ТАИРАВКИТНА

реднаероК дарноК лраК: ниязоХ

Эту надпись можно было прочитать на стеклянной двери маленькой книжной лавочки, но, разумеется, только если смотреть на улицу из глубины полутемного помещения.

Снаружи было серое промозглое ноябрьское утро и дождь лил как из ведра. Капли сбегали по изгибам букв, по стеклу, и сквозь него ничего не было видно, кроме пятнистой от сырости стены дома на противоположной стороне улицы.

Вдруг дверь распахнулась, да так порывисто, что маленькая гроздь желтых медных колокольчиков, висевшая над нею, яростно затрезвонила и долго не могла успокоиться.

Переполох этот вызвал маленький толстый мальчик лет десяти или одиннадцати. Мокрая прядь темно-каштановых волос падала ему на глаза, с промокшего насквозь пальто стекали капли. На плече у него была школьная сумка. Мальчик был немного бледен, дышал прерывисто, и, хотя до этой минуты, видно, очень спешил, теперь застыл как вкопанный в дверном проеме.

Дальний конец длинного узкого помещения тонул в полутьме. У стен до самого потолка громоздились полки, плотно уставленные книгами разного формата и толщины. На полу возвышались штабеля фолиантов, на столе были навалены горы книжек размером поменьше, в кожаных переплетах и с золотым обрезом. В противоположном конце помещения за сложенной из книг стеной высотой в человеческий рост горела лампа. И в её свете время от времени появлялись кольца табачного дыма; подымаясь, они становились всё больше и больше, потом расплывались в темноте. Это было похоже на дымовые сигналы, какими индейцы передают друг другу с горы на гору всякие сообщения. Там явно кто-то сидел. И в самом деле мальчик услышал, как из-за книжной стены раздался довольно грубый голос:

— Пяльте глаза сколько угодно, можете с улицы, можете здесь, но только затворите дверь. Дует.

Мальчик послушался и тихонько прикрыл дверь. Потом ближе подошел к стене из книг и осторожно заглянул в угол. Там в кожаном вольтеровском кресле с высокой спинкой, уже изрядно потертом, сидел грузный и коренастый пожилой человек. На нём был мятый черный костюм, выглядевший поношенным и каким-то пыльным. Его живот стягивал цветастый жилет. Голова у него была лысая, и только над ушами торчали пучки седых волос. Лицо было красным и напоминало свирепую морду бульдога.

На ней красовался нос картошкой, на котором сидели маленькие очки в золотой оправе. Старик попыхивал изогнутой трубкой, свисающей из уголка рта, и поэтому казался косоротым. На коленях у него лежала книга, которую он, как видно, только что читал — его пухлый указательный палец левой руки был засунут между страницами вместо закладки.

Правой рукой он снял теперь очки и принялся разглядывать стоявшего перед ним маленького толстого мальчика в промокшем пальто — с пальто так и капало. При этом он сощурил глаза, отчего выражение его лица стало ещё более свирепым.

— Ах ты, Боже мой! — только и пробормотал он и, раскрыв книгу, вновь стал читать.

Мальчик не знал, как ему себя вести, и поэтому просто стоял, удивленно глядя на старика. А тот вдруг снова захлопнул книгу, опять заложил страницу пальцем и прохрипел:

— Слушай, мой мальчик, я терпеть не могу детей. Теперь, правда, модно носиться с вами как с писаной торбой, но это занятие не для меня! Другом детей меня уж точно не назовешь. По мне, дети — это просто-напросто орущие болваны, мучители рода человеческого, которые всё ломают, пачкают книги вареньем, вырывают страницы и плевать им на то, что у взрослых тоже могут быть свои беды и заботы. Я говорю это, чтобы ты крепко подумал, зачем сюда пришел. Кроме того, у меня нет детских книжек, а других книг я тебе не продам. Ну вот, я надеюсь, мы друг друга поняли!

Всё это он произнес, не вынимая трубку изо рта. Потом снова раскрыл книгу и углубился в чтение.

Мальчик молча кивнул и уже собирался уйти, но вдруг ему показалось, что он не может оставить эту речь вот так, без ответа, поэтому он повернулся и чуть слышно произнес:

— Только невсетакие.

Хозяин лавки поднял на него глаза и снова снял очки:

— Ты всё ещё здесь? Посоветуй, что нужно делать, чтобы избавляться от таких как ты? О чём таком весьма важном ты собирался мне сказать?

— Ничего уж такого важного, — ответил мальчик ещё тише. — Я только хотел сказать, что не все дети такие, как вы говорите.

— Ах, вот оно что! — старик поднял брови с наигранным изумлением. — И надо полагать, именно ты и являешься счастливым исключением?

Толстый мальчик не знал, что ответить. Он только пожал плечами и повернулся к двери.

— А манеры каковы, — раздалось бормотание за его спиной. — Мог бы хотя бы представиться.

— Меня зовут Бастиан, — сказал мальчик. — Бастиан Бальтазар Букс.

— Весьма странное имя, — прохрипел старик. — С тремя «Б». Правда, в этом ты не виноват, не сам же ты так себя назвал. Я — Карл Конрад Кореандер.

— А тут три «К», — серьезно заметил мальчик.

— Хм, — буркнул старик. — Верно!

Он выпустил из трубки несколько колечек дыма.

— Хотя всё равно, как нас зовут, мы ведь больше не встретимся. Мне хотелось бы выяснить только одно: с чего это ты как бешеный ворвался в мою лавку? Похоже, ты от кого-то убегал, да?

Бастиан кивнул. Его круглое лицо вдруг стало ещё бледнее, а глаза ещё больше.

— Наверно, ты ограбил кассу в магазине, — предположил господин Кореандер. — А может, пристукнул старушку, или ещё что-нибудь похлеще — от вас теперь всего можно ожидать. Тебя что, дитя моё, полиция преследует?

