ЧАСТЬ I

ГЛАВА 1

Америго Бонасера дожидался правосудия в Третьем отделении уголовного Суда Нью-Йорка: слушалось дело о надругательстве над его юной дочерью, которую преступники пытались обесчестить.

Судья — огромного роста, внушительный — высоко подкатал рукава своей черной мантии, будто собирался собственноручно разделаться с двумя молодыми людьми, представшими перед его судейским столом. Его лицо выражало холодное негодование в их адрес. Но вместе с тем было нечто неуловимо фальшивое во всей процедуре суда, что ощущал Америго Бонасера, пока еще не вполне осознавая.

— Вы поступили как отъявленные негодяи, — резко произнес судья. «Да, да, — подумал Бонасера. — Негодяи, Ублюдки. Скоты».

Оба парня покаянно склонили вымытые до блеска головы с модными стрижками. Их гладкие физиономии выражали молчаливое признание вины.

— Так ведут себя только дикие звери в джунглях, — продолжал судья, — и ваше счастье, что вы не успели совершить непоправимого, иначе за изнасилование я засадил бы вас лет на двадцать. — Так судья сделал многозначительную паузу, коротко глянув в сторону Америго Бонасера из-под густых насупленных бровей, потом перевел взгляд на лежащие перед ним материалы следствия, нахмурился еще сильней и заключил, недовольно пожав плечами и как бы против собственной воли:

— Однако, принимая во внимание ваш молодой возраст и то, что вы впервые нарушили закон, а также безупречную репутацию ваших родителей и исходя из того, что мудрость правосудия не в мести, а в милосердии, я приговариваю обоих к трем годам заключения. Условно.

Америго Бонасера был гробовщиком с сорокалетним стажем, и только многолетняя профессиональная выдержка помогла ему скрыть нахлынувшие волной чувства ненависти и негодования. Он не выдал себя, хотя все внутри закипело. Ведь его девочка еще лежит в больнице со сломанной челюстью, изуродованная скобками и швами, а эти два молодчика, выходит, уже совершенно свободны? Значит, суд над ними был просто фарсом? Между тем счастливые родители заполучили своих драгоценных, ничуть не пострадавших сынков и сбились вокруг них тесной кучкой. Разумеется, они могли теперь улыбаться, они выиграли.

Злоба и горечь сдавили горло Бонасеры, во рту стало кисло. Он стиснул зубы, прижал к губам белый полотняный платок и смотрел, как эти подонки, совершенно спокойные и уверенные в себе, вышли из-за барьера и двинулись к выходу, не удостоив его даже взглядом. Следом прошествовали довольные родители, две женщины и двое мужчин примерно того же возраста, что и Бонасера, но внешне совсем другие — стопроцентные американцы. Они все еще были несколько смущены, но в глазах затаились торжество и вызов. На миг утратив контроль над собой, Бонасера дернулся к ним и хрипло выкрикнул:

— Вы еще поплачете у меня! Отольются вам мои слезы!

Адвокаты подсудимых немедленно заслонили от него своих клиентов, уже и так отгороженных спинами. Здоровенный пристав быстро перекрыл проход возле места, где стоял Бонасера. Но все предосторожности были излишними: Бонасера овладел собой.

Всю долгую жизнь, проведенную в Америке, он твердо верил в торжество закона и порядка, и это помогла ему прижиться и преуспеть здесь. Но теперь, когда в разгоряченном ненавистью сознании лишь желание немедленно приобрести оружие и пристрелить обоих мерзавцев оставалось до боли отчетливым, Бонасера обернулся к сидящей рядом жене, которая, похоже, до сих пор не поняла происшедшего, и объяснил ей коротко:

— Над нами надсмеялись.

Потом помолчал и принял решение, не считаясь больше с ценой, которую придется заплатить:

— За правосудием надо идти на поклон к дону Карлеоне.

В роскошном отеле Лос-Анджелеса вдребезги пьяный Джонни Фонтейн терзался муками ревности. Растянувшись на красном диване посреди номера «люкс», он тянул виски прямо из горлышка бутылки, а потом, чтобы отбить неприятный привкус, опускал голову в хрустальное ведерко со льдом и оттуда глотал талую воду.

Была четыре часа утра, и он пьяно соображал, как расправится со своей блудной женой, когда она, наконец, явится дамой. Если, конечно, она вообще явится.

От тоски ему вдруг захотелось позвонить первой жене и справиться о малышках, на в такое время суток эта было невозможно. А от одной мысли о том, что можно обратиться к кому-нибудь из прежних друзей сейчас, когда в его жизни все разладилось, Джонни стало смешно. Эта раньше любой из них был бы счастлив, вздумай он позвонить в четыре утра. Теперь же Джонни Фонтейн только раздражал своим падением коллег по киномиру, еще недавно принимавших близко к сердцу его дела.

В очередной раз приложившись к бутылке, он услышал, что ключ повернулся в замке, но не стал отрываться от горлышка, пока жена не вошла в комнату и не оказалась перед ним — как всегда очаровательная, с ангельским личикам и глубокими фиалковыми глазами. Она казалась хрупкой, хотя фигурка была скульптурно точеной. На экране ее красота выглядела еще ослепительней. Ста миллионов мужчин во всех концах света готовы были платить только за то, чтобы полюбоваться ею в темноте кинозалов.

— Где ты шлялась? — спросил Джонни Фонтейн.

— По чужим постелям, — ответила жена.

Она решила, что он, как обычно, в стельку пьян, и просчиталась. Джонни одним прыжком перемахнул через столик и ухватил ее за ворот платья. Но близость этого поразительного лица и фиалковых глаз действовали безотказно, и Джонни смягчился. Поняв это, она насмешливо скривила губы — и вновь поторопилась: он немедленно занес кулак.

— Джонни, только не по лицу! — завизжала она. — Я же работаю!

Он ткнул ее кулаком в солнечное сплетение, и она рухнула на пол. Джонни навалился сверху, упиваясь ароматным дыханием, когда она, как рыба, широко раскрывала рот. Он стал осыпать тумаками ее руки и шелковистые бока, как когда-то, еще подростком, лупцевал малышей в «адской кухне» ньюйоркских трущоб: побольней, зато без видимых следов, вроде сломанного носа или выбитых зубов.

Впрочем, он бил ее все-таки не по-настоящему. Распростертая на полу так, что подол дорогого платья задрался выше пояса, она поддразнивала его, хихикая:

— Ну же, Джонни, давай! Иди ко мне, тебе ведь только этого и надо.

Джонни Фонтейн поднялся на ноги. Пришибить бы ее, но она неуязвима за броней своей красоты. Марго, освободившись, грациозно перекатилась на живот, легко вскочила и стала пританцовывать перед ним, по-детски кривляясь:

— И совсем не больно, и ни капли не больно… — потом сказала вдруг почти печально: — Придурок ты, Джонни. Наставил мне синяков, как мальчишка. Как был романтичным слюнтяем, так и остался. Думаешь, люди и правда занимаются тем, о чем ты пел в своих дурацких песенках, а в любви черта не смыслишь. Бедный Джонни, — она покачала головой.

— Пока, Джонни, бай-бай!

Ключ в замке ее спальни решительно щелкнул.

Джонни снова опустился на пол и спрятал лицо в ладони. Охватившее его отчаяние было тупым и немилосердным. Но не зря же он был вскормлен нью-йоркскими трущобами и джунглями Голливуда — в приливе решимости он ухватился за телефон и вызвал машину, чтобы ехать в аэропорт. Сейчас на свете только один человек мог спасти его, значит, нужно лететь в Нью-йорк, к этому единственному человеку, у которого достанет мудрости и силы и который по-прежнему любит его, Джонни. Нужно лететь к крестному, к дону Корлеоне.

Пекарь Назорини, румяный и пухлый, как итальянские булки его выпечки и как они же, припудренный мукой, разносил на все корки свою жену, великовозрастную дочь Катарину и работника Энцо, своего помощника. Энцо, переодевшийся уже в форму военнопленного, в нарукавной повязке с зелеными буквами ВП, стоял перед пекарем навытяжку, более всего беспокоясь, как бы не опоздать к вечерней поверке в губернское управление. Его, как и тысячи других пленных итальянцев, отпускали подрабатывать в наймах у американских хозяев, и он пребывал в постоянном страхе, что может лишиться этой милости. Поэтому семейная комедия, разыгравшаяся сейчас, могла иметь для него самые серьезные последствия.

— Значит, теперь, когда война окончена и не сегодня— завтра тебя должны выпнуть в твою вонючую Сицилию, ты решил осчастливить мою дочь подарочком? — свирепо рычал на помощника Назорини.

Низкорослый, но крепко сбитый Энцо прижимал руку к груди и отвечал чуть ли не со слезами на глазах, хотя и вполне здраво:

— Клянусь святой Девой, хозяин, я никогда не злоупотреблял вашей добротой. Я люблю вашу дочь и со всем уважением к вам готов просить ее руки, только не имею на это прав. Ведь если меня отправят домой в Италию, я никак не смогу жениться на Катарине.

Жена Назорини Филомена высказалась решительно.

Не трать слов понапрасну, — обратилась она к мужу. — Ясно, что Энцо надо оставить тут. Отправь-ка его пока к нашей родне в Лонг-Айленд, пусть спрячется покуда. А сам ты прекрасно знаешь, как поступить.

Катарина рыдала. Уже располневшая, с темными усиками над верхней губой, она отнюдь не сияла прелестью. И вполне понимала, что не просто будет найти второго второго такого Энцо, с его почтительностью и умением приласкать бережно и любовно.

— Если ты не оставишь Энцо, я сама уеду с ним! — крикнула. она отцу. — Поеду в Италию!

Назорини посмотрел на нее сердито и все же хитро. Хороша штучка его дочка! Он давно замечал, куда она клонит, как норовит потереться сдобным задом о штаны Энцо, когда тот вместе с нею наполняет корзины горячими из печи хлебами. И если не принять необходимых мер, — нехорошо подумал Назорини о дочери, — она обязательно допросится горяченького в самом ближайшем будущем. Значит, Энцо необходимо оставить в Америке, устроить ему гражданство. И лишь один человек способен помочь в таком щекотливом деле. Крестный отец. Дон Корлеоне.

Все эти трое и еще много других людей получили изукрашенные золотом карточки — приглашения на свадьбу к мисс Констанции Корлеоне, назначенную на последнюю субботу августа сорок пятого года. Отец невесты дон Вито Корлеоне никогда не забывал никого из своих старых друзей и соседей, хотя давно уже обитал вдали от всех, в большом особняке на Лонг-Айленд. Гостей приглашали именно туда и празднество было рассчитано на целый день, не меньше. Тем более, что момент этому благоприятствовал: только что закончилась война. с Японией, а вместе с ней — тревога за сыновей, оказавшихся вовлеченными в эту войну, и теперь ничто не должно было омрачить людям праздника. А свадьба как раз то событие, которое легко может стать настоящим радостным праздником.

Поэтому в субботнее августовское утро в дом дона Корлеоне из Нью-Йорка стали стекаться многочисленные друзья, искренне жаждущие отметить своим присутствием его семейное торжество. Все везли с собой, разумеется, плотно набитые банковскими банкнотами конверты нежно-кремового цвета. Никаких чеков, только визитная карточка в каждом конверте с именем дарителя и суммой подношения, указывающей на меру уважения к крестному отцу. Уважения, которое он, безусловно, заслужил. Ибо дон Вито Корлеоне был тем человеком, к которому любой мог обратиться за помощью и никто не бывал разочарован. Он никогда не давал пустых обещаний, как никогда не прибегал к уклончивым объяснениям, что его руки связаны силами, более могущественными, чем его собственные. При этом помогал не только друзьям и даже не только тем, кто способен был заплатить за услугу. Лишь одно имело значение: вы лично, вы сами должны были объявить себя его другом. Тогда Вито Карлеоне немедленно принимал на себя ваши беды и заботы, не заботясь о том, бедны вы или богаты, сильны или убоги. И не было на свете таких преград, которые могли бы оказаться непреодолимыми.

А что в благодарность? Совсем немногое. Дружба, почтительное обращение «дон» и изредка более теплое и сердечное: «крестный отец». Порой, возможно, — только, чтобы выразить искреннее уважение и ни в коем случае не в целях материального вознаграждения — что-нибудь невзыскательное, вроде галлона домашнего вина или корзины печенья, специально приготовленного к рождественскому столу дона Вито. Само собой подразумевалось, что подобный скромный дар — знак вашего хорошего воспитания. А также молчаливое признание того, что вы его вечный должник, и он вправе в любую минуту рассчитывать на вас.

Сейчас, в торжественный день свадьбы единственной дочери, дон Вито Корлеоне встречал своих гостей на пороге собственного особняка в Лонг-Айленде. Всех этих людей он хорошо знал. Многие из них были обязаны дону всем своим благополучием и потому, пользуясь случаем, без стеснения называли вслух Крестным отцом. Даже те, кто обслуживал сегодня гостей, были своими людьми в доме. Бармен, старый товарищ дона Вито, преподнес в качестве свадебного подарка всю напитки, украшавшие столы, а к ним — свое непревзойденное искусство. Официантами сплошь были сыновья друзей дона. Дружеские руки помогли жене дона Корлеоне приготовить яства, от которых ломились столы, и украсили гирляндами просторный сад вокруг особняка.

Дон Корлеоне встречал всех своих гостей, от власть имущих до совсем ничтожных, с одинаковым радушием и приветливостью. Никого он не обидел невниманием, таков был характер дона. А гости так искренне поздравляли его, так единодушно хвалили фрак, который дону к лицу, что человеку постороннему можно было бы принять его самого за счастливого новобрачного.

Рядом с доном в дверях стояли двое из трех его сыновей. Старшего, крещенного именем Сантино, все, кроме отца, называли ласково «Санни» — сынок. Пожилые итальянцы поглядывали на него испытующе, молодые — восторженно. Для американца итальянского происхождения он был высок, пости чести футов ростом, могуч, словно молодой бычок. Копна черных волос, шапкой поднимающаяся надо лбом, делала его еще выше. У него было лицо взрослого Купидона, маска с правильными чертами, но с чувственно изогнутыми, точно лук, капризными губами. Эти губы и крутой, с ямочкой, подбородок смутно волновали и наводили на непристойные мысли. Природа и впрямь так щедро наградила его производительной силой, что бедная супруга Санни страшилась брачной постели почти как язычники пыток. Ходили даже легенды, передаваемые шепотом, будто самые закаленные и бесстрашные обитательницы публичных заведений, которые Санни, случалось, посещал в юности, познакомившись с ним поближе, требовали двойной платы за риск.

И сегодня, на свадебном пиру, многие юные матроны, большеротые и могучие плотью, поглядывали на Санни Корлеоне издали оценивающе и маняще. Но именно сегодня они старались зря, ибо он, невзирая на присутствие жены и трах малышей, уже наметил цель и к ней двигался. Люси Манчини, лучшая подруга его сестры, давно знала, что именно на нее имеет виды сегодня Санни. Сейчас она сидела в розовом своем одеянии и с диадемой на блестящих черных волосах рядом с невестой за свадебным столом в саду. Всю предсвадебную неделю она неудержимо кокетничала с Санни, а во время брачной церемонии, у алтаря, крепко сжала ему руку. Большего ни одна незамужняя девушка не могла бы себе позволить. Для нее не имело значения, что Санни никогда, на удастся и сравняться со своим великим отцом. Куда важнее было то, что он смел и силен в жизни и в любви. В отличие от всегда выдержанного дона, Санни часто безрассуден и вспыльчив, способен на опрометчивые поступки. Поэтому многие сомневаются, что он станет преемником Крестного отца, хоть пока и ходит в первых помощниках дона.

Второй сын дона Фредерико — попросту Фредо или Фред— был именно таким ребенком, о каком любой итальянец молит святых. Преданный, почтительный, всегда готовый исполнить отцовскую волю, он в свои тридцать лет продолжал жить в родительском доме. Невысокий и коренастый, он тоже имел фамильные черты сходства с Купидоном, но его круглое лицо под шлемом курчавых волос было некрасиво, а чувственный изгиб губ не притягивал, казался жестким. Замкнутый и суровый по характеру, Фредо был тем не менее опорой отцу. Он никогда не спорил с ним, не доставлял ему неприятностей своими похождениями или скандалами. Но и магнетизма сильного зверя, который необходим вожаку, у Фредо тоже не было, поэтому, при всех его достоинствах, никто не верил, что он унаследует отцовское дело.

Третий сын дона Корлеоне, Майкл, не приветствовал гостей вместе с отцом и братьями, а сидел за столом в самом дальнем углу сада. Но и там ему не удавалось избежать пристального внимания окружающих.

Майкл был младшим сыном дона и единственным-отпрыском семьи, который отказался признавать над собой волю всесильного родителя. Он не унаследовал и фамильных черт Корлеоне. Волосы Майкла были скорее прямыми, чем курчавыми, светло-оливковый цвет его кожи вполне подошел бы девушке, да и вообще в его внешности долгое время было что-то девичье, какая-то изысканность рисунка. Дон Вито даже встревожился было, вырастет ли его младший сын настоящим мужчиной, но едва достигнув семнадцати лет, Майкл Корлеоне рассеял беспокойство отца.

