"Страстная неделя" - читать интересную книгу автора (Анджеевский Ежи)

II

Мрачной была для Варшавы та Страстная неделя. Как раз накануне встречи Малецкого с Иреной Лильен, в понедельник, 19 апреля, часть оставшихся в гетто евреев, подвергшись новым репрессиям, оказала сопротивление. Рано утром, когда отряды СС вторглись в гетто, на Ставках и на Лешне раздались первые залпы. Немцы, не ожидавшие отпора, отступили. Завязалось сражение.

Весть об этом, первом за века, массовом сопротивлении евреев, распространилась в городе не сразу. По Варшаве шли самые разнообразные слухи. В первые часы было доподлинно известно лишь то, что немцы намерены окончательно ликвидировать гетто и уничтожить всех евреев, уцелевших в прошлогодних расправах.

Кварталы вокруг гетто заполнились людьми. Там быстрее всего сориентировались в обстановке. Из окон домов по ту сторону стен время от времени слышались выстрелы. Немцы стянули к гетто жандармерию. С каждым часом канонада усиливалась. Оборона, поначалу хаотичная, случайная, быстро начала перерастать в бой по всем правилам. Во многих местах затарахтели пулеметы. Взрывались гранаты.

Уличное движение еще не было нарушено, часто стычки происходили на глазах толпы зрителей под громыханье проезжающих трамваев. Меж тем из кварталов гетто, не оказывающих сопротивления, вывозили оставшихся евреев. В тот первый день мало кто предполагал, что ликвидация гетто затянется на долгие недели. Много дней предстояло евреям сражаться, еще больше дней предстояло полыхать пожарам в гетто. И так, когда в городе царили весна и пасхальное настроение, в самом сердце Варшавы, которую не покорил четырехлетний террор, началось обреченное на одиночество восстание евреев — самое трагическое восстание из всех, какие происходили в ту пору в защиту жизни и свободы.

Малецкий жил на окраине Белян — отдаленного района в северной части города. В понедельник вечером, возвращаясь с работы домой, он впервые стал свидетелем боев. Сразу за площадью Красинских, в трамвае, проходившем вдоль стен гетто, народ заволновался. Все столпились у окон, но оттуда ничего не было видно. Мимо тянулись торцовые серые стены высоких домов кое-где с прорезями узких, как бойницы, окошек. Вдруг на Бонифратерской, прямо напротив больницы святого Иоанна, трамвай резко затормозил. Одновременно сверху посыпались градом ружейные выстрелы. С улицы им ответила пулеметная очередь.

В трамвае поднялся переполох. Люди отпрянули от окон, кто-то присел на корточки, другие протискивались к выходу. Между тем выстрелы из узких, щелевидных окошек еврейских домов участились. Пулемет, установленный посредине проезжей части, на пересечении Бонифратерской и Конвикторской, отвечал яростной трескотней. По узкой полоске мостовой, меж трамвайными путями и стенами гетто, промчалась карета «скорой помощи».

На другой день трамваи, идущие в сторону Жолибожа доходили только до площади Красинских. Управившись ранее обычного с делами фирмы, в которой он работал, Малецкий возвращался домой около двух пополудни. Незадолго до того приостановили трамвайное движение, и Медовая улица была забита пустыми вагонами. Толпа двигалась по тротуарам.

После длившейся всю ночь перестрелки утром наступила короткая пауза. Теперь же стрельба возобновилась, еще более ожесточенная, чем накануне. На площадь Красинских никакой транспорт уже не пропускали. Зато на выходящих к площади улицах Длугой и Новинярской скопилась встревоженная, шумная, возбужденная толпа.

Как все значительные события в Варшаве, так и это, для постороннего наблюдателя было в какой-то степени зрелищем. Варшавяне охочи до сражений — ив роли участников и в роли зрителей.

Множество молодых людей и завитых нарядных девиц сбежалось с соседних улиц Старого Мяста. Самые любопытные проталкивались в глубь Новинярской, откуда хорошо видны были стены гетто. Евреев в общем-то мало кто жалел. Просто народ радовался, что ненавистным немцам снова причинили беспокойство. В глазах варшавского обывателя сам факт борьбы победоносных оккупантов с горсткой евреев делал немцев посмешищем.

Бой становился все более ожесточенным. В глубине площади Красинских, перед Домом правосудия, толпились жандармы и эсэсовцы. На Бонифратерскую никого не пускали.

Когда Малецкий очутился в конце улицы Медовой, мимо проехал огромный грузовик с солдатами в полном боевом снаряжении. Из толпы послышался смех. Ружейные выстрелы не прекращались. Это стреляли евреи. Немцы отвечали длинными очередями из станковых пулеметов и автоматов.

У Малецкого были дела в одном из кварталов по соседству с территорией, где шло сражение. Поэтому он присоединился к толпе, двигавшейся по Новинярской. Начало этой узкой и сильно пострадавшей за время войны улицы отделял от стен гетто ряд домов между Новинярской и параллельной ей Бонифратерской. Почти сразу же за перекрестком Новинярской и Свентоерской дома кончались, и открывалась большая, пустынная, вся в выбоинах площадь, возникшая на месте, которое очистили от руин зданий, разбомбленных и сгоревших во время осады Варшавы.

Там, где Новинярская выходила на эту площадь, толпа стала густеть. Тротуар и мостовая были запружены людьми. Дальше двигались лишь немногие. Со стороны еврейских домов беспрестанно доносились выстрелы. В паузах, когда стрельба утихала, от толпы каждый раз отделялось по нескольку человек; держась поближе к стенам домов, они бежали дальше.

Когда Малецкий дошел до участка, подвергавшегося обстрелу повстанцев, огонь как раз прекратился, и люди, кто поспешая домой или по делам, а кто движимый любопытством, лавиной ринулись вперед. Пустынная площадь казалась теперь обширнее обычного. На самой ее середине стояли две карусели, не вполне еще смонтированные, их, видимо, готовили к предстоящим праздникам. Под прикрытием причудливых пестрых декораций там сгрудились солдаты в касках, некоторые взобрались на эстраду; став на одно колено, они целили в сторону гетто. У стен гетто было пусто. А над ними высились молчаливые громады домов. Дома эти, с узкими окошками и ломаной линией крыш, врезающейся в хмурое небо, напоминали громадную крепость.

Было тихо, и люди, осмелев, задерживались, осматривали гетто. Вдруг оттуда грянули выстрелы. В дальнем конце Бонифратерской, вероятно, около больницы св. Иоанна, послышался глухой взрыв, потом второй, третий. Видимо, евреи бросали гранаты.

Люди кинулись к ближайшим подворотням. В воздухе засвистели пули. Один из бегущих, коренастый человечек в соломенной шляпе, вскрикнул и упал на тротуар. Стреляли и солдаты у карусели. В это время несколько мощных залпов сотрясли площадь. Полоса серебристых снарядов била в одно из верхних окошек обороняющегося дома. Это заговорила маленькая противотанковая пушка.

Когда возникло замешательство, Малецкий находился далеко от каких-либо ворот; инстинктивно попятившись, он укрылся в нише ближайшего магазина. Вход в магазин был заколочен досками, но довольно глубокая ниша могла в какой-то мере служить укрытием.

Улица опустела. Двое широкоплечих рабочих парней поднимали лежавшего на тротуаре мужчину. Один из них, помоложе, подобрал соломенную шляпу. Стоявший у стены солдат торопил их. Потом он, размахивая руками, стал что-то кричать женщине, которая осталась на улице совсем одна. Она неподвижно стояла на краю тротуара и, словно бы не сознавая, какая опасность ей угрожает, вглядывалась в темные стены напротив.

— Уходите, не стойте там! — крикнул Малецкий.

Она даже не обернулась. Только когда подбежал солдат и с криком дернул ее, она попятилась, испуганно втянув голову в плечи неуверенным движением человека, застигнутого врасплох. Солдат раздраженно, грубо подтолкнул ее ружейным прикладом в сторону ворот. И тут заметил Малецкого, спрятавшегося в нише магазина.

— Weg! Weg![1] — заорал он.

Малецкий выскочил из ниши и поспешил за бегущей впереди женщиной. Выстрелы сыпались теперь со всех сторон. Установленная на площади противотанковая пушка стреляла очередями снарядов. Стекло со звоном сыпалось на тротуар. Снова послышались глухие взрывы гранат.

Женщина и Малецкий почти одновременно добежали до ворот. Они были закрыты. Прежде чем их открыли, Малецкий успел присмотреться к своей спутнице; все так же испуганно сжавшись, она теперь стояла к нему в профиль. В первую минуту он даже задохнулся от удивления.

— Ирена!

Она посмотрела на него темными, не узнающими глазами.

— Ирена! — повторил он.

В ту же минуту молодая, перепуганная дворничиха отворила ворота.

— Быстрей, быстрей! — торопила она.

Малецкий схватил Ирену за руку и затащил ее в подворотню. Там было полно народу, он протиснулся сквозь толпу во двор. Ирена — послушная, безвольная — позволяла вести себя. Он увел ее в глубь двора, где не было людей.

Кругом все было старое, грязное, обшарпанное. На месте одного из флигелей высилась голая, вся в пятнах, стена — след военных разрушений. Посредине громоздились уложенные горкой кирпичи, а рядом виднелся взрыхленный, вероятно для посадки овощей, жалкий клочок серой бесплодной земли.

Когда они остановились у крутых ступенек, ведущих в подвал, Малецкий выпустил руку Ирены и внимательно к ней пригляделся.

Она была все еще красива, но как же изменилась! Похудела, черты лица заострились, утончились, миндалевидные глаза стали словно бы еще больше, но утратили свой особый, теплый цвет, смотрели отчужденно, почти сурово. Одета Ирена была очень элегантно. На ней был светло-голубой, еще перед войной привезенный из Англии, шерстяной костюм и незнакомая Малецкому шляпа, которая очень шла ей. Но то ли потому, что он давно не видел ее, то ли она и вправду сильно изменилась, семитское в ее облике, как показалось Малецкому, выступило еще зметнее.

— Это ты? — только и сказала Ирена, даже не удивившись.

Она разглядывала его, но как-то рассеянно, не переставая, очевидно, прислушиваться к доносящейся с улицы стрельбе.

Малецкий быстро оправился после первого впечатления.

— Откуда ты взялась тут? Что делаешь? Ты в Варшаве?

— Да, — ответила она буднично, словно расстались они совсем недавно.

Голос у нее был прежний, низкий и звучный, разве что несколько утратил вибрацию, стал глуховатым.

— И давно?

Ирена пожала плечами.

— А бог его знает. Я уж и не помню точно. Мне кажется, вроде бы очень давно.

— И не дала знать о себе?

Она внимательно и чуть насмешливо взглянула на него.

— А зачем?

Малецкий смутился. Этот простой вопрос застал его врасплох, так не вязался с прежним его представлением об Ирене. Не зная, что ответить, он замолк. А Ирена вся обратилась в слух. Напряженно, с тревогой и страхом вслушиваясь в звуки улицы, она, казалось, позабыла о своем спутнике. Молчание затягивалось, и Малецкому становилось не по себе. Он явно чувствовал возникающее между ними отчуждение. Понимая, в какой ситуации находится Ирена, он очень хотел бы преодолеть это отчуждение, но не знал, каким образом.

В подворотне вдруг стало шумно. Часть толпы поспешно отступила во двор. Какой-то мальчишка в изодранных штанах и ветхой рубашке пулей вылетел из ворот и, впопыхах толкнув Малецкого, возбужденно крикнул у входа в подвал:

— Мама, в наших воротах пушку установили! Будут стрелять из наших ворот! — И, откинув назад спадавшую на лоб льняную прядку, помчался обратно к воротам.

Из подвала выглянула изможденная, бледная женщина.

