"Когти тигра" - читать интересную книгу автора (Платов Леонид)

1. «ТАБАНЬ, ГРЫЦЬКО, ТАБАНЬ!»

– Держись за свой брыль, эй! Ветром унесет!

– Рот-то, рот закрой! Сам закроешь или помочь?

Эти и им подобные замечания остаются, однако, без ответа.

– Та тю на тебя! Чего же ты молчишь? Чи ты моря не видал, чи как?

Мальчик в свитке и соломенной шляпе (по-украински – брыль) стоит неподвижно на ступенях Графской лестницы – глаз не сводит с моря.

Так вот оно, стало быть, какое, это море!

Конечно, он уже видел его, и не раз, но только на картинках. И там море было другое, не живое. Сейчас оно движется, наплывает без устали на берег, а коснувшись причала, куда-то уходит. Куда? Волны, к сожалению, невысокие, пологие, сказать по-флотски – зыбь. А поглядеть бы на море, когда шторм! О-о!..

Два беспризорника, метя длиннополыми лохмотьями лестницу, нервно кружат подле мальчика в брыле. Внимание их привлекает, впрочем, не столько пресловутая шляпа, сколько торба, лежащая у него в ногах. То и дело на плутоватых, пятнистых от грязи физиономиях сверкает улыбка.

Все трое, наверное, ровесники, но эти, в лохмотьях, набиты житейским опытом по макушку, тогда как владелец торбы прост и наивен, как подсолнух.

И хоть бы зажал коленями свое имущество! Хоть бы огрызнулся разок! Нет, оцепенел. Стоит и молчит – будто околдованный.

Выбивая пятками дробь, тряся рукавами и многозначительно перемигиваясь, беспризорники сужают и сужают круги.

Свершилось! Околдованный морем смотрит себе под ноги, потом в растерянности оглядывается. Ни торбы, ни беспризорников! В просветах между колоннами нет никого, лестница пуста.

А в той торбе были сало, хлеб, смена белья, недочитанная книжка. Были! Машинально рука тянется под брыль, к затылку. При подобных печальных обстоятельствах в Гайвороне почему-то принято чесать в затылке.

Но почти сразу же он забывает о торбе. Несколько минут назад с ним стряслось нечто более ужасное. Его не взяли на корабль!

За колоннами виден бронзовый Нахимов. Он стоит на площади спиной к приезжему. Поза говорит сама за себя. Прославленный флотоводец дает понять, что до приезжего ему нет никакого дела.

Еще более неприветливо ведут себя львы, которые лениво разлеглись по обеим сторонам лестницы. С подчеркнутым равнодушием они воротят от гайворонца свои надменные каменные морды.

А ведь он просился даже не на самый большой корабль, крейсер или линкор, согласен был на любой, пусть маленький, пусть катер, лишь бы тот был военный.

В гавани, как он и ожидал, их было полным-полно, этих военных кораблей. Все одномастные, серые, чтобы сливаться с морем и без следа исчезать в тумане – это-то он уже знал. Пушки грозно торчат в разные стороны. На причал с палубы переброшены сходни, возле них стоят вахтенные. А на мачтах

– или как там… на реях? – полощутся разноцветные веселые флаги!

Перекинув торбу через плечо, он прошел вдоль причала, не пропустив ни одного корабля. Сердце в груди трепыхалось, как флаг. У сходней он останавливался, стаскивал свой брыль, говорил «Драстуйтэ!» или «Доброго здоровья вам!». Потом долго переминался с ноги на ногу, держа брыль у живота, ожидая, когда на него обратят внимание: по-деревенски вежливый и терпеливый – ну вылитый пастушок из сказки!

Его замечали наконец. Матросы, свободные от вахты, перевешивались через поручни, вступали в разговор. Выяснялось, что на корабле юнга не требуется. Разговаривали, впрочем, дружелюбно, советовали малость обождать, подрасти, а ведь это дело нехитрое: надо лишь вернуться домой и побольше есть борща и галушек – не заметишь, как вырастешь.

Он печально кивал, потом брел к следующему кораблю.

Так обошел он весь причал, и ни разу с корабля не раздалось долгожданное: «А хлопец вроде ничего себе. Эй! Вахтенный у трапа! Пропусти!»

Да, тут хочешь не хочешь, а зачешешь в затылке!

Но, даже стоя в этой бесславной позе на ступенях Графской лестницы, Григорий ни на секунду не пожалел о сделанном и не подумал о том, что надо возвращаться в Гайворон.