Заняв место за самым дальним столом в глухом углу сада, младший сын демонстрировал тем самым отчужденность от родителя и семейства. С ним была его девушка, коренная американка, о которой многие слышали, но никто не видел раньше. Разумеется, следуя правилам хорошего тона, Майкл представил ее всем, в том числе и собственной родне. Она не произвела на них особого впечатления: худосочна, белеса, слишком свободна в обращении и чересчур умна для женщины. Ее имя звучало чужим для итальянского слуха — Кей Адамс. Если бы она сказала им, что Адамсы обосновались в Америке два века назад и эта фамилия здесь очень распространенная, в ответ только пожали бы плечами. Ну и что7

А вот на то, что дон не уделяет никакого внимания третьему сыну, среагировали все. Раньше, до войны, Майкл был любимцем отца, и совершенно очевидным казалось, что именно его Вито Корлеоне сделает в конце концов своим преемником. Тем более, что Майкл обладал той же спокойной силой характера, тем же умением поступать определенным образом, определяя умом или интуицией как именно, чтобы окружающие невольно проникались уважением.

Но когда разразилась война, Майкл Корлеоне пошел на фронт добровольцем вопреки воле отца, поскольку дон Вито не испытывал ни малейшего желания подставлять родного сына под пули во имя чужой страны. Врачи заранее были подкуплены, это обошлось недешево, но все уладилось должным образом. Все, кроме решения самого Майкла, которому уже исполнился двадцать один год. Он поступил в морскую пехоту и отправился за океан. Дослужился до звания капитана, в бою заработал медали, и журнал «Лайф» в 44-м году опубликовал его фотопортрет с описанием героических подвигов. Когда кто-то из друзей показал журнал дону Корлеоне (никто из семьи на это не отважился), тот только пренебрежительно хмыкнул:

— Так гореть на чужом пиру…

А в начале сорок пятого Майкла Корлеоне демобилизовали подчистую после ранения, и он в мыслях не имел, что это организовал ему отец. Но пробыв дома недели три, Майкл опять обманул родительские ожидания и, ни с кем не посоветовавшись, поступил в Дартмутский университет в Гановере, штат Нью-Хемпшир. В родительском доме ему не жилось. Объявился он здесь только по случаю свадьбы сестры, а заодно чтобы предъявить родным свою будущую жену, эту повидавшую виды типично американскую девицу.

Сейчас Майкл Корлеоне развлекал Кей Адамс, обрисовывая наиболее-колоритные фигуры из числа приглашенных. Ему, в свою очередь, было любопытно наблюдать как Кей воспринимала этих экзотических птиц, таких непохожих на тех, с кем ей доводилось общаться в обычной жизни. Ее интерес был неподделен. Оглядываясь по сторонам, она усмотрела небольшую группку мужчин, собравшихся вроде бы вокруг небольшого бочонка с домашним вином, но выглядевших напряженно.

Майкл признал в них Америго Бонасеру, пекаря Назорини, Энтони Компиолу и Люка Брази. Наблюдательной Кей эти четверо не показались слишком радостными. Майкл усмехнулся:

— Верно подмечено. Это просители. Ищут возможности поговорить с отцом с глазу на глаз.

Действительно, все четверо неотступно следили за доном Корлеоне.

Владелец особняка все еще по-хозяйски радушно приветствовал гостей, когда в дальнем конце мощеной аллеи, в проезде, остановился черный «седан-шевроле». Двое сидящих на переднем сиденье, не таясь, вытащили из карманов блокноты и переписали номера остальных припарковавшихся там автомобилей. Санни обернулся к отцу:

— Ребята-то, видать, из полиции.

Дон Корлеоне пожал плечами:

— Улицей я не распоряжаюсь. Их дело.

Черты Купидона на тяжелом лице Санни окаменели от гнева.

— Совсем обнаглели, подонки.

Он сошел по ступенькам и направился туда, где стоял «седан-шевроле». Приблизившись, заглянул сквозь открытое окно прямо в лицо рассевшегося там водителя. Тот сейчас же раскрыл свой бумажник, продемонстрировав Санни удостоверение. Санни отошел, так ничего не сказав, и только смачно сплюнул на заднюю дверцу машины. Он надеялся, что обозленный водитель выскочит следом, но тот не шелохнулся.

— Эти типы из ФБР, — сообщил он отцу. — Вот вонючки.

Дон не удивился, ему было известно заранее, кто эти люди. Самым близким из друзей и самым высоким из гостей он тоже сообщил заранее, чтобы приезжали на такси, а не в собственных автомобилях. И хотя бессмысленная выходка сына ему не понравилась, она была на руку дону, так как говорила копам, что их приезд — неожиданность для хозяев.

Нет, дон Корлеоне не сердился. Давным-давно он усвоил истину, что общество то и дело готово оскорбить тебя, и надо мириться с этим, уповая лишь на то, что в свой час настанет пора посчитаться с каждым, пусть даже самым могущественным из обидчиков. Эта несложная истина помогала Вито Корлеоне всегда оставаться бесстрастным и доброжелательным, что так восхищало всех, к нему приближенных.

В саду за домом заиграл квартет. Все были в сборе. Дон Корлеоне отбросил мысли о полицейских и вместе с сыновьями направился к гостям, чтобы возглавить застолье.

Огромный сад вмещал уже несколько сот человек: одни танцевали на деревянной эстраде, усеянной цветами, другие восседали за длиннейшими столами, плотно заставленными всевозможной едой, по-южному острой и пряной, и кувшинами с темным самодельным вином. Невеста, Конни Корлеоне, во всем своем свадебном великолепии помещалась за специальным столом на отдельном помосте вместе с новобрачным, подружкой и шаферами. Они представляли живописное зрелище в старо-итальянском стиле. Хотя жениху это было не очень по вкусу, Конни согласилась справлять свадьбу так, как исстари заведено в Италии, чтобы порадовать отца, которому она не угодила уже самим выбором мужа. Карло Рицци был полукровкой, отец-сицилиец наградил его смуглой кожей, северянка-мать — светлыми волосами и голубыми глазами. Родители жениха жили в Неваде, а ему самому пришлось покинуть штат из-за некоторых разногласий с законом. В Нью-Йорке он познакомился с Санни Корлеоне, а через него — с Конни. Разумеется, дон Корлеоне навел справки в Неваде и знал, что неприятности Карло были связаны с небрежностью в обращении с оружием. Пустяковое дело, которое ничего не стоит изъять из полицейских архивов, чтобы парень остался чист, как стеклышко. Попутно друзья, вернувшись из Невады, привезли дону сведения о легальных игорных домах. Эта информация очень заинтриговала дона, и над нею он с тех пор немало размышлял. На том и покоилось величие Вита Корлеоне, что он обладал способностью из всего извлекать пользу.

Конни Корлеоне не была красавицей, а с годами обещала стать нервной и сварливой. Но сегодня в белом подвенечном платье она почти преобразилась. Опустив под столом руку на колено мужу, она влюбленно смотрела на него и не могла насмотреться. Карло Рицци в ранней юности некоторое время трудился в пустыне, на тяжелой физической работе, и мышцы, которые он себе там накачал, выпирали из жениховского фрака. Сейчас Карло нежился в обожании своей молодой жены и в ответ на ее восторженные взгляды подливал вина в бокал, ухаживая за ней с подчеркнутой любезностью, будто исполнял роль жениха в каком-то спектакле. Зато огромный шелковый кошель, куда скрывались туго набитые конверты, прикрепленный по обычаю к правому плечу новобрачной, вызывал у него откровенный и вовсе не наигранный интерес. Он то и дело косил в его сторону глазом. Сколько там? Десять тысяч? Двадцать? Карло Рицци удовлетворенно улыбался. Это ведь только начало. Женитьба вводила Карло в поистине королевскую семью. Теперь так или иначе о нем обязательно позаботятся.

Шелковый кошель невесты с интересом изучал и один из молодых гостей в толпе, смахивающий несколько на прилизанного хорька. Но чисто по привычке — Паоло Гатто совсем не собирался похищать его. Просто сама мысль о том, как это можно сделать, позабавила Паоло. Он развлекался пустой фантазией от нечего делать, прекрасно понимая, что эти мысли сродни мальчишеским желаниям подбить танк из рогатки.

Паоло перевел взгляд на своего шефа Питера Клеменцу, пожилого и тучного, который вихрем носился по танцевальной площадке в зажигательной тарантелле с юными красотками. Несмотря на свой огромный рост и гороподобный вид, Клеменца танцевал с таким азартом и искусством, плотно прижимая дам к огромному животу, что зрители единодушно захлопали ему, а пожилые матроны стали протискиваться поближе и дергать за рукав, напрашиваясь в партнерши. Молодежь почтительно очистила им место и стала прихлопывать ладонями в такт стремительному перебору мандолины.

В конце концов танцор обессилел и рухнул на подставленный под него стул. Паоло Гатто сейчас же подал ему холодного черного вина и осушил пот со лба шефа собственным носовым платком.

Клеменца отдувался, как кит, выброшенный на сушу. Он осушил стакан с вином несколькими жадными глотками и буркнул Паоло вместо благодарности:

— Нечего тут слоняться. Про дело не забывай. Пройдись-ка вокруг да посмотри, все ли в порядке.

Паоло безмолвно скользнул в гущу гостей.

Когда музыканты прервались, чтобы промочить пересохшее горло, один из молодых гостей Нино Валенти подобрал брошенную без хозяина мандолину, водрузил левую ногу на стул и затянул непристойную сицилийскую любовную песню. Некогда красивое лицо Нино Валенти заметно обрюзгло от постоянного пьянства, да и сейчас он тоже был уже навеселе. Подкатив глаза, он старательно выпевал двусмысленности. Женщины повизгивали от восторга, а мужчины охотно подпевали хором последние строчки куплета.

Приверженец благопристойности дон Корлеоне, который, как всем было известно, не любил сальностей (хотя его толстушка-жена радостно подхихикивала вместе с остальными), дипломатично скрылся в недрах дома. Воспользовавшись этим, Санни сейчас же подсел за стол новобрачных к Люси Манчини. Они были в безопасности, поскольку жена Санни в это время колдовала над свадебным пирогом, наводя последние штрихи на его кремовые бока. Санни пошептался с девушкой, и она выскользнула из-за стола. Для конспирации Санни выждал еще пару минут, а потом последовал за ней не спеша, небрежной походкой, то и дело останавливаясь, чтобы перекинуться словечком с гостями.

Лучшая подружка невесты за три года обучения в колледже достаточно американизировалась, чтобы заполучить репутацию видавшей виды девицы. Пока готовились к свадьбе, она позволяла Санни волочиться за собой, не считая отнюдь, что это может показаться предосудительным, ведь он был шафером, а она подружкой невесты, и в свадебной церемонии они становились партнерами. Сейчас, придерживая подол своего длинного розового платья, Люси вошла в дом, где, сразу же стерев с лица деланную улыбку святой невинности, бегом взлетела по лестнице в ванную комнату. Через несколько минут, когда она вышла, Санни уже поджидал ее на верхней площадке.

Из закрытого окна кабинета дона Корлеоне — изолированной угловой комнаты — за свадебным пиршеством наблюдал Томас Хейген. Вся стена за его спиной была сплошь уставлена полками с юридической литературой. Хейген был адвокатом при доне и временным советником в семействе Корлеоне, занимая таким образом во внутренней иерархии одно из самых почетных и важных мест. Немало гордиевых узлов распутали или разрубили они вместе с Вито Корлеоне, сидя в этом кабинете, и потому, хорошо зная дона, Хейген понял, когда тот направился к себе, что им предстоит сейчас заниматься делами отнюдь не праздничными. Хейген проводил глазами дона и проследил за интермедией, которую разыграли Санни и Люси Манчини на помосте для новобрачных.

От него не укрылось и то, что оба один за другим удалились в дом. Хейген недовольно поморщился, раздумывая, следует ли намекнуть на это дону, решил, что не следует, и пересел от окна к столу. Едва он взял в руки список с именами тех, кто получит сегодня аудиенцию у Крестного отца, как дон вошел в комнату. Хейген протянул ему список.

— Оставь Бонасеру напоследок, — кивнув задумчиво, сказал Вито Корлеоне.

Сквозь стеклянную дверь Хейген вышел прямо в сад, туда, где у бочонка с вином все еще переминались с ноги на ногу просители. Он сделал знак пекарю Назорини.

Дон Корлеоне встретил первого посетителя с распростертыми объятиями. Их детство прошло вместе в Италии, где оба играли и росли. Их дружба была проверена временем. Из года в год на рождество Назорини присылал дону Корлеоне необъятные хлеба с хрустящей поджаристой корочкой, а на пасху и в дни семейных праздников — многоэтажные торты с кремом, монументальность которых свидетельствовала о безграничном уважении пекаря к другу детства. Каким бы ни выдался год, скудным или щедрым, Назорини неизменно отдавал свой взнос в профсоюз булочников, организованный Вито Корлеоне еще на заре его карьеры. При этом он никогда не одалживался у дона, не нуждался в его помощи, кроме единственного случая с талонами на сахар, которые ему удалось скупить в годы войны на черном рынке. Так что пекарь давно имел полное право предъявить старинному другу долг многолетних отношений, а дон Корлеоне заранее с удовольствием предвкушал возможность оказать ему любую услугу. Он угостил Назорини сигарой «Ди Нобион», налил янтарной настойки «Стрега» полный бокал и ободряюще потрепал по плечу. Дон знал по собственному опыту, как непросто бывает обращаться с просьбой

Пекарь рассказал ему про свою дочь и про Энцо. Если рассудить, этот парень-военнопленный работал для блага Америки, во имя победы! А теперь, когда с войной покончено, беднягу репатриируют в Италию, разбив чистую любовь этого добропорядочного сицилийского юноши и сердце дочери Назорини. Вся надежда несчастных, привязанных друг к другу детей — только на Крестного отца, на дона Корлеоне.

Дон прохаживался по комнате рядом с Назорини, не снимая дружеской руки с его плеча, покачивая время от времени головой в знак полного понимания и одобрения. Когда пекарь закончил, он улыбнулся ему и сказал:

— Не стоит беспокоиться так, дружище.

И подробно изложил, что следует делать и в какой последовательности: сначала подать прошение конгрессмену их округа, потом тот внесет на рассмотрение конгресса проект закона, предоставляющего Энцо возможность получить гражданство. Потом конгресс его примет, это будет стоить денег, примерно две тысячи долларов. Но он, дон Корлеоне, гарантирует, что законопроект пройдет и все будет сделано, как надо, а деньги он вручит кому следует. Согласен ли его друг на такое предприятие?

Назорини решительно подтвердил. Он и не предполагал, что ему могут оказать услугу задаром, да еще какую — специальный законопроект конгресса! По дешевке его, конечно, не купишь. Пекарь чуть не разрыдался от избытка чувств.

Дон Корлеоне проводил его до самых дверей и пообещал прислать специалистов, которые помогут оформить документы и все устроят. На прощанье они еще раз обнялись, и Назорини спустился в сад.

Хейген улыбнулся дону:

— Неплохое помещение капитала для Назорини: и помощник у печи, и зять. Всего-то за две тысячи. — Помолчав, он спросил: — А кому поручить это дело?

Дон Корлеоне задумчиво нахмурил лоб.

— Конгрессмену из сицилийцев не стоит. Поручи лучше еврею от соседнего округа. Измени домашний адрес Назорини. Сейчас, когда война кончилась, подобных дел будет, я думаю, немало. Похоже, нам понадобятся дополнительно свои люди в Вашингтоне, чтобы легче справляться и не допустить роста цен.

Хейген сделал пометку в блокноте: «К конгрессмену Лютеко не обращаться. Договориться с Фишером».

Следующий, кого Хейген привел в кабинет, был Энтони Компиола; с его отцом Вито Корлеоне работал когда-то на железнодорожных складах. Ему требовалось пятьсот долларов для уплаты залога под открытие новой закусочной со специальной плитой. Дело было совсем простым, и дон понимающе кивнул, не вслушиваясь в причины, из-за которых Энтони не хотелось прибегать к кредиту. Он вынул из кармана пачку банкнот, их не хватило, и дон, поморщившись, обратился к Хейгену:

— Одолжи-ка мне сотню до понедельника, Том.

И несмотря на протесты Энтони, утверждавшего, что может обойтись четырьмя сотнями, всучил ему всю просимую сумму со словами:

— Эта свадьба оставила меня без наличных…

Хейген наблюдал эту сцену с тихим восхищением. Дон умел проявлять щедрость. Энтони Компиоле не могло не польстить, что Крестный отец сам взял в долг, чтобы выручить его деньгами. Конечно, дон владел миллионами, но много ли найдется миллионеров, способных пойти на неудобства для себя, чтобы помочь другому?