— Рысек, Рысек, — позвала она мальчишку. Но того уже и след простыл. Женщина, охая, с трудом взобралась по крутым ступенькам. И тут начала вдруг бить противотанковая пушка. Оглушительный грохот сотряс стены. С верхнего этажа посыпалась штукатурка.

— О боже! — Женщина схватилась за сердце.

Маленькая пушка палила не умолкая. Все вокруг колебалось и дрожало. Выстрелов из гетто даже не было слышно. Зато в оглушительное это грохотанье вплетались хриплые звуки граммофона с соседнего двора. Исполняли сентиментальное предвоенное танго. Все больше людей покидало подворотню.

— О боже! — с тяжким вздохом повторила женщина из подвала. — За какие грехи должен человек так страдать?

Ирена, которая сильно побледнела и задрожала, когда усилилась стрельба, вскинулась, услышав эту жалобу.

— Те, кто там, больше страдают! — сказала она враждебно.

Глаза ее сверкнули, губы сжались. Никогда раньше Малецкий не замечал в ней такой злой, горькой запальчивости.

Женщина подняла на Ирену усталые, поблекшие глаза.

— Больше? А откуда вы знаете, сколько я перестрадала?

— Там люди гибнут, — отрезала Ирена таким же враждебным тоном.

— Перестань… — шепнул Малецкий.

Но Ирена, явно уже не владея собой, резко к нему обернулась.

— Почему это перестать? Там гибнут люди, сотни людей, а здесь к ним относятся, как к собакам… хуже чем к собакам…

Она повысила голос, все более распаляясь. Малецкий схватил ее за руку и оттащил в сторону — ко входу на одну из лестничных клеток.

— Опомнись! Накликать беду хочешь? Смотри, на нас уже оглядываются.

В самом деле, несколько человек, из тех, что отошли от ворот, с любопытством смотрели в их сторону. Ирена обернулась. Поймав на себе их взгляды, она тотчаь утихомирилась.

— Бумаги у меня в порядке, — шепнула она боязливо и с тревогой заглянула в глаза Малецкому.

Ему стало ужасно неловко, ничего подобного он не испытывал за все время знакомства с Иреной. Он почувствовал мучительный стыд и унижение при мысли о ее судьбе, а также о своей беспомощности и привилегированном положении.

— О чем ты говоришь? — возмутился он не слишком искренно. — Кто сейчас станет смотреть твои бумаги? Непонятно, когда мы сможем выбраться отсюда, вот что плохо. Ты где живешь?

— Нигде.

Малецкий вздрогнул.

— Как это нигде?

— Очень просто.

— Ты же говорила, что давно в Варшаве?

— Давно, и что с того? Туда, где я жила, я не могу вернуться. Ну, да ладно, — она презрительно скривила губы. — Это не важно.

— Как это не важно? Послушай, а твой отец?

Она быстро взглянула на него.

— Он погиб.

— Значит, это правда? — прошептал Малецкий. — Ходили тут разные слухи…

— Правда.

Он минуту молчал. Наконец, пересилив себя, спросил:

— А мама?

— Тоже погибла.

Он ждал такого ответа, но лишь услышав его, осознал его трагичность.

— Это ужасно! — только и смог он сказать.

И тут же почувствовал, как никчемны его слова. Но Ирена — она стояла, опустив голову, и концом коричневого зонтика чертила на разбитом асфальте невидимые линии — вроде бы ничего большего и не ждала от него. Страдание, очевидно, так глубоко проникло в ее душу, что она уже не нуждалась ни в сочувствии, ни в сердечности.

Малецкий рассеянно наблюдал за движениями Ирениного зонтика. Острее, чем когда-либо, он переживал ту мешанину чувств, которая, помимо его воли, стихийно и неотвратимо возникала в нем всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с участившимися в последнее время трагедиями евреев. Чувства эти отличались от тех, которые вызывали в нем страдания соотечественников, а также людей любой другой нации. В них была особая мрачность и мучительная сложность, а когда они достигали апогея, к ним примешивалось крайне болезненное и унижающее сознание некой неопределенной всеобщей ответственности за безмерную жестокость и злодеяния, каким с молчаливого согласия всего мира вот уже несколько лет подвергался еврейский народ. И это переживание, неподвластное доводам рассудка, было, пожалуй, самым горьким за годы войны. Бывали периоды, например, в конце прошлого лета, когда немцы приступили к массовому истреблению евреев и в варшавском гетто многие дни и ночи не прекращалась стрельба, ощущение вины необычайно обострялось. Он носил его в себе как рану, откуда, казалось, исходило гноем все зло мира. Однако же при этом он сознавал, что в нем куда больше тревоги и страха, чем истинной любви к этим безоружным, со всех сторон осажденным людям, единственным в мире, кого судьба отторгла от попираемого, но все же существующего всеобщего братства.

Встреча с Иреной усилила в Малецком смятение, нараставшее со вчерашнего вечера. Он почувствовал себя очень несчастным, ибо, как типичный интеллигент, принадлежал к породе людей, которые ничтоже сумняшеся противопоставляют людским страданиям и бедам свои душевные конфликты.

Тем временем противотанковая пушка смолкла. Из граммофона на соседнем дворе доносился зычный мужской тенор. Округлые звонкие итальянские слова звучали среди стен громко и отчетливо. В глубине площади настойчиво трещали пулеметы. Люди, укрывшиеся во дворе, снова возвращались в подворотню. Мальчуган, которого мать назвала Рысеком, прибежал оттуда к ней, все еще стоявшей у подвальных ступенек.

— Мама! Немцы расшибают еврейские дома! Вот такие дырищи, — показал он руками, — уже понаделали!

— Иди домой, Рысек, — шепнула женщина.

Он тряхнул непослушными льняными вихрами.

— Счас приду! — И, круто повернувшись на пятке, помчался обратно.

— Погляжу, нельзя ли уже выйти на улицу? — сказал Малецкий и отошел от Ирены посмотреть, что делается за воротами.

Он увидел стоящую перед домом пушку и около нее нескольких немецких солдат. В глубине площади не умолкая строчил пулемет. Ворота были приоткрыты, и кучка людей упрашивала высокого, плечистого солдата, чтобы он позволил им выйти. Тот сперва не соглашался. Потом отошел в сторону и махнул рукой. Тотчас десятка полтора человек бросились к выходу.

Малецкий поспешил к Ирене.

— Послушай, мы можем выйти, только поскорей, а то сейчас…

И осекся, взглянув на Ирену. Она была бледна, лицо исказилось. Стояла, держась рукою за стену.

— Что с тобой? — испугался он. — Тебе дурно?

— Нет, — возразила она.

Однако лицо ее бледнело все сильнее. Оглядевшись вокруг, Малецкий быстро подошел к хозяйке подвала.

— Можно попросить у вас немного воды? Женщине дурно.

Та взглянула на Ирену. Мгновение колебалась. Потом кивнула.

— Пойдемте.

Малецкий сошел за нею вниз и остановился в дверях. На него резко пахнуло нищетой. В подвале помещалась кухня: низкая, закопченная, пронизанная сыростью. Мебели почти что не было. На деревянной кровати у стены лежал, прикрытый отрепьями красного некогда одеяла тощий старик. У самого входа сидел на табуретке темноволосый парень и чистил картошку. Делал он это на диво сноровисто. С быстротой автомата орудовал коротким ножичком, точным движением бросал очищенные картофелины в стоявшую на полу миску с водой. Лица его не было видно. Низко склоненная голова была в тени.

Женщина, зачерпнув воды из ведра, подала кружку Малецкому. Он поблагодарил и быстро вернулся наверх, к Ирене.

— Выпей немного, — он протянул ей воду.

Она сперва не хотела, потом дала себя уговорить. Однако, глотнув пару раз, отстранила кружку.

— Не могу, — шепнула она с отвращением.

Впрочем, постепенно она приходила в себя. Только

слегка еще дрожала и все опиралась о стену.

— Как ты?

Она кивнула: лучше. В эту минуту из подвала выглянула женщина.

— Может, ей посидеть хочется? — спросила она. — Пожалуйста, к нам можно.

Он вопросительно взглянул на Ирену. Она против ожидания согласилась. Он проводил ее вниз. Женщина вытерла тряпкой деревянный табурет.

— Садитесь, — она пододвинула табурет поближе к двери.

Малецкий встал рядом. Противотанковая пушка снова начала обстрел. Лежавший у стены мужчина застонал.

Но женщина не обращала на него внимания. Она стояла посреди кухни, уронив руки, худая, маленькая, до предела измученная. Хотя платьишко на ней было жалкое, ветхое, выглядела она опрятно. Гладко зачесанные волосы были уже седые, кожа на висках пожелтевшая, как пергамент.

Малецкий кивнул на кровать.

— Это ваш муж? Он болен?

— Болен, — ответила она. — Но это не муж, это отец мужа.

— А муж?

— Еще в сентябре погиб.

Ирена теперь только огляделась. Женщина перехватила ее взгляд.

— Нас немцы из Познаньского воеводства выгнали, — объяснила она. — В Могилине у нас домик был, муж у меня там садовничал…

Она замолкла и тоже оглядела подвал.

— А теперь вот, все прахом пошло!

Малецкий, который уже несколько минут присматривался, как парень чистит картошку, наконец не выдержал и сказал:

— Ну и ловко же вы ее чистите!

Парень вздрогнул, прервал работу и поднял голову.

Лицо его, прежде, видимо, довольно красивое и приятное, а теперь отекшее, с кирпичными, отливающими синевой пятнами на щеках, казалось маской. Парень был острижен наголо, глаза под воспаленными веками были мертвые, неподвижные, тусклые. Этот остекленелый, нечеловеческий взгляд произвел на Малецкого гнетущее впечатление. У него отлегло от сердца, когда паренек, не произнеся ни слова, опять нагнулся и, вынув из корзинки картофелину, принялся ловко очищать ее своими красными, тоже слегка отекшими руками.

В комнате воцарилось молчание. Мужчина у стены, постанывая, пытался высвободить руки из-под отрепьев одеяла. Тенор во дворе выпевал новую арию. Издалека доносились одиночные выстрелы.

— Это мой старший сын, — сказала вдруг женщина, — из Освенцима вернулся.

Никто на ее слова не отозвался. Женщина устало глядела на парня, который сохранял полное равнодушие, будто не о нем шла речь.

— Два года там просидел. На улице его схватили.

Она вдруг захлопотала, принялась переставлять побитые горшки и кастрюли. Впрочем, огонь в плите не горел, холод в подвале был еще более пронизывающий, чем во дворе. Солнце, похоже, никогда сюда не проникало.

Малецкий взглянул на Ирену. Ока уже окончательно пришла в себя, была только чуть бледнее обычного. Сидела, неестественно выпрямившись, и темными своими глазами внимательно, хотя и безучастно, смотрела на женщину. Та перестала наконец суетиться, повернулась и подошла к сыну.

— Хватит чистить, Казик, — мягко сказала она. — На сегодня достаточно.

Тут со стороны ворот донесся резкий, гортанный крик солдата. Парень вздрогнул, отошел от окна и инстинктивно съежился. Покрасневшие его глаза испуганно покосились на Малецкого и Ирену. Только при виде матери он немного успокоился, но продолжал стоять, вжавшись в угол, неуверенно поглядывая на чужих.

— Пошли! — Малецкий склонился к Ирене.

Она тяжело поднялась и равнодушно, с оттенком презрения поблагодарила за гостеприимство.

Малецкого это задело.

— Ирена! — сказал он с упреком, когда они были уже наверху. — Как ты могла таким тоном проститься с этими несчастными?

Она посмотрела на него с той же холодной насмешкой, что и при встрече.

— Тебе не понравился мой тон?

— Не понравился.

Твердость его ответа нисколько ее не смутила.

— Что поделаешь, какой есть, такой есть.

— Ирена!.