Бастиан замотал головой.

— Выкладывай всё как есть, — сказал господин Кореандер. — От кого ты убегал?

— От них.

— А кто это — они?

— Ребята из нашего класса.

— Почему?

— Они… Они всё время пристают ко мне.

— Что же они делают?

— Они поджидают меня у школы.

— Ну и что?

— Потом орут, по-всякому обзываются, смеются…

— И тебе всё это нравится? — Господин Кореандер неодобрительно поглядел на мальчика. — А почему бы тебе не дать кому-нибудь в нос?

Бастиан пристально посмотрел.

— Нет, я не смогу. К тому же я плохо дерусь.

— А подтягиваться на кольцах ты умеешь? — допытывался господин Кореандер. — А бегать, плавать, играть в футбол, делать зарядку? Ты что, вообще ничего из этого не умеешь?

Мальчик покачал головой.

— Короче говоря, ты слабак?

Бастиан пожал плечами.

— Но хоть язык-то у тебя есть? Что же ты молчишь, когда над тобой издеваются?

— Я попробовал один раз им ответить…

— Ну и что?

— Они закинули меня в мусорный контейнер и привязали крышку. Два часа я кричал, пока меня не услышали.

— Хм, — проворчал господин Кореандер. — И теперь ты больше ни на что не решаешься?

Бастиан кивнул.

— Сверх того, — констатировал господин Кореандер, — ты труслив, как заяц!

Бастиан опустил голову.

— Наверно, ты выскочка, да? Первый ученик, любимчик учителей? Так что ли?

— Нет, — сказал Бастиан и ещё ниже опустил голову. — Меня оставили на второй год.

— Боже милостивый! — воскликнул господин Кореандер. — Выходит, неудачник по полной программе!

Бастиан ничего не ответил. Он просто стоял, опустив руки, а с его пальто всё капало и капало на пол.

— Что же они орут, когда тебя дразнят? — поинтересовался господин Кореандер.

— Ах — да всё, что угодно.

— Например?

— Толстый дурень рухнул вниз, зацепился за карниз, карниз оборвался, дурень разорвался…

— Не очень-то остроумно, — заметил господин Кореандер. — Что ещё?

Бастиан помедлил, а потом стал перечислять.

— Чокнутый. Недоносок. Трепло. Свистун…

— А почему чокнутый?

— Я иногда разговариваю сам с собой.

— О чём же ты разговариваешь сам с собой? Ну, к примеру?

— Рассказываю сам себе разные истории. Выдумываю имена и слова, которых нет…

— И сам себе всё это рассказываешь? Зачем?

— Ну, потому что никому кроме меня это не интересно.

Господин Кореандер некоторое время задумчиво молчал.

— А что об этом твои родители думают?

Бастиан ответил не сразу.

— Отец… — пробормотал он наконец, — отец ничего не говорит. Он никогда ничего не говорит. Ему всё равно.

— А мать?

— Её больше тут нет.

— Твои родители разошлись?

— Нет, — сказал Бастиан, — она умерла.

В этот момент зазвонил телефон. Господин Кореандер с напряжением поднялся со своего кресла и, шаркая, поплелся в маленький кабинет за прилавком. Он поднял телефонную трубку, и Бастиану показалось, что он называет его имя. Но тут дверь закрылась, и, кроме невнятного бормотанья, ничего больше не было слышно.

Бастиан всё ещё стоял не шевелясь. Он никак не мог взять в толк, что же такое с ним произошло, почему он стал всё рассказывать, да ещё так откровенно. Ведь он терпеть не мог, когда ему лезли в душу. И вдруг его прямо в жар бросило: он опоздает в школу, ему надо торопиться, бежать со всех ног — но он всё стоял и стоял, не в силах ни на что решиться.

Что-то его здесь удерживало, он не мог понять что.

Приглушенный голос всё ещё доносился из кабинета. Это был долгий телефонный разговор.

И тут Бастиан осознал, что всё это время он глядит на толстую книгу, которую господин Кореандер только что держал в руках, а теперь оставил на кожаном кресле. Он просто глаз не мог от неё отвести. Ему казалось, от этой книги исходит какое-то магнитное притяжение, оно его непреодолимо влечёт.

Бастиан подошел к креслу, медленно протянул руку, коснулся книги, и в тот же миг внутри него — «клик!» — точно захлопнулся капканчик. У него возникло смутное чувство, будто от этого прикосновения пришло в движение что-то неотвратимое, чего уже никак не остановишь.

Он взял книгу, высоко её поднял и оглядел со всех сторон. Переплет был обтянут медно-красным шелком и мерцал, если вертеть книгу в руках. Быстро перелистав её, Бастиан увидел, что шрифт напечатан двумя цветами — красным и зеленым. Картинок, кажется, не было вовсе, зато главы начинались большими, удивительно красивыми буквицами. Он снова внимательно оглядел переплет и увидел, что на нём изображены две змеи, светлая и темная, — вцепившись друг другу в хвост, они образовывали овал. И в этом овале причудливыми, изломанными буквами написано заглавие книги:

Человеческие страсти загадочны, и дети подвластны им так же, как и взрослые. Те, кем они завладеют, ничего не могут толком объяснить, а те, кто их не испытал, даже представить себе не в силах, что это такое. Есть люди, рискующие жизнью, чтобы покорить какую-нибудь заоблачную вершину. Но ни они сами, ни кто-либо другой на свете не могли бы сказать, зачем им это понадобилось. Другие буквально разоряются, чтобы завоевать сердце той, которая о них и слышать не хочет. Третьи скатываются на самое дно, потому что не могут устоять перед соблазном изысканного блюда или вина. Иные готовы спустить целое состояние в азартной игре или пожертвовать всем ради навязчивой идеи, которую и осуществить-то невозможно.