Когда Вито Корлеоне вновь вопросительно поднял глаза на Хейгена, ожидая следующего визитера, тот предупредил:

— В списке нет Люки Брази, но он очень хотел бы повидать вас. Знает, что на людях это неудобно, хочет лично.

Впервые дон выразил неудовольствие, спросив:

— Без этого не обойтись?

Хейген пожал плечами:

— Вам виднее. Но он так благодарен приглашению на свадьбу, которого никак не ожидал, что жаждет выразить свою признательность.

Дон Корлеоне жестом показал, что готов принять Люку Брази.

Кей Адамс, разглядывая окружающих, выделила Люку Брази из числа прочих, поразившись свирепости его лица. Она спросила у Майкла, кто это. У Майкла была тайная цель постепенно и без лишних эмоций дать понять своей будущей жене, с какой яблоньки он упал. Пока Кей считала, по-видимому, что дон Корлеоне обычный бизнесмен, разве что не очень щепетильный в своих делах. Майкл, приоткрывая перед нею завесу над истиной, сказал про Люку Брази почти правду: страшнее его трудно найти среди преступников восточных штатов. Он убийца-одиночка, и потому практически всегда уходит от карающей десницы закона.

Сообщив это Кей, Майкл состроил гримасу и добавил:

— По правде говоря, я не знаю, какая доля истины есть в этих сплетнях. Точно я знаю только, что он в некотором роде друг моего отца.

Только сейчас Кей начала догадываться кое о чем. Она спросила Майкла с сомнением в голосе:

— Не хочешь ли ты сказать, что твой отец пользуется услугами этого типа?

«Черт бы побрал все!» — подумал Майкл и ответил прямо, чтобы расставить точки над «i»:

— Лет пятнадцать назад конкуренты по импорту масла чуть не убили отца, чтобы перехватить его дело. Пришлось прибегнуть к помощи Люки Брази. Я слышал, что за полмесяца он прикончил шестерых и тем положил конец знаменитой оливковой войне.

Майкл улыбался, будто все это было веселой шуткой, но Кей передернуло:

— В твоего отца действительно стреляли гангстеры?

— Пятнадцать лет назад. А с тех пор все тихо-мирно, — Майкл уже стал опасаться, что для нее это слишком.

— Ты просто хочешь запугать меня, — приняла шутку Кей. — Решил, что тогда я за тебя не пойду! — она подтолкнула его локтем. — Остроумный замысел, ничего не скажешь.

Майкл продолжал улыбаться:

— А ты все-таки поразмысли на досуге.

— Нет, он и правда убил шестерых? — спросила Кей.

— Во всяком случае, об этом писали в газетах, — подтвердил Майкл. — Но доказать-то невозможно. Я думаю, в прошлом у этого парня тоже есть кое-что такое, о чем распространяться не стоит. Мне отец не рассказывал, но Том Хейген знает, хоть тоже не разговаривает на эту тему. Я как-то попробовал поддразнить его, мол, интересно, когда я буду достаточно взрослым, чтобы знать про Люку Брази. А он мне ответил: «Через сто лет». — Майкл отхлебнул вина. — Должно быть, его история так же безобразна, как сам Люка.

В самом деле, Люку Брази мог напугаться даже сатана. Достаточно было увидеть его, чтобы почувствовать опасность, Низкорослый, с бульдожьим широким лицом, он носил на себе каинову печать кошмара. Его темно-карие глаза казались мертвенными, в них не было тепла и света. Тонкие, словно резиновые, губы напоминали цветом сырое мясо.

Его репутация убийцы была не более легендарна, чем его преданность Крестному отцу. Люка Брази стал одним из тех краеугольных камней, на которых строилась мощь семейства дона Корлеоне. Второго Люку отыскать трудно, а может, и невозможно. Он не страшился ни полиции, ни бога, ни черта, ни общественного мнения. Но дон Корлеоне был тем единственным в мире существом, которого Люка любил и боялся, — по собственному выбору и по своей доброй воле. Представая перед очами дона Корлеоне, ужасный Люка Брази каменел от почтительности. Вот и сейчас, кое-как пробормотав слова поздравления и выразив надежду, что первенец будет наследником, он счастлив был уже тому, что мог преподнести дону свой подарок для новобрачных: пакет с банкнотами. Это было пределом его мечтаний.

Хейген отметил про себя перемену в поведении дона Корлеоне. С Люкой он вел себя, как государь, принимающий своего верного подданного — достойно, но без тени фамильярности. Каждым сказанным словом, каждым жестом дон подчеркивал, как здесь ценят Люку Брази, как дорожат им. Дон ни на минуту не засомневался, что подарок для новобрачных передан не в их, а в его руки. Он отнесся к этому с полным пониманием.

Денег в этом конверте наверняка было больше, чем в любом другом. Можно не сомневаться, что Люка Брази провел немало часов в мыслях о том, сколько преподнесут остальные и какую сумму надо подарить ему, чтобы показать, насколько выше его уважение к дону, как он предан ему. Поэтому Люка и стремился передать свой конверт вовсе не молодоженам, а лично хозяину, и дон спустил ему эту маленькую вольность, поблагодарив в самых изысканных и цветистых выражениях. Хейген с интересом наблюдал, как из-под свирепой оболочки проступает улыбка удовлетворения на страшном лице Люки Брази. Он поцеловал дону руку и удалился в стеклянную дверь, открытую для него Хейгеном. Благоразумный советник дона вежливо улыбнулся жуткому визитеру на прощанье, и тот в ответ тоже скривил свои резиновые губы в некоем подобии улыбки.

Когда он ушел, дон Корлеоне облегченно вздохнул. Люка Брази был единственным человеком, в присутствии которого дон нервничал. Нельзя было быть полностью уверенным, что сумеешь обуздать эту дикую силу, с ним требовалось обращаться так же осторожно, как с динамитом. Вито Корлеоне передернуло. Но ведь в случае нужды динамит можно использовать целенаправленно…

— Один Бонасера остался? — спросил он Тома Хейгена.

Том кивнул. Дон Корлеоне подумал еще немного, сдвинув брови, потом сказал:

— Прежде, чем пустить его, позови мне Сантино. Пусть поучится малость.

Разыскивая Санни, Хейген обошел весь сад. По дороге он предупредил Бонасера, что терпеть осталось недолго. Добрался до угла, где сидел Майкл Корлеоне со своей девицей, и спросил, не видел ли он Санни. Майкл отрицательно покачал головой. «Только не хватало, — подумал Том, — чтобы все это время Санни провозился с подружкой невесты. Жди тогда неприятностей. Здесь и жена Санни, и родичи этой вертихвостки. Такое бедствие может начаться…» Он торопливо двинулся к двери, за которой полчаса назад исчез Санни.

— А это кто? — спросила Кей Майкла, глядя вслед Тому. — Ты назвал мне его братом, когда знакомил, но фамилия у него не ваша и на итальянца он совсем не похож.

— Том живет у нас с двенадцати лет. Остался без отца, без матери, болтался по улицам, трахому где-то прихватил. Его привел Санни как-то вечером, идти ему было некуда. Заночевал, а потом и вовсе остался у нас. Так и жил, пока не женился.

Кей Адамс оживилась.

— Как это романтично! — воскликнула она. У твоего отца, должно быть, доброе сердце. Усыновить чужого мальчишку, когда в семье и так куча детей!

Майкл не стал вдаваться в тот факт, что для итальянской семьи четверо детей совсем не много. Он только уточнил:

— Тома не усыновили. Он просто жил с нами.

— Почему? — удивилась Кей.

Майкл усмехнулся.

— Просто мой отец считает, что это было бы непорядочно по отношению к родителям Тома. Ведь он бы сменил фамилию.

— О! — только и сказала Кей Адамс.

Они увидели, как Том с Санни прошли в стеклянную дверь кабинета, а потом, следуя приглашающему жесту Хейгена, в эту же дверь заторопился Америго Бонасера.

— Как они могут лезть к твоему отцу с делами в такой день? — возмутилась Кей.

Майкл рассмеялся:

— Да потому, что они знают обычай. Ни один сицилиец не может отказать в просьбе в день свадьбы дочери. И трудно найти дурака, который упустил бы подобный случай.

Когда Люси Манчини подобрала подол своего розового платья и взбежала по ступенькам, лицо Санни, разгоряченное выпитым вином, еще пугало ее. Но ведь она сама заманивала его всю прошлую неделю, вполне понимая, чем это должно кончиться. На счету у Люси уже было два любовных приключения, но радости они ей не дали, да и длились не больше недели каждое. Последний ее возлюбленный даже бросил ей упрек, что на нее не угодишь. Люси поняла это однозначно и до окончания колледжа уклонялась от любовных свиданий.

Но легенды о мужской стати Санни Корлеоне, которых она наслушалась этим летом, воспламенили ее воображение. Однажды, возясь на кухне в доме Корлеоне, где бурно готовились к свадьбе Конни, Люси услышала излияния самой Сандры, жены Сантино. Недалекая добродушная Сандра утверждала, что ставит свечку в церкви всякий раз, когда Санни находит себе подружку, потому что брачная постель с первой ночи пугает ее. Женщины захихикали, а Люси испытала прилив желания.

Сейчас, спеша навстречу Санни, она вся горела. На верхней площадке Санни схватил ее за руку и повлек в одну из ближайших спален. Ее ноги ослабели, едва за ними захлопнулась дверь.

Губы Санни, горькие от табака, нашли ее губы.

Их близость превзошла все ожидания. Это было невероятное, немыслимое наслаждение, от которого Люси чуть не рыдала в экстазе. Она была безмерно благодарна Санни за эту сладостную, ни с чем не сравнимую пытку и впервые в жизни достигла вершин блаженства.

Когда он отпустил ее, Люси в изнеможении прислонилась к нему и так они простояли, недвижимые, довольно долго, пока не услышали деликатный стук в дверь. Санни быстро привел себя в порядок, подперев одновременно дверь спиной, чтобы никто не вошел. Люси неверными движениями расправила свое розовое платье. Глаза ее сияли.

— Ты здесь, Санни? — позвал из-за двери тихий голос Тома Хейгена.

Санни облегченно улыбнулся Люси:

— Да, Том. А в чем дело?

Также тихо Том ответил:

— Дон зовет тебя к себе в кабинет. Прямо сейчас.

Звук его шагов удалился по коридору. Санни выждал немного, поцеловал Люси и выскользнул за дверь.

Люси медленно причесалась, поправила платье, одернула ленты на нем. Когда она вернулась в сад и заняла свое место рядом с Конни, та спросила обиженно:

— Ты где была, Люси? Похоже, тебя напоили за это время. Не бросай меня больше, ладно?

Ничего не говоря, Люси подставила свой бокал, и новобрачный налил ей до самого верха темного густого вина, понимающе улыбнувшись. Люси опрокинула бокал залпом. Ее колотил нервный озноб. Поверх края бокала она поискала глазами Санни Корлеоне. Никто другой на свете больше не существовал для нее. Наклонясь к самому уху невесты, Люси лукаво прошептала:

— Через пару часов ты сама все узнаешь.

Конни хихикнула.

Люси выпрямилась и, как школьница, аккуратно сложила руки на скатерти. Она выглядела так, будто похитила у новобрачной сокровище.

Америго Бонасера вошел в кабинет дона Корлеоне вслед за Хейгеном. Дон сидел за огромным письменным столом, Санни стоял у окна и смотрел в сад. Впервые за все утро дон держался прохладно, он не обнял гостя и не подал ему руки. Собственно, гробовщик и не получил бы приглашения, если бы его жена не ходила в подругах супруги Вито Корлеоне. Сам же Америго не вызывал у дона никаких симпатий.

Бонасера заговорил с присутствующими издалека, осторожно подбирая слова.

— Не сочтите за невежливость, что моя дочь, крестница вашей жены, не присутствует на свадебном торжестве. Не ее вина в этом, она все еще лежит в больнице, — он бросил смущенный взгляд на Санни и Тома Хейгена, ясно показывая, что предпочел бы говорить с доном наедине. Но Вито Корлеоне был безжалостен.

— Я в курсе несчастья, постигшего вашу дочь, — произнес он, — и готов помочь, если могу быть чем-то полезным. Все-таки моя жена приходится ей крестной матерью, и мы помним о чести, которую вы нам оказали, — в этих бесстрастных словах заключался упрек. Ведь гробовщик никогда не именовал Корлеоне Крестным отцом, как полагалось.

Бонасера, помертвевший от напряжения, не принял упрека и заговорил прямо:

— Нельзя ли мне побеседовать с вами наедине?

Дон Корлеоне покачал головой:

— Я доверяю этим людям свою жизнь. Каждый из них для меня — как правая рука. Я не могу оскорбить их, удалив отсюда.

Гробовщик на секунду прикрыл глаза, потом опять заговорил голосом ровным и печальным, каким он обычно утешал родственников усопших в похоронной конторе:

— Я вырастил свою дочь здесь, в Америке. Я уважаю американский образ жизни. Эта страна дала мне возможность встать на ноги. Я не навязывал дочери собственных правил, но учил ее уважать честь семьи. Она нашла себе приятеля. Я смирился с тем, что он не итальянец. Она не познакомила его с нами, но я старался не мешать ей жить, принимал все как должное. Это было моей ошибкой, я сам во всем виноват. Два месяца назад он повез ее покататься. С ними был еще один парень, постарше, его приятель. Они напоили мою девочку и хотели надругаться над ней. Как звери. Она не далась, не утратила чести. Тогда они избили ее, изуродовали. Когда я увидел свою дочь в больнице, глаз не было видно, нос перебит, челюсть сломана. Ей наложили скобы на лицо. Она плакала, хотя ей было больно даже плакать, и все спрашивала: «За что, папочка? Почему они так обошлись со мной?» И я плакал тоже.

Слезы и теперь мешали говорить гробовщику Бонасере. Но голос его оставался ровным, монотонным.

— Почему я плакал? Она была десницей моих очей, ласковой и преданной дочерью. Она была милой и доверчивой, а теперь никогда уже не сможет верить людям. И никогда не будет красивой, — Бонасера с трудом сдерживался, землистое лицо его побагровело.

— Как это положено по закону, я обратился в полицию. Обоих арестовали, потом судили. Хотя суд признал их виновными, им дали по три года условно. Они ушли свободными прямо из зала суда. Я, как дурак, ждал справедливости, а эти подонки смеялись мне в лицо. И тогда я сказал жене: «Правосудия надо искать у дона Корлеоне».

Дон слушал, не поднимая головы из уважения к горю Бонасеры. Но когда он заговорил, в голосе зазвучал металл отчужденности:

— Почему же вы сначала обратились в полицию? Почему сразу не пришли ко мне?

Бонасера отозвался еле слышно:

— Что вы от меня хотите за это? Я на все готов, только сделайте то, о чем я прошу, — он все-таки сорвался на крик отчаяния.

— А о чем же вы просите? — уточнил дон Корлеоне сурово.

Бонасера опять бросил взгляд на Хейгена и Санни и замотал головой. Дон, не поднимаясь с места, наклонился к гробовщику и тот, помедлив, тоже наклонился вперед и припал губы к волосатому уху дона. Дон выслушал его бесстрастно, как исповедник в исповедальне. Это длилось довольно долго, пока Бонасера не перестал шептать и не выпрямился. Дон посмотрел на него снизу вверх сосредоточенно и строго. Бонасера покраснел, но встретил взгляд дона, не дрогнув.

— Так не делается, — сказал наконец дон Корлеоне, — вы хотите невозможного.

— Я заплачу, — отозвался немедленно Бонасера. — Скажите, сколько это стоит? — он говорил теперь громко и отчетливо.

Хейген, услышав, нервно дернулся, а Санни, который все еще стоял у окна скрестив руки на груди, впервые обернулся и взглянул на то, что происходит в комнате, улыбнувшись сардонически.

Дон Корлеоне встал из-за стола. На его лице ничего не отразилось, но металл в голосе окреп и заледенел.

— Мы не первый день знакомы, — сказал он гробовщику, — и даже не первый год, но до сих пор дело не доходило до просьб или советов. Я не припомню уже, когда в последний раз был приглашен на чашку кофе в ваш дом, хотя вашу единственную дочь крестила моя жена. Если откровенно, то моей дружбой вы просто пренебрегли. Или боялись оказаться у меня в долгу?

Бонасера сказал глухо:

— Я старался не иметь лишних неприятностей.

Дон жестом прервал его.

— Нет, дело не в том. Вам казалось, что Америка — рай, мирная обитель, где можно почивать на лаврах в свое удовольствие, тем более, если дела складываются успешно и доллары стекаются в карман. Поддерживать дружеские отношения было ни к чему, раз есть полиция, которая охраняет, суд, который бдит, и закон, стоящий на страже твоей безопасности. К чему тогда дон Корлеоне? Все верно. Меня это задевало, но не в моем характере предлагать свою дружбу тем, кто ее не ценит. — Дон сделал паузу и посмотрел на гробовщика с улыбкой, таящей насмешку. — А теперь настал час, когда вы вынуждены идти ко мне, чтобы восстановить попранную справедливость. Но и в вашей просьбе нет уважения. Вы пришли не с тем, чтобы предложить мне свою дружбу и просить о моей. Вы явились в мой дом в день свадьбы моей дочери с предложением совершить убийство, за которое, — тут голос дона дрогнул от негодования, — готовы заплатить. Интересно получается. Предположим, я даже не обижен, но все-таки хотелось бы знать, чем я дал повод для подобного неуважения?