— Чему ты удивляешься? — отозвалась она уже раздраженно. — Эта женщина еще не самая несчастная. Ей не приходится умирать от страха, что сыновей ее в любой момент могут застрелить только за то, что они такие, а не другие. Они при ней, понимаешь? Ей можно жить. А нам?

— Нам? — в первую минуту он не понял.

— Нам, евреям, — ответила она.

Послышалась пулеметная очередь. На этот раз очень близко. Зато пушка била теперь из других ворот. .

— Раньше ты не говорила: мы! — тихо сказал Малецкий.

— Не говорила. Но меня научили. Вы научили.

— Мы?

— Вы, поляки, немцы…

— Ты нас объединяешь?

— Так вы же арийцы!

— Ирена!

— Вы научили меня этому. Только недавно я поняла, что все люди на свете всегда ненавидели нас и ненавидят.

— Преувеличение! — буркнул он.

— Вовсе нет! А если и не ненавидят, то в лучшем случае с трудом терпят. Не говори мне, что у нас есть друзья, это только кажется так, а на самом деле нас никто не любит. Даже помогаете вы нам иначе, чем другим людям…

— Иначе?

— Да, тут вам приходится вынуждать себя к самопожертвованию, к сочувствию, к тому, что человечно, справедливо, — к добру. О, уверяю тебя, кабы я способна была так не любить евреев, как вы их не любите, то не стала бы говорить «мы» и «вы». Но я не способна на такое чувство и должна быть одной из них — еврейкой! А кем же мне еще быть, скажи?

— Собой, — сказал он без особого убеждения.

Она ответила не сразу. Опустив голову, стояла довольно долго, снова чертя зонтиком по земле невидимые знаки. Потом вдруг подняла на Малецкого свои восточные прекрасные глаза и сказала мягким, похожим на прежний голосом:

— Я и есть я. Но барышни Лильен из Смуга уже не существует. Мне приказано было забыть о ней, вот я и забыла.

В воротах началось движение. Пользуясь новым перерывом в стрельбе, люди выбегали на улицу.

— Пошли! — сказал Малецкий.

Немецкий солдат, патрулирующий в воротах, торопил выходивших. Мгновение спустя Малецкий и Ирена были уже на улице.

Ирена этого района не знала и в нерешительности остановилась. Малецкий повел ее в сторону Францисканской улицы. Немногочисленные прохожие тоже устремились туда, держась поближе к домам. Где-то вдали слышались одиночные выстрелы. Посредине мостовой медленно ехала открытая военная машина. С ее ступеньки молодой офицер громко отдавал команду солдатам, построившимся у карусели.

Малецкий и Ирена не успели дойти до Францисканской, когда из домов гетто снова защелкали выстрелы. Им тотчас ответила противотанковая пушечка. Снаряды светящейся лентой били в одно из нижних окошек.

Малецкий ускорил шаг.

— Быстрей, быстрей! — торопил он Ирену.

Когда они добежали до Францисканской, густое облако кирпичного цвета заволокло обстреливаемое окно. Оттуда валили клубы дыма. Это было похоже на пожар. Тем временем раздались выстрелы из других окон. С угла Францисканской по ним ударила пулеметная очередь.

Чуть подальше от Францисканской кучка людей спокойно наблюдала за перестрелкой. Коренастый парень в вымазанном известью комбинезоне толкнул товарища:

— Гляди, Генек, видишь, вон еврей убитый?

— Пошли, — шепнул Малецкий.

Ирена остановилась и взглянула туда, куда указал парень. Действительно, в одном из окон, сильно уже побитом снарядами, виден был труп. Голова и руки убитого свесились вниз. На таком расстоянии он казался очень маленьким, непохожим на взрослого мужчину.

— Видишь? — допытывался парень у товарища.

— Ага! — ответил тот. — Здоровски висит, да?

Известие о том, что виден убитый еврей, собрало толпу зевак. Вот сквозь них протиснулась тощая бабенка с огромной сумкой, набитой шпинатом и редиской.

— Где, где? — допытывалась она, щуря глаза. — Ничего не вижу.

— Да вон там, прямо, — сказал старик в отрепьях, продавец папирос. — Вон, на палец мой смотрите.

Позади толпы, чуть в стороне стоял, опершись о стену разрушенного здания, паренек лет шестнадцати, черноволосый, худощавый, в спортивной куртке. Малецкий хорошо знал его в лицо. Это был его сосед по Белянам Влодек Карский. Он жил вместе с матерью и маленькой сестренкой в одном доме с Малецким. Отец Влодека, майор, находился в немецком плену. Карские жили этажом выше, и юный Карский в представлении Малецкого был сорванцом, склонным ко всякого рода дурачествам; он приваживал к себе кучу товарищей, стучал на лестнице и в квартире подкованными башмаками. Но сейчас, когда он стоял здесь, побледневший, гневно сдвинув брови, Влодек выглядел неожиданно взрослым. Только губы его совсем еще по-детски сморщила жалостливая гримаса.

Собравшийся народ мог вдоволь насмотреться на свисающий из окна труп. Однако женщина с редиской и шпинатом так ничего и не углядела.

— Где, где? — лихорадочно спрашивала она, щуря близорукие глаза.

— Протри свои глаза, авось увидишь, — разозлился наконец кто-то.

В толпе послышался смех. Малецкий подошел к Ирене, взял ее под руку.

— Пошли, Ирена!

В эту минуту выстрелы прогремели ближе, и толпа стала рассеиваться. Ирена наконец позволила Малецкому увлечь себя дальше по Францисканской. Однако она то и дело оглядывалась.

— Не смотри туда! — проворчал он раздраженно.

Они молча шли по узкому тротуару. Вокруг них была толкотня и шум. Со стороны Старого Мяста напирали все новые и новые толпы любопытных, жаждущих увидеть сражение. Канонада между тем набрала силы. Эхо выстрелов гулко разбивалось о стены тесно поставленных домов. С крыш, с балконов, из оконных ниш срывались стайки голубей и вспархивали над улицей. Два подростка гоняли по тротуару на самокатах. Небо было хмурое. Погода стояла ветреная и холодная — весна.

В конце Францисканской, ближе к костелу Францисканцев, около улицы Фрета, Ирена остановилась.

— Где мы? И зачем я, собственно, сюда иду?

— Как это зачем? — удивился Малецкий. — Поедешь к нам.

И тут же спросил:

— Ты, верно, не знаешь, что я женился?

— Знаю, — коротко ответила она.

— От Фели Пташицкой?

— Да.

Они стояли у перекрестка Францисканской и Фрета, возле лотка с калужницами и букетиками первоцвета. На обеих улицах было много народу. Сумятица, толчея совершенно изменили облик этого тихого и спокойного, старого квартала.

Малецкий отступил от края тротуара.

— Ну как?

По выражению лица Ирены видно было, что она колеблется и не знает, как поступить.

— Тебе есть куда идти? — спросил он.

— Пока что нет.

— А тогда чего ты раздумываешь? Всё яснее ясного.

Она, однако, не сдвинулась с места.

— Ты так думаешь?

Малецкий чувствовал, что обязан как-то помочь ей решиться. Но поскольку всякий добрый поступок, совершаемый больше из чувства долга, нежели из прямой человеческой потребности, вынуждает к насилию над собой, Малецкому понадобилось преодолеть в себе эгоистическое сопротивление. И, как часто бывает в подобных случаях, под преувеличенной сердечностью он скрыл свой внутренний разлад. Малецкий помнил, что недавно говорила Ирена, и ему крайне важно было, чтобы она не почувствовала в его приглашении ни тени неискренности. Но, чем сердечней он уговаривал ее согласиться, тем сильней было сознание неравенства их судеб. Он понимал, что человек лишь тогда способен истинно одарить другого, когда при этом сам чувствует, что его одарили.

Ирена слушала слова Малецкого рассеянно, зато очень внимательно следила за выражением его лица. Наконец он умолк, смущенный и несколько раздосадованный ее изучающим взглядом. В душе его невольно возникли раздражение и протест. Он прервал себя на полуслове.

Неожиданно Ирена отвела глаза.

— Хорошо, я поеду! — сказала она в пространство. — Это далеко?

Он тотчас успокоился и почти весело ответил:

— Далеко!

Но едва он услышал, как непринужденно прозвучал его голос, ему стало тошно — словно он совершил бестактность. Страдание Ирены не было его страданием, и потому он сознавал, что обязан постоянно следить за собой, контролировать свои реакции и слова, чтобы невольно не подчеркивать различие их судеб.

Снова оба замолчали. Малецкий то и дело ускорял шаг, но, замечая, что Ирена устала и ей трудно поспевать за ним, сразу замедлял его. Вдруг ему пришло в голову, что его молчание может вызвать у Ирены подозрение: не сожалеет ли он о своем поступке? Спустя минуту он уже и сам не был уверен, как оно есть на деле. Может, он и вправду поспешил? Имеет ли он право подвергать Анну такой опасности? Он быстро отогнал от себя сомнения, но чувство неуверенности только окрепло.

Улицей Фрета, а потом Закромчинской по тротуарам и мостовой шло все больше людей, спешивших к трамваям. Движение трамваев было ограничено северной частью города, там они курсировали взад-вперед. Путь к ним вел через соседние с гетто кварталы. Оттуда непрерывно доносились выстрелы.

У парка на территории бывших фортов Цитадели Ирена первая прервала молчание.

— Это хорошо, что ты женился. Я в тебя когда-то немного была влюблена, но это хорошо, что ты не захотел на мне жениться.

Малецкий молчал. Ирена взглянула на него с легкой усмешкой.

— Мы не приносим счастья. Разве только когда обладаем деньгами.

Он остановился.

— Сколько в тебе горечи, Ирена!

— Горечи? — удивилась она. — Почему? Ведь это же правда.

— Очень горькая.

— Только для нас. Почему для тебя это должно быть горько?

Однако на этот раз ей, видно, захотелось сгладить резкость своих слов: она тут же стала расспрашивать Яна, чем он сейчас занимается и, вообще, как живет, как идут дела. Малецкий кратко рассказал ей. Уже год он работает в посреднической фирме по купле и продаже всякого рода недвижимости и земельных участков. Работы много. Она, правда, весьма отдаленно связана с его профессией архитектора, зато жалованье неплохое, плюс комиссионные, так что им вполне хватает на жизнь.

— Твоя жена не работает? — спросила она.

— Нет.

Он хотел сразу же сказать, что до недавнего времени она работала вместе с ним в той же фирме, но теперь работу бросила, так как скоро ожидает ребенка. Однако почему-то решил не говорить об этом. И снова с досадой почувствовал, как неискренен он по отношению к Ирене.

— А твой монастырь цистерцианцев? — спросила Ирена.

Его обрадовало, что она помнит о той его работе. Увы, с прошлого лета он уже не ездит в Гротницу, у монахов не хватает средств, и работы по реставрации и ремонту монастыря пришлось отложить до лучших времен. Однако он оживился и увлеченно стал рассказывать о том, что успел сделать в старом монастыре.

— Значит, ты проезжал через Краков? — вдруг спросила Ирена.

Отрицать этого он не мог. И разговор, уже было наладившийся, прервался.

Направляясь к трамваю, они близко подошли к мурановской части гетто, звуки выстрелов и тарахтенье пулеметных очередей становились все громче. Очевидно, и здесь повстанцы вели ожесточенную борьбу.

Теперь они молча шли по свободному пространству между слегка уже зазеленевшим парком и кирпичными фортами старой Цитадели. Издалека видны были здания гетто. Сзади, со стороны Вислы, дул резкий, холодный ветер.

— Как зовут твою жену? — спросила Ирена.

Он вздрогнул от неожиданности.

— Анна.

— Красивое имя.

И тут же, словно для того лишь, чтобы отвлечься и не слышать близкой канонады, еще спросила:

— Верно, удивится твоя жена, когда меня увидит?

