приготовь те для туана безара.

— Сядьте, Нэбби, — сказал Гуд. — Почему у вас так дьявольски быстро бензин кончается? Перебрали пятьдесят четыре галлона, а месяц еще не кончился.

— У меня папки с бумагами наверху, сэр. Сейчас принесу.

— Да не важно. Потом посмотрю.

— Мне бы хотелось, чтоб вы сейчас взглянули. — Нэбби Адамс снова рванулся к лестнице.

— Что-то вы дьявольски суетитесь, а? У вас женщина там наверху, или что? — В этот момент из верхней комнаты донесся покаянный стон. Это был больной Флаэрти. Бог, должно быть, послал ему вкус горше горького.

— Это Флаэрти, сэр. У него лихорадка. Пойду только взгляну, не надо ли ему чего. — Нэбби Адамс решительно шагнул к лестнице. Собака ждала его, поставив лапы на вторую ступеньку, пристально глядя, с радостно болтавшимся языком. Нэбби Адамс едва об нее не споткнулся. — Разрази тебя бог, — сказал он.

— Так с животными не разговаривают, — заметил Гуд. — У меня у самого собака. Иди сюда, старина. — Собака его проигнорировала, следуя за хозяином с торопливым бряцанием бряк-бряк-бряк.

Наверху в своей комнате Нэбби трясущимися руками сковырнул пробку. Животворное пиво забулькало в горле. Он с отвращением швырнул пустую бутылку на койку. Потом снова спустился, чувствуя себя несколько лучше, однако в образовавшийся с утолением насущной потребности вакуум хлынуло более сильное, более острое беспокойство: долгий день, денег нет. Робин Гуд языком будет цыкать, проповедник чертов; вранье, увертки, тукай, ждущие своих денег в Саван-Ленья.

— Так вы папку с бумагами не принесли, Нэбби? — спросил Гуд.

— Нет, сэр. Думал, она наверху. Наверно, в конторе, сэр.

Прибыл чай, не слишком крепкий, но очень молочный; на бледной поверхности плавали чайные листья.

— Вы не будете? — спросил Гуд.

— Нет, сэр, спасибо, — отказался Нэбби Адамс. — Я позавтракал.

Гуд выпил чай чересчур быстро. По расчетам Нэбби Адамса капралу Алладад-хану следовало обеспечить, как минимум, еще пятнадцать минут.

— Еще чашечку, сэр? — предложил он.

— Я и эту пока не допил. Нет, пожалуй, больше не буду. Ваш бой готовит дьявольски поганый чай. Сколько вы ему платите?

— Сотню в месяц, то есть на четверых.

— Слишком. Вот когда я был в Пераке, платил за все про все восемьдесят, включая сад и мойку машины.

— В самом деле, сэр? Очень дешево, сэр.

— Ну, нечего тратить весь день на разговоры о плате за труд. — Гуд надел фуражку, медленно поднялся. — Господи Иисусе, — сказал он. — Живот болит дьявольски. Чай — мысль не очень хорошая, Адамс.

— Дайте время, сэр. Отлично поможет. Просто пару минут отдохните.

— Ладно. — Гуд снова сел. — Думаю, не стоит дергаться из-за пары минут, а, Нэбби?

Нэбби Адамс выдохнул благодарение неведомому Богу.

— Нет, сэр. Полно времени. Всего час езды.

— Полтора. Господи Иисусе. — Гуд снова отправился в туалет. Нэбби Адамс утер с лица пот серым носовым платком. Бесшумно прокрался к телефону, нашептал номер, шепнул:

— Он уже на месте? Ну, скорей разыщите. Всех ищите. Пошевеливайтесь, ради бога.

Под шум спущенной воды вошел Гуд.

— Поехали, — сказал он.

— Да, сэр, — сказал Нэбби Адамс. — Только фуражку возьму. — Медленно поднялся по лестнице, прошел мимо двери Флаэрти, слыша тихие стоны. В них была желчь, изжога. Нэбби Адамс взглянул в зеркало, прилаживая фуражку. Увидел желчно-желтое лицо, оживленное бритвенным порезом. Смертное тело.

Возникли определенные трудности с изгнанием из машины собаки. В конце концов тронулись; старая сука игриво бежала по улице кампонга, вскоре скрылась из виду.

— Надо было вам эту собаку как следует обучить, — заметил Гуд. — Моя так не делает. Животные должны слушаться.

Нэбби, с быстро бившимся сердцем, с пересыхающим горлом, шепнул водителю:

— Черт возьми, не так быстро.

— Туан?

— Ладно, ладно. — Надо на днях в самом деле засесть за язык. Только как-то времени всегда нету.