Бонасера воскликнул, терзаясь страхом и мукой:

— Америка была добра ко мне, и я хотел быть ей добрым гражданином. Я хотел, чтобы моя дочь стала родной в этой стране.

Дон похлопал в ладоши, всем своим видом выражая горячее одобрение.

— Прекрасно сказано, Просто замечательно. Раз так, то и не о чем горевать. Суд состоялся, правосудие свершилось. Теперь можете утешать свою дочку в больнице цветами и конфетами. А сами утешьтесь тем, что все не так уж страшно, ерунда. Ну, ребята молодые, головы горячие, выпили малость. Один из них к тому же сын видного политика. Нет, дорогой мой Америго, надо быть последовательным до конца. Я всегда считал, что вы человек порядочный, так что выкиньте из ума сумасшедшую идею отомстить. В Америке это не принято. Простите, забудьте. Мало ли что случается в жизни?

В словах дона ядовитая насмешка так густо была замешана на сдержанном гневе, что гробовщик задрожал каждым нервом, но все же заговорил мужественно:

— Я вас пришел просить о правосудии.

— Поздно. Правосудие уже совершилось на суде, — отрывисто сказал дон Корлеоне.

Бонасера упрямо замотал головой:

— Их суд — для тех мальчишек. Но не для меня.

Дон признал справедливость такого разграничения одобрительным кивком.

— А чего же хочешь ты? — спросил он.

— Око за око, — ответил Бонасера.

— Но просил ты большего. Твоя дочь жива.

— Тогда пусть они пострадают так же, как она, — согласился неохотно Бонасера.

Дон помолчал, ожидая продолжения речи гробовщика. Бонасера, собравшись с силами, спросил отчаянно:

— Сколько мне заплатить вам за это?

В ответ дон Корлеоне повернулся к нему спиной. Это был отказ. Больше разговаривать не о чем.

Бонасера не двинулся с места.

Тогда вздохнув и тем самым показывая, что по доброте сердечной не может сердиться долго, дон опять обернулся к Бонасере, бледному, как те покойники, с которыми он обычно имел дело. Теперь дон был почти ласков:

— Стоило ли бояться прийти ко мне со своей бедой в самом начале? Вы пошли в суд и ждали месяцы своей очереди. Вы потратили деньги на адвоката, который заранее знал, что будет не суд, а посмешище. Правосудие вершил судья, продажный, как последняя шлюха. Все эти годы в Америке за деньгами вы обращались в банк, которому платили непомерные проценты, и там стояли с протянутой рукой, будто нищий, пока они удостоверятся в кредитоспособности.

Дон остановился на миг, голос его построжал:

— А ведь достаточно было прийти ко мне, я с радостью раскрыл бы для вас свой кошелек. Подонки, унизившие вашу дочь, давно умывались бы горючими слезами, если бы справедливость вершил я. Враги и недруги, если бы они у вас оказались, имели бы дело со мной и тогда, — дон взмахнул рукой, указуя на Бонасеру, — вы уж поверьте мне, они боялись бы вас.

Бонасера опустил голову и сказал сдавленным голосом:

— Прошу вас, будьте моим другом.

Дон Корлеоне положил руку ему на плечо.

— Да будет так. Справедливость восторжествует. Возможно, в свой час, если этот час вообще когда-нибудь настанет, я попрошу тебя об ответной услуге. Но пока считай, что мое правосудие — подарок от крестной матери вашей дочери, моей жены.

Когда за благодарным гробовщиком закрылась дверь, дон Корлеоне распорядился:

— Поручи это дело Клеменце, Том, да пусть направит туда надежных ребят, чтобы не сдурели от вида крови. Мы все-таки не убийцы, что бы ни думал о нас этот тупой могильщик.

Его первенец в это время продолжал любоваться сквозь окно на свадебное веселье. «Ничего не выйдет, — огорченно подумал дон, — Сантино не желает перенимать опыт, а значит, никогда не сможет стать во главе семейства стать доном. Надо уже сейчас подыскивать другого, и поскорее. В конце концов, никто ведь не вечен.»

Из сада сквозь окно донесся громкий восторженный шум. Все трое откликнулись на него, а Санни, прижавшись к стеклу, увидел нечто, заставившее его прыгнуть немедленно к двери, просияв:

— Джонни приехал! Он все-таки приехал на свадьбу, а что я вам говорил!

Хейген посмотрел в сад.

— В самом деле, ваш крестный сын, — сказал он дону. — Позвать сюда?

— Нет, — ответил Вито Корлеоне, — пусть пообщается с гостями. Сам придет ко мне, — дон улыбнулся Тому Хейгену. — Он хороший крестный сын.

Хейген почувствовал легкий укол ревности.

— Два года глаз не казал. Видать, что-то случилось и без вашей помощи не обойтись.

— К кому же ему идти, как не к крестному? — отозвался на это дон.

Копни Корлеоне первой увидела Джонни Фонтейна, входящего в сад. Забыв о приличиях, подобающих новобрачной, она завизжала:

— Джонни! — и бросилась к нему в объятия.

Джонни крепко обнял ее, расцеловал и, одной рукой прижав невесту к себе, другой стал по очереди здороваться с остальными. Здесь все были его старыми друзьями, он вырос рядом с ними на вест-сайдских улицах. Конни потащила знакомить его со своим мужем. Забавно было, что светловолосый герой дня казался явно раздосадованным появлением Джонни, будто тот задвинул его во второй ряд. Пришлось голливудской звезде пустить в ход все свое обаяние, пожимая руку молодому супругу и говоря здравицу в его честь.

С дощатой эстрады чей-то знакомый голос окликнул:

— А как насчет того, чтобы спеть нам, Джонни?

Джонни обернулся и увидел улыбающегося Нино Валенти. Он немедленно вспрыгнул на эстраду и обнял Нино. Когдато они были неразлучны, но потом Джонни перебрался в Голливуд, а Нино остался. Поначалу он изредка звонил Нино, просто чтобы поболтать и даже обещал устроить для Нино выступление в тамошнем клубе, но дальше слов дело не пошло. Сейчас, увидев знакомую усмешку Нино, его хмельную и задорную физиономию, Джонни почувствовал, что по— прежнему привязан к другу.

Нино стал перебирать струны мандолины. Джонни Фонтейн оперся рукой об его плечо.

— Посвящается невесте! — провозгласил он и, отбивая такт ногой, завел лихие и соленые сицилийские куплеты. Нино сопровождал пение Джонни красноречивыми телодвижениями. Невеста покраснела, но была в восторге. Гости дружно притопывали и подпевали. Последнюю строку припева, довольно сомнительную по содержанию, вопили хором, оглушительно хохоча. А когда песня кончилась, гости, не переставая, бурно аплодировали, пока Джонни не откашлялся и не запел снова.

Здесь все гордились им. Он был одним из них, а стал знаменитостью, прославленным певцом, кинозвездой. Ему были доступны самые прекрасные в мире женщины. Но он, тем не менее, приехал за три тысячи миль, чтобы оказать свое уважение крестному отцу и присутствовать на свадьбе. Он не зазнался, а по-прежнему любил своих старых друзей, таких, как Нино Валенти. Все помнили, как Джонни распевал свои песенки вместе с Нино, но разве можно было предположить тогда, что пятьдесят миллионов женщин готовы будут отдать свои сердца исключительно Джонни?

По ходу мелодии Джонни спрыгнул с эстрады, подхватил невесту на руки, поставил ее на помост между собой и Нино. Оба певца обратились лицом друг к другу, Нино взял на мандолине несколько резких аккордов, и голоса скрестились, как на поединке. Это была их давняя игра, состязание на голосах, как на шпагах. Они выкрикивали слова песни поочередно, пока Джонни не позволил Нино перекрыть его знаменитый голос своим, потом любезно передал ему невесту из собственных рук, чтобы Нино победоносно допел последний куплет, в то время как голос Джонни постепенно угас в заключительных аккордах.

Под вопли восторга и бурю аплодисментов все трое на эстраде обнялись. Гости не хотели отпускать их — требовали новых песен.

Только дон Корлеоне, стоявший все это время у боковой двери, ощутил, что не все ладно. Он добродушно подал голос, стараясь своей репликой никого не задеть:

— Мой крестник оказал нам честь, приехав из такой дали, а никто не подумал предложить ему промочить горло?

В тот же миг множество полных бокалов было протянуто Джонни. Он отпил по глотку из каждого и поспешил к дону Корлеоне. Прижавшись к его щеке, Джонни что-то шепнул крестному отцу на ухо, и тот повел его в дом.

В кабинете их встретил Том Хейген, протянувший Джонни руку.

— Как поживаешь, Том? — холодновато спросил Джонни, отвечая на рукопожатие. Сейчас в его голосе не было теплой сердечности, которая придавала обычно ему ауру очарования. Хейгена слегка задела холодность Джонни, но ему было не привыкать. Сложные отношения с людьми были неизбежным следствием его роли советника при доне. За все приходится платить так или иначе.

— Когда я получил приглашение на свадьбу, — обратился Джонни Фонтейн к крестному отцу, — я сказал себе: все, на меня там больше не сердятся. Я ведь пять раз звонил вам после развода, но Том все время отговаривался, что вы заняты или вас нет. Ясно, что не хотите меня слышать. Я так и понял.

Дон Корлеоне разлил по бокалам «Стрега» из золотистой бутылки.

— Кто старое помянет… Теперь все забыто, Джонни. Не знаю только, пригожусь ли я тебе теперь, когда у тебя есть и деньги, и слава?

Джонни залпом выпил янтарную жгучую жидкость и протянул дону пустой бокал. Он старался говорить легко и беспечно:

— О чем вы говорите, крестный? Какие деньги, какая слава? Я качусь вниз. Вы были правы, не следовало мне оставлять жену и малышек ради этой беспутной твари. Не зря вы рассердились на меня.

Дон пожал плечами:

— Просто я был обеспокоен. Ты ведь мой крестный сын.

Джонни нервно забегал по кабинету.

— Я совсем помешался от этой девки. Самая яркая звезда Голливуда, ангел, да и только. Но слов нет, что творит. Стоит гримеру хорошо разрисовать ее, она ложится с ним. Стоит оператору найти удачный ракурс для съемок, готова немедленно бежать с ним в уборную. И вообще спит с кем попало. Отдает себя так же легко, как я отдаю мелочь из кармана. Сатану ей в мужья, подлой шлюхе.

Дон Корлеоне прервал его:

— А как поживает твое семейство?

Джонни Фонтейн вздохнул:

— Я о них забочусь. С тех пор, как мы разошлись, я плачу Джинни и малышкам больше, чем положено по суду. Раз в неделю навещаю, иногда чаще. Я скучаю без них, иной раз до безумия, — он выпил второй бокал. — А Марго смеется надо мной. Она даже не понимает, отчего я ревную. Считает, что я устарел вместе с моими песнями и итальянскими страстями. Перед отъездом я отлупил ее, только лицо не тронул, а так синяков понаставил. А ей хоть бы хны, хохочет, и все.

Джонни закурил сигарету.

— Такие у меня дела, крестный, так что жизнь моя, похоже, не имеет никакого смысла.

Дон Корлеоне сказал без обиняков:

— Тут уж тебе никто помочь не в силах.

Помолчал, потом спросил:

— А что у тебя с голосом?

Стоило ему сказать это, как с любимца фортуны Джонни Фонтейна слетело последнее обаяние. До сих пор он иронизировал над собой, теперь просто сломался:

— Я не могу больше петь, крестный, что-то с горлом, а доктора не берутся лечить.

Хейген и дон Корлеоне посмотрели на Джонни пристально. Не тот он был человек, чтобы паниковать без причин.

— На двух фильмах, где я играл, сборы были огромные, — продолжал Джонни. — Я стал звездой первой величины. А теперь меня вышвырнули. С хозяином студии я с самого начала не поладил, так что он счастлив возможности посчитаться.

Дон Корлеоне встал перед крестником и спросил мрачно:

— Что же вы с ним не поделили?

— Ему не нравилось, что я пел на левых митингах. Вы тоже ругали меня за это, крестный. А Джек Уолес прозвал меня коммунистом, правда, ничего поделать не мог, никто ему не поверил. Потом я еще увел девчонку, которую он хотел прибрать к рукам. Случайно увел, на одну ночь всего, так получилось. Она сама повисла на мне, что же я мог поделать? Все беды до кучи. Эта развратная стерва Марго гонит меня из дому, Джинни и дети меня обратно не примут, разве что приползу на коленях. И вдобавок ко всему, я не могу больше петь. Что мне делать, крестный, что мне делать?

Лицо дона Корлеоне не выражало сочувствия. Он смотрел холодно и презрительно.

— Прежде всего, веди себя, как подобает мужчине, — сказал он, и черты исказились гневом. — Как подобает мужчине! — проревел он, Потом, перегнувшись через стол, со свирепой нежностью сгреб волосы Джонни в кулак и притянул к себе его голову: — Господи милосердный, да как же это вышло? Как, прожив столько лет со мной рядом, ты остался ничтожеством? Что это за потаскун голливудский, способный только лить слезы и взывать о помощи? Что за бабья истерика: «Что мне делать? Что мне делать?»

Это произошло так неожиданно, и Джонни был изображен так удивительно похоже, что Хейген и сам Джонни не могли удержаться от смеха. Дон Корлеоне с удовлетворением замолчал. С минуту он размышлял, глядя на любимого крестника, как бы среагировали его родные сыновья, задай он им подобную взбучку. Сантино, тот надулся бы и стал потом назло куролесить. Фредо всерьез испугался и забился в угол. А Майкл, скорее всего, ответил бы холодной улыбкой и надолго скрылся из дому. Нет, до чего все-таки славный малыш этот Джонни: и смеется искренне, и собрался уже с духом, вполне понимая крестного.

Дон Корлеоне заговорил опять:

— Мало того, что ты отбил у хозяина девчонку, так теперь жалуешься, что он не носит тебя на руках. Есть чему удивляться! Сам бросил семью и оставил детей без отца из-за потаскухи — и сам же плачешь, что никто не ждет тебя с распростертыми объятиями. Не ставишь своей девке синяк под глазом, потому что она, видите ли, снимается, а потом недоволен, что она хохочет над тобой. Ведешь себя, как дурак, вот и выходит все по-дурацки.

Дон сделал передышку и спросил:

— Но теперь-то ты послушаешься моего совета? Джонни Фонтейн пожал плечами:

— Ведь я не смогу снова жениться на Джинни, крестный. Во всяком случае, на ее условиях. Я же играю в карты, пью, встречаюсь с друзьями, да и бабы вешаются мне на шею, куда от них денешься? А потом, когда приходишь к Джинни, всегда чувствуешь себя последним подонком. Я просто не в силах опять выносить это,

Терпение дона Корлеоне, похоже, было на исходе, хотя он умел владеть собой.

— Кто тебя заставляет опять жениться? Это твое дело. Помогаешь растить детей — молодец. Тот, кто не умеет быть отцом, не может считаться настоящим мужчиной. Но в таком случае умей поставить себя так, чтобы их мать не возражала. Почему ты не можешь настоять на своем и жить с ними под одной крышей? Где сказано, что у тебя нет права строить свою жизнь по-своему?

Джонни Фонтейн усмехнулся:

— Как бы не так, крестный, прежних жен-итальянок теперь нет. Джинни не станет мириться с этим.

— Потому что ты вел себя, как сосунок, — поддразнил его дон. — Одной бабе платишь больше, чем положено, другой боишься разбить мордашку, раз она снимается в кино. Вот они и диктуют тебе, как жить на свете, хотя много ли женщины могут понимать в этом? Может, конечно, на том свете их ожидает рай, а нас — ад, только это ничего не меняет. Верховодить должны мы. Вообще-то я все годы присматривал за тобой, — теперь уже дон говорил вполне серьезно. — Ты был примерным сыном, я не могу упрекнуть тебя в неуважении. Но по отношению к прочим друзьям ты часто ненадежен. То с одним сблизишься, то с другим. Помнишь парнишку-итальянца, который тоже снимался, в комедийных ролях? Он на чем-то сорвался, и ты сразу же перестал поддерживать с ним отношения, потому что был в зените успеха. А твой закадычный друг Нино, с которым вы вместе бегали в школу и распевали когда-то? Я говорю о Нино. Он слишком много пьет, но никто не слышал от него жалоб, хотя в жизни ему не слишком повезло. Всю неделю ишачит шофером на грузовике, а на уик-энд подряжается петь за ничтожную плату. Разве ты не мог бы помочь ему, ведь он хорошо поет? И никогда не сказал о тебе дурного слова.

Джонни Фонтейн ответил с терпеливой покорностью:

— Он поет неплохо, но талант у него небольшой. Шоу он не потянет, крестный отец.