— Да нет же! — быстро возразил Малецкий с нарочитой уверенностью. — Я так много говорил Анне о тебе.

— Наверняка не удивится, — повторил он, минуту помолчав.

Разумеется, он ошибался, да, впрочем, сам знал об этом. Чего-чего могла ожидать в тот день Малецкая, но не знакомства с Иреной Лильен.

Зная, что Ян должен вернуться домой раньше, Анна была обеспокоена его опозданием. Когда же вернулся Влодек Карский и увлеченно, отчасти сгущая краски, рассказал, что творится в городе, она не могла усидеть дома и пошла к конечной трамвайной остановке.

Анна как раз подходила к кольцу, когда Малецкий с Иреной вышли из переполненного вагона. Она увидела их издалека. И тут же подумала, что эту высокую, красивую женщину муж, должно быть, случайно встретил в трамвае; сейчас он увидит, что она ожидает его у остановки, конечно, тут же попрощается с женщиной и подойдет к ней. Но, пережив несколько тревожных часов, она совсем иначе представляла себе желанную встречу, и непредвиденный пустяк омрачил ее радость. Все страхи за Яна показались теперь смешными, нелепыми.

Люди гурьбой торопливо выходили из трамвая. В образовавшейся вдруг толпе на остановке Малецкая потеряла Яна из виду. По шоссе как раз проезжали крытые брезентом немецкие военные грузовики. Облако белой пыли заволокло дорогу.

Колонна автомашин была длинная. Тяжело грохоча, они катили одна за другой, и прошло несколько долгих минут, пока столпившиеся на остановке люди смогли наконец перейти дорогу.

Малецкий не ожидал, что Анна выйдет встречать его. Он шел, занятый разговором с Иреной, не оглядываясь вокруг, и, вероятно, прошел бы мимо жены, не заметив ее, если бы в последнюю минуту она, преодолев себя, не помахала бы ему рукой. Он тотчас остановился.

— О, вот и Аня, — сказал он Ирене.

Но вспыхнувшая радость тотчас в нем угасла, когда он увидел, что Анна надела старое, много раз переделанное платье в горошек, которое он не любил. Рядом с элегантной Иреной она показалась ему невзрачной, опустившейся. Он знал, что Ирена придавала большое значение внешности женщин. Сам же он был из тех мужчин, которые ищут подтверждения своих чувств у людей посторонних, и ему очень хотелось, чтобы Анна произвела на Ирену наилучшее впечатление. И он тут же взвалил на жену вину за свое разочарование. Увы, когда было задето его самолюбие, он забывал про нежность.

Они подошли к Малецкой. Она явно была смущена.

— Давно ждешь? — спросил он.

Анна отрицательно покачала головой.

Малецкий, как обычно в трудных ситуациях, старался скрыть свою досаду непринужденностью.

— Вот гостью тебе привез! — сказал он как можно сердечнее. — Это Ирена Лильен…

Малецкая подняла глаза на Ирену и слегка покраснела.

— Ну, а это Аня, — обернулся он к Ирене, представляя жену.

Они молча подали руки друг другу. Малецкий снял шляпу. Было очень тепло.

— Ну что, пошли?

Они направились к дому. От трамвая до дома, в котором жили Малецкие, было неблизко; туда вела песчаная, совсем сельская дорога. С одной стороны темнела полная вечернего птичьего гомона, густая сосновая рощица, с другой — тянулись белые опрятные домики, похожие один на другой, веселые и изящные, разделенные садиками. Там белели цветущие грушевые и черешневые деревья, кое-где розовел миндаль, а молодые березки были опушены нежной зеленью. Среди тишины слышались детские голоса. Кое-где в садиках копали землю.

После пасмурного и ветреного дня небо прояснилось к вёдру, небосвод на западе стал светло-голубым, весенним. Пахло свежей землей и еловой хвоей.

— Я никогда тут еще не была, — сказала Ирена, оглядываясь. — Красиво как…

Потом она не обращала уже внимания на окрестности. Она шла между Малецкими, осторожно ступая стройными своими ногами по песчаной дороге, слегка покачивая зонтиком, — типичная горожанка, даже не подумаешь, что ей привычней жизнь почти деревенская. Едва слушая рассказ Малецкого о сражении в гетто, она то и дело поглядывала на молчавшую Анну. Ирена, видимо, сразу заметила, что Малецкая беременна.

Жена Яна не была ни красивой, ни эффектной.

Беременность успела уже обезобразить ее хрупкую фигурку, в очертаниях тела появилась характерная тяжеловесность. Движения Анны тоже не отличались изяществом, шаг был слишком широк, но при всех физических недостатках она держалась так естественно, что ее состояние не бросалось в глаза. У нее были светлые, пепельного оттенка волосы, неправильные, можно сказать заурядные черты лица, большой рот и выдающиеся скулы; по-настоящему красивы были только глаза, карие, влажные, очень теплые.

Когда кончились деревянные домики и рощица и началось поле, уже зеленеющее всходами ржи, Ирена спросила:

— Далеко еще?

— Теперь недалеко, — впервые нарушила молчание Малецкая. — Сразу за теми домами.

Дома стояли за полем, заслоняя, однако, лишь восточную часть горизонта. На западе открывался широкий простор, настоящий сельский пейзаж. Виднелись луга, серая, еще безлистная полоса лип и тополей, за ними хаты, а дальше — фиолетовая тень лесов. Там заходило солнце — красное, огромное, суля ветреную погоду.

У края поля начиналась тихая улочка, застроенная домиками в стиле маленьких польских усадеб. Перед каждым таким домиком был садик, много сирени и еще нерасцветшей акации. Эта улочка вела к дому, в котором жили Малецкие.

— Когда родится твой сын? — внезапно обратилась Ирена к Малецкому.

Вопрос был неожиданный.

— Почему именно сын?

— Вы что, не хотите сына?

— Да нет, хотим! — рассмеялся он.

— Ну, и когда же?

— В середине июня, — ответила Малецкая.

Ирена задумалась.

— Еще так долго…

— Да нет, почему же? — возразил Малецкий. — Еще всего два месяца, даже неполных.

— Два месяца это очень много, — повторила Ирена.

Малецкая слегка коснулась ее руки.

— Да, это в самом деле много — два месяца, теперь… Но надо хоть немного верить, — сказала она сердечно своим низким, теплым голосом.

Ирена принужденно засмеялась.

— У меня-то нет никакой веры. Хочется только жить.

— Вот именно, чтобы жить, надо верить, — вставил Малецкий.

Ирена насмешливо взглянула на него.

— Во что верить?

— В жизнь, — не отступал Малецкий.

Ирена презрительно усмехнулась:

— Ах, разве что так!

Малецкий уже не мог удержаться. Он остановился и патетически воскликнул, словно открыл нечто невероятное:

— Однако же ты говоришь, что хочешь жить! Что же это, как не вера в жизнь?

Ирена пожала плечами и приподняла зонтик.

— Вера в жизнь? — повторила она. — Вовсе нет! Просто чем больше видишь смертей вокруг, тем сильнее самому хочется жить, только и всего…

Они замолкли.

— Вот наш дом! — Малецкая показала дом, окруженный молодыми елочками.

Перед домом играли два мальчугана и смуглая, черноволосая девчушка, очень похожая на Влодека Карского. Это была Тереска Карская.

Она стояла в стороне и, заложив ручки за спину, смотрела, как мальчишки, вывалявшись в песке и глине, сооружают длинную стену из камешков, веток и осколков стекла.

— Что это вы делаете? — задержалась возле них Малецкая.

Один из мальчишек поднял к ней толстощекую чумазую мордашку.

— Это гетто! — с гордостью показал он на стену.

В подъезде худенькая и, как дети, смуглая Карская разговаривала с очень толстой, даже тучной женщиной. Женщина эта, когда они проходили мимо, внимательно и неприязненно, сощурив глаза, оглядела Ирену.

Ирена, по-видимому, заметила это и тут же, на лестнице, спросила:

— Что это за женщина там, внизу, толстая? Она здесь живет?

— Да, — ответил Малецкий. — На первом этаже.

— Кто она, не знаешь?

Малецкий пожал плечами.

— Понятия не имею! Фамилия Петровская. Замужем, муж моложе ее, занимается она спекуляцией. Вот все, что я знаю…

Ирена задумалась. Спустя минуту, уже у дверей квартиры Малецких, она снова вернулась к тому же:

— Эта женщина посмотрела на меня не слишком любезно.

Малецкий думал о том же и потому поспешил возразить.

— Да тебе просто показалось!

— Ты так думаешь? — Она мельком взглянула на него. — Что ж, дай-то бог! Мне бы не хотелось, чтобы у вас из-за меня были неприятности.

Малецкий нахмурился.

— Ты слишком впечатлительна! — сказал он гораздо жестче, чем намеревался.

И снова его охватили сомнения, верно ли он поступил, приведя Ирену к себе домой. Внешность у нее типично еврейская, это бесспорно. Однако сам он так давно знал Ирену, что не представлял себе, какое впечатление она производит на тех, кто видит ее впервые.

Поместив Ирену в так называемую «мастерскую» Яна, Малецкая тут же вышла на кухню приготовить ужин. Ирена положила на стол свой зонтик и стала медленно снимать шляпу. Вдруг, с еще поднятыми над головой руками, она обернулась к стоявшему поодаль Яну.

— Чего ты так меня разглядываешь?

Он помолчал. Потом ответил:

— Ты в общем-то совсем не изменилась…

Ирена положила шляпу рядом с зонтиком и присела на край стола.

— Зато ты очень изменился!

— Да?

— Увы! Постарел, подурнел… Нет, в самом деле, — повторила она, заметив, что он смутился. — Теперь я, кажется, не могла бы в тебя влюбиться.

Малецкий счел за благо обратить разговор в шутку.

— Думаю, этого никогда и не было?

— Ну разумеется! — засмеялась Ирена. — Неужто ты предполагал, что такое могло быть?

От ответа Малецкого избавил звонок у входной двери. Это пришел Влодек Карский.

Спортивная голубая рубашка оттеняла смуглость его лица, темные волосы.

— Простите. — Он поклонился. — Пан Малецкий дома? Пан Юлек…

— Мой брат? — удивился Малецкий.

Вот уже несколько недель он ничего не знал о Юлеке. Тот еще в феврале уехал в провинцию, неведомо куда и зачем, как обычно по каким-то таинственным делам.

Из кухни выглянула Анна. Увидев юного Карского, она улыбнулась.

— А, это ты, Влодек!

Тот покраснел и, щелкнув каблуками, поклонился.

— Я к Юлеку… Можно?

— Он купается, — сказала Малецкая. — Приди чуть попозже.

Юноша кивнул.

— Хорошо, но прошу вас, скажите Юлеку, что я заходил.

Он снова поклонился и, стуча подкованными башмаками, побежал наверх.

Малецкий пошел за женой в кухню — небольшую, но светлую.

— А ты мне даже не сказала, что Юлек явился. Давно?

— После полудня, — ответила она. — Впрочем, он все это время спал.

На полу возле буфета стояли высокие сапоги Юлека, старательно после дороги начищенные, безукоризненно блестевшие.

Ян присел на ближайший стул. На его спинке висели бриджи Юлека. Рядом с сапогами лежали на полу шерстяные носки.

Анна у стола нарезала хлеб.

— Он говорил что-нибудь? — спросил чуть погодя Ян.

— Юлек? — Она улыбнулась. — Ты что, не знаешь его? Вернулся, по-моему, страшно измотанный. Сказал, что все в порядке, и отправился спать. А сейчас купается.

Действительно, через стену, отделявшую кухню от ванной, слышен был шум и плеск воды.

В это время снизу донесся зычный голос Пётровской.

— Вацек! Вацек!

Вацеком звали ее сына.

Малецкий сидел, нагнувшись, уперев локти в колени и спрятав лицо в ладонях. Наконец он поднял голову.