Есть люди, убежденные, что будут счастливы лишь тогда, когда переедут жить в другое место, и всю жизнь мечутся по белу свету.

А некоторые не находят покоя, пока не станут могущественными… Короче говоря, сколько людей, столько страстей.

Страстью Бастиана Бальтазара Букса были книги.

Кто никогда не просиживал над книгой долгие часы после школы с пылающими ушами и взлохмаченными волосами, читал и читал, и про всё на свете забывал, не замечая, что хочет есть или замерзает. Кто никогда не читал тайком под одеялом при свете карманного фонарика, после того как мать или отец, или ещё там кто-нибудь из домочадцев давно уже погасили свет, приказав тут же заснуть, потому что завтра вставать ни свет ни заря. Кто никогда не проливал явно или тайно горьких слёз оттого, что закончилась какая-нибудь великолепная история и пришло время расстаться с её героями, с которыми пережил столько приключений, которых успел полюбить, которыми восхищался и так тревожился за их судьбу и без которых теперь жизнь кажется пустою, лишенною смысла…

Так вот, тот, кто не пережил всего этого сам, наверно, никогда не поймет, как Бастиан сделал то, что он сделал.

Бастиан, не мигая, смотрел на заглавие книги, и его кидало то в жар, то в холод. Да, именно об этом он так часто думал, так страстно мечтал:

История, которая никогда не заканчивается! Книга книг!

Он должен заполучить эту книгу, чего бы это ему ни стоило!

Чего бы это ему ни стоило? Легко сказать! Даже если бы он мог предложить за неё больше, чем те три марки пятьдесят пфеннигов, что лежат у него в кармане, всё равно: недружелюбный господин Кореандер ясно дал понять, что не продаст ему ни одной книжки. А уж тем более никогда ничего не подарит. Положение было безвыходным.

Но всё же Бастиан знал, что не сможет уйти без этой книги. Теперь ему стало ясно, что он вообще пришел сюда только из-за неё — это она позвала его каким-то таинственным образом, потому что хотела к нему, да и всегда, в сущности, была его книгой!

Бастиан прислушался к глухому урчанию, по-прежнему доносившемуся из кабинета.

Не успев отдать себе отчет в том, что делает, он вдруг схватил книгу, быстро сунул её за пазуху и прижал к груди обеими руками. Не спуская глаз с двери кабинета, он бесшумно прокрался к выходу. Осторожно нажал ручку, стараясь не зазвенеть медными колокольчиками, и чуть-чуть приоткрыл стеклянную дверь. Потом тихонько затворил её снаружи.

И только тогда побежал.

Тетради, учебники и пенал тряслись в его сумке в такт быстрому бегу. У него закололо в боку, но он мчался дальше.

Дождь хлестал по лицу, струйки воды стекали за шиворот, пальто не спасало Бастиана от промозглой сырости, но он всего этого не замечал. Ему было жарко, и не только от бега.

Совесть, молчавшая в книжной лавке, вдруг проснулась и заговорила. Все оправдания, которые были такими убедительными, вдруг разом показались ему несерьезными и растаяли, словно снеговик при появлении огнедышащего дракона.

Он украл. Он — вор!

То, что он сделал, было даже хуже, чем обыкновенная кража. Эта книга наверняка единственная и незаменимая. Она наверняка была главной ценностью господина Кореандера. Украсть у скрипача его единственную скрипку или у короля корону — совсем не то, что забрать деньги из кассы.

Вот о чём он думал, пока бежал, крепко прижимая книгу к груди. Но чем бы ему это ни грозило, он ни за что с ней не расстанется. Ведь, кроме неё, у него ничего теперь не было в этом мире.

Идти домой он, конечно, уже не мог.

Он постарался представить себе отца, как он работает сейчас в большой комнате, похожей на лабораторию. Вокруг него дюжины гипсовых слепков человеческих челюстей — ведь отец зубной техник. Бастиан ещё никогда не размышлял, нравится ли отцу его работа — сейчас это впервые пришло ему в голову. Но теперь он, видно, уже никогда не сможет спросить об этом.

Если он сейчас придет домой, отец выйдет из мастерской в белом халате, может быть, с гипсовой челюстью в руке и спросит: «Уже вернулся?» — «Да», — ответит Бастиан. «Сегодня что, нет занятий?» Он так и видел застывшее в печали лицо отца и понимал, что не сможет ему соврать. Но и сказать правду тем более не сможет. Нет, выхода нет, надо идти куда глаза глядят, только бы подальше. Отец никогда не должен узнать, что его сын стал вором. Впрочем, он, может быть, вовсе и не заметит, что Бастиан исчез. Эта мысль даже немного утешила.

Бастиан уже не бежал. Сейчас он шел медленно и увидел в конце улицы здание школы. Он, сам того не замечая, пробежал свою привычную дорогу к школе.

Сейчас улица казалась ему пустынной, хотя по ней и шли прохожие. Но тому, кто сильно опаздывает, пространство вокруг школы всегда представляется вымершим. И Бастиан чувствовал, как с каждым шагом растет его страх. Он и всегда-то боялся школы — места своих ежедневных поражений, боялся учителей — и тех, кто терпеливо призывал его взяться наконец за ум, и тех, кто срывал на нём свою злость. Боялся других детей, всегда смеявшихся над ним и не упускавших случая доказать, какой он неумелый и беззащитный. Школа всегда представлялась Бастиану чем-то вроде необозримого тюремного заключения, которое будет длиться, пока он не вырастет, и которое он должен терпеть молча и покорно.

И когда он шагал уже по гулкому школьному коридору, где пахло мастикой и сырыми пальто, когда напряженная тишина словно ватой забила ему уши, когда он очутился, наконец, перед дверью своего класса, выкрашенной в тот же цвет лежалого шпината, что и стены вокруг, он ясно понял: в классе ему делать больше нечего. Он должен был уходить.