Тяжелые веки дона опустились так, что глаз совсем не стало видно:

— Так ведь и ты не тянешь, как выясняется, крестничек. Или и у тебя таланта маловато? Может, пристроить и тебя на грузовик к Нино?

Джонни промолчал, и дон добавил:

— Друзья превыше всего. Дружба важнее таланта. Главнее любого правительства. Она почти то же, что семья, не забывай этого. Если бы ты сумел построить вокруг себя прочную стену дружбы, тебе не пришлось бы прибегать к моей помощи. А теперь объясни толком, почему больше не можешь петь. Ведь сегодня в саду ты нормально пел. Не хуже, чем Нино.

Хейген и Джонни, оба, одинаково улыбнулись при этом язвительном уколе. Настала очередь Джонни растолковывать дону, что к чему.

— У меня слабеет гортань. Достаточно спеть две-три песни, чтобы на много часов, а то и дней, полностью лишиться голоса. Я не могу дотянуть до конца ни репетиции, ни записи на студиях. Голос садится, вероятно, это какая-то болезнь.

— Понятно, у тебя неприятности с женщинами и слабеет голос. Ладно, теперь расскажи-ка мне про своего выскочку из Голливуда, с которым вы не поладили.

Похоже было, что дон перешел от слов к делу.

— Он там крупная величина, — сказал Джонни, — у него своя студия и еще он помощник президента по военной пропаганде в кино. Месяц назад он закупил для экранизации новый бестселлер, а герой там как будто для меня создан. Мне бы даже входить в роль не пришлось, достаточно играть себя самого. И вполне вероятно, что это именно та роль, за которую я мог бы получить премию Академии. В общем, все знают, что роль для меня и я для роли, что я мог бы опять войти в верхний эшелон уже как актер, а не певец. Но Уолес не даст мне сняться в картине. Я предложил играть почти даром, за минимальный гонорар. Бесполезно! Он велел передать мне, что только если я при всех поцелую его в задницу, он подумает, стоит ли дать мне эту роль.

Движением головы дон отмел чересчур эмоциональный финал изложенной истории. Всегда можно найти разумный выход из деловых затруднений. Он потрепал крестника по плечу:

— Похоже, ты совсем сник. Считаешь, что никому до тебя нет дела, все бросили, а? Ты даже с лица спал, пьешь, что ли? Не спишь по ночам, пичкаешься снотворным? — дон явно не одобрял такой образ жизни. — Ты лучше поверь моему опыту, — продолжал он, — приведи себя в порядок. Поживи тут у нас, поешь, выспись как следует. Я всегда рад видеть тебя, да и ты в моем обществе, глядишь, научишься кое-чему полезному, что, может, и в прославленном Голливуде свою службу сослужит. Короче, ни пьянок, ни баб, ни песен. Через месяц вернешься на студию и, думаю, этот твой выскочка и крупная величина даст роль, о которой идет речь. Идет? Годится?

Хотя не было случая, чтобы Крестный отец что-либо пообещал и не сделал, Джонни Фонтейн мучительно сомневался на этот разю

— Но этот тип личный друг Эдгара Гувера, — сказал Джонни. — С ним так просто не поладишь.

— Он ведь человек дела, — сказал дон уклончиво. — Значит, должен принять деловое предложение.

— Ничего не выйдет, — запричитал опять Джонни, — поздно. Все контракты уже подписаны, съемки через неделю.

Дон Корлеоне сказал:

— Иди-ка к гостям, они тебя заждались. Предоставь все мне, — и он мягко подтолкнул Джонни в сторону выхода.

Хейген подсел к столу со своим блокнотом.

Дон устало спросил:

— Что у нас еще на очереди?

— Нельзя больше тянуть с Солоццо. Надо повидаться с ним буквально на этой неделе, — Хейген смотрел в календарь, готовый пометить число.

Дон повел плечами

— Свадьба прошла, теперь в любой день, когда удобно.

«Значит, Виргилию Солоццо будет отказано, — вывел Хейген из слов дона. — А поскольку дон медлил с ответом, дотягивая до свадьбы, это чревато неприятностями».

Хейген спросил осторожно:

— Может, пусть Клеменца пришлет на время в дом своих ребят?

Дон нетерпеливо отмахнулся:

— С какой стати? Я не давал ответа, чтобы свадебный праздник не омрачило ни одного облачка. К тому же следовало узнать, что он предлагает. Теперь ясно, он идет с дурным предложением. Это позорное дело.

— Вы откажете ему?

Дон кивнул утвердительно.

— А не стоит ли собрать семейный совет, прежде чем дать отказ? — спросил Хейген.

— Ты так думаешь? — спрятал усмешку дон. — Добро, можем обсудить вместе. Когда ты вернешься из Калифорнии, Том. Я хочу, чтобы ты завтра же вылетел туда и уладил дело Джонни. А Солоццо назначь встречу позднее. Есть что-нибудь еще?

Хейген сказал официально:

— Из больницы сообщили, что советник Аббандандо при смерти. Он не доживет до утра. Семейство предупреждено, они уже там.

Хейген весь последний год исполнял функции Дженко Аббандандо, поскольку рак приковал советника к больничной постели. Теперь дон должен был решить, останется ли этот высокий пост за ним навсегда, и решение это было нелегким, так как остальные в семье выступали резко против. На такой высокой ступени в семейной иерархической лестнице по традиции должен был находиться коренной итальянец. Даже временное назначение Хейгена вызвало легкое неодобрение. Тем более, что ему едва исполнилось тридцать пять, так что, по мнению большинства, он был и слишком молод для роли советника, не имея за плечами изворотливости и мудрости, присущих людям опытным.

Поэтому дон не стал торопиться с ответом, а спросил Хейгена:

— Когда отбывают новобрачные?

Хейген посмотрел на часы.

— Через несколько минут должны разрезать свадебный пирог. Значит, уедут примерно через полчаса, — тут он вспомнил о еще одном нерешенном вопросе:

— Ваш зять… Мы ему предоставим работу в семье?

— Никогда, — ответил дон с удивившей Тома Хейгена резкостью. И, стукнув ребром ладони по столу, повторил — Никогда. Подберем ему что-нибудь сбоку, чтобы мог прокормиться. Но ни в коем случае не вводи его в семейные дела. И остальным передай — Санни, Фредо, Клеменце.

Оба помолчали.

— Скажи моим сыновьям, всем трем, что они поедут со мной в клинику попрощаться с бедным Дженко. Пусть отдадут советнику последний долг. Вели Фредо подать большой автомобиль и попроси Джонни от меня лично поехать вместе с нами. — Дон остановился, заметив вопросительный взгляд Хейгена. — А тебе придется сегодня же вечером выехать в Калифорнию, так что навестить Дженко ты не успеешь. Но не уезжай до моего возвращения из клиники, я еще поговорю с тобой. Понял?

— Понял. Во сколько Фредо должен подать автомобиль?

— Как только гости разъедутся. Дженко меня дождется.

— Да, еще звонил сенатор. Извинялся, что не смог поздравить лично, сказал, что вы поймете. Наверное, имел в виду этих ребят из ФБР. Но подарок он прислал с посыльным,

Дон кивнул. Он не стал обьяснять Хейгену, что сам посоветовал сенатору не приезжать.

— Подарок-то хоть хороший?

На ирландском лице Хейгена появилось чисто итальянское выражение высшей похвалы:

— Старинное серебро, очень ценное. Если пустить на продажу — никак не меньше тысячи. Думаю, сенатор убил уйму времени, чтобы отыскать, что хотел. Для таких людей, как он, это важнее цены подарка.

Дон Корлеоне не стал скрывать удовольствия: уважение, оказанное сенатором, было ему приятно. Как и Люка Брази, сенатор был одной из глыб, подпирающих мощь семейства Корлеоне, одним из краеугольных камней в твердыне дона. Подобно Люке, своим подарком сенатор выражал верность и преданность.

Едва Джонни Фонтейн появился в саду, Кей Адамс признала его. И искренне удивилась.

— Ты не говорил мне, что Джонни Фонтейн вхож в вашу семью, — сказала она. — Ну, теперь-то уж точно я выйду за тебя замуж!

— Хочешь познакомиться с ним? — спросил Майкл.

— Не теперь, — вздохнула Кей. — Знаешь, я три года была влюблена в него, когда он пел в Капитолии. Специально приезжала смотреть и просто выходила из себя от восторга. Как шикарно он пел!

— Ладно, еще познакомишься, — сказал Майкл.

Когда Джонни допел вторую песню и вместе с доном Корлеоне скрылся в доме, Кей не без язвительности спросила Майкла:

— Неужто и у Джонни Фонтейна есть какая-то просьба к твоему отцу?

— Он крестный сын моего отца, — ответил Майкл. — И как знать, может быть, именно потому так высоко вознесся.

Кей Адамс рассмеялась от восторга:

— Очевидно, за этим кроется еще одна поразительная история?!

Майкл мотнул головой:

— Эта история не для посторонних ушей.

— О, Майкл, я не из болтливых. Доверься мне.

Он рассказал ей, хотя вовсе не считал эту историю ни забавной, ни заслуживающей гордости. Рассказал, ничего не комментируя, что лет восемь назад дон был более самолюбив, и все, что как-то касалось крестника, воспринималось им делом чести. А Джонни Фонтейн тогда добился первого шумного успеха, выступая с популярным оркестром. Его пригласили на радио, и Лесс Геллей — личность в музыкальных кругах широко известная — подписал с Джонни пятилетний контракт. Контракт был кабальный, со всеми начинающими так поступают обычно: Лесс Геллей прикарманивал львиную долю прибыли, эксплуатируя Джонни. Но тут в переговоры вступил сам Крестный отец. Он предложил Геллею за двадцать тысяч долларов расторгнуть контракт. Тот в ответ согласился увеличить долю Джонни до пятидесяти процентов. Дон Корлеоне заинтересовался и сбавил предложенную сумму до десяти тысяч долларов. Руководитель оркестра, не привычный к такого рода сделкам, гордо отказался от предложения. Но на следующий день переговоры продолжились, теперь уже в присутствии Дженко Аббандандо и Люки Брази. В результате Лесс Геллей подписал документ, в котором полностью отказывался от всяких прав на заработки Джонни Фонтейна, получив возмещение за это в размере всего лишь десяти тысяч долларов. У дона Корлеоне оказались очень веские аргументы — пистолет, прижатый к виску, и обещание, что на документе будет либо подпись, либо мозги мистера Геллея.

Все остальное общеизвестно — Джонни Фонтейн стал вскоре величайшей сенсацией Америки. Две музыкальные картины с его участием принесли Голливуду неслыханные доходы. Пластинки с его песнями шли нарасхват и составили ему славу и состояние. Потом он развелся с женой, которую любил с детских лет, и оставил ее с двумя дочерьми, чтобы жениться на самой ослепительной блондинке Голливуда. Дальше все пошло под откос. Кинозвезда оказалась не женой, а публичной девкой, он начал пить и спускать деньги в игорных домах, остался почти без голоса. Пластинки расходились все хуже, студия не возобновила контракта. Настал час, когда пришлось вернуться к Крестному отцу,

— А ты уверен, что не ревнуешь своего отца? — спросила Кей задумчиво. — Судя по тому, что ты мне рассказал, он все время помогает людям. Для этого должно быть щедрое сердце, — она слабо улыбнулась. — Хотя, конечно, методы он выбирает своеобразные.

Майкл вздохнул.

— Со стороны виднее. Только вот в чем фокус: он делает добро про запас. Слышала, наверное, как полярные исследователи оставляют по дороге небольшие запасы провианта на всякий случай? Отец действует примерно по такому же принципу. Настанет день, когда он постучится в дверь своего должника, и им же легче, если они сразу пойдут ему навстречу.

К моменту, когда вынесли свадебный пирог, наступили сумерки. Пирог, испеченный собственноручно самим Назорини, был встречен восторженными криками. Он и впрямь представлял собой произведение кулинарного искусства, был так аппетитно украшен шоколадными раковинами с кремом, что новобрачная, прежде чем пуститься в свадебное путешествие со своим молодым супругом, жадно выхватила несколько штук и проглотила.

Дон учтиво выпроводил гостей, незаметно поторапливая их отъезд,

Черного «седана» с ребятами из ФБР на горизонте уже не было.

Наконец перед домом остался последний автомобиль, большой «кадиллак», за рулем которого сидел Фредо. Дон вышел из здания быстрой упругой походкой и сел на переднее сиденье. Санни, Майкл и Джонни Фонтейн поместились сзади. Дон через плечо уточнил у Майкла:

— А твоя девушка? Она сама доберется до города или о ней позаботятся?

— Том сказал, что доставит ее.

Дон удовлетворенно кивнул. Хейген предусмотрителен, как всегда.

Хотя война кончилась, талоны на бензин еще не отменили, и по всей Белт Паркэй вплоть до Манхеттена движения почти не было. Менее чем через час «кадиллак» въехал в переулок, где помещалась Французская больница. Дорогой дон расспрашивал младшего сына о его университетских занятиях. Майкл считал, что нет проблем, все в норме.

Санни спросил отца, перегнувшись с заднего сиденья:

— Ты взялся уладить дела Джонни в Голливуде? Не съездить ли мне самому размяться?

Дон Корлеоне ответил сдержанно:

— Туда сегодня вылетает Том. Надеюсь, помощь ему не понадобится. Там ничего сложного.

Санни засмеялся в ответ:

— А Джонни не думает, что это так уж просто. Он утверждает, что ничего вообще не выйдет, вот я и предложил свои услуги.

Дон Корлеоне обернулся назад:

— Ты сомневаешься во мне, Джонни? Разве я когда-нибудь обманул твои ожидания? Или у меня репутация трепача?

— Простите, крестный отец, — нервно сказал Джонни, — но этот человек действительно крупная фигура. С ним не договоришься по-хорошему, и деньги тут бессильны. У него повсюду связи, а лично меня он не переносит. Представить не могу, как его можно обработать.

Дон Корлеоне прервал его мягко и не без иронии:

— Не гони волну, получишь ты свою роль. Как ты думаешь, — обратился он к Майклу, — не подведем мы своего крестника?

Майкл ни на грамм не усомнился в отцовском обещании. Могущество отца было для него аксиомой.

По дороге к больничному подъезду дон Корлеоне придержал Майкла за руку и чуть-чуть отстал от остальных.

— Ты приезжай, поговорим, как университет окончишь, — сказал он сыну. — У меня кое-какие планы есть на твой счет.

Майкл промолчал. Дон буркнул, уже раздражаясь:

— Да что я, не знаю тебя, что ли? Не предложу того, что не по тебе, не волнуйся. Хочешь идти своей дорогой — иди, ты мужчина, в конце концов. Но учебу закончишь, явись, как подобает сыну.

Семейство Дженко Аббандандо, жена и трое дочерей, уже обрядившиеся в черное, сгрудилось в дальнем конце клетчатого от плитки коридора, будто стая упитанных ворон. Едва дон Корлеоне вышел из лифта, все четверо инстинктивно ринулись к нему под защиту. Мамаша в траурном одеянии выглядела величественно, пышные дочки Аббандандо смотрелись простушками. Мадам клюнула дона Корлеоне в щеку и всхлипнула:

— О, ты просто святой, раз приехал в день свадьбы дочери.

Но дон Корлеоне отмахнулся от благодарностей:

— Разве я не должен отдать дань уважения другу, который двадцать лет был моей правой рукой?

И тут он понял, что, несмотря на черное платье, без пяти минут вдова не отдает себе отчета в близкой кончине мужа. Дженко Аббандандо уже очень долго уходил из лап смерти, и жена за это время свыклась с его роковой болезнью и внесла ее в обыденный распорядок бытия. А сейчас настал кризис.

Она продолжала всхлипывать:

— Повидайся с ним, он все спрашивает о тебе. Бедняжка, ему хотелось съездить на свадьбу, чтобы выразить уважение, но доктор не разрешил. Когда мне сказали, что ты сам придешь повидаться с Дженко, я не поверила. Как это возможно в такой большой день! Ах, мужчины умеют ценить дружбу больше, чем мы, женщины. Иди, он будет рад тебе.

Из палаты Дженко вышли сиделка и врач. Доктор Кеннеди был молод, но имел вид человека, привыкшего распоряжаться или выросшего в большом достатке. Одна из дочерей обратилась к нему робко:

— А нельзя ли нам пройти к отцу?

— В глазах у доктора заметалось отчаяние. Человек за дверью палаты умирал, и умирал в мучениях. Неужели не понятно, что надо дать ему умереть спокойно?

— Думаю, к нему могут войти только самые близкие, — извиняющимся тоном сказал доктор Кеннеди. Услышав это, к великому удивлению доктора, жена и дочери больного обернулись на пожилого невысокого итальянца в плохо сидящем смокинге, предоставляя решать ему.

— Дорогой доктор, — спросил тот с едва заметным акцентом, — час действительно пробил?

— Увы! — ответил доктор Кеннеди.