— Послушай, как тебе кажется, Ирена очень похожа на еврейку?

Анна заколебалась.

— Да нет, не очень…

— Но все же достаточно, а?

— Пожалуй, да. Она очень красивая.

Малецкий нахмурился.

— Тем хуже! Больше обращает на себя внимание. Сам не знаю, хорошо ли я сделал, что привел ее сюда.

Анна выпрямилась, прекратила резать хлеб.

— Думаю, что да, — ответила она, помолчав.

Однако ему требовалось подтверждение более решительное.

— Ты искренне это говоришь? В самом деле?

Анна повернулась к нему.

— Ты что, так мало меня знаешь?

В голосе ее послышался упрек.

Он ничего не ответил. Из ванной доносилось веселое посвистывание Юлека. Чувство неприязни кольнуло Малецкого. Но он вернулся к прерванной теме.

— Она очень изменилась.

— Ирена?

— Какая-то трудная стала… ты даже не представляешь, до чего трудная…

Анна задумалась.

— Какой же ей быть?

— Да, — согласился он, — это верно. Знаешь, она теперь считает себя еврейкой.

Он был разочарован тем, что Анна ничего не ответила. А ведь он умышленно начал этот разговор, чтобы разделить с Анной свои сомнения и тем самым найти оправдание себе. Достаточно нравственный, чтобы испытывать потребность в оправдании, Ян был все же не настолько нравственный, чтобы не заботиться о нем, не искать его. О поступках своих он судил по намерениям, но, часто замечая, что сами-то намерения противоречивы, никак не мог найти верного и надежного критерия их оценки. То была темная, густая чаща, в которой он терялся. Это он ощутил и сейчас.

Малецкий поднялся, и, прежде чем он успел подавить раздражение, у него само вырвалось:

— Зачем ты надела это платье? — Он неприязненно взглянул на жену. — Ведь ты ужасно в нем выглядишь!

Анна до начала разговора ожидала, что Ян это скажет. Еще по дороге к трамваю думала об этом. Она знала, что Ян не выносит злосчастного платья в горошек, да и сама его не любила. Однако она вышла из дому в такой тревоге, что забыла переодеться. По пути заколебалась было, не вернуться ли и не надеть ли другое платье. Но тут как раз услышала шум подъезжающего трамвая. И не стала возвращаться. Она глубоко заблуждалась, полагая, что ее женские мерки в оценке чувств и дел должны совпадать с мерками оценок у любимого ею мужчины. Увы, вопреки нашим желаниям, любовь часто не избавляет от взаимного непонимания.

— Я могу сейчас переодеться, — сказала она спокойно.

Не успел он смягчить резкость своих слов, как громко хлопнула дверь ванной и тотчас в кухне появился Юлек, отдохнувший, вымытый, с мокрыми еще волосами. Ростом он был выше Яна, так что заимствованная у брата пижама была ему коротковата.

— А, ты уже здесь! — обратился он к Яну. — Привет, старик! Как дела?

Малецкий поздоровался с ним довольно холодно.

— В порядке. А у тебя?

— Как видишь! У вас роскошная ванная, отмылся за все времена. Пижама, как ты, верно, догадываешься, твоя. Я ее в шкафу нашел. Не сердишься?

Малецкий пожал плечами.

— Одевайся поскорей, сейчас будем ужинать.

— Это прекрасно! — обрадовался Юлек. — Я чертовски голоден. Уже одеваюсь, вот только манатки свои заберу.

Он наклонился, чтобы взять сапоги и носки, волосы упали ему на лоб, и он энергично откинул их назад.

— Надеюсь, переночевать разрешите, а?

— Само собой, Юлек! — откликнулась стоявшая у окна Малецкая. — А ты что, сомневался?

— Спасибо! До четверга или пятницы, не больше. Сигарета есть? — обратился он к брату.

Ян вынул портсигар. Юлек взял сигарету, прикурил от газа.

— Снова уезжаешь?

— Еще не знаю, там посмотрим!

Придерживая под мышкой сапоги и носки, с сигаретой в зубах, он стянул со стула свои штаны. И в тот момент, когда он забрасывал их на плечо, из них выпал на пол темный, небольшой револьвер.

Юлек быстро нагнулся, схватил револьвер и сунул его обратно в карман бриджей. Загорелое его лицо залилось румянцем и еще больше потемнело.

Анна ничего не заметила, а Ян счел за благо не комментировать это происшествие.

— Где вы меня положите? — спросил Юлек, еще не оправившись от смущения. — В мастерской?

Анна задумалась.

— В столовой, пожалуй. Там тебе будет не слишком удобно…

— Глупости! Мне везде удобно.

— В мастерской у нас гость…

— О! — заинтересовался Юлек. — Кто такой?

— Ты ее не знаешь, — сказал Ян.

— Женщина?

— Ирена Лильен.

Юлек, только от брата некогда слышавший о Лильенах и о Смуге, присвистнул от изумления. Однако ничего не сказал. Он уже направился было к дверям, когда Анна вспомнила о Влодеке.

— Да, Юлек! Тут недавно заходил Влодек Карский, тебя спрашивал.

Юлек остановился.

— Влодек. — Он задумался. — Смуглый такой, чернявый?

— Да, он тут над нами живет.

— Знаю, конечно, знаю! — Юлек кивнул головой, улыбнулся.

Если бы не эта улыбка, явно говорившая о том, что этих двоих объединяют какие-то общие дела, Ян, возможно, подавил бы свое раздражение. Но тут он не выдержал.

— Я вижу, ты усердно взялся просвещать подростков.

Юлек поморщился и сразу занял агрессивную позицию.

— Ну и что? Ты ставишь мне это в вину?

— Да.

— Жаль. Тебя жаль, разумеется.

Малецкий даже побледнел от гнева.

— Тебе двадцать два, и ты можешь делать, что тебе заблагорассудится…

— Надеюсь! — буркнул Юлек.

— Но отдаешь ли ты себе отчет, какое зло причиняешь мальчишкам, хотя бы этому Карскому, вовлекая их в эти дела? — и он указал на место, куда упал револьвер.

— Что ты тут говоришь! — возмутился Юлек. — Ведь не только о тех делах речь! Борьба идет за нечто большее, за… впрочем, где тебе понять! Одно скажу, жаль, что тебя никто, как ты выразился, не просвещал в твои шестнадцать лет!

— Ого! — воскликнул Ян.

— Да, да! У тебя было бы меньше времени на душевные конфликты, и ты не стал бы… эх! — Он махнул носками. — Сам себе можешь досказать остальное.

Малецкий вздрогнул, но тотчас укрылся за презрительной гримасой.

— Что ты знаешь обо мне?

— Я? — Юлек прищурился. — Я знаю о тебе ровно столько, сколько нужно, чтобы тебя осудить. Это ты знаешь о себе слишком много. И слишком мало, да, впрочем, это одно и тоже!

Ян иронически усмехнулся.

— Ты, я вижу, вздумал философствовать. Прекрасно! Но самомнения тебе не занимать.

Юлек хотел немедля ответить, однако взгляд его случайно упал на жену брата.

Она стояла у стола, опустив голову, повернувшись в профиль к обоим мужчинам. Тень ресниц падала на ее щеку. Выглядела она задумчивой и грустной.

Юлек тотчас остыл. Поправил висевшие на плече бриджи и подошел к брату.

— Не сердись, старик! Я не желал тебя обидеть.

Но Ян не собирался так быстро уступать.

— Что-то ты слишком часто, сам того не желая, ведешь себя непозволительно…

У Юлека дрогнули губы и слегка потемнели щеки. Он склонил голову, потом поднял глаза, усмехнулся.

— А ты наблюдательный! — сказал он весело. — Ну, пойду одеваться.

И вышел из кухни, по своему обыкновению слишком громко хлопнув дверью. Чуть погодя из спальни Малецких, где он оставил свои вещи, донеслось громкое посвистывание.

— Хорош у меня братишка, а?

Анна начала укладывать на тарелку нарезанные ломтики хлеба.

— Ты ведь знаешь, я очень люблю Юлека.

— Но ты с ним почти не знакома! — Он пожал плечами. — Видела-то его всего несколько раз.

— Да, — ответила она. — Но тебя, в сущности, я ведь тоже знаю очень мало.

— Меня? — искренне удивился Ян.

Он подошел к жене и, взяв ее за руки, заглянул в глаза.

— Что-то новое?

Она едва заметно усмехнулась.

— Ничего нового! Но так оно и есть.

— Ты никогда такого не говорила.

— Ну, а если бы сказала, что это меняет? — Она взглянула на него. — Впрочем, не только я тебя не знаю. Ты меня тоже не знаешь. — И прибавила тише:— А бывает, и не стараешься узнать…

Он ничего не ответил. Только отпустил ее руки и подошел к окну.

Синеватые сумерки сгущались. Вечер был теплый и спокойный. По верхушкам елок гулял легкий ветерок. Пересекая улицу, к дому направлялся Пётровский, молодой муж толстой торговки с первого этажа, в светлой, лихо сдвинутой на затылок шляпе, в наброшенном на плечи пиджаке. Вот он остановился и, подтягивая пояс на брюках, обернулся вслед девушке, которая шла мимо по тротуару в другую сторону.

Анна вынимала из буфета тарелки.

— Милый, — сказала она. — Ирена там одна.

— И верно! — спохватился Малецкий. — Иду. А ужин скоро будет?

— Минут через пятнадцать.

Он хотел уже уйти, как вдруг среди глубокой тишины послышались очень далекие звуки выстрелов. Он подошел к окну и стал прислушиваться.

— Послушай! — позвал он жену. — Вот опять!

Она подошла поближе. Минуту оба прислушивались.

— И еще! — уловил Малецкий далекие залпы. — Хорошо слышно.

Она кивнула.

— Опять!

Анна отошла от окна. Помолчав, сказала:

— Как ты думаешь, с нашей стороны им кто-нибудь поможет?

Малецкий пожал плечами.

— В этой ситуации? Как ты себе это представляешь? Каким образом? Мало наших уже погибло и продолжают погибать?

Она покачала головой.

— Это не так просто!

— Что не просто?

— Вот то! — Она показала рукой в сторону гетто. — Может, ты будешь смеяться над тем, что я скажу…

— Я?

— Не знаю. Может, и нет, но…

Она сбилась и замолкла.

Ян подошел к ней.

— Аня! — нежно шепнул он.

Она подняла на мужа глаза, такие печальные, какие он редко видел прежде.

— Потом поговорим об этом, вечером, когда будем одни. Хорошо?

— Тебе так хочется?

— Да.

— Ладно, — согласился он. — Я тебе напомню.

— А теперь иди к Ирене, иди!

Он заколебался.

— Иди, милый, — попросила она.

Он вышел с тяжелым сердцем и минуту постоял в прихожей. В спальне вполголоса напевал Юлек. Он, наверно, уже оделся — слышно было, как он ходит по комнате в своих военных сапогах. За застекленной дверью двигался его силуэт. По другую сторону коридора, в так называемой мастерской, царила тишина.

Ян наконец решился и вошел туда.

Ирена стояла у приоткрытых балконных дверей, опершись на большой чертежный стол. Она уже сняла жакет, и рядом с нежным опаловым цветом блузки еще темнее казались ее тяжелые пышные волосы.

На звук отворяемой двери она обернулась.

— Прости, пожалуйста, — начал оправдываться Малецкий, — оказалось, что приехал мой брат, а я об этом понятия не имел.

— Брат? — удивилась она.

— Ты не знаешь его. Юлек.

— Ага! — припомнила она. — Тот самый, за которого ты все время беспокоился?

— Тот самый. Теперь, впрочем, я уже перестал беспокоиться.

Ирена снова поглядела на балкон.

— Слушай, на какую сторону выходят здесь окна? Я не очень ориентируюсь…

— Там — восток! — Он показал рукой в направлении Вислы.