Миновали тамильскую школу с преподаванием на родном языке, городской паданг, англо-китайскую школу, государственную женскую английскую школу, клуб «Иблис», лавку, торговавшую тодди,[9] здания городского совета, мечеть, выстроившиеся в ряд бунгало азиатских чиновников, дальше стоял полицейский участок, рядом с ним транспортная полиция, и теперь Нэбби Адамс сглатывал один тревожный комок за другим, ибо здание казалось пустым, запертым, покинутым, заброшенным… Завернули за угол, въехали на транспортную стоянку, и там, слава богу, выстроилась вся проклятая банда, спокойная, долгие часы ожидавшая, и, когда вылезли из машины, капрал Алладад-хан рявкнул:

— Тен шун! — И все встали по стойке «смирно», а Нэбби Адамс, лейтенант полиции, ответственный за транспорт окружной полиции, гордился и радовался.

Вместе с облегчением пришло болезненное желание очутиться в кедае с большой бутылкой «Тигра», или «Якоря», или «Карлсберга» перед собой. Что, конечно, невозможно. Пока Робин Гуд пользовался джамбаном на заднем дворе, Нэбби Адамс поспешно выпрашивал у капрала Алладад-хана взаймы десять долларов, грамматически чисто говоря на урду.

— Твоя жена уехала. Когда вернется, можно сказать, будто тебе новые штаны надо сшить. А потом купишь, когда я с тобой расплачусь.

— Но мне штаны не нужны. — Трогательные карие глаза над гордым носом Алладад-хана смотрели серьезно, усы образцовые, аккуратные.

— Хотя к ее возвращению я с тобой все равно расплачусь. Так что, может быть, ничего объяснять не придется.

— Обождите, — сказал Алладад-хан. И завел по-пенджабски долгие переговоры с констеблем-сикхом. Вернулся с десятью долларами. — Я у Хари Сингха занял. Придется женину копилку открыть, чтобы ему отдать, ему деньги сегодня нужны. Я вам дам, а потом в конце месяца мне отдадите.

— Спасибо тебе, Алладад-хан.

Вернулся Гуд и сказал:

— Надо будет крутых яиц поесть по дороге.

Стояло утомительное сухое утро. Они быстро ехали по тимахской дороге, по земле террористов, мимо аккуратных регулярных лесов каучуковых деревьев. Видели рудокопов на оловянных рудниках за работой; видели грузовики, нагруженные латексом; проезжали через деревушки, через один городок побольше под названием Сунгай-Каджар, — широкая главная улица, несколько питейных заведений, афиша синемаскопа, — и к тому времени, как добрались до Саван-Ленья, Нэбби Адамс был близок к смерти. Но пришлось ему горбиться над автомобилями, осматривать двигатели, ругать никчемных капралов-механиков. Наконец Робин Гуд сказал, пора завтракать, и все направились в гостиницу.

Гуд заказал порцию жареной рыбы, бифштекс с жареной картошкой и луком, блюдо рубленых ананасов, сметану в банке. Нэбби Адамс сказал, что обойдется бутербродами с сыром.

— Вам надо как следует завтракать, — заметил Гуд, — в таком климате это необходимо. Кажется, слава богу, дизентерия моя чуть полегче. Если хотите, выпейте пива, — великодушно предложил он. — И я с вами маленькую бутылочку «Тигра».

— Нет, — сказал Нэбби Адамс. — Нехорошо опять начинать. С этим покончено, раз навсегда. Лучше совсем отказаться.

— Рад это слышать из ваших уст, Нэбби. Знаете, все конфиденциальные сообщения на ваш счет одно говорят: «Хороший человек, первоклассный, только тянет его к бутылке».

— Больше никогда. — сказал Нэбби Адамс. — Это для дураков.

Гуд за едой деликатно прихлебывал из маленькой бутылочки «Тигра», Нэбби Адамс мрачно играл бутербродом с консервированным белым сыром. Они были одни в единственном помещении, служившем и рестораном и гостиной. Звуков почти не слышалось: только хлюпанье, производившее впечатление, будто все блюда Гуда — суп; медленное чавканье пересохшего рта Нэбби, рокот вентилятора, тявканье боя-китайца на кухне.

Вскоре Гуд сыто рыгнул, поковырял в зубах, поглядывая на диван из ротанга.

— Всего десять минут второго, — сказал он. — Я только на минуточку. Тяжелое было утро.

— Правда, сэр.

— У вас нету такой дизентерии, как у меня. Просто душу выворачивает.

— Теперь она у вас снова на месте, сэр.

— Я только на минуточку, Нэбби. — И вытянул на диванчике маленькое коренастое тело, скрестил на полном животе руки. Нэбби Адамс за ним очень пристально наблюдал. Глаза закрыты, дыхание как бы спокойное, регулярное. Нэбби на цыпочках прокрался к буфету, по-прежнему щурясь, присматриваясь. Гуд вздохнул, оглянулся.

