"Время тигра" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

17

Вечер Сочельника обещал расцвести и красиво поблекнуть над водами. Сквозь дождевые тучи на западе пробился теплый свет, осветил волосы джунглей, радужно расцветил туманные дебри на вершинах гор. Краббе с женой стояли высоко над городом, забравшись на крышу покосившейся дозорной башни, глядели на залитые водой улицы, на огромную вспухшую реку, на скользившие или пыхтевшие на ней суда. Даже внизу, под самым верхним пролетом каменной лестницы, прыгали и плыли лодчонки. В одной из них знакомая фигура ехала на буксире домой. Краббе махнул, и фигура махнула в ответ с тонким смехом, слабо прозвеневшим над мокрой пустыней.

— Мисти лулус! Хе-хе-хе-хе!

Потом, по-прежнему улыбаясь, хихикая, унеслась к жене, к семерым детям, к крыше крошечного затопленного дома.

— Сочельник, — сказала Фенелла. — Холодные улицы, теплые пабы, возбужденные дети. Дружеские чувства в коротком нереальном пространстве, тосты, хлопки по спине. Ради того, чего они даже не понимают, не говоря уж о вере. И колядки. — Запела, немузыкально, не попадая в мелодию:

Потом закрыла лицо руками, всхлипнула. Краббе успокоил ее.

— Здесь это никакого значения не имеет, — сказал он. — Это земля более молодого пророка. Но, кем бы он ни был, вполне мог тут родиться, в более подходящем месте, чем среди зимних снегов. Тукай кричат «ату» сворам в кампонгах, дети глядят из дренажных капав, — хотя это, конечно, сейчас невозможно, — поиски комнаты в китайских гостиницах. Потом лимбу в сикхских яслях, роды в запахе навоза.

— Ничего не могу поделать, — сказала Фенелла, утирая глаза. — Всегда одно и то же. Наверно, что-то связанное с утратой невинности.

Быстро замерцал блик света, словно спущенная со спиннинга леска. Снизу послышалось приближавшееся пыхтенье и оклик:

— Эгей!

Краббе с Фенеллой взглянули вниз, увидали причаливший к ступеням катер, огромного мужчину, раздраженно разговаривавшего на урду, несколько ящиков, перегруженное суденышко.

— Эгей!

— Проклятая штука чуть не перевернулась, — донеслось издалека ворчание. — Пришлось выбросить за борт один чертов ящик «Якоря».

— Я спущусь, помогу! — крикнул Краббе.

Труд был медленный, потный — таскать вверх по лестнице ящики пива для Нэбби Адамса, шерри для Алладад-хана, шампанского для четы Краббе, к почти пустой квартире. Пансионных боев призвали на помощь. Нэбби Адамс царственно распределял благодарность.

— Терима касен, туан.

– Терима касен.

— Терима касен банъяк, туан.

– Сама, сама, — сказал Алладад-хан.

— Самсу самсу, — сказал Нэбби Адамс. — В любом случае, чем он себя возомнил, черт возьми? Это мои распроклятые деньги, а не его.

Нэбби Адамс, снисходительный к слабости окружающих, принес холодную курицу и пироги со свининой, банки ветчины, куски сыра, булки, подтаявшие пачки масла, фрукты, мармелад, банки с маринованным луком, грибы в банках, инжир, шоколад, леденцы от кашля, суп в банках, голландские сигары, креветок в банках, копченую лососину, паштет в банках, крутые яйца, кусок мяса для истекавшей слюной собаки, радостно подметавшей хвостом лестницу.

— Захотела пойти, — объяснил он. — Выскочила из окна, черт возьми, и поплыла за нами. Поэтому пришлось втащить ее в лодку.

Сидели в креслах без чехлов в лишенной картин, лишенной книг квартире. Только групповой снимок, доставленный утром почтовой лодкой, слишком запоздавший для укладки в ящики и коробки.

— Старший класс, — сказал Краббе, — а вон я в центре в первом ряду.

— Что это за китаец с черным глазом? — спросил Нэбби Адамс.

— Myco далам селимут, — сказал Краббе. — Враг под покрывалом. Только его больше нет. Уехал в Сингапур. Там больше возможностей в китайских школах.

Раздались далекие выстрелы.

— Все свое, — сказал Нэбби Адамс. — Даже в Сочельник не унимаются. — В бутылочные пробки вонзились штопоры, вытащили, откупорили. Пили все из пивных стаканов.

— Значит, решили, Нэбби? — сказал Краббе.

— Да. Вернусь в Бомбей. Там осяду. Нету другого такого места.

— Но что будете делать? — спросила Фенелла.