— Так, — она задумалась, — значит, гетто в той стороне?

— Чуть ближе к югу.

Она мельком взглянула туда и сразу вернулась к предыдущей теме.

— А чем занимается твой брат?

— Юлек? — переспросил он равнодушно. — Не знаю. Вероятно, тем же, чем большинство его сверстников.

Ирена коротко хохотнула.

— Но ведь он еще сопляк!

— Ну, положим…

— Да, правда. — И она задумалась. — Я позабыла, что ты рассказывал мне о нем уже очень давно. Когда же это было? Три года назад, даже больше…

Оба они в эту минуту подумали о Смуге и тех временах, которые канули в вечность, казались каким-то сном. Малецкому не хотелось сейчас предаваться воспоминаниям. Однако он не успел переменить тему, как Ирена его опередила:

— Небось ты не думал тогда, в Смуге, что в один прекрасный день я вот так появлюсь у тебя… в твоем доме, правда?

— Никто не думал, — ответил он с оттенком раздражения.

Она неожиданно рассмеялась.

— Что ж, у тебя своя жизнь! Такая, какую ты хотел, верно?

— Да, — ответил он коротко.

— Ну, вот видишь! Чего же еще желать?

Он не выдержал.

— Ты говоришь это словно бы с упреком.

— Я? — удивилась она с неподдельной искренностью. — Почему? Это тебе кажется!

— В самом деле?

— Ну конечно!

И она вернула ему собственные его, сказанные на лестнице слова:

— Ты слишком впечатлительный!

Он понял намек, но пропустил его мимо ушей. Ирена, отвернувшись, встала в дверях балкона.

Из соседнего садика пахло сиренью. Высокий седой мужчина поливал там из зеленой лейки небольшие, аккуратно вскопанные грядки. За ним семенил двухлетний мальчуган, пухлый и румяный, в голубой рубашонке и коричневых штанишках. На веревке, протянутой меж двух цветущих яблонь, сушилось крохотное детское бельишко. По тропинке за садом оборванный светловолосый подросток гнал маленькое стадо коз. Белый козленок весело подпрыгивал.

— Знаешь что? — обернулась Ирена. — Здешнее спокойствие долго, пожалуй, не выдержишь, а?

— Ты думаешь, здесь так уж спокойно?

— Взгляни, какая идиллия! — Она показала на соседний садик.

Он подошел поближе.

— Разве нет? — повторила она.

Малецкий знал в лицо и понаслышке живущих по соседству людей. Знал, что отец мальчугана был арестован несколько месяцев тому назад и недавно расстрелян в Павяке, а жена его, дочь седого мужчины, вывезена в женский концлагерь Равенсбрюк. Он хорошо помнил зимнюю ночь, когда была оттепель и их с Анной пробудил от первого сна близкий шум автомашины. Он торопливо встал и в темноте ощупью добрался до окна. У них ночевал Юлек. Машина очень медленно приближалась к дому. В полосе света от неярких фар виден был моросящий дождик. Ян не сомневался, что машина сейчас остановится. И действительно, она встала у самого дома. Однако никто из нее не вышел. Было тихо. Только дождь шелестел по стеклам. Минуту спустя машина двинулась дальше и остановилась неподалеку, перед соседним домиком. Фары погасли, людей, выходивших из машины, не было видно. Только хлопнули дверцы и мелькнули во тьме карманные фонари. Потом послышался громкий стук в дверь. Внизу, в одном окошке, зажегся свет. Оно еще долго светилось после отъезда автомашины, почти до самого утра.

Яну хотелось обо всем этом рассказать Ирене, объяснить ей, что на самом деле скрывается за этой, как она сказала, идиллией, но первые же слова*застряли у него в горле.

— Ну, скажи сам, — повторила Ирена, — разве не идиллическая картинка, этот садик, этот покой, старик, поливающий грядки…

— Да, конечно, — согласился он. — Так это выглядит.

За ужином сперва шел общий разговор на пустячные, мало интересные темы. Говорили о вестях с фронтов, о погоде, о сплетнях и анекдотах, ходивших по Варшаве, а более всего — так, ни о чем. Только Юлек почти не принимал участия в разговоре. Вставил словечко, другое, а потом сидел молча, ел с аппетитом, то и дело подкладывая себе на тарелку, да время от времени, не умея скрыть раздражение, морщил свои густые, темными дугами очерченные брови.

Более всех говорил Ян. Он был даже сверх меры оживлен, но в какую-то минуту, когда он блистал красноречием, несоразмерным с ничтожностью предмета, ему вдруг припомнился последний, не удавшийся обед в Залесинеке, когда Ирена подобным же образом пыталась скрыть свою внутреннюю тревогу. И тотчас он сник, запутался в средине никому не интересного рассказа, и беседа, с какого-то момента явно принужденная и для всех тягостная, начала сама собою затухать, а там и вовсе погасла, сменилась неловким молчанием. Анна, обычно такая радушная в атмосфере доверительных бесед на серьезные темы, не проявила требующейся от хозяйки дома гибкости, не сумела поднять настроение гостей. Ирене при желании удалось бы это сделать, но сейчас ей было не до того.

Окна в столовой раскрыли настежь, и серовато-синие сумерки, казалось, заполнили комнату. Свет, однако, не включали по причине затемнения. В полумраке лица сидевших за столом были едва видны, и это способствовало затянувшемуся молчанию.

Вдруг в одной из квартир внизу — окна там, видимо, тоже были отворены — заиграла гармонь. Ирена подняла голову.

— Тот, на первом этаже! — буркнул Ян. — Пётровский…

Звуки гармони то приближались, то удалялись, вероятно, Пётровский, наигрывая, ходил по квартире.

В электрическом чайнике как раз закипела вода. Анна поднялась, чтобы приготовить чай. Ян предложил сигареты Ирене, потом брату, Юлек отказался.

— Предпочитаю свои, они покрепче!

Он вынул из кармана куртки коробочку с табаком, бумажку и стал ловко скручивать цигарку. Покуда Ян тщетно пытался добыть огонь в зажигалке, Юлек пододвинул коробочку Ирене.

— Может, моего попробуете? Хороший табак, меховский…

Не столь, правда, ловко, как Юлек, но тоже умело Ирена принялась скручивать бумажку.

— Вы недавно были в МехоБСком? — заинтересовалась она.

— Я был не только там, — ответил он уклончиво. — Вы знаете те места?

Она кивнула головой.

— Где же вы были?

— Везде понемножку.

— А в районе Обарова?

— Тоже.

— Ты, кажется, где-то там жила в последнее время? — вмешался в разговор Ян.

— Да. Но не в последнее время.

Несмотря на густеющие сумерки, которые проникали извне, видно было, как на ее склоненном над столом лице появилась ироничная полуусмешка.

— Добрые люди постарались, чтобы я долго не задерживалась на одном месте.

Анна расставила чашки с чаем и села на свое место между мужем и Юлеком. За столом воцарилась тишина. Пётровский наигрывал какую-то предвоенную песенку, на этот раз, видимо, стоя у самого окна.

Ян почему-то почувствовал себя лично задетым словами Ирены. Раздавив пальцами в пепельнице окурок, он сказал:

— Надеюсь, тебе приходилось встречать не только такого рода добрых людей?

— Разумеется! — спокойно ответила она. — Но разве ты считаешь, что существование людей на самом деле добрых снимает вину с тех, других?

Прежде, чем он успел ответить, к нему через стол перегнулся Юлек.

— Знаешь, Янек, что мне вспомнилось? Давние времена, когда мы вместе жили на Познаньской, помнишь? Ты ходил в политехнический, а я еще школьник был. К тебе тогда часто захаживали товарищи… Как эта твоя корпорация называлась?… Аркония, да? Помню, как-то в прихожей я насчитал пять студенческих фуражек и столько же толстых тростей. Страшно мне это тогда импонировало. Только потом я узнал, что господа корпоранты ходили дубинками этими бить евреев и колотили стекла в лавочках на Налевках…

Ирена все это время очень внимательно присматривалась к говорящему.

— Били и своих товарищей, евреев! — добавила она тихо.

Малецкий резко отодвинул чашку с чаем.

— Что до меня, то я, кажется, корпорантской дубинкой не орудовал и никогда не одобрял подобные методы борьбы…

Юлек усмехнулся.

— А какие ты одобрял?

— Что значит какие?

— Ну, методы антисемитизма, фашизма — как хочешь их называй.

— Я? — возмутился Ян.

Неожиданно слова Юлека задели и Ирену.

— Я должна встать на защиту вашего брата…

— Позволь! — жестко прервал ее Ян.

Юлек энергично откинул со лба свои светлые, не совсем еще просохшие волосы.

— Да, погодите, ничего вы не понимаете! Ведь я же его, — показал он на брата, — ни в чем не упрекаю. Но что это значит: «не одобрять подобные методы борьбы»? Такое услышишь у нас повсюду, это повторяют все так называемые порядочные поляки, осуждающие убийства евреев, насилие по отношению к ним. Но что они имеют в виду? Что, они в самом деле враги антисемитизма? Вовсе нет! Они против борьбы, разумеется, не возражают, только вот методы должны быть иные! Или не так? А речь-то идет именно о самом отношении к этой борьбе. Уж я-то хорошо знаю, что это значит — связывать антисемитизм с методами борьбы! Методы становятся все хуже. Методы борьбы! Суть в том, чтобы такой борьбы вообще не было, чтобы она не существовала вовсе, иначе всегда кончается чем-нибудь подобным! — Он показал рукой на далекое гетто.

Сентиментальное танго Пётровского на минуту отдалилось, потом снова зазвучало очень явственно.

Анна сидела, склонившись над чаем. Ирена тоже молчала.

Ян машинально потянулся за новой сигаретой.

— Ты говоришь, не надо борьбы, — обратился он к брату. — Мол, нет взаимных оскорблений, обид… Хорошо! Но разве это только от нас зависит?

Юлек потряс головой.

— Не люблю фраз!

— Это вовсе не фразы…

— А что? Пустая болтовня! Допустим, я скажу, что это зависит и от нас и от евреев? К чему я должен апеллировать? К доброй воле? Слова, все слова… А тут не слова нужны…

Ян откинулся на спинку стула.

— Ну?

Юлек молчал. Вдруг из прихожей послышался короткий звонок.

— Это, верно, Влодек! — молвила Анна.

Ян пошел отворять. Это и в самом деле был Карский. Юлек, услышав его голос, поднялся из-за стола.

— Идите в нашу комнату, — посоветовала Анна. — Там можете поговорить.

— Минут пятнадцать, не больше, — обещал Юлек.

В дверях он столкнулся с братом.

— Ты так и не ответил мне, — напомнил ему Ян.

Юлек рассмеялся.

— Не бойся, это тебя не минует!

Поскольку ужин закончился, Анна предложила перейти в мастерскую. При звуке ее голоса Ирена очнулась от задумчивости, с трудом поднялась. Выглядела она очень измученной.

— А может, вы хотели бы лечь? — спросила Анна.

Ирена поспешно отказалась. Они с Яном прошли в мастерскую. Анна осталась в столовой — убрать со стола.

Сумерки перешли в ночь. Но небо, распростершееся над земным мраком, было еще светлое и такое свежее и нежное, какое бывает только ранней весенней порой.

Ян притворил балкон, опустил светомаскировочную штору и зажег маленькую лампочку на низком столике у стены. В комнате стало очень уютно.

Ирена села в глубокое кресло…

— Скажи! — промолвила она вдруг. — Что мне, собственно, делать, что мне с собою делать?

Ян остановился на средине комнаты.

— Что-нибудь придумаем… — сказал он неуверенно.

— Но что?

Он, по своему обыкновению, ответил вопросом:

— А что ты, собственно, делала на Новинярской, там, где мы встретились?

— Там? Ничего. Просто пошла… Посмотреть!