— Нэбби, смотрите, чтоб я не проспал.

— Ни в коем случае, сэр. — Нэбби Адамс зашипел, приманил боя, проделал серию жестов: изобразил налитый стакан, выпитый стакан, бутылку большого размера, на локоть расставив огромные руки.

Бой громко весело резюмировал:

— Пиво «Якорь».

— Не так громко, старик, черт возьми. — Обезьяньи руки Нэбби Адамса изобразили трепку за волосы, а лицо — дьявольскую маску. Он взял протянутый стакан и бутылку, налил, опрокинул, налил, опрокинул, налил. С дивана раздался сонный вздох. Нэбби Адамс опрокинул остаток, вернулся на цыпочках, сел за стол, — чистое золото.

Гуд открыл глаза и спросил:

— Что там со временем?

— Полный порядок, сэр. Навалом времени. Сосните, сэр.

Гуд повернулся к нему толстым задом. Слава богу. Нэбби Адамс снова пошел на цыпочках к буфету, заказал другую бутылку, прикончил. Начинал себя чувствовать гораздо лучше. А после следующей почувствовал еще лучше. Старик Робин Гуд, бедняга, неплохой тип. Глупый, коробку передач от запасной покрышки не отличит, но не злой. Мир в целом выглядел лучше. Солнце сияло, пальмы дрожали под легким ветерком, мимо окна прошла по-настоящему хорошенькая малайская девушка. С гордой осанкой, в облегающем байю, в богатом саронге, покачивая пышными бедрами. В иссиня-черных волосах какой-то цветок; до чего нежен теплый коричневый цвет плоского, словно чашечка цветка, лица.

— Сколько времени, Нэбби?

Нэбби Адамс нервно сглотнул свое пиво.

— На часах без четверти, сэр, только они, по-моему, чуть-чуть спешат.

— Пять минут нас не волнуют, а, Нэбби?

— Нет, сэр. — Слава богу, не повернулся. Со следующей бутылкой будет шесть долларов восемьдесят. Это значит, день можно закончить с бутылкой самсу. Нэбби Адамсу не нравился горелый вкус рисового спирта, но не тревожили жуткие россказни про высокое содержанье свинца. Или можно послать куки в лавку, где торгуют тодди; конечно, после наступления темноты, потому что продавать тодди навынос запрещено законом. Перебродивший пальмовый сок довольно дешевый. Жутко гнилью воняет, да всегда нос можно заткнуть. Вкус тоже не очень хороший: горелая оберточная бумага, но все равно выпивка. Вполне годится. Если б не вкус и не запах, была бы чертовски хорошая выпивка.

Нэбби Адамс прикончил еще бутылку. Приканчивая, услыхал, как Гуд с глубокими вздохами и зевками зашевелился, поскрипывая ротангом. Значит, все. Два часа. Он пошел от буфета к столовой-гостиной. Гуд, сидя на краю дивана, протер сонные глаза, потом почесал голову сквозь седоватые редкие волосы.

— Снова за работу, Нэбби.

— Да, сэр.

Весело подскочил бой-китаец со счетом Нэбби Адамса. Нэбби Адамс адресовал ему такой зловещий взгляд, что рот боя, открывшийся для объявления суммы, захлопнулся, как крысоловка.

— Эй, парень, давай сюда счет, — велел Гуд. — Я плачу, Нэбби. Ваши бутерброды с сыром меня не разорят.

— Нет, сэр. — Нэбби Адамс в панике перехватил счет. — Я плачу, сэр. Я хочу сказать, давайте каждый за себя заплатим.

— Я плачу, Нэбби. Вы кое-чего заслуживаете за избавление от дурной привычки. Сколько там, парень?

— За мой счет, сэр, пожалуйста, — умолял Нэбби Адамс.

— Ладно. — Гуд зевнул широко, долго, показав задние пломбы и мягко поднявшийся язычок. — Вы должно быть, в деньгах теперь купаетесь, если бросили, по вашим словам. Наверно, целые кубышки накопили. Ладно, в другой раз я заплачу.

Десяти долларов не хватило. Пока Гуд потягивался на веранде, Нэбби Адамс обещал бою в другой раз принести остальное. Бой запротестовал. Нэбби Адамс продемонстрировал шесть футов восемь дюймов кавказской мужественности и предложил свистнуть за два доллара сорок. Бой пошел за тукаем. Нэбби Адамс поспешил увлечь Гуда к поджидавшей машине.

Подлый гад. Нэбби Адамс чувствовал, что с ним поступили несправедливо. День тянулся на земле, пропитанной вонючими отходами карбюраторов, усеянной бензиновыми прокладками. Вечер? Нэбби Адамс простонал в самом чреве. Есть ли горести пуще моей?