А раз так, почему бы ему не уйти прямо сейчас?

Но куда?

Бастиан читал в своих книжках истории про мальчишек, которые нанимались юнгой на корабль и уплывали на край света в поисках счастья. Одни становились пиратами или героями. Другие через много лет возвращались на родину богатыми, и никто их не узнавал. Но Бастиан не чувствовал себя способным на такое. Он даже не мог представить, чтобы кто-то взял его юнгой. К тому же он не имел ни малейшего представления о том, как добраться до какого-нибудь порта, где стоят корабли, годные для осуществления столь отчаянного замысла.

Так куда же бежать?

И тут ему пришло в голову, что есть одно подходящее место, единственное место, где его, во всяком случае на первых порах, не станут искать и не найдут.

Чердак был большим и тёмным. Тут пахло пылью и нафталином. Тут не было слышно ни единого звука, кроме тихой барабанной дроби дождя по огромной железной крыше. Почерневшие от времени могучие деревянные стропила через равные промежутки опирались на дощатый пол и поддерживали кровлю, теряясь где-то в темноте. Повсюду висели паутины, большие, словно гамаки. Они медленно колыхались, как привидения, на сквозном ветру. Сквозь слуховое окно в вышине проникал тусклый молочный свет.

Единственным живым существом в этом месте, где время словно остановилось, была маленькая мышка, которая металась по полу, оставляя на слое пыли следы крохотных коготков. Там, где она опускала хвостик, между следами виднелась тоненькая чёрточка. Вдруг мышка поднялась на задние лапки, прислушалась и — фьюить! — исчезла в щели между досками.

Послышался скрежет ключа в большом замке. Медленно и со скрипом отворилась дверь чердака, длинная полоса света на мгновенье упала в комнату. Бастиан проскользнул внутрь, потом снова заскрипел дверью и захлопнул её. Потом всунул большой ключ в замок изнутри и закрыл. Лишь задвинув для верности ещё и засов, он вздохнул с облегчением.

Теперь его и в самом деле невозможно будет найти.

Здесь его никто не будет искать. Сюда поднимались очень редко — это он знал точно. Но если вдруг волею случая кто-нибудь и захочет попасть сюда сегодня или завтра, дверь окажется запертой, а ключа на месте нет. И даже если в конце концов дверь всё же удастся открыть, у Бастиана будет достаточно времени спрятаться среди всего этого хлама.

Постепенно его глаза привыкли к темноте. Он знал это место.

Полгода назад он помог завхозу поднять на чердак большую корзину с какими-то старыми формулярами и документами. Тогда он и узнал, что ключ хранится в стенном шкафчике на верхней лестничной площадке. С тех пор он никогда об этом не вспоминал. Но теперь это сразу же пришло ему в голову.

Бастиан начал замерзать: пальто его промокло насквозь, а здесь, наверху, было очень холодно. Прежде всего он должен найти место, где можно поудобнее расположиться, ведь здесь ему предстоит провести много дней.

Сколько именно — над этим он пока не задумывался, как, впрочем, и над тем, что вскоре ему захочется есть и пить.

Он прошелся по чердаку.

Кругом стояли и валялись всякие ненужные предметы. Полки, набитые до отказу старыми классными журналами и папками ведомостей. Громоздящиеся одна на другой парты с залитыми чернилами крышками. Подставка, на которой висело не меньше дюжины устаревших географических карт. Облупившиеся классные доски, проржавевшие железные печурки, сломанные гимнастические снаряды, например, «козел» с разодранной кожаной обшивкой и торчащей паклей, лопнувшие набивные мячи, штабель старых стёганых спортивных матов, а чуть подальше — пропыленные чучела разных зверей и птиц, почти наполовину изъеденные молью, в том числе большая сова, горный орел и лисица; за ними — химические реторты и треснувшая колба, электростатическая машина, человеческий скелет, висящий на чем-то вроде вешалки для платья и множество ящиков и картонных коробок, набитых старыми учебниками и исписанными тетрадями.

Бастиан решил избрать своей резиденцией штабель спортивных матов. Если на них растянуться, чувствуешь себя почти как на диване. Он перетащил маты к слуховому окну, где было чуть посветлее, и увидел поблизости несколько сложенных серых солдатских одеял, конечно, рваных и насквозь пропыленных, но накрыться ими было всё-таки можно. Бастиан притянул их к себе. Потом снял мокрое пальто и повесил его на вешалку у скелета. Кости рук и ног задергались, но Бастиан не испугался. Быть может, потому, что и дома у него были похожие предметы. Мокрые сапоги он тоже снял. В одних носках уселся Бастиан по-турецки на мат и натянул на плечи, словно индеец, серое суконное одеяло. Перед ним лежал его портфель и книга в медно-красном переплете.

Бастиан подумал о том, что внизу у других сейчас идет урок немецкого, и они, может быть, пишут сочинение на какую-нибудь смертельно скучную тему.

Бастиан поглядел на книгу.

«Хотел бы я знать, — сказал он сам себе, — что происходит в книге, когда она закрыта. Конечно, там просто множество букв, напечатанных на листах бумаги, но всё же что-то там должно происходить, потому что, если я её раскрою, тут же появится какая-нибудь история с неизвестными мне людьми, всевозможными приключениями, подвигами и сражениями.

Иногда там случаются морские штормы или путешествия в незнакомые страны и города. И всё это каким-то образом внутри книги.

Нужно её прочесть, чтобы это пережить, — ясно. Но там, в книге, всё это уже есть.

Хотел бы я знать, как это получается?»

И вдруг Бастиан пришел в почти торжественное настроение. Он сел прямо, схватил книгу, открыл первую страницу и начал читать

XIV. Гоаб, Разноцветная Пустыня

Бастиан открыл глаза после долгого глубокого сна в мерцающем красном цветке и увидел, что над ним всё ещё возвышается бархатисто-черный свод ночного неба. Он потянулся и с радостью ощутил в своем теле чудесную силу. Вновь с ним незаметно произошла перемена. Желание быть сильным исполнилось.