— В таком случае вам больше нечего делать возле него, — сказал дон Корлеоне. — Наш черед принять на себя тяжесть этой ноши. Мы успокоим его и закроем ему глаза. Мы похороним его, и оплачем, и позаботимся о жене и дочерях.

Теперь, когда все сказано было с полной откровенностью, жена Аббандандо, наконец, поняла происходящее. И разрыдалась.

Доктор Кеннеди самоустранился. Людям такого рода все равно ничего не втолкуешь. Более того, он осознавал, что слова этого человека жестоки, но справедливы. Его миссия закончилась. Очень вежливо, он все же оставил за собой последнюю реплику:

— Еще пару минут обождите, пожалуйста. Сестра пригласит вас. Остались последние необходимые процедуры.

И быстрым шагом удалился вдоль по коридору. Полы его халата развевались на ходу.

Сестра вернулась к больному. Несколько минут спустя она приоткрыла дверь, жестом приглашая их войти, и сказала вполголоса:

— Он бредит от боли. Не надо его тревожить. Лучше всего, если все, кроме жены, сразу же покинут палату.

Выходя, она признала Джонни Фонтейна и глаза ее распахнулись ему навстречу. Джонни чуть улыбнулся ей и постарался запомнить, вдруг пригодится. Он прошел к умирающему вслед за остальными.

Поединок Дженко Аббандандо со смертью длился целую вечность, но теперь его силы были на исходе, и он чувствовал, как сдает последние рубежи, лежа на больничной постели с приподнятым изголовьем в полном изнеможении. От него остались кожа да кости, прежде роскошная черная шевелюра истаяла и рассыпалась на желтоватые жалкие пряди.

Дон Корлеоне сказал ободряюще:

— Дженко, дружище, посмотри, кто пришел со мной, — все мои сыновья и даже Джонни, залетная птичка из самого Голливуда.

Умирающий поднял на дона затуманенные лихорадкой глаза, в которых светилась благодарность. Молодые люди по очереди подержали его костлявые пальцы в своих. Жена и дочери сгрудились возле постели, всячески стараясь проявить нежность и заботу.

Дон, в свою очередь, взял руку старого товарища в свои ладони. Сказал как можно душевней:

— Давай-ка вставай поскорее да махнем на пару в Италию. Помнишь нашу деревню? Давно мы не играли с тобой в шары перед пиццерией, где еще наши отцы и деды их катали, а?

Умирающий мотнул головой и жестом показал, чтобы все отошли от его постели. Его костлявые пальцы крепко вцепились в рукав Вито Корлеоне.

Он пытался что-то сказать. Дон пододвинул стул поближе, присел и склонился к постели. Дженко забормотал невнятно об их детстве… Потом угольно-черные глаза его прояснились. Дженко перешел на шепот, дон еще ниже склонился к нему. Окружающие не поверили своим глазам, увидев, что по щекам Крестного отца текут слезы.

Он молча покачал головой, прерывистый шепот стал громче и отчетливей. Собрав остатки сил, Дженко приподнял голову с подушки и, уставя в пространство невидящий взгляд, выставил костлявый указательный палец, тыча им в дона.

— Крестный отец, — мучительно выговаривал он, — спаси меня от смерти. Умоляю тебя, Крестный отец. Моя плоть отделяется от костей, и я чувствую, как черви грызут мой мозг. Вылечи меня, Крестный отец, ты ведь всесилен. Посмотри на слезы моей несчастной жены! Вспомни, в Корлеоне мы вместе росли и играли, так неужели ты дашь мне умереть одному, зная, что мне уготован ад?

Дон не нашел ответа. Аббандандо сказал, хватаясь за последнюю соломинку:

— Ведь ты не можешь отказать мне сегодня, в день свадьбы своей дочери.

Тогда дон заговорил спокойно и серьезно, стараясь пробиться сквозь горячечный бред к разуму умирающего друга.

— Старина, — сказал он, — тут я бессилен. Будь мне дана такая власть, я явил бы больше милосердия, чем Господь, поверь мне. Но смерти не надо бояться и в ад ты не попадешь. Каждое утро и каждый вечер будут возноситься молитвы к небесам за упокой твоей души. Твоя жена и твои дочери попросят за тебя Всевышнего, и разве решится Всевышний наказать адом твою душу, если со всех сторон к нему будут возноситься мольбы о прощении?

По лицу живого трупа скользнуло лукавое выражение и, скривив пересохшие губы циничной усмешкой, умирающий заключил:

— Значит, ты с Ним сговорился…

Дон ответил сдержанно, но строго:

— Не кощунствуй. Надо смириться, Дженко.

Аббандандо откинулся на подушки, свет надежды угасал в его взоре. Вернувшаяся в палату сестра настойчиво стала выпроваживать посетителей. Дон поднялся, но Аббандандо удержал его:

— Останься со мной, Вито. Быть может, смерть, увидев тебя у моего одра, перепугается и удерет подальше. Или ты замолвишь перед нею за меня словечко, договоришься? — умирающий теперь явно подшучивал над доном. — Если разобраться, мы ведь с ней в кровном родстве, а? — он стиснул руку дона Корлеоне, испугавшись, что тот обидится и все-таки уйдет. — Побудь со мной, не отпускай моей руки. Вот увидишь, мы перехитрим старую негодяйку, как многих других. Не предавай меня в последний час, Крестный отец.

Дон сделал знак остальным, те скорбно вышли. Вито Корлеоне забрал в свои широкие ладони иссохшую руку Дженко Аббандандо. Тихо и ласково он стал приговаривать старому другу слова веры и утешения, и так они провели еще не один час и ожидании пришествия смерти, будто дон и вправду готов был встретиться лицом к лицу с главным врагом человеческого рода,

День свадьбы завершился для новобрачной весьма приятно, Карло Рицци исполнил свои супружеские обязанности с пылом и сноровкой, что в значительной степени подогревалось интересом к содержимому свадебного кошеля. В кошеле оказалось более чем на двадцать тысяч долларов подношений. Невеста, правда, гораздо охотнее распростилась с невинностью, чем с упомянутым кошелем, и борьба за обладание им завершилась синяком под глазом невесты.

Вернувшись домой, Люси Манчини дожидалась звонка Санни Корлеоне. Не дождавшись, решила позвонить сама, но и трубке послышался женский голос, и она дала отбой. Она не предполагала, как много людей на свадьбе заметили их свидание с Санни и что слух об этом уже расползается по друзьям и знакомым, судачащим о новой привязанности старшего из сыновей Корлеоне.

Америго Бонасера спал, и во сне его мучили кошмары. Ему явился дон Корлеоне в комбинезоне, кожаных перчатках и островерхой шляпе, сваливший у дверей его конторы гору трупов, изрешеченных пулями. Бонасера отчетливо слышал команду дона: «Запомни, Америго, никому ни слова! Все прощу, если похоронишь немедленно». Гробовщик громко застонал во сне. Проснувшаяся жена растолкала его:

— Боже! Даже после свадьбы тебе снятся кошмары.

Кей Адамс доставили в ее нью-йоркский отель Паоло Гатто и Питер Клеменца. Паоло непринужденно вел роскошный автомобиль, Кей всю дорогу поддерживала разговор с обоими, которые показались ей весьма оригинальными. Особенно ее удивило то, как попутчики уважительно отзывались о Майкле. Ведь если верить ему самому, он чужд среде, окружавшей отца, тогда как, по словам Клеменцы, выражавшемся точь-в-точь будто кинематографический обитатель Бруклина, в семействе Майкла считают лучшим из сыновей и прочат ему в наследство родительское дело.

— Что же это за дело? — поинтересовалась Кей между прочим.

Паоло Гатто бросил на нее быстрый взгляд и резко крутанул руль.

— Разве Майкл не говорил вам? — самым естественным тоном отозвался с заднего сиденья Клеменца. — Дон Корлеоне все равно что император в поставках оливкового масла из Италии. А теперь, когда война закончилась, дело будет расширяться, импорт увеличится. Самое время включаться в бизнес такому грамотному парню, как Майкл.

В гостинице Клеменца прошел вместе с Кей прямо к столику портье. На ее протесты сказал только:

— Мне поручили доставить вас до места в целости и сохранности. Вот я и доставляю.

Кей получила ключ от номера. Клеменца проводил ее до лифта и выждал, пока тот остановился перед нею. Кей помахала на прощанье рукой и была приятно удивлена ответной искренней улыбкой. Правда, если бы она услышала вопрос, который задал Клеменца чуть позднее, ей стало бы куда менее приятно. Он спросил у портье:

— Под каким именем проживает здесь эта дама?

Портье молча холодновато посмотрел на Клеменцу. Клеменца тоже молча скатал в ладонях и бросил на конторку зеленый долларовый шарик, Портье ловко перехватил его и тотчас ответил:

— Зарегистрированы мистер Майкл Корлеоне с супругой.

В машине Паоло Гатто сказал:

— А она ничего, в норме.

Клеменца проворчал:

— Спит с Майклом. — «Если, конечно, они уже не женаты в самом деле», — добавил он про себя. А вслух сказал: — Заедешь за мной с утра пораньше. У Хейгена есть для нас что-то срочное.

Только поздней ночью в воскресенье Хейген, поцеловав на прощанье жену, выехал в аэропорт. Пришлось воспользоваться форменным удостоверением номер один — даром признательности обязанного ему штабного генерала из Пентагона, — чтобы попасть на ближайший рейс в Лос-Анджелес.

Прошедший день был не из легких, но он возвысил Хейгена. Дон Корлеоне, вернувшийся в три часа ночи из больницы после кончины Дженко Аббандандо, официально назначил Тома Хейгена своим советником.

Помимо реальной власти это означало, что отныне Хейген очень богат.

Для него дон нарушил древнюю и почтенную традицию. Издавна повелось, что советником в Семье может быть только чистокровный сицилиец. То, что Том воспитывался в доме дона наравне с сыновьями, значения не имело. Дело касалось только крови. Должность советника была ключевой в иерархии любой семьи, и доверить ее можно было только сицилийцу, впитавшему с молоком матери знания законов круговой поруки и омерты — обета молчания.

Между главой Семьи — доном и рядовыми ее членами-исполнителями существовала как бы тройная прослойка, своего рода буфер, не допускающий, чтобы хоть самый малый след навел на вершину. На дона могли выйти лишь в одном случае — если предателем окажется советник. В воскресенье дон Корлеоне отдал распоряжение, как поступить с обидчиками дочери Америго Бонасеры, но он отдал эти распоряжения советнику наедине. Том Хейген, тоже наедине, передал эти распоряжения лично Клеменце. Клеменца, в свою очередь, приказал Паоло Гатто позаботиться об исполнении. Самому Паоло Гатто предстояло подобрать нужных людей и обьяснить, что от них требуется. Ни его самого, ни его подручных вовсе не касалось, чем вызвано поручение и от кого оно исходит. Чтобы след привел к дону, все звенья цепи должны были оказаться ненадежными. Такого никогда не случалось, Если в цепи обнаруживалось слабое звено, от него немедленно избавлялись.

Кроме того, в ряде случаев советнику приходилось официально представлять Семью, выступать от имени дона. Он, как подсказывало само звание, был советником, правой рукой, мозговым центром Семьи. Поэтому предполагалось, что это самый верный друг и первый компаньон дона. Во время дальних поездок он сам садился за руль, на совещаниях брал на себя заботу о напитках, кофе, закуске и свежих сигарах для дона. Это был единственный человек на свете, которому по силам было бы свергнуть Хозяина, но ни один советник на свете никогда не предавал своего дона, во всяком случае, на памяти многих сицилийских поколений. Любой советник хорошо знал, что будет богат и уважаем, если сохранит верность своему дону. А случись с ним неприятность, о его детях и жене позаботятся по самому высокому счету.

Случались дела и более открытые, которыми советник занимался, чтобы не раскрываться самому дону. Как раз по одному из таких дел Хейген и летел сейчас в Калифорнию. Он отдавал себе отчет, что его дальнейшее положение в роли советника во многом зависит от успеха или провала нынешнего поручения. В принципе для Семьи не имело особого значения, получит Джонни Фонтейн вожделенную роль или нет. Куда серьезнее и значимее была предстоящая в следующую пятницу встреча с Виргилием Солоццо. Но Хейген понимал, что для дона оба дела одинаково важны, а всякий настоящий советник руководствовался прежде всего интересами дона.

От самолетной качки и внутреннего напряжения Хейгену стало не по себе, и чтобы успокоить нервы, он спросил у стюардессы рюмку мартини.

Перед отъездом дон вместе с Джонни подробно обрисовали ему клиента, и то, что представлял из себя, по словам Джонни, Джек Уолес, не внушало радужных надежд. Между тем обещание, которое дон дал Джонни Фонтейну, должно быть выполнено, в этом не может быть никаких сомнений. Так что Хейгену надо было постараться войти в контакт с Уолесом и приступить к переговорам.

Откинув спинку самолетного кресла и вытянувшись, Хейген попытался сосредоточиться. Джек Уолес входил в число самых крупных продюсеров Голливуда, владел студией, с ним заключали контракты десятки известнейших кинозвезд. Как член консультационного совета по военной информации при президенте США, занимался созданием пропагандистских фильмов, или, иначе говоря, фильмов, прославляющих вооруженные силы. По чину ему доводилось бывать на обедах в Белом доме и принимать у себя в Голливуде Эдгара Гувера. Но дело было, конечно, не в этом, да и столь ли глубоки связи Джека Уолеса с верхами, если копнуть? Вряд ли он имел личное влияние в официальных политических кругах, хотя бы потому, что исповедывал крайне реакционные убеждения и к тому же обожал рекламировать собственную персону. А это, как известно, простейший способ приобретать себе врагов.

Хейген вздохнул про себя. Едва ли удастся найти общий язык с Джеком Уолесом. Он открыл портфель и хотел было заняться текущими делами, но почувствовал, что слишком устал. Нет, надо хоть ненадолго отвлечься. Том взял еще один мартини и стал предаваться размышлениям о собственной жизни. Сомнений в выборе пути он не испытывал, напротив, считал, что судьба благосклонна к нему. Чем бы он ни руководствовался десять лет назад, выбирая дорогу в жизни, выбор оказался удачным. Он преуспевал, он был счастлив настолько, насколько это реально для взрослого разумного человека, и жилось ему интересно.

Внешность у Тома была вполне заурядная для высокого сухощавого мужчины тридцати пяти лет от роду. Будучи юристом по образованию, своей основной профессией занимался очень редко, поскольку содержание его работы в семействе Корлеоне очень мало было связано с ввозом оливкового масла. Впрочем, три года юридической практики сразу после получения диплома он имел и законодательства знал в совершенстве.

С Санни Корлеоне Том Хейген сдружился, когда им обоим было по одиннадцать лет. Мать Тома к этому времени уже умерла, а еще раньше — ослепла. Отец, большой любитель выпить, после смерти матери спился окончательно. Всю жизнь он плотничал, трудно и честно работал и никогда не совершил ничего дурного. Но пьянство сгубило семью, а затем и его самого.

Том Хейген в прямом смысле остался в подворотне. Его младшую сестренку определили в приют, а затем передали на воспитание в другую семью. Подростками же, беспризорниками, норовившими удрать из-под опеки дам-благодетельниц, американское общество в двадцатых годах еще не очень интересовалось. Ко всему у Хейгена развивалась какая-то глазная болезнь, и соседи, помнившие о слепоте его покойной матери, были уверены, что болезнь эта заразная, а значит, надо держаться подальше от мальчишки. Том чувствовал себя прокаженным. Только Санни Корлеоне, еще не огрубевший в свои неполные двенадцать лет, пожалел друга и решительно потащил его к себе домой, где буквально потребовал, чтобы отец разрешил Тому остаться. Перед Томом немедленно поставили блюдо горячих спагетти с густой и жирной томатной заправкой. Вкус этой пищи Том Хейген запомнил на всю жизнь. Спать мальчика уложили на раскладушке, и самым естественным образом, не произнося громких слов и не выдвигая сложных проблем, Вито Корлеоне принял его в свою семью. Он самолично сводил Тома к окулисту, болезнь оказалась вполне излечимой. Парнишка окончил колледж, а затем и университет, последовав совету изучать право. При этом дон отнюдь не проявлял к приемышу отцовских чувств, подчеркивая, что считает себя только опекуном Тома Хейгена. Однако, как ни странно, он всегда считался с мнением Тома и старался не навязывать ему собственной воли. Том сам ловил каждое слово дона. Он и юридический факультет выбрал только потому, что слышал из уст дона: «Юрист с портфелем в руках куда большая сила, чем сотня вооруженных налетчиков».

В то же время Санни и Фредо, к немалому разочарованию отца, не пожелали продолжить образование, а настояли на участии в родительском бизнесе сразу после школы. Только Майкл поступил в университет, но сразу же после Перл-Харбора записался в армию добровольцем. Хейген же, получив адвокатский диплом, женился на юной итальянке из Нью-Джерси, тоже выпускнице университета, что было большой редкостью в иммигрантских семьях по тем временам. Само собой свадьбу справили в доме Корлеоне, и дон пообещал Хейгену поддержку в любом его начинании, которое тот счел бы для себя желательным: все — от обстановки адвокатской конторы и рекомендаций для клиентуры до основания собственного дела, если Том захочет самостоятельности.