Покинуть море, корабли? Невозможно! Особенно сейчас, после того как он их увидел!..

Он ощутил толчок в плечо. Сжав кулаки, обернулся. Опять эти… пятнистые?

Нет. На лестнице стоял хлопец примерно одних с ним лет, с загорелым, очень веселым, совершенно круглым лицом. Однако вначале внимание гайворонца привлекли сапоги. Правильнее даже назвать их ботфортами. Они были великолепны: непомерно высокие, настолько высокие, что верхнюю часть пришлось вывернуть наизнанку и с небрежной лихостью опустить раструбом на икры. Ботфорты делали круглолицего похожим на Кота в сапогах. Это невольно располагало к нему.

К сожалению, Григорий произвел на него менее благоприятное впечатление.

– Ну и шляпа у тебя! – сказал Кот в сапогах, прищурясь. – Знакомая лошадь подарила? У нас в Севастополе такие лошадям надевают, чтобы башку не напекло.

Начало разговора, по всему, предвещало драку. Но и тут сказалась гайворонская медлительность. Пока Григорий, нахмурясь, набирал воздуху в грудь, пока замахивался, незнакомец, как воробей, скакнул повыше на две или три ступеньки и преспокойно уселся там.

– Про шляпу забудь! – сказал он небрежно. – Я пошутил про шляпу. Садись-ка лучше да расскажи: чому такый сумный?

Неожиданно Григорий почувствовал к нему доверие. Присев рядом на ступеньку, он принялся довольно сбивчиво рассказывать о своих злоключениях. Кот в сапогах не отрывал от него серьезного взгляда.

– Из дому подался – это ничего, – утешил он. – Я тоже думаю податься кой-куда. Про это потом. Нагана, понимаешь, не имею. Пожевать хочешь? – спросил он без всякой связи с предыдущим.

Григорий подумал немного, вспомнил об исчезнувшем сале и со вздохом сказал, что хочет.

Тогда Кот в сапогах повел гайворонца за собой.

Он вел его долго, мимо домов и заборов, очень крутыми спусками и подъемами. Выглядело так, словно бы морской город Севастополь построен на огромных окаменевших волнах.

И это тоже понравилось Григорию.

На вершине горы они остановились передохнуть. За спиной был собор, а внизу, у ног, – большие белые дома. Дальше синела бухта, и в нее медленно входил пароход, большой и белый, как дом. Григорий даже задохнулся от восторга.

Потом они ехали на трамвае куда-то через поля и виноградники. Конечной остановкой была Кадыковка – окраина Балаклавы. Низенькие хатки были крыты не соломой, как в Гайвороне, а черепицей. Казалось, от этого дольше удерживаются на них отблески заходящего солнца. Оно было очень большое и очень красное и медленно, с явной неохотой, погружалось в море.

«Никуда не пойду звидсы!» – еще раз подумал Григорий.

Мазанка, где жил Кот в сапогах – его звали Володькой, – была маленькая, так что взрослым приходилось нагибаться, входя в дверь. Зато внутри было чисто, уютно. Как дома в Гайвороне, пахло сухой травой и только что выстиранными рушниками.

За ужином Володька продолжал проявлять заботу о приезжем. Заметив, что тот стесняется, сам растолковал родителям, что вот, мол, хлопец заболел морем, но где же и лечить эту болезнь, как не у нас, в Севастополе, верно?

Мать молчала – она была вообще молчалива, – а отец охотно улыбался. Лицо у него было доброе, круглое, как у сына, только с усами.

Оказалось, что он вожак знаменитой в Балаклаве ватаги, то есть рыбацкой артели. Судьба Григория, таким образом, решилась.

Но долго еще не мог он поверить в то, что судьба его решилась.

Не было ли хоть малой крупицы волшебства во всем этом? Ведь и началось-то ни с чего другого, как с волшебства, с волшебного фонаря.

Можно вообразить, что, сидя совсем недавно в гайворонском Доме крестьянина, Григорий засмотрелся на экран, на который разноцветным пучком падали сзади лучи из фонаря, потом внезапно был подхвачен этими лучами, стремглав понесся вперед и – ап! – очутился уже по ту сторону экрана, на ступенях Графской лестницы, у плещущего синего моря.

Так неожиданно для семейства Григория закончился давний спор о его будущем. Старший брат, машинист паровоза, настойчиво тянул Григория к себе в депо. Отец же, хмурясь, повторял: «И деды и прадеды были у него хлеборобами. И я хлебороб. Выходит, при Советской власти должен он выучиться на агронома». Спорили об этом до хрипоты, пока не вмешался в спор родич, бравый комендор-черноморец, сверхсрочник, прибывший в Гайворон на побывку.