Он поднялся, посмотрел за край гигантского цветка, и, оглядевшись вокруг, заметил, что Перелин, по-видимому, постепенно перестает расти. Ночной Лес уже почти не менялся. Бастиан не знал, что и это связано с исполнением его желания, и одновременно из памяти у него стерлось воспоминание о своей слабости и неуклюжести. Он стал красивым и сильным, но почему-то ему этого недоставало. Теперь ему в этом чудилась даже какая-то изнеженность. Красота и сила чего-то стоят, только если ты закален и вынослив, как спартанец. Как Атрейо. Но под этими светящимися цветами, когда к фруктам достаточно протянуть руку, для выносливости не было повода.

На востоке над кромкой Перелина заиграли первые нежно-перламутровые краски рассвета. И чем светлее становилось, тем больше блекли фосфоресцирующие ночные растения.

— Хорошо, — сказал сам себе Бастиан, — а то я уж думал, что день здесь никогда не настанет.

Он сидел на дне цветка, раздумывая, что бы ему сделать теперь. Спуститься вниз и снова гулять по округе? Конечно, как владыка Перелина, он мог бы проложить себе путь там, где ему заблагорассудится. Он мог бы идти днями, месяцами, а возможно, и годами. Джунгли были такими большими, что ему не удалось бы из них выбраться. И, хотя ночные растения столь прекрасны, слишком долго всё это продолжаться не могло. Вот если бы что-нибудь другое, к примеру, пересечь пустыню — самую большую пустыню Фантазии. Да, этим действительно можно было бы гордиться!

И в тот же миг он почувствовал, как по всему гигантскому растению прошла дрожь. Ствол наклонился, раздался хруст и какой-то журчащий шелест. Бастиану пришлось крепко ухватиться, чтобы не выкатиться из цветка, который опускался всё ниже и, наконец, принял горизонтальное положение. Вид на Перелин, который ему теперь открылся, был ужасающим.

Взошло солнце и осветило картину разрушения. От могучих ночных растений почти ничего не осталось. Гораздо быстрее, чем возникали, они рассыпались теперь под ярким солнечным светом в прах и превращались в мелкий разноцветный песок. Лишь кое-где ещё торчали громадные пни, но и они разваливались, словно башни песчаных крепостей, высохшие на солнце. Из всех растений устояло только то, в цветке которого сидел Бастиан. Но когда он попытался удержаться за лепестки цветка, они рассыпались под его рукой и развеялись по ветру облаком песчинок. Теперь ничто не мешало обзору, и он увидел, на какой головокружительной высоте находится. Чтобы не разбиться, ему нужно было поскорее спускаться вниз.

Осторожно, чтобы не вызвать ненужную тряску, он вылез из цветка и сел верхом на стебель, который согнулся, как удилище. Как только он это сделал, весь цветок за ним рухнул вниз, рассеявшись в падении облаком красного песка.

С величайшей осторожностью Бастиан стал двигаться дальше. Кто-нибудь другой, пожалуй, не вынес бы вида ужасающей пропасти, над которой он сейчас завис, и, охваченный паникой, разбился бы. Но Бастиан не знал, что такое головокружение и обладал железными нервами. Он понимал, что одно неловкое движение — и стебель обломится, и поэтому не мог допустить оплошности. Он медленно продвигался вперед, и наконец добрался до того места, где ствол снова выпрямлялся и становился вертикальным. Обхватив его руками, Бастиан сантиметр за сантиметром стал скользить вниз. Сверху на него сыпались тучи цветной пыли. Боковых ветвей уже не было, а если где и торчал ещё сучок, он рассыпался, как только Бастиан пытался на него опереться. Чем ниже, тем толще становился ствол, и его уже невозможно было обхватить руками. А Бастиан всё ещё находился очень высоко от земли. Он замер, размышляя, что же делать дальше.

Однако новая дрожь, охватившая гигантское растение, избавила его от дальнейших раздумий. То, что ещё оставалось от ствола, сдвинулось и образовало остроконечную гору, с которой Бастиан скатился кубарем, перекувырнувшись несколько раз и растянувшись у подножия. Его стало засыпать цветной пылью, но он выбрался на волю, вытряхнул песок из ушей, из одежды и пару раз хорошенько сплюнул. Потом огляделся.

Его глазам предстало невиданное зрелище. Повсюду песок пребывал в медленном, плавном движении. Он струился диковинными потоками и вихрями, собираясь в холмы и дюны разной высоты и протяженности, но всегда определенного цвета. Светло-голубой песок устремлялся к светло-голубому холму, зеленый — к зеленому, а фиолетовый к фиолетовому. Перелин рассыпался, превращаясь в пустыню, и какую пустыню!

Бастиан забрался на дюну из пурпурно-красного песка и, оглядевшись, увидел повсюду вокруг себя только холмы всех мыслимых оттенков. У каждой дюны был свой неповторимый цвет. Ближайшая была ярко-синей, другая — шафранно-желтой, за ней третья горела ярко-красным, индиго, цвета зеленого яблока, небесно-голубая, оранжевая, персиковая, бледно-лиловая, бирюзовая, сиреневая, цвета мха, рубиновая, коричневая, цвета охры и лазури. И так продолжалось дальше, от горизонта до горизонта, покуда хватало глаз. Ручьи золотого и серебряного песка бежали между холмами, отделяя один цвет от другого.

— Это Гоаб, — сказал Бастиан вслух, — Разноцветная Пустыня!