— Да фактически ничего, миссис Краббе. Просто жить буду. Нету другого такого места, как Бомбей.

— Там пить нельзя, — сказал Краббе. — Сухой закон.

— Ну, — сказал Нэбби Адамс, — на самом деле мне можно. — Смотрите. — И вытащил из набитого деньгами бумажника смятое письмо. Краббе разгладил его и прочел:

П. Вивекананда, бакалавр медицины, бакалавр хирургии, Мадрас».

— Если захотите выпить, когда будете в Индии, миссис Краббе, — серьезно сказал Нэбби Адамс, — просто получите такую бумажку. Не будет никаких проблем.

Они пили и ели. Нэбби Адамс довольствовался кусочком сыра и кусочком хлеба. Алладад-хан рвал курицу зубами.

— Меня просто тошнит, на него глядя, — сказал Нэбби Адамс, — когда он вот так жрет. Что бы ни делал, никакой умеренности. А ведь я ему до всего этого выхлопотал три проклятые нашивки, потому что мне требовались лишние деньги, которые он получил бы. И никакой благодарности, черт побери. — Он долго говорил на урду. — И в Бомбей со мной ехать не хочет. Говорит, тут останется. Ох, — сказал Нэбби Адамс, — кстати, вспомнил. Вы оба к нам с ним по-настоящему хорошо относились. И берегли для меня тот билет, чтобы я его не потерял, черт возьми. Ну, получите десять процентов. Это только справедливо. Тридцать пять тысяч. Я их на ваше имя в банк уже положил.

— Но мы правда не можем…

— Это страшно любезно, по…

— Вы всегда говорили, что хотите вернуться домой, открыть школу, паб, еще чего-нибудь. Ну, вот вам шанс. Что такое для меня тридцать пять тысяч?

— Страшно мило, — сказала Фенелла, — но на самом деле…

— Не думаю, будто она сейчас хочет ехать домой, — сказал Краббе. — Здесь хочет остаться.

— Да, — сказала Фенелла. — Хочу здесь остаться.

— Ну, деньги все равно возьмите, — сказал Нэбби Адамс. — Замечательно, черт побери, можете их профукать. — И в ужасе замер. — Я не хотел, честно, просто как бы вылетело, миссис Краббе, честно, простите, правда.

— An хуч караб болта, — сказал Алладад-хан.

— И скажу кое-что похуже, черт побери, если будешь меня одергивать, — сказал Нэбби Адамс. — Заважничал, как получил три нашивки. — И произнес длинную речь на урду. Алладад-хан индифферентно обрабатывал куриную ногу.

Они пили и ели.

— Сочельник, — сказал Нэбби Адамс. — Я обычно качал распроклятый орган для колядок, вечно чуть не описаешься… — И застыл в ужасе.

— Ну а как еще можно сказать? — быстро вставил Краббе.

— Точно, — сказал Нэбби Адамс с серьезной теплотой. — Как еще можно сказать? В любом случае, одна особенно нравилась, больше псал, чем рождественская колядка. — Откашлялся, прочистил горло и запел замогильным басом:

Фенелла заплакала, и Алладад-хан произнес на ворчливом урду серьезное озабоченное заявление.

— Извиняюсь, миссис Краббе, знаю, голос у меня не особенный, а вы музыкальная, и все такое, только я не думал, что заставлю вас плакать, честно.

Выпивали; вечер лился пузырящимся длинным потоком, пенистым пивом, ароматным спиртным; Алладад-хан пел по-пенджабски охотничью песню, серьезно обращался к супругам Краббе на урду, супруги Краббе обращались к Нэбби Адамсу по-малайски, Рождество начинало больше смахивать на Пятидесятницу, пустые бутылки громоздились Вавилонской башней.

Наконец Нэбби Адамс взглянул на плантаторское кресло на веранде и сказал:

— Всего пять минут.

Алладад-хан тихо пел про себя с остекленевшим взглядом, с бутылкой шерри в руке. Краббе запел контрапунктом, звучно, серьезно:

Алладад-хан позволил ему петь самому по себе, побледнел под теплым коричневым, метнулся в уборную. Фенелла плакала и плакала.

— Всю душу, — сонно сказал Нэбби Адамс. Потом мягко захрапел, собака, бряцая, искала блох под плантаторским креслом, еще не ведая о своем переезде в Индию.

Фенелла всхлипнула. Краббе обнял ее и утешил. Потом прозвучала полночь на часах полузатопленной башни. Над остатками еды, выпитыми бутылками, писком насекомых, оружейной стрельбой, храпом, позывами рвоты он пожелал ей счастливого Рождества.