Провожая отпускника, комсомольская организация поручила ему сделать в родном селе доклад о молодом Советском Военно-Морском Флоте.

«Объяснишь шефам про нашу жизнь, – напутствовали его. – Диапозитивы с собой возьми, раззадорь их молодое воображение!»

В те годы Военно-Морской Флот, получив пополнение по комсомольской мобилизации, начинал жить новой, деятельной жизнью. Снова реяли вымпелы над обезлюдевшими за время гражданской войны морями. Поднимались один за другим всплески за кормой тральщиков, расчищающих фарватеры от мин. Будущие адмиралы – комсомольцы первого призыва, робея, усаживались за столы в классах военно-морских училищ и чинно раскладывали перед собой тетрадки и учебники.

Но ничего не знали об этом в тихом Гайвороне на Черниговщине, от которого, как в присказке говорится, до любого моря год конем скачи – не доскачешь…

И вот, провожаемый любопытными взглядами, враскачку идет по селу молодой матрос в бескозырке с развевающимися лентами, держа на плече диковинный чемодан из брезента.

Гайворонцы переговариваются через улицу из-за тынов:

«Хто воно такый?»

«Та то ж Андрий, сын старого Ткаченко. А вы и не призналы?»

А еще через несколько дней вывешена афиша на двери Дома колхозника:

«В первом отделении доклад военмора-сверхсрочника А.Ткаченко о флоте, с диапозитивами.

Во втором отделении (по путевке облкультпросвета) выступит Ф.Америка, чемпион многих первенств: силовые номера, в том числе зубной, а также классическая партерная борьба с любым желающим из публики».

Зал Дома колхозника набит до отказа. В освещенный квадрат на экране вплывает грозный многобашенный корабль. Пенная грива волочится за ним по ослепительно синей воде.

«Называется линкор! – раздается голос докладчика. – Старое название было ему дредноут, что по-английски значит – „никого не боюсь“.

Иногда возникает заминка. От столика, где колдует с диапозитивами докладчик, доносится сердитый шепот:

«Та не ту, Грыцько, не ту…»

На правах родственника Григорий удостоен чести помогать при запуске проекционного, иначе волшебного, фонаря. Но от волнения он то и дело путает диапозитивы. Глаз не может отвести от противоположной дальней стены, где вдруг – так кажется ему – приоткрылось оконце в его, Григория, будущее…

И все-таки мальчик – всегда мальчик. С тем же азартом, что и остальные гайворонцы, Григорий после короткого антракта переживает новое захватывающее зрелище.

Странствующий (по путевке облкультпросвета) силач Ф.Америка (Федот или Федор Америка?) поднимается на сцену, сотрясая ее тяжелой поступью. Минут двадцать раздаются со сцены топот, уханье, сопение, гул падающих гирь. Наконец коронный номер Ф.Америки! Он влезает на два стула и, чудовищно раскорячившись, поднимает зубами гирю с пола. Все без обмана, все в точности, как было указано в афише!

Спрыгнув со стульев, Ф.Америка что-то говорит в зал. (Голос у силача неожиданно пискливый и негромкий.) «Шо вин кажэ, шо?..»

«Выклыкае поборотыся з ным!..» – торопливо передают по рядам.

Ну же, гайворонцы!

Однако гайворонские парубки безмолвствуют. Опустив головы, они стараются спрятаться друг за дружку или конфузливо, бочком жмутся к стеночке. Кое-где начинают вспархивать подавленные девичьи смешки. А силач между тем похаживает взад и вперед по сцене, гордо поводя покатыми толстыми плечами.

Мучительно долгая пауза. Со стыда Григорий готов провалиться сквозь землю.

Но кто это, нагнув голову и работая локтями, так решительно протискивается к сцене? В зале встают, поднимаются на цыпочки, чтобы разглядеть смельчака. О! То ж приезжий флотский!

Еще на ступеньках, ведущих на сцену, он с поспешностью стаскивает через голову свою полосатую рубашку (потом уж узнал Григорий, что она называется тельняшкой).

Ого! Спина у флотского – дай бог! Широченная и темная от загара, словно бы сплошь литая из чугуна.

В зале притаили дыхание.

Э, да что там говорить! В общем, бравый комендор-черноморец, заступившись за честь родного Гайворона, вышел один на один против этого Федора (или Федота) Америки, «чемпиона многих первенств», и спустя несколько кинут с ужасающим грохотом свалил его на помост.