Солнце поднималось всё выше и выше, и жара становилась убийственной. Воздух над пестрыми дюнами стал сверкать, и Бастиан понял, что на этот раз попал в действительно сложную ситуацию. Было ясно, что в этой пустыне ему оставаться нельзя. Если ему не удастся отсюда выбраться, он очень скоро умрет от жажды.

Он невольно ухватился за Знак Девочки Императрицы у себя на груди в надежде, что он его выведет. И решительно двинулся в путь.

Он поднимался и спускался с одной дюны на другую. Час за часом он пробирался вперед, но ничего, кроме дюн, не видел. Менялись только их цвета. Сказочная сила была ему больше не нужна, потому что пространства пустыни силой не одолеешь. Воздух колыхался, словно горячее дыхание преисподней, и дышать им было почти невозможно. Во рту у него пересохло, по лицу струился пот.

В зените огненным клубящимся шаром стояло солнце. Оно стояло там уже давно, и казалось, что оно не сдвинется с места. Этот день в пустыне был таким же долгим, как ночь в Перелине.

Бастиан шел всё дальше и дальше. Глаза его пылали, а язык задубел. Но он не сдавался. Его тело стало поджарым, а кровь в жилах так загустела, что с трудом текла. Но Бастиан шел дальше, медленно, шаг за шагом, не торопясь, но и не останавливаясь, как ходят по пустыням все опытные путешественники. Он не обращал внимания на муки жажды, которые испытывало его тело. В нём проснулась железная воля, и теперь ни усталость, ни лишения не могли его сломить.

Он думал о том, как быстро раньше он падал духом. Он начинал сотни новых дел и бросал их при малейшей трудности. Он вечно заботился о еде, до смешного боялся заболеть и страшился боли. Теперь всё это было в далеком прошлом.

Пересечь Разноцветную Пустыню Гоаб ещё никто никогда не отваживался, да и после него никто на это не решится.

Вероятно, никто и не узнает об его подвиге.

Эта мысль сильно огорчила Бастиана. Но она не могла его остановить. Всё говорило о том, что пустыня Гоаб невероятно велика и он никогда не доберется до её края. Знание того, что, несмотря на всю его выносливость, ему предстоит погибнуть, его не пугало. Он примет смерть спокойно и с достоинством, как это принято у охотников племени Атрейо. Но так как никто не отважится отправиться в эту пустыню, некому будет поведать о гибели Бастиана. Ни в Фантазии, ни дома. Просто он будет считаться без вести пропавшим, словно никогда и не был в Фантазии и в пустыне Гоаб.

Пока он шел и думал об этом, ему в голову вдруг пришла идея. Вся Фантазия была в книге, в которой писал Старик с Блуждающей Горы. Эта книга — Бесконечная История, которую он сам читал на чердаке. Возможно, и всё то, что он переживает теперь, там тоже описано. И очень даже может быть, что кто-то другой однажды это прочтет — а может, читает сейчас, в эту самую минуту. Значит, вполне возможно дать этому Кому-то знак.

Песчаный холм, на котором стоял в это время Бастиан, был цвета ультрамарин. За ним, отделенная лишь узкой ложбинкой, была огненно-красная дюна. Бастиан подошел к ней, обеими руками зачерпнул красного песка и отнес его на голубой холм. Там он рассыпал его по склону длинной линией. Потом вернулся обратно, принес ещё красного песка и проделал это несколько раз подряд. Через некоторое время на синем фоне появились три гигантские красные буквы:

С удовлетворением оглядел он дело рук своих. Каждый, кто будет читать Бесконечную Историю, не сможет не заметить этот знак. Что бы с ним теперь ни случилось, люди узнают, где он погиб.

Он сел на вершину огненно-красной горы, чтобы немного передохнуть. Три буквы ярко светились под солнцем пустыни.

Ещё одно воспоминание о себе в человеческом мире стерлось из памяти Бастиана. Он больше не знал о том, что раньше был чувствительным, иногда даже плаксивым. Его наполнила гордость за свою выдержку и выносливость. Но вот уже заявило о себе новое желание.

— Хоть страха у меня и нет, — сказал он по обыкновению самому себе, — но вот чего мне недостает, так это настоящего мужества. Уметь терпеть лишения и переносить трудности — великое дело. Но смелость и отвага — это же совсем другое! Я хотел бы пережить настоящее приключение, когда потребуется невероятное мужество. Здесь, в пустыне, никого и не встретишь. А было бы здорово повстречать опасное существо — только не такое чудовищное, как Играмуль, но ещё опаснее её. Оно должно быть красивым, но одновременно и самым опасным творением Фантазии. Я бы выступил против него и…

Бастиан не закончил, потому что в тот же миг почувствовал, как под ним трясется земля. Это было похоже на раскаты грома, но такие глухие, что их скорее можно было ощутить, чем услышать.

Бастиан обернулся и увидел вдалеке у горизонта явление, которое поначалу не смог объяснить. Там промчалось что-то похожее на огненный мяч. С невероятной скоростью этот мяч описал широкий круг, в центре которого сидел Бастиан, а потом вдруг пошел прямо на него. В раскаленном мареве все контуры трепетали, словно язычки пламени, и это создание казалось пляшущим огненным демоном.

Страх охватил Бастиана, и, не успев опомниться, он мигом распластался в ложбинке между красной и синей дюной, пытаясь укрыться от бешеного огненного чудовища. Но тут же он устыдился этого страха и поборол его.

Он схватился за АУРИН у себя на груди и почувствовал, как всё мужество, о котором он только что мечтал, устремляется в его сердце, наполняет его доверху.

И тут он снова услышал тот глухой гром, от которого содрогалась земля, но на этот раз совсем уж близко. Он посмотрел вверх.

На вершине огненно-красной дюны стоял огромный Лев. Он стоял прямо перед солнцем, и его могучая грива, казалось, охватила львиную морду огненным венцом. Но эта грива, как и вся шерсть, была не желтой, как обычно у львов, а такой же огненно-красной, как песок, на котором он стоял.