— Как же можно? Ты же рисковала, с тобою бог знает что могло случиться…

— Я не думала об этом! — пожала она плечами. — А вообще-то, что со мной могло случиться? То, что с теми, за стенами, ничего худшего.

— Ты говорила, что хочешь жить…

— Да, хочу, — сказала она. — Но…

— Что «но»?

— Временами уже не умею. В самом деле, уже не умею!

Воцарилось молчание. Пётровский продолжал наигрывать на гармони.

— Где ты жила в последнее время? — спросил Ян.

— В последнее? В Мокотове, у Маковских… Ты знаешь его, нет?

Маковский был ассистентом Лильена и в свое время, когда Лильены, уже под фамилией Грабовских, вынуждены были спешно покинуть свое жилье на отвоцкой линии, профессор, после возвращения из Кракова, жил у него несколько недель. Малецкий знал молодого историка еще по Смугу.

— И что? — Он сел в кресло напротив Ирены. — Опять что-то случилось?

Она кивнула.

— Что?

— То, что всегда! — ответила она коротко.

Она жила у Маковских несколько недель и, почти не выходя из дома, считала себя в безопасности. Кто-то, однако, проведал о ней. Как раз сегодня утром, в отсутствие Маковских, пожаловало двое молодых людей. Один из них был агентом гестапо. Несмотря на арийские документы Ирены, они забрали ее с собой в ожидавшую у дома машину. Были весьма любезны с нею, но не скрывали, что везут ее на Аллею Шуха[2]. По пути она откупилась последней золотой пятирублевкой, которая была при ней. Вышла из машины перед самой Аллеей, однако в Мокотов возвращаться побоялась.

— Выходит, Маковские ни о чем не знают? — спросил он.

— Нет!

Ян предложил завтра же поехать к ним, рассказать обо всем и привезти ей оттуда самые необходимые вещи.

— Разумеется, нет смысла туда возвращаться! — решил он. — Лучше не рисковать.

Она равнодушно согласилась: да, так будет лучше.

— Но что дальше? — склонила она голову. — Что дальше? Как мне жить? Ведь я уже никогда не смогу быть нормальным человеком. Ты знаешь, любое новое лицо невольно вызывает у меня одну мысль: предаст или не предаст? Это страшно, ты не представляешь, что это такое…

В эту минуту в мастерскую вошла Анна. На мгновение задержалась в дверях, потом тихо присела на кушетку.

Ирена, подняв голову, посмотрела на Яна.

— Знаешь ли ты, что, встретив тебя, я подумала о том же?

Он не ответил.

— Допустим даже, что я продержусь до конца…

— Тогда все изменится! — вставил он.

— Нет, люди не изменятся! — возразила она. — Разве что у них уже не будет права убить меня. Но увидишь, те два молодых человека, которые везли меня сегодня на машине, будут смотреть на меня с презрением, сожалея при этом, что уже не могут заработать на мне жалкой золотой пятирублевки.

— Что ты говоришь такое? — возмутился он.

— Вот увидишь! Нас еще больше возненавидят, ведь мы будем свободно ходить по улицам, вернемся в свои жилища, к своим занятиям, обретем свои права. Не возражай, я знаю, что так будет, и ты это знаешь. Сейчас обыкновенный стыд не позволяет многим людям выказывать нам неприязнь. Они принимают нас скрепя сердце, прячут из чувства долга. Но потом уже не потребуется вынуждать себя! А мы со своей стороны ничего не забудем. Ты знаешь, евреи не умеют забывать зло. В отличие от вас. Вы обо всем забываете. И о том, что вами помыкают, и о том, что вы кем-то помыкаете…

Ему нечего было возразить, потому что он думал так же. Впрочем, он сам жаждал забвения, оно было глубочайшей потребностью его сердца и ума. И ему захотелось защитить хотя бы свою слабость, как-то оправдать ее, облагородить.

— А не есть ли это надежда? — задумчиво сказал он.

— Что? — не поняла она.

— Забвение! Надежда на лучшее, — продолжал он. — Неужели нам через всю жизнь тащить за собою эти кошмарные годы, никогда от них не оторваться?

— Не знаю! — ответила она. — Из меня за эти несколько лет сделали совсем другого человека, принудили стать иной, чем я была. И, кажется, преуспели в этом. Как же я могу забыть весь этот период?

— Всех изменили эти годы, — заметил Ян.

— Но не всех лишили достоинства!

Анна, которая все это время сидела на краешке кушетки, поджав под себя ноги, вдруг вскинула голову.

— Разве человека в самом деле можно лишить достоинства? — тихо спросила она.

Ирена повернулась к ней.

— Можно ли? О да! Поверьте мне, можно. У человека можно отнять все: волю, гордость, желание, надежду — все, даже страх… Я сама это видела, наблюдала Это. Знаете, как погиб мой отец?

Когда начались первые массовые убийства евреев, а именно, летом сорок второго года профессор вместе с Иреной находились в одном имении в Меховском воеводстве. Пани Лильен жила пока что под Краковом, но вскоре тоже должна была приехать к ним в деревню. Пребывание Лильенов в новом именье было очень неплохо обставлено. Ирена числилась служащей местного винокуренного завода, а профессор жил в усадьбе в качестве учителя сыновей владельца. Первые месяцы пребывания в именье прошли спокойно, и могло показаться, что наконец-то после стольких мытарств прошлого года они смогут здесь прийти в себя и как-то продержаться. Надо было еще только переправить в деревню пани Лильен. Но в то самое время, когда вопрос о ее приезде был окончательно решен, начались массовые репрессии против евреев. Вскоре они достигли и той местности, где нашли пристанище Ирена с отцом. Когда однажды под вечер в ближайший городок Обаров прибыл специальный карательный отряд гестаповцев и приступил к уничтожению тамошних евреев, кто-то, не назвавшись, позвонил владельцу именья относительно Лильенов и их национальности. Оставалось одно — бежать.

Ни в одной из соседних усадеб укрыть Лильенов было невозможно, отъезд в Краков из-за грозящей в пути опасности тоже пока что исключался. Вдобавок профессор очень плохо себя чувствовал, — еще не оправился после тяжелого гриппа, то и дело пошаливало сердце. В этих условиях оставался вроде бы единственный шанс уцелеть: укрыться в ближних лесах. Это посоветовал хозяин Лильенов, и профессор с Иреной согласились. До поры до времени они могли скрываться в лесной сторожке в восьми километрах от имения, там переждать наиболее опасный период. Профессор не хотел, чтобы их сопровождал кто-нибудь из домашней прислуги или из усадьбы. Он уже не доверял людям, почти ни на кого не полагался. И они пошли одни…

В прихожей хлопнули входные двери. Ирена умолкла. В мастерскую вошел Юлек. Он оглядел всех и, заметив, что прервал какой-то разговор, встал в сторонке. Вынул табак и начал скручивать цигарку.

— И что дальше? — спросил Ян.

— Это была ужасная ночь! — продолжала Ирена. — Такая темная… Мы не слишком-то ориентировались в лесу. Сначала еще как-то узнавали окрестность, но потом, когда пришлось свернуть с дороги и идти тропинками, совсем заблудились. Собственно, я тогда только поняла, что мы сбились с пути, когда начало уже светать. Отец едва шел, приходилось то и дело отдыхать. Сердце сильно его беспокоило. Это был уже совсем другой человек. Выглядел он как старый, больной еврей, этакий перепуганный еврейчик, страшившийся смерти. Он ужасно боялся попасть к немцам в руки. Только присядем на минуту, тотчас срывается с места, все ему чудилось, что сторожка где-то тут, поблизости. Я-то уже понимала, что нам не найти ее, но он все еще надеялся.

Когда рассвело, мы вышли на какую-то дорогу. Еще не совсем светло было, стояла мгла… Отец не хотел выходить на дорогу, ну я пошла одна и вижу — движется по направлению к нам большая темная толпа. Представляете, что я там пережила? Я хотела тут же уйти в глубь леса, но отец не мог двигаться. Побледнел ужасно, затрясся весь… Я думала, это конец. Ну, укрылись мы в придорожных кустах, были там у обочины густые кусты, ольшаник, кажется. Легли на землю, отец дышал тяжело и все дрожал, будто холодно ему. Минуты казались часами, пока те люди не приблизились к нам. Я прижалась лицом к земле, роса на траве была, если б дольше так пролежала, заснула бы, наверное, так устала. И вдруг слышу голос отца, измененный до неузнаваемости, дрожащий: «Ирена, это евреи!» Подняла я голову, вижу, толпа совсем уж близко. В самом деле, одни евреи… женщины, старики, дети, беднота еврейская. Потом уж я узнала, что это были евреи из Обарова, те, которых ночью не успели на месте расстрелять. Гнали их на какой-то сборный пункт, где собирали евреев из других городков и деревень, из всех здешних мест. Вы и представить себе не можете, что это было за зрелище, такого вовек не забудешь! Людское стадо, сбитое в кучу, некоторые босиком, с котомками, запыленные все, грязные, с бледными, измученными лицами. У многих лица окровавленные, женщины малых детей на руках несут… Одна девчоночка, маленькая такая, чернявая, худенькая, в розовом ситцевом платьице в горошек, несла двух младенцев, одного на руках, другого на спине…

Сперва я даже не заметила, что их охраняет кто-то. Только потом уж увидела того немца. Он шел сбоку, по траве, наверно, чтоб сапог своих сверкающих не запылить… вид очень невинный, молоденький такой парнишка, лет семнадцати или восемнадцати. Прошел почти рядом со мной, в каких-нибудь двух шагах… я даже слышала, как сапоги его скрипят.

Вдруг чувствую — отец с земли поднимается. Хорошо помню, что хотела в ту минуту крикнуть, остановить его… но нет, что тогда со мною происходило — не расскажешь. Я знала, что должна что-то сделать, не позволить ему уйти, последовать за ним, но ничего не сделала… лежала без движения и только смотрела. Увидела, как отец, согнувшись, сгорбившись, встал на обочине дороги, и тогда несколько человек из тех, что поближе шли, остановились. Я видела их глаза, почти мертвые, глаза слепцов. Они остановились и смотрели этими своими невидящими глазами на отца… И тогда тот паренек обернулся, решив, наверно, что отец отделился от толпы, крикнул, подбежал к нему, ударил раз, другой бичом по голове и лицу и толкнул так сильно, что отец упал. И еще пнул его ногой пару раз. Какая-то старая еврейка хотела помочь отцу встать, но тоже получила удар бичом, и отец наконец сам поднялся. Стал сперва на четвереньки, потом выпрямился… помню, я закрыла глаза, а когда открыла их, уже не могла отыскать отца в толпе… все были похожи друг на друга…

Долгое время царила тишина.

— А может, они все же не погибли? — промолвил Ян. Их могли отправить в лагерь…

— Где там! — зашевелился у стены Юлек, — Ты что, не знаешь, как это все происходило? Устраивали в одном месте, где-нибудь у шоссе, так называемый сборный пункт и туда сгоняли евреев со всей округи. Сперва производили селекцию. Молодых, здоровых и сильных забирали на работы, остальных приканчивали на месте. Всех подряд, как шли они… детей, женщин, стариков…

— Да! — подтвердила Ирена. — Им велели копать рвы, а потом устанавливали пулеметы.

Юлек придвинулся поближе. В полумраке, в своих высоких сапогах и военного покроя бриджах, он казался еще выше.

— Знаете, кто меня недавно спрашивал о вас? Он думал, я вас знаю.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Стефан Вейнерт.

Вейнерты были близкими родственниками пани Лильен, а Стефан Вейнерт — сверстником Ирены.

— Что вы говорите? — обрадовалась она. — А я не знала, что Стефан жив.

— Жив.

— Где вы его видели? Его родителей убили.

— Знаю. Стефан тоже сидел. Но это совсем другое дело… В общем-то, парню повезло! Ему удалось бежать.