В ответ Том Хейген почтительно склонился перед приемным отцом и сказал:

— Больше всего я хотел бы работать у вас, дон Корлеоне.

Дон был не только польщен, но и удивлен.

— Ты имеешь представление о моих делах? — спросил он.

Хейген кивнул утвердительно. Правда, тогда он еще не представлял себе ни размах дел, ни масштабы могущества дона. Если быть полностью откровенным, он не представлял себе этого еще целых десять лет, пока не принял на себя обязанности советника на время болезни Дженко Аббандандо. Но тогда он кивнул головой уверенно и твердо встретил испытующий взгляд дона Корлеоне.

— Я хотел бы быть так же полезен вам, как ваши сыновья.

Он подчеркнул, что признает над собой власть дона полностью и безоговорочно, как родительскую, как богом данную. И дон, со своей стороны, признал за Хейгеном такое право, он принял его желание как должное. Более того, повинуясь внутреннему голосу, дон впервые за время пребывания Тома в его доме обнаружил к нему отеческую привязанность: он быстро и тепло прижал молодого человека к груди. И с тех пор уже всегда обращался с ним как с родным сыном, лишь изредка повторяя ему или себе самому:

— Никогда не забывай своих родителей, Том.

А Том и так помнил их, и не мог избавиться от воспоминаний. Измученная слепотой и нескончаемой агонией мать в последнее время своей печальной жизни не только не могла воспитывать детей и дарить их любовью, но даже перестала делать вид, что заботится о них, Отца же своего Хейген просто возненавидел. Слепота, постигшая мать, так напугала Тома, что собственная глазная болезнь была воспринята им как кара небесная. Он принял грядущую слепоту с обреченностью теленка, гонимого на убой. После смерти отца Том решил, что теперь его черед, и молчаливо слонялся по улицам, ожидая конца. Жизнь загнала его в угол и не выпустила бы, не вмешайся в его судьбу в один прекрасный день Санни Корлеоне.

Дальнейшее было настоящим чудом.

Но из года в год Тома Хейгена по ночам преследовал постоянный кошмар. Ему снилось, что он слеп и бродит по дорогам, постукивая белой палочкой, а следом за ним ковыляют его слепенькие дети, тоже дробно постукивая маленькими палочками по камням мостовой, и все они просят у прохожих подаяния. Том просыпался в холодном поту, и только лицо дона Корлеоне, вызванное в его воображении памятью в тягостный миг полуяви-полусна, успокаивало своей реальностью. Том избавлялся от кошмара и вздыхал облегченно.

Дон настоял в свое время, чтобы Том полностью провел трехгодичную адвокатскую стажировку, и опыт, приобретенный за время частной практики, действительно потом оказался незаменимым. Кроме того, у Тома Хейгена было время подумать и излечиться от последних сомнений, стоит ли связывать свою судьбу с Семьей. Года два еще он проходил выучку в крупной юридической фирме, специализирующейся на криминалистике, с которой у дона имелись некоторые связи. В уголовном праве Том обнаружил серьезные способности. Со всеми делами справлялся. четко и профессионально, и когда, наконец, смог полностью посвятить себя работе на Корлеоне, у дона ни разу не оказалось повода проявить неудовольствие действиями Тома.

Но в роли советника другие могущественные сицилийские семьи чужого признавать не желали. К семейству Корлеоне прилипла презрительная кличка «ирландская шайка». Это немало позабавило Хейгена, в очередной раз утвердив его в мысли, что преуспевать он может только под покровительством Вито Корлеоне. У него самого не могло быть никаких надежд встать во главе Семьи, сменив дона, но его притязания и не заходили так далеко. Даже в мыслях своих он не допускал подобных намерений, потому что это было равнозначно неуважению к благодетелю, к его кровному семейству.

Еще не рассвело, когда самолет приземлился в Лос-Анджелесе. Хейген поехал в отель, принял душ, побрился, заказал себе завтрак в номер. Потом передохнул, глядя из окна, как поднимается с горизонта заспанное солнце, и лениво листая утренние газеты. Встреча с Джеком Уолесом намечалась на десять утра, и согласился он на нее удивительно легко. Достаточно оказалось связаться накануне по телефону с профсоюзником Билли Гоффом и попросить намекнуть всемогущему кинопродюсеру, что если свидание не состоится, на студии вполне может произойти забастовка. Уже через час Билли Гофф сообщил: свидание состоится, но к намеку о возможной забастовке Уолес отнесся равнодушно. Гофф добавил, что хотел бы переговорить с доном, если дойдет до дела.

— Разумеется, если понадобится, дон переговорит с вами, — дипломатично сказал Хейген, избегая конкретных обещаний. Он знал, почему Гофф так охотно идет навстречу пожеланиям дона. Хотя территорией семейства Корлеоне считался Нью-йорк, влияние дона выходило за установленные границы, тем более, что начинал он когда-то, опираясь на профсоюзы, и многие профсоюзные лидеры все еще были у него в неоплатном долгу.

Свидание, назначенное на десять утра, не предвещало серьезного разговора. Очевидно, этот Уолес счел Тома недостойным приглашения на ленч, определив его место первым в списке визитеров. Похоже, Гофф не пригрозил Уолесу как следует — наверное, сам подкармливается из рук киномагната. «Жаль, что дон постоянно держится в тени — чужие не знают его имени», — подумал Том Хейген.

Его предположения подтвердились незамедлительно: Уолес добрых полчаса продержал его в своей приемной, где, впрочем, сидеть было приятно: шикарный интерьер с мягкой мебелью цвета сливы, и на уютном сливовом диванчике — невероятно красивая девочка, каких просто не бывает. У девочки волосы светились, как нимб над огромными, глубокими, словно море, синими глазами. Одетая почти как взрослая, просто и очень дорого, девочка поджимала малиновые свежие губки. Она находилась под надежной охраной дамы или, скорее, мегеры, которая всякий раз, когда встречала взгляд Хейгена, торопилась обдать его с головы до ног ледяным холодом высокомерия. «Ангел-ребенок и мамаша-дракон», — подумал Хейген, возвращая ей не менее холодный взгляд.

Наконец элегантная и пышнотелая секретарша пригласила его войти и провела через анфиладу кабинетов непосредственно к продюсеру. Убранство комнат и внешний вид служащих не могли не произвести впечатления, здесь все ласкало глаз. Хейген усмехнулся. Большинство из сидящих здесь готовы были на все, лишь бы пробиться на экран, и поступали служить сюда, чтобы быть на виду — вдруг кто-то из именитых обратит внимание. Чаще всего они так и кончали за конторскими столами, если, конечно, не возвращались к родным пенатам, смирившись с поражением.

Джек Уолес смотрелся могучим в превосходно сшитом костюме, скрадывающем круглое увесистое брюшко.

Хейген заранее изучил историю своего клиента. Десяти лет от роду он катал пивные бочки и таскал ящики в Ист-Сайде. В двадцать помогал отцу надувать рабочих-текстильщиков на фабрике. В тридцать смылся из Нью-Йорка на Запад и вложил свои деньги в кино. К сорока восьми достиг вершин в кинобизнесе, оставаясь при этом мужланом — истинный волк среди стада небесных овечек — кинозвездочек, крепкий на язык и всегда готовый к необузданным любовным утехам. К пятидесяти он резко заматерел. И сменил стиль: стал брать уроки ораторского искусства, у камердинера-англичанина перенял вкус к хорошей одежде, у англичанина-дворецкого — манеры светского поведения. Овдовев, он соединился вторым браком с актрисой, всемирно признанной, но давно утратившей вкус к своей профессии.

Сейчас, когда ему было шестьдесят, он входил в консультационный совет при президенте, слыл знатоком и ценителем искусства, коллекционировал полотна старых мастеров и создал фонд своего имени для поощрения талантливых кинематографистов. Дочь он выдал за английского лорда, сына женил на итальянской графине. Но самой пламенной страстью Уолеса, его последней любовью, как писали все знающие корреспонденты, был теперь конный завод, скаковые конюшни, на которые только за прошлый год он спустил десять миллионов долларов. Последняя покупка киномагната произвела сенсацию — он уплатил шестьсот тысяч долларов за знаменитого английского жеребца по кличке Хартум и сообщил во всеуслышание, что отныне непревзойденный скакун не выйдет больше на беговую дорожку, а станет производителем исключительно для улучшения племени на конном заводе Уолеса.

Хейгена он принял любезно, сложив на своем чисто выбритом и холеном лице гримасу, изображающую улыбку. Несмотря на усилия дорогих косметологов и массажистов, возраст прочитывался на его грубоватом лице, испещренном крутыми морщинами. Но жесты и движения Уолеса были чрезвычайно энергичными. Как и дон Корлеоне, он чувствовал себя хозяином в своем мире и привык повелевать, не опасаясь непослушания.

Хейген не стал тратить слов попусту. Он сразу заговорил, что, будучи посланцем одного из влиятельных друзей Джона Фонтейна, просит мистера Уолеса оказать небольшую услугу, которая будет оплачена искренней благодарностью и преданной дружбой. От мистера Уолеса требуется только пригласить упомянутого Джонни Фонтейна на роль в новом фильме, который, как известно, должны запустить в производство на студии со дня на день.

Лицо продюсера, словно продубленное временем, не выражало ничего, кроме учтивости.

— В чем же будет заключаться благодарность вашего общем друга? — спросил он с чуть заметной ноткой снисходительности.

Хейген, не реагируя на это, объяснил предельно обстоятельно:

— Вполне вероятно, что у вас возникнут неприятности с профсоюзом работников кино. Мой друг гарантирует, что — сможет легко решить любой вопрос к вашему удовлетворению. Но это не все. Мы знаем, например, что один из самых перспективных ваших киноактеров, приносящих большой доход, наркоман, и недавно переключился с марихуаны на героин. У моего друга найдется способ лишить его героина. И в принципе, любое ваше затруднение будет улажено — достаточно только позвонить и сообщить о нем.

Уолес выслушал Хейгена, будто перед ним распинался хвастливый пацан, а потом спросил резко, перейдя с языка светской беседы на корявый западный диалект:

— Зажать меня, что ли, вздумали?

Хейген ответил с той же прохладной вежливостью:

— Мы рассчитываем на любезность с вашей стороны, поэтому я счел своим долгом разъяснить, что вы не останетесь в убытке.

Лицо Уолеса побагровело, густые брови сошлись на переносице в одну прямую линию. Он перегнулся через стол к Хейгену и выговорил кривым ртом:

— Ну ладно, скользкий ты гад, послушай, что я скажу и передай своему хозяину, кем бы он ни был: Джонни Фонтейн никогда не получит роль в моем фильме. Плевал я на всех бандитских мафиози, которыми он прикрывается, — он откинулся на спинку кресла. — И еще кое-что имей в виду, приятель. Думаю, имя Джона Эдгара Гувера знакомо даже вам. — Уолес саркастически усмехнулся: — Так вот, у меня тоже есть друзья, и он в их числе. Стоит мне сказать ему, что вы меня достаете, вам, голубчикам, не поздоровится.

Хейген выслушал его с вниманием и терпением. От человека, достигшего его уровня, можно было ожидать большего. Как он при таком неразумном поведении умудряется возглавлять компанию и ворочать миллионами? Над этим стоило поразмыслить, тем более, что дон искал возможности расширения сфер вложения капитала. Если уж крупнейшие из владык киномира настолько тупы и неразвиты, дону нетрудно будет прибрать к рукам эту индустрию.

Угрозы не произвели на Хейгена никакого впечатления. Он учился искусству вести переговоры у самого дона Корлеоне. Дон преподал ему главные заповеди: «Никогда не выходи из себя. Никогда не угрожай. Людей надо убеждать». По— итальянски «убеждать» звучало как «заставить мыслить здраво», разбираться. Искусство дона заключалось в умении не слышать оскорблений и готовности подставить левую щеку, получив пощечину по правой, но добиться в конце концов своего. Хейгену случалось быть свидетелем переговоров, длившихся по восемь часов. Восемь часов подряд дон Корлеоне пытался образумить коллегу, возомнившего о себе и поднявшего излишний шум вокруг деятельности семейств. И только исчерпав все способы помочь человеку выбрать правильный образ существования, дон Корлеоне в отчаянии всплеснул руками и заключил:

— Нет, он не в состоянии разобраться ни в чем!

Матерый гангстер побледнел от этих слов, как институтка. Дона поспешили вернуть за стол переговоров, и они завершились успешно. Но два месяца спустя гангстера кто-то застрелил, когда он брился в своей излюбленной парикмахерской.

Так что Хейген, дослушав, начал все сначала обычным вежливым тоном,

— Вот моя визитная карточка, — сказал он. — Я адвокат, и не стал бы нарушать законы, которые призван охранять. Разве вы услышали от меня хоть намек на угрозу? Я сказал только, что готов принять любые ваши условия, если Джонни Фонтейн получит роль в картине. На мой взгляд, мои предложения были достаточно крупными за одолжение, которое вам ничего не стоит оказать. Тем более, что отдать роль Джонни Фонтейну в ваших же интересах, ведь, по его словам, вы отлично знаете, он будет в ней, как влитой. Добавлю, что иначе мы и не стали бы вас беспокоить. Мой друг берется оплатить постановку картины, если в этом есть необходимость. Мне хотелось бы быть верно понятым. Мы не собираемся вас принуждать. Смею заверить, что мой шеф знает о вашей дружбе с мистером Гувером и относится к ней уважительно. Он вообще привык ценить дружеские отношения.

Уолес все это время раздраженно чиркал по бумаге красной ручкой в виде гусиного пера. При упоминании о финансовых возможностях дона он оторвал перо от бумаги и впервые выказал интерес:

— Фильм стоит пять миллионов, — произнес он назидательно. Хейген тихо присвистнул, демонстрируя тем самым, что сумма впечатляющая. Потом сказал достаточно небрежно:

— У моего шефа достаточно друзей, готовых откликнуться на любое его начинание.

Впервые Уолес, кажется, начал осознавать серьезность разговора. Он покрутил в пальцах визитную карточку Хейгена:

— Имена всех крупных адвокатов Нью-Йорка мне знакомы. Вашего имени я не припомню. Кто ж вы такой, черт возьми?

— Я работаю в очень солидной фирме, — сухо ответил Том Хейген. — А этим делом занимаюсь по поручению друзей, — он встал. — Ну, не смею больше отнимать у вас время.

Они обменялись прощальным рукопожатием. Хейген повернулся к двери, потом еще раз оборотился к продюсеру:

— Полагаю, вы порой имеете дело с людьми незначительными, строящими из себя важных персон. Тут как раз все наоборот. Может, вам есть смысл навести справки обо мне? Если что, я буду в отеле, — он сделал паузу. — Возможно, это трудно себе представить, но кое в чем моему шефу уступает даже сам мистер Гувер. — Глаза Уолеса сощурились, по-видимому, он начал осознавать. — Кстати, я искренний поклонник ваших картин, — добавил Хейген с неподдельным восхищением. — Желаю вам и впредь плодотворно работать на благо Америки.

В тот же день ближе к вечеру в номере Хейгена раздался телефонный звонок, и секретарша Уолеса сообщила о приглашении продюсера пообедать с ним в загородном доме. Машина заедет через час, сказала она, дорога долгая, но в автомобиле есть бар и выбор закусок. Хейген знал, что сам Уолес летает обычно на личном самолете. Отчего же ему предлагают другой маршрут?

— Мистер Уолес советует захватить вещи с собой, — прощебетала любезно секретарша, — вы сможете переночевать у него, а утром вас доставят в аэропорт.

— Я так и сделаю, — согласился Хейген. Значит, Уолес был в курсе того, что он собирался утром возвращаться в Нью-Йорк. Приставил частных детективов? Тогда, безусловно, он уже располагает необходимой информацией о доне Корлеоне, знает, что Хейген представляет Крестного отца и, надо думать, склонен отнестись к переговорам со всей серьезностью.

«Глядишь, еще не все потеряно, — подумал Хейген, — может, Уолес все-таки не так беспросветен, как казалось утром».

Загородный дам Джека Уолеса более всего напоминал роскошные декорации к очередному киносериалу. Это было огромное здание в стиле южан-плантаторов посреди огромного же парка. Гордость усадьбы составляли конюшни, рассчитанные на целый табун, к которым вела тропа для верховой езды, проложенная прямо по чернозему. Изгороди, клумбы и лужайки были ухожены не менее тщательно, чем прическа кинозвезды.

На застекленной веранде, где Уолес встретил Хейгена, прохладу и свежесть поддерживал кондиционер. Продюсер выглядел по-домашнему — в синей шелковой рубашке, горчичного цвета брюках и мягких кожаных сандалиях. Эта одежда богатой фактурой и сочными красками лучше оттеняла его лицо, больше подходила к нему. И вел себя продюсер сейчас куда дружественней. Он взял с подноса два бокала с мартини, один протянул Хейгену и дружески похлопал его по плечу:

— До обеда мы еще успеем пройтись немножко. Посмотрите на моих лошадок?