Лев, казалось, не замечал мальчика, застывшего между дюнами, такого крошечного по сравнению с ним. Он глядел на красные буквы, которые покрывали склон соседнего холма. И тут раздался его могучий, грохочущий голос:

— Кто это сделал?

— Я, — сказал Бастиан.

— А что это означает?

— Это моё имя, — ответил Бастиан, — меня зовут Бастиан Бальтазар Букс.

Только теперь Лев направил свой взор на него, и Бастиан почувствовал, как его окутывает пелена пламени, и сейчас оно сожжет его дотла. Но это чувство сразу прошло — он выдержал взгляд Льва.

— Я, — сказал могучий зверь, — Граограман, владыка Разноцветной Пустыни, именуемый также Пестрой Смертью.

Они по-прежнему глядели друг на друга, и Бастиан чувствовал смертоносную силу львиного взгляда.

Это было похоже на тайное испытание. И в конце концов Лев опустил глаза. Медленным, величественным шагом он спустился с дюны. Когда он ступил на ультрамариновый песок, окраска его поменялась, так что шерсть и грива стали теперь голубыми. Исполинский зверь на миг остановился возле Бастиана, глядевшего на него, как мышка на кота. И вдруг Граограман улегся, склонив голову на землю рядом с мальчиком.

— Господин, — сказал он, — я твой слуга и ожидаю твоих повелений!

— Я хочу выбраться из этой пустыни, — сказал Бастиан, — ты можешь меня вывести?

Граограман встряхнул гривой.

— Это, господин, для меня невозможно.

— Почему?

— Потому что я ношу пустыню с собой.

Бастиан не понял, что имел в виду Лев, и спросил:

— А тут нет других существ, которые могли бы меня отсюда вывести?

— Как такое возможно, господин? — ответил Граограман. — Ведь там, где я, не может быть никого живого. Одного моего присутствия достаточно, чтобы на много миль вокруг превратить даже самых могучих и страшных созданий в кучку пепла. Недаром меня зовут Пестрой Смертью и Королем Разноцветной Пустыни.

— Ошибаешься, — сказал Бастиан, — не все сгорают в твоих владениях. Я, например, как видишь, выстоял.

— Потому что на тебе Блеск, господин. АУРИН защищает тебя даже от меня, самого смертоносного создания Фантазии.

— Ты хочешь сказать, что если бы у меня не было Драгоценности, я бы тоже превратился в горстку пепла?

— Это так, господин, и это случилось бы, даже если бы я сам об этом жалел. Ведь ты первый и единственный, кто со мной говорит.

Бастиан взял в руки Знак.

— Спасибо, Лунита! — тихо проговорил он.

Граограман снова встал в полный рост и поглядел сверху вниз на Бастиана.

— Мне кажется, господин, нам есть, что друг другу поведать. Быть может, я смогу раскрыть тебе тайны, которых ты не знаешь. А ты, возможно, сумеешь разгадать загадку моего существования, которая от меня скрыта.

Бастиан кивнул.

— Только, пожалуйста, если можно, мне хотелось бы сначала чего-нибудь попить. Я очень хочу пить.

— Твой слуга слушает и повинуется, — ответил Граограман. — Соблаговолишь ли, господин, сесть на мою спину? Я доставлю тебя в мой дворец, где ты найдешь всё, в чём нуждаешься.

Бастиан вскочил на спину Льва и ухватился обеими руками за гриву — её пряди полыхали, словно острые языки пламени.

Граограман повернул к нему голову:

— Держись крепче, господин, я быстрый бегун. И ещё об одном попрошу я тебя, господин: пока ты будешь в моих владениях и со мной вместе, обещай мне, что ты ни по какой причине, ни на малейшую секунду не снимешь защищающую тебя Драгоценность!

— Я обещаю тебе это, — сказал Бастиан.

И тогда Лев побежал. Сначала медленно и степенно, потом всё быстрее и быстрее. Бастиан в изумлении следил за тем, как на каждом новом песчаном холме шерсть и грива Льва меняют окраску, принимая цвет дюн. Но вот Граограман помчался громадными прыжками, перелетая с вершины на вершину и едва касаясь земли своими могучими лапами. Окраска его менялась всё быстрее и быстрее, пока у Бастиана не зарябило в глазах, и он стал видеть все цвета одновременно, как будто огромное животное было переливающимся всеми красками опалом. Бастиану пришлось закрыть глаза. Ветер, жаркий как преисподняя, свистел у него в ушах и трепал плащ, развевавшийся за спиной. Он ощущал движение мускулов в теле Льва и чуял дикий, будоражащий запах его густой гривы. У него вырвался пронзительный торжествующий крик, похожий на клекот хищной птицы, и Граограман ответил ему рыком, от которого содрогнулась пустыня. В этот миг они были едины, как ни велика была разница между ними. Бастиан был в каком-то опьянении и пришел в себя, только когда Граограман сказал ему:

— Мы прибыли, господин. Не соблаговолишь ли сойти?

Бастиан спрыгнул на песок. Он увидел перед собой черную, рассеченную трещинами гору — или это были развалины какого-то сооружения? Он не смог бы сказать точно: вокруг валялись камни, наполовину занесенные цветным песком, напоминая разрушенные арки, стены, колонны и террасы, все изборожденные глубокими трещинами и щелями, выветренные так, словно песчаные бури шлифовали их грани и неровности с незапамятных времен.

— Это, господин, — услышал Бастиан львиный голос, — мой дворец — и моя могила. Войди, добро пожаловать, первый и единственный гость Граограмана.

Солнце уже потеряло свою палящую силу и стояло большим бледно-желтым шаром над горизонтом. Видимо, поездка длилась гораздо дольше, чем показалось Бастиану. Остатки колонн или пики скал — чем бы это там ни было — уже отбрасывали длинные тени. Вечерело.