— И где же он?

Юлек улыбнулся.

— За Бугом! В лесу!

Ирена задумалась.

— Передайте ему привет от меня. Вы его увидите?

— Кто ж его знает? — Он откинул волосы со лба. — Может быть…

Тут во дворе раздались короткие выстрелы — один, другой, третий… Ирена инстинктивно вскочила. Выстрелы еще не стихли, когда к их резким звукам примешалась трескотня ручного автомата. Теперь и Анна встала с кушетки.

— Ого! — буркнул Юлек.

Ирена побледнела.

— Лучше погасите свет! — шепнула она.

Ян быстро повернул выключатель, и комната погрузилась в темноту.

Выстрелы явно приближались, раскатистым эхом отдаваясь в узких, затихших улочках.

— Во дает! — констатировал Юлек так громко, что Ян даже зашипел на него. Юлек подошел к окну и стал подымать штору.

— Ты что, спятил? — запротестовал Ян.

Ночное небо, однако, уже открылось их глазам. Юлек толкнул прикрытые двери балкона и встал на пороге. Анна и Ян машинально подошли поближе. Только Ирена осталась в глубине комнаты. Холодный, пахнущий землей воздух хлынул вовнутрь. Небо было звездное.

— Ничего не видно, — шепнул Юлек.

Выстрелы прекратились. Наступила тишина. Вдруг Юлек резко махнул рукой стоявшим позади брату и невестке. Они приблизились к нему.

Несмотря на мрак, видна была тень быстробегущего по тротуару человека. Тотчас, на этот раз совсем недалеко, застрочил автомат.

Анна невольно схватила мужа за руку. Он стиснул ее ладонь и придержал в своей.

Бежавший мужчина остановился, нагнулся и упал на колени у ближайшего деревца. Это была молодая, очень тоненькая еще акация. Из своего укрытия он несколько раз выстрелил во тьму пустой улочки. Длилось это не более секунды. Потом он вскочил и, пригнувшись, побежал дальше. Вдогонку раздались выстрелы.

Теперь и Юлек отошел от двери. Явственно слышен был приближающийся топот тяжелых, кованых сапог. Чуть погодя из темноты донеслись громкие, гортанные выкрики немцев. Несколько их бежало по середине улице, двое — по тротуару.

Малецкий дернул брата за руку.

Вдруг один из бегущих солдат остановился у сетчатой ограды их участка и коротко крикнул что-то товарищам. Отчетливо видны были очертания его высокой, немного наклоненной фигуры, низко надвинутая каска и автомат на изготовку. Двое других встали с ним рядом. Первый стал что-то говорить им, показывая рукой в направлении дома Малецких.

«Конец!»— подумал Ян. Поскольку сразу же за их крайним в поселке домом начиналось поле, солдаты предположили, вероятно, что беглец, пользуясь темнотой, укрылся в одном из ближайших домов или садов. Если, в случае обыска, в их квартире обнаружат двух не прописанных там людей, молодого мужчину с оружием и молодую женщину семитской наружности, этого будет достаточно, чтобы всех, кто там находился, поставили к стенке.

Ирена, которая из глубины комнаты не могла ничего видеть, ощутила напряженность ситуации.

— Что там происходит? — спросила она своим низким, сейчас слегка охрипшим голосом.

Юлек быстро отпрянул, увлекая за собой Анну и Яна.

— Ступайте в столовую! — сказал он шепотом, но ровно и спокойно. — В спальне, в моем чемодане коробка… завернутая в бумагу… спрячь ее, Анна!

Она кивнула головой.

— И прежде всего спокойствие! Все будет хорошо.

Ирена хотела что-то сказать. Он подтолкнул ее к выходу.

— Быстро, чтобы вас тут не было! Я приду к вам, если будет нужно.

Когда они вышли, он вернулся к окну. Три солдата стояли на том же месте. Совещались. Остальные, видимо, побежали дальше, в сторону поля.

Юлек знал, что от его спокойствия и уверенности в себе сейчас зависит если не все, то очень многое. Он не впервые оказывался в таком положении. Мысль его работала ровно и четко. Но он чувствовал, что владеет собой не в полной мере, не так, как ему хотелось бы, как того требовала ситуация подобного рода. Он напряженно всматривался в темноту, в фигуры врагов, черневшие на расстоянии выстрела. Он слышал их голоса — чужие, ненавистные. Знал, что при каждом движении этих людей надо умерять свое воображение и обострять бдительность. И, однако, не мог избавиться от мыслей о том, что будет с братом и с Анной, если эта история обернется плохо. И когда он вообразил себе, что Анна, верно, до последнего сумела бы сохранить спокойствие, его охватил такой пронзительный страх за ее судьбу, какого он до тех пор никогда не испытывал.

Один из солдат отделился от своих товарищей и направился к калитке. Чуть погодя двое других последовали за ним. Юлек потерял их из виду. Потом услышал скрип ворот и тяжелые, мерные шаги перед домом. Сердце на миг остановилось. Он стиснул кулаки, зажмурил глаза, и тотчас мучительное напряжение ослабло, им овладело спокойствие. Он уже протянул руку к револьверу, чтобы спрятать его меж балконных дверей, когда позади дома, со стороны поля, грянула автоматная очередь. Эхо повторило ее.

Солдаты внизу остановились. Слышны были их голоса. Потом они поспешно повернули назад. Стало тихо. Снова защелкали выстрелы, — теперь уже явно удаляясь, — где-то там, в глубине мрака.

Юлек сунул револьвер в карман брюк и откинул волосы. «Пронесло», — подумал он.

Пройдя в прихожую, он отворил дверь в столовую. Шторы затемнения были опущены, горел яркий свет. Ян сидел с книгой у стола, рядом Анна раскладывала пасьянс. Только Ирена не прикидывалась занятой. Она как-то сжалась вся, сидела бледная, лицо осунулось, не могла унять дрожание рук. Сейчас не требовалось особой наблюдательности, чтобы распознать в ней еврейку.

При виде Юлека Ян отодвинул книжку, вскочил.

— Ушли?

Юлек презрительно махнул рукой.

— Надеюсь, тот парень не даст себя поймать. Сюда они уже не вернутся, можем спать спокойно.

Автоматы снова застрочили, на этот раз где-то далеко. Это уже походило на беспорядочную пальбу устрашения ради.

Юлек перегнулся через стол к Анне, которая продолжала невозмутимо раскладывать пасьянс.

— Ну как? — спросил он мягко. — Выходит?

Анна подняла голову и спокойно отложила карты.

— Увы! — улыбнулась она. — Не может выйти, я ошиблась в самом начале.

Он ничего не ответил.

— Ну, — промолвил Ян, — прямо скажем, происшествие не из приятных.

Ирена вдруг поднялась.

— Послушайте! Снова голоса.

Они минуту прислушивались. Тишина была полная.

— Ничего не слышно, — определил Юлек. — Точно! У меня хороший слух.

Но Ирена, не доверяя, прошла в мастерскую. И минуту спустя тихо их окликнула.

Она стояла посреди комнаты, лицом к балкону.

— Поглядите! — шепнула она охрипшим голосом. — Как там светло…

Тьму ночи освещало вдали огромное, взмывающее высоко в небо, розовое зарево.

— Горит! — сказал Юлек.

Сияние ширилось, становилось все более кровавым. Пожар охватил весь ночной небосвод.

Малецкие еще долго не спали. Юлек, едва успев раздеться и с шумом скинуть на пол сапоги, мгновенно, видимо, заснул: когда Ян шел из ванной, в столовой было темно и тихо. В мастерской свет тоже был погашен. Но оттуда доносились приглушенные, кружившие по комнате шаги.

Анна уже лежала. Он присел рядом, положил ладонь на ее руку.

— Устала?

Да, она устала.

— Ужасный день, — подтвердил он. — Многовато, пожалуй, на один-то раз…

Свет лампы резал Анне глаза, он отодвинул лампу и склонился над женой.

— Ты мне должна была что-то сказать. Помнишь?

Она только кивнула.

— Что же?

— Всякие такие мысли…

— Не хочешь говорить?

Она чуть приподнялась и оперлась на локоть.

— Предпочла бы не говорить, — искренне призналась она и поспешно объяснила:— Это никакая не тайна, родной! Просто трудно говорить об этом…

— О чем?

— О том! — Она показала глазами в сторону окна.

Он догадался, что она имела в виду восстание в гетто.

— Понимаю, — согласился он.

— Вот видишь! Мне как-то стыдно слов, когда я думаю о тех людях и о том, что их ждет. И когда о нас думаю, о нас, по эту сторону.

— Нас гибнет еще больше.

— Да, — ответила она, — но по-другому, не так.

Она хотела еще сказать, сколь важна и необходима для нее вера, в которой она выросла и верность которой сохраняла, находя в ней понимание вечного смысла и порядка в мире. И еще, что ей, верующей католичке, трагедия евреев, с веками все более обостряющаяся, представляется самым мучительным испытанием для совести христианина. Кого же, как не христиан, должна волновать жестокая судьба несчастнейшего из народов, племени, которое, однажды отринув истину, платит за это немыслимыми страданиями, унижениями и оскорблениями? Кто же, если не христианин, должен делать все, чтобы облегчить долю несчастных и разделить одиночество тех, кто умирает без надежды? Она много думала обо всем об этом, но не могла себе позволить высказать свои мысли вслух.

Ян больше не настаивал. Он лег и погасил свет.

— Знаешь, — чуть погодя проговорила Анна в темноте. — К будущей пасхе наш ребенок уже вырастет большой, а там и ходить начнет…

Он сразу последовал за ходом ее мыслей, чтобы избавиться от собственных.

— К будущему лету должен уже пойти.

— К будущему лету! — повторила она. — Вроде бы так просто это звучит, так буднично, правда?

— Год.

— Да. Но как подумаешь, что будет через год, словно в кромешный мрак заглядываешь. Ты можешь вообразить себе, что нашему ребенку, как и нам, тоже придется когда-нибудь пережить такое ужасное время?

Ян, положив руки под голову, смотрел вверх, во тьму.

— Наши родители тоже не могли себе этого вообразить.

— Не говори так! — шепнула она с оттенком упрека. — Еще совсем недавно я думала, что мир никогда не изменится. Но теперь уже не могу так думать. Я должна верить, что наш ребенок в другие, лучшие времена будет расти человеком…

Они долго молчали.

— Засыпаешь? — спросила она.

— Нет! — ответил он голосом отнюдь не сонным.

— А там, наверно, все еще горит.

Он сел на кровати.

— Сейчас взгляну!

Он откинул одеяло и, босиком подойдя к окну, поднял светомаскировочную штору.

Зарево было огромное, больше прежнего, его кровавый отблеск освещал всю южную сторону неба.

Ян отворил окно и выглянул наружу. Ночь была холодная. Пахло весной. Очень издалека доносились мерно пульсирующие отголоски выстрелов. И так беспрерывно, всю ночь…

— Слышишь?

— Да! — шепнула она.

Чем дольше он прислушивался, тем более грозной и зловещей казалась сотрясаемая выстрелами пылающая тьма. Внезапно он вздрогнул. Незнакомый, пронзительный звук, какого он никогда в жизни не слышал, вырвался из глубин мрака.

Анна вскочила, встала на колени в постели.

— Что это?

Ян невольно отпрянул от окна.

— Не знаю… Но ведь это невозможно?

— Закрой окно! — попросила Анна. — Такое нельзя слушать.

Не успел он исполнить ее просьбу, как Ирена, видимо пробудившись от первого сна, выбежала из мастерской в коридор.

Ян быстро отворил дверь в прихожую и повернул выключатель. Ирена стояла в дверях ванной, в одной рубашке, вся сжавшись, дрожа, стиснув ладонями уши.

— Ты слышал? — Она взглянула на него безумными глазами. — Что это? Кто так кричит? Ведь не люди же?