Что важно: я ничего не прибавил от себя! Все случилось именно так в этой драматически нараставшей последовательности: сначала доклад о флоте, с диапозитивами, потом силовые номера Ф.Америки (ну и фамилия, нарочно не придумаешь!) и, наконец, сокрушительное, как теперь говорят, убедительное поражение странствующего силача от руки докладчика.

Спрашиваю вас: будь вам тринадцать лет, усидели бы вы после этого в своем Гайвороне?

А, то-то и оно!..

Но, к сожалению, в плане, старательно обдуманном, оказался изъян: сбежав из Гайворона следом за докладчиком, Григорий уже не застал его в Севастополе. Незадолго перед тем корабль, на котором тот служил, ушел в дальний поход к берегам Турции.

И все-таки волшебный фонарь не подвел. Вместо родича-комендора тотчас же рядом с Григорием очутился заботливый Кот в сапогах. А главное, море было тут же, еще более красивое и манящее, чем на разноцветных картинках – диапозитивах…

Выяснилось, впрочем, что любовь Григория – без взаимности: он-то любил море, но море не любило его.

И кто бы мог подумать: он укачивался!

В таких случаях Володька, опекун его, всегда старался быть рядом. А вместе с ним являлась на выручку тень Нельсона.

Конечно, отчасти утешительно было узнать, что и Нельсона укачивало. Но ведь он был адмиралом. Кто бы осмелился списать его за это с корабля? А Григория запросто могли списать. Подумаешь, кухарь на сейнере (такая была у него незавидная должность)!

Да и кухарь-то он был, признаться, никудышный. Пожалуй, самый никудышный на всем Черном море. А может быть, даже и на остальных морях.

Вечно все валилось у него из рук: ложки, плошки, тарелки, сковородки. Как-то, выйдя с вечера в море, рыбаки должны были обходиться за завтраком одной-единственной ложкой на всех. То-то досталось кухарю! Накануне, споласкивая ложки после ужина, он по рассеянности шваркнул их за борт вместе с водой из бачка.

– Ну что ты такой задумчивый? – попрекал его Володька. – Это на лавочке в сквере можно быть задумчивым. А море, учти, не любит задумчивых.

Зато Григорий очень быстро научился чинить сети, сушить их и убирать в трюм сейнера. А когда принимался сращивать концы пенькового троса или чистить металлической щеткой якорную цепь, то уж тут просто залюбоваться можно было его работой.

– Имеет талант в пальцах! – глубокомысленно говорил отец Володьки. Но тотчас же прибавлял, потому что был справедливым человеком: – А морских ног не имеет. И зачем ему, скажи, маяться в море? На берегу тоже работы хватает. Слесарь из него был бы подходящий.

Володька сердился на отца:

– Ну что вы, батя: мается, мается! Да, мается, но молчит! Сами ж видели. Чуть засвежеет, весь делается зеленый, но пощады у моря не просит. Зубы стиснет и работает!.. А ноги что! – Он пренебрежительно отмахивался.

– Еще отрастут морские ноги!

Домой Григорий написал, чтобы не беспокоились за него, «все добрэ», у вожака ватаги принят как родной и ходит не только в море, но и в школу. Все довольны им, море – тоже. (Пришлось-таки взять грех на душу!) …Летом ватага ловила кефаль, серебристые стада которой близко подходят к берегу. Осенью та же кефаль, войдя в возраст, называется лобанами. Рыбу лежень, плоскую камбалу, ловят на крючковую снасть. А ставрида по глупости идет на подсвечивание.

Чего только нет в этом Черном море! И названия-то у рыб диковинные, как они сами; расскажи в Гайвороне – не поверят.

Был в море, например, звездочет, забавный уродец. А еще морская игла, морской скорпион, морской таракан, морская собачка (умеет больно щипаться), морская лисица (или скат), морской петух, морской конек (похож на шахматного).

А у берега, под камнями, водились крабы, и среди них – стыдливый (назван так потому, что, будучи пойман, закрывает клешнями «лицо»).

В море обитал также моллюск-диверсант. На вид был безобидный червячок, но аппетит имел огромный; питался деревянными сооружениями: сваями и днищами судов. За три летних месяца успевал проточить доску до пяти сантиметров в глубину. Из-за него деревянные суда обшивают медью или цинком и стараются почаще вытаскивать на берег для просушки.

Море полно загадок. Со дна его раздаются голоса – чаще всего ночью. В Гайвороне сказали бы, перекрестясь: «Души утопленников» – и стали бы обходить берег стороной.