Когда Бастиан проходил вслед за Львом сквозь темную арку, ведущую во внутренние покои дворца, ему показалось, что поступь Граограмана уже не такая бодрая, как прежде, она стала тяжелее и медлительнее. Через темный коридор по разным лестницам, ведущим то вниз, то вверх, они добрались до большой двери, створки которой, видимо, тоже были из черного скального камня. Когда Граограман подошел к ней, створки распахнулись сами по себе, а когда Бастиан зашел внутрь, снова закрылись за ними.

Теперь они стояли в просторном зале или, лучше сказать, в пещере, освещенной сотнями светильников. Их свет был подобен пестрой игре пламени на шкуре Граограмана. В середине пещеры пол, выложенный цветной плиткой, поднимался ступенями к круглой площадке, на которой покоилась черная каменная глыба. Граограман медленно повернулся к Бастиану: казалось, его взгляд потух.

— Мой час приближается, господин, — сказал он почти шепотом, — у нас не осталось времени для разговора. Но не волнуйся и жди дня. То, что случается всегда, случится и на сей раз. И, может быть, ты мне сможешь сказать, почему.

Он повернул голову в сторону маленьких дверей в другом конце пещеры.

— Ступай туда, господин, там всё приготовлено для тебя. Эти покои дожидаются тебя с незапамятных времен.

Бастиан подошел к дверям, но перед тем, как их открыть, ещё раз обернулся.

Граограман опустился на черную каменную глыбу, и теперь он сам был черным, как скала. Голосом, который превратился в шепот, он проговорил:

— Послушай, господин, возможно, что до тебя донесутся звуки, которых ты испугаешься. Но не беспокойся! С тобой ничего не случится, пока на тебе Знак.

Бастиан кивнул и вошел в двери.

Перед ним была великолепно украшенная комната. Пол был устлан мягкими, красочными коврами. Стройные колонны, поддерживающие дугообразный свод — покрыты золотой мозаикой, в которой тысячами бликов отражался огонь светильников, который и здесь переливался всеми цветами радуги. В углу стоял широкий диван с мягкими одеялами и всевозможными подушками, а над ним был натянут полог небесно-голубого шелка. В другом углу в каменном полу был высечен бассейн, в котором дымилась золотистая сверкающая жидкость. На низком столике стояли блюда и вазы с кушаньями, графин с рубиново-красным напитком и золотой кубок.

Бастиан уселся по-турецки возле столика и принялся за еду. Напиток был терпким и крепким и чудесным образом утолял жажду. Все блюда были ему совершенно незнакомы. Он бы не смог сказать, были ли это пирожки или крупные стручки, или орехи. Некоторые были похожи на тыкву или дыню, но вкус был абсолютно другой — острый и пряный. Всё это возбуждало аппетит и было на редкость вкусно. Бастиан ел, пока не насытился.

Потом он разделся — не снял только Знак — и спустился в бассейн. Некоторое время он плескался в светящейся воде, умывался, нырял вглубь и фыркал, как морж. Он обнаружил забавные бутылочки, которые стояли на краю бассейна, и решил, что это эссенции для купания. Недолго думая, он налил понемногу из каждой в воду. По поверхности несколько раз пробежали, слегка дымясь, зеленые, красные и желтые язычки пламени. Запахло смолой и горькими травами.

Наконец Бастиан вышел из бассейна, вытерся мягким полотенцем — оно лежало наготове — и оделся. Причем ему показалось, что свет в светильниках вдруг стал менее ярким. И тут до него донесся звук, от которого по спине побежали мурашки: скрежет и треск, будто большая скала разламывается льдом. Звук этот замирал в стоне, который становился всё тише и тише.

Бастиан вслушивался, и сердце его колотилось. Он вспомнил слова Граограмана о том, что ему не о чем беспокоиться.

Звук не повторялся. Но тишина была ещё ужаснее. Он должен узнать, что же случилось!

Он открыл дверцу спальной и заглянул в большую пещеру. Сперва он не заметил никаких изменений, кроме того, что светильники горели тускло и их свет стал пульсировать, словно замедляющиеся удары сердца. Лев сидел всё в той же позе на черной каменной глыбе и, казалось, смотрел на Бастиана.

— Граограман! — тихо окликнул его Бастиан. — Что здесь происходит? Что это был за звук? Это ты был?

Лев не отвечал и не шевелился, но пока Бастиан шел к нему, следил за ним глазами.

Бастиан нерешительно протянул руку, чтобы погладить гриву, но едва её коснулся, в испуге отпрянул. Она была твердой и холодной как лед, словно черная скала. Такими же на ощупь были и морда, и лапы Граограмана.

Бастиан не знал, что ему делать. Он увидел, что черные каменные створки большой двери медленно растворились. Только когда он оказался в длинном темном коридоре и стал подниматься по лестнице, он задал себе вопрос, что ему, собственно, нужно там, снаружи. Ведь в этой пустыне нет никого, кто бы мог спасти Граограмана.

Но пустыни там больше не было!

В ночной тьме повсюду что-то мерцало и поблескивало. Миллионы крошечных ростков прорастали из песчинок, которые снова становились семенами. Перелин, Ночной Лес, снова начал расти!

Бастиан вдруг догадался, что с этим как-то связано оцепенение Граограмана.

Он вернулся в пещеру. Свет в светильниках лишь изредка и очень слабо вздрагивал. Он подошел ко Льву, обвил руками его могучую шею и уткнулся лицом в его морду.

Теперь и глаза Льва были черными и мертвыми, как скала. Граограман окаменел. Огонь в светильниках вздрогнул в последний раз, и стало темно, как в гробу. Бастиан горько заплакал, и каменная морда Льва стала мокрой от его слёз. Потом он свернулся калачиком между огромными лапами Льва и уснул.