По пути он сказал:

— Я навел о вас справки, Том. Что ж вы темнили и не называли дона Корлеоне? Мог же Джонни просто нанять толкача и натравить его на меня. А я не люблю, когда со мной блефуют. И зазря наживать лишних врагов тоже не в моих правилах. Ну да ладно, о делах поговорим потом. Не будем портить удовольствия.

К удивлению Тома, Уолес действительно оказался гостеприимным хозяином. Ему доставляло радость рассказывать гостю о методах и усовершенствованиях на своем конном заводе. Других таких конюшен в Америке не найдешь!

Конюшни содержались идеально. Выстроенные из огнеупорного кирпича, они поддерживались в немыслимой чистоте и охранялись тремя частными детективами. Напоследок Уолес подвел Хейгена к стойлу, над которым на огромной бронзовой таблице значилось коротко, но весомо имя коня: Хартум.

Жеребец не смотрел в их сторону. Его темно-карие глаза напоминали золотые яблоки. Вороная шкура лоснилась шелковистым черным блеском.

На широком смоляном лбу жеребца белела звездочка.

Даже Хейгену, не знающему толк в лошадях, Хартум показался прекрасным. Уолес по-мальчишески гордо оглядел любимца:

— Лучший скакун в мире! Я купил его в прошлом году в Англии за шестьсот штук. Готов спорить, что даже русские цари не платили столько за лошадь. Но на скачки он больше не пойдет, нет! Пусть разводит для меня потомков. Хочу получить племя, которому нет равных в Америке.

Он потрепал коня по шее, ласково приговаривая:

— Хартум, Хартум…

И жеребец отозвался на его голос звонким и нежным ржанием. Уолес сказал:

— Знаете, я прилично езжу верхом, а впервые сел в седло пятидесяти лет, — он засмеялся. — Если только с моей бабкой в России не пообщался какой-то казак и не передал мне страсть к коням по наследству. — Он пощекотал Хартуму брюхо и прибавил уважительно: — Вот ведь кого вознаграждает природа! Куда нам до них.

В доме, куда они вернулись, трое слуг под руководством дворецкого уже уставили столовым серебром парчовую золототканую скатерть. Но еда была приготовлена очень посредственно. Наверное, до гурманства Уолес еще не дорос.

Том Хейген выждал, пока не подали сигары, и только тогда спросил:

— Так как же с ролью для Джонни?

— Никак, — сказал Уолес. — При всем моем желании. Контракты подписаны, съемки начнутся на той неделе. Я не в силах что-либо изменить теперь.

— Мистер Уолес, у человека вашего положения есть одно преимущество: вы никому не подчиняетесь, а значит, соображения подобного рода теряют смысл. В вашей власти разорвать любые контракты и перерешить все по-своему, — он выпустил кольцо дыма и спросил Уолеса прямо: — Вы продолжаете сомневаться в возможностях моего хозяина?

Уолес сдержанно ответил:

— Я готов предположить, что профсоюзы устроят мне неприятности. Гофф звонил мне сегодня утром, и по его тону я сам бы не поверил, что этот подлец регулярно получает из моих рук сто тысяч персонально. Не трудно поверить, что вы способны лишить моего чокнутого актера-наркомана излюбленного им героина. Но все это мне не так уж важно, а финансировать свои картины я пока сам в состоянии. Беда в том, что я видеть не могу негодяя Джонни Фонтейна, и это как раз та единственная услуга, которую мне невыносимо оказывать вашему хозяину. Любую другую просьбу я выполнил бы с охотой и удовольствием. Все, что угодно, только не это.

«Черта ли было тащить меня в такую даль?» — выругался мысленно Хейген. — «Или это еще не все?»

Он сказал отстраненно:

— На мой взгляд, вы не вполне представляете себе ситуацию. Мистер Корлеоне — крестный отец Джонни Фонтейна, Это узы почти столь же прочные, как кровные, их освятила церковь, — Джек Уолес вежливо кивнул в знак понимания, Хейген продолжал: — Как шутят итальянцы, мир слишком суров, поэтому без второго отца не обойтись, Крестный заботится о своем сыне не меньше, чем родной. А у Джонни Фонтейна родного отца давно нет, так что дон Корлеоне испытывает всю меру ответственности за его судьбу. Что же касается любой другой услуги, это нереально, дон Корлеоне слишком щепетилен, чтобы вторично обратиться к человеку, однажды отказавшему в любезности.

Уолес пожал плечами.

— Весьма сожалею, и все-таки вынужден ответить отказом. Но мне бы хотелось воспользоваться вашим присутствием и узнать, во сколько мне станет профсоюзная затея с забастовкой? Я бы предпочел заплатить прямо сейчас, наличными.

Теперь стало понятно, с какой стати Уолес так долго возился с Томом, раз уж все равно решил не давать роль Джонни. Ответ оказался до обидного прост. Уолес, окруженный сетью политических связей, прямыми контактами с ФБР, пользующийся практически неограниченной властью в киноиндустрии, чувствовал себя в безопасности— что ему дон Корлеоне? И любой непредвзято настроенный человек, даже сам Хейген, согласились бы с его оценкой вещей. Ну, понесет он какие-то потери в связи с забастовкой, что из этого? Он на эти потери заранее готов, а значит и вовсе неуязвим для дона Корлеоне.

Во всем безукоризненном уравнении, составленном Джеком Уолесом, имелась одна-единственная ошибка. Дон Корлеоне обещал своему крестнику, что тот получит роль, а дон пи разу, на памяти Хейгена, не нарушал своего слова. Тем более в такого рода делах,

Хейген спокойно заметил:

— Вы, очевидно, не хотите понять меня. Вы исходите из посылки, что я участник вымогательства, тогда как я предлагаю дружбу от имени дона Корлеоне. Мистер Корлеоне обещает посредничество в конфликте с профсоюзом исключительно в знак признательности, если вы окажете услугу ему. Вы содействуете нам, мы — вам, дружеский обмен любезностями, ни что иное. Мне кажется, вы совершаете ошибку, не принимая мои слова всерьез.

Уолес будто только ждал повода, чтобы оборвать разговор:

— Я прекрасно вас понял. Типичная мафия, все правильно: мягко стелет, да жестко спать. Сплошное оливковое масло и прочие штучки, а по существу — шантаж. Но будем откровенны. Джонни Фонтейну никогда не получить этой роли, хотя бы он словно рожден для нее и сразу попал бы в обойму самых великих. Потому что мне лично этот мерзкий пакостник противен, и я намерен вышвырнуть его из кино. И вот почему. Он мне угробил девчонку, на которую я делал самую большую ставку. Пять лет я хлопал сотни тысяч долларов, обучая ее пению, танцам, манерам. Из нее вышла бы звезда— да какая! Буду еще откровенней, дело не только в долларах и центах. Девчонка удивительно хороша собой, а от ее попки я просто обалдевал, хотя повидал на своем веку немало. Но тут объявился Джонни со своим чарующим голосом и итальянским обаянием, девчонка теряет голову, тем более, что голова у нее не самое главное. Но в моем возрасте, мистер Хейген, было бы излишней роскошью позволять кому-то выставлять себя на посмешище. Я должен посчитаться за это с Джонни Фонтейном, поймите меня правильно.

Тирада Уолеса, не оставляющая сомнений в искренности, буквально поразила Тома Хейгена. Казалось просто невероятным, как взрослый, состоятельный, деловой человек мог руководствоваться такими ничтожными соображениями, когда речь шла о делах, и совсем нешуточных. В мире Хейгена, как и в мире Корлеоне, менее всего могли приниматься во внимание красота женщины или привязанность к ней. Кроме женитьбы, конечно, но тогда уже вступал в силу совсем иной фактор — семья.

Хейген решился на последнюю попытку.

— Признаю правоту вашего гнева, мистер Уолес, — сказал он. — Но стоит ли это принимать близко к сердцу? Нельзя ли забыть эту неприятность, столь ли она велика? Вы даже не представляете, как высоко оценил бы любезность с вашей стороны Крестный отец Джонни! Ведь мистер Корлеоне держал на руках малютку, когда его нарекали именем. Он принял обязанности родителя, когда умер родной отец Джонни. И не один Джонни Фонтейн уважительно именует дона Корлеоне Крестным отцом, этим званием множество людей выражают ему уважение и благодарность. Мистер Корлеоне никогда не оставляет друзей ни при каких обстоятельствах.

Уолес резким движением поднял свое крупное тело из кресла.

— Наш диалог, похоже, затянулся. Никакие головорезы не смеют ставить мне условий, здесь диктую только я. Если мне сейчас вздумается взять в руки телефонную трубку, вы проведете ночь за решеткой, уважаемый. И пусть только ваши мафиози рискнут сунуться ко мне, живо убедятся, что я не какой-нибудь эстрадник. Мне ведь доводилось слышать, как начинал карьеру ваш излюбленный Джонни. Имейте в виду, мистер Хейген, вашему хозяину не поздоровится. Если прижмете к стенке, я пущу в ход тяжелую артиллерию — свои связи в Белом доме.

«Ну и сам дурак, — подумал Хейген. — Как только угораздило пролезть в киномагнаты?»

Он по-настоящему огорчился. И это — советник президента, глава одной из крупнейших киностудий мира! Дону Корлеоне, определенно, есть смысл присмотреться к кинобизнесу. Этот идиот способен воспринимать слова только буквально, не ощущая подтекста.

— Благодарю вас за угощение. Было приятно познакомиться, — сказал Хейген невозмутимо. — Не окажете ли вы мне любезность, доставив в аэропорт немедленно? Было бы нежелательно оставаться здесь на ночь, тем более, что, — он выразительно посмотрел на Уолеса спокойными холодными глазами, — мистер Корлеоне предпочитает узнавать сразу о дурных новостях.

Ожидая машину под ярко залитой светом колоннадой, Хейген увидел две женские фигуры, усаживающиеся в длинный автомобиль, поданный прямо к подъезду. Он узнал их: девочка-ангел и мамаша-дракон, которые сидели с ним вместе в приемной Уолеса. Но прелестный свежий ротик малышки теперь вспух и потерял очертания, глаза цвета морской волны помутнели, тонкие ножки подламывались, когда она, как сомнамбула, спускалась по лестнице. Мать, придерживая ее под руку, что-то повелительно шептала на ухо. В ее взоре светилось торжество хищницы, приблизившейся к цели. Дверца захлопнулась за ними, и автомобиль покатил.

Понятно, почему его не пригласили лететь сюда, — подытожил Хейген. — В самолете с Уолесом были мать и дочь. Уолес вполне успел до обеда заняться девочкой, пока Хейген добирался автомобилем. Ничего себе нравы! И к этому миру так стремится Джонни? Что ж, Бог в помощь, как говорится. И Уолесу тоже.

Паоло Гатто не терпел работать наспех, особенно если предстояло поучить клиента уму-разуму. Он любил продумывать план действий. То, что намечалось сегодня, нельзя было считать серьезной работой, но могло навлечь неприятности на исполнителей в случае любой ошибки.

Он пил пиво у стойки, держа в поле зрения сопливых щенков, пытавшихся склеить двух девок у бара. Все, что было возможно, он уже узнал об этих молокососах. Обоим— Джерри Вагнеру и Кэвину Мунану — было по двадцать: чистенькие, приличные сынки благополучных родителей. Через две недели они должны были отбыть в колледж после каникул, как сообщил Клеменца. То, что они были студентами, в сочетании с политическим влиянием отцов уберегало этих ребят от многих неприятностей. За грязную историю с дочкой Америго Бонасера оба схлопотали условный срок. «Шпана», — подумал Паоло Гатто. Пасутся здесь в надежде на легкую добычу.

Сам Паоло Гатто умудрился не попасть в полицейские досье с помощью врача-психиатра, организовавшего справку, что его подопечный, белый, двадцати шести лет от роду, прошел курс электрошоковой терапии в результате умственного расстройства. Такой справки было довольно, чтобы полиция не вязалась к нему. Паоло считал привилегию заслуженной, ее придумал для него сам Клеменца, когда Гатто вошел в семейный бизнес.

Именно Клеменца сообщил Паоло и об этом деле, которое следовало провернуть в срочном порядке, пока мальчишки не уехали в колледж. «Ну и на черта тогда устраивать это в Нью-Йорке?» — расстроился Гатто. Вечно Клеменца не даст сделать работу спокойно, без суеты. Если вдруг девки решатся составить компанию молокососам, вечер пропадет впустую.

Одна из девиц громко расхохоталась:

— Ты что, спятил, Джерри? Кто же теперь поедет с тобой? Так, чего доброго, окажешься в больнице со сломанной челюстью вслед за несчастной девчонкой.

Услышав ее злорадный голос, Паоло Гатто допил свое пиво и вышел на улицу. Было совсем темно — уже перевалило за полночь. Лишь в одном баре неподалеку светились огни, остальные, как по заказу, уже закрылись. Великолепно! О дежурной патрульной службе Клеменца пообещал позаботиться, она появится лишь тогда, когда поступит условленный сигнал по радио, и торопиться не станут.

Гатто прислонился спиной к двери черного «седана-шевроле», стоящего у обочины. На заднем сиденье, почти невидимые в темноте, помещались двое дюжих ребят. Паоло предупредил:

— Сейчас выйдут. Берите сразу.

Его все еще тревожила неподготовленность, поспешность задания. У них имелись только моментальные полицейские снимки, выданные Клеменцей, и координаты заведения, где оба юнца торчали безвылазно, выпивая и привязываясь к девицам. Клеменца выдал и соответствующие инструкции: не доводить до крайностей.

Паоло подобрал из своих ребят парочку поздоровей, обрисовал им задачу. Главное, не бить по голове, чтобы избежать роковой случайности, в остальном же на собственное усмотрение. Но с одним условием. «Если эти сосунки выберутся из больницы раньше, чем через месяц, вам, ребята, придется вернуться на свои грузовики», — предупредил Гатто. Такая перспектива не показалась парням особенно привлекательной.

Они выбрались из машины. Оба имели профессиональный боксерский опыт, но выше маленьких спортклубов не поднялись и только подрабатывали время от времени на Санни Корлеоне, чем поддерживали приличное существование. Оба рады были на деле выразить благодарность.

Джерри Вагнер и Кэвин Мунан уже довольно сильно накачались, самолюбие их отказ девиц задел за живое. Поэтому они немедленно ощетинились, услышав реплику Паоло Гатто, которую он бросил им прямо в лицо, как перчатку:

— Этим казановам даже шлюхи крутят динамо.

Паоло Гатто выглядел подходящим объектом, чтобы сорвать зло: щуплый, как хорек, тщедушный, да еще и сам набивается. Юнцы с радостью и остервенением ринулись на него, и в тот же миг были схвачены за руки сзади. Паоло ловко и умело надел на правую руку сделанный по специальному заказу кастет с шипами. Кастетом он орудовал мастерски, не зря же еженедельно тренировался в спортзале, отрабатывая удары. Коротко взмахнув рукой, он размозжил переносицу Вагнеру, тот покачнулся, но крепкие руки сзади удержали подопечного на ногах. Паоло опять точно выбросил руку, нацелив удар в пах Вагнеру. Теперь уж он свалился безжизненный, как мешок.

Все это заняло не больше пяти-шести секунд. Теперь настал черед Кэвина Мунана, тем более, что тот пытался поднять крик и пришлось, удерживая его одной рукой, второй придавить малость горло. Им занялись оба несостоявшихся боксера, в то время как Паоло Гатто уже вскочил в автомобиль и нажал на стартер. Мунана били смертным боем и делали это так старательно, будто в запасе имелась уйма времени. Удары сыпались не беспорядочно, а ритмично и тщательно, и по их звукам Паоло мог судить, что из Мунана делают отбивную котлету. Гатто в какой-то момент увидел лицо Мунана и не узнал его.

Наконец, оставив Мунана на тротуаре, ребята переключили усилия на зашевелившегося было Вагнера. Тот сделал попытку подняться и позвать на помощь. На его слабый крик кто-то выглянул из бара. Надо было поторапливаться. Вагнера сшибли с ног на колени, завернули руку за спину, и один из истязателей пнул ногой, как в мяч, в его позвоночник. Раздался громкий хруст, и жуткий вопль разбудил ночную тишину. В домах стали зажигаться огни, распахиваться окна. Двое действовали теперь очень быстро. Один держал голову парня, приподняв его от земли, другой бил умелым боксерским кулаком по неподвижной мишени.

Несколько человек выкатилось из бара, но никто не приближался и не делал попыток остановить избиение.

— Стоп! Рвем отсюда, — скомандовал Паоло Гатто.

Оба его помощника мгновенно вскочили в машину, и она исчезла в темноте улиц. Кто-нибудь, наверное, сможет описать полиции автомобиль или даже запомнит номер, но значения это не имело. Табличка с номером была краденая, сам номер — калифорнийский, а черных «седанов-шевроле» в Нью-Йорке не менее ста тысяч.