Но Григорию очень хотелось понять, что это за голоса.

Однажды вечером он сидел у вытащенного до половины из воды баркаса и, обхватив колени руками, смотрел на море. Было оно все в искрах-блестках – будто звездная пыль беспрестанно сыпалась на воду с неба.

Рядом присел на песок Володька:

– Море слушаешь?

– Ага.

Длинная пауза.

– Володька, а чого воно так стогнэ?

– То горбыль голос подает, – безмятежно пояснил Володька. – Рыба такая есть. Когда мечет икру, то очень громко стонет.

– До самого берега пидплывае?

– Зачем? Горбыля с глубины до сорока метров слыхать.

Снова пауза.

– А хто цэ хропэ?

Склонив голову, Володька прислушался.

– Петух морской. Помнишь, вчера в сети один попался? Спинные плавники пестрые у него – красные, желтые и синие. Он, бывает, еще подсвистывает. Он не вредный. Ты его не бойся.

– А я и не боюся. Я до моря привыкаю…

Но, конечно, удивительнее всех были дельфины, иначе – карликовые киты.

До чего же любопытные и доверчивые, ну совсем как маленькие дети!

Они не боялись приближаться к сейнеру, весело играли под его кормой, подолгу сопровождали сейнер в море. Любопытство и губило их. Рыбаки как бы приманивали дельфинов на шум винтов, а когда животные приближались, безжалостно били по ним из ружей.

Ловили дельфинов также сетями. Загоняли, стуча под водой камнем о камень, крича, свистя, улюлюкая, тарахтя в ведра и сковородки.

Вот когда наконец кухари могли отвести душу!

Довелось Григорию участвовать и в совсем уж фантастической облаве в воде. Способ ли лова это был, ныне оставленный, отец ли Володьки решил доставить развлечение рыбакам, трудно сказать.

В тот день дельфины упрямились, не хотели идти в сети. Сейнера покачивались на мертвой зыби. Грохот, дребезг, звон стояли над морем. Вдруг мановением руки вожак приостановил шумовой концерт. Кухари на всех сейнерах замерли, дрожа от нетерпения.

– Желающие – в воду!

И тотчас стало пестро над палубами от торопливо стаскиваемых тельняшек.

Восторженно вопя, Григорий кинулся за борт. С тонущего корабля не прыгают быстрее.

Тут-то для кухарей и началось раздолье! Вода между сейнерами и сетью сразу была сбита в пену. Кутерьма поднялась такая, что не только дельфины, но и кашалот кинулся бы с перепугу в сеть.

Домой вернулись с богатой добычей.

Но дома настроение у Григория упало. Вроде бы щемило и щемило на сердце. Взрослые, узнав об этом, конечно, только посмеялись бы. Но что поделать: взрослые так быстро забывают о том, что и сами когда-то были детьми.

Григорию стало жаль дельфинов. Они были такие игривые и забавные, совсем как веселые черненькие свинки!

И разве это не предательство? Когда любопытный дельфин доверчиво шел на шум винтов, в него вдруг начинали палить. Словно бы человек подозвал симпатичного пса, тот, улыбаясь всем телом, от морды до хвоста, кинулся в ноги, и тут-то его ни с того ни с сего огрели бы дубиной…

А загон в воде – это было совсем нехорошо. Дельфинам, наверное, тоже хотелось поиграть в пятнашки с ребятами.

И Володька замолчал, пригорюнился после загона.

Однако долго молчать было не в его характере. Устраиваясь спать в каморе, где они ночевали с Григорием, он сказал отрывисто:

– Рыба глупа, дельфин умен. Почему?

Григорий не знал.

– Мог бы сам догадаться. Не в Гайвороне живешь, дельфин всегда перед глазами. Ответь: почему он всегда перед глазами?

Григорий покорно молчал.

– Пароходы сопровождает, – продолжал Володька, – прыгает, кувыркается, всячески себя выказывает. Или кинется на пляж – курортников из воды погонит. Для шутки, конечно. Ну, смекаешь, нет?

Это была обычная его манера. Когда Григорий начал чувствовать себя совершенным дурнем, Володька соблаговолил перейти к пояснениям. Оглянувшись, понизил голос:

– Весть подает!

– Яку весть? – спросил Григорий, тоже пугливо оглянувшись.

– Я, мол, человеком был.

– Брэшэшь!

– Стану я брехать! Дельфин же вроде оборотня. Слыхал про Атлантиду?

– Ни…

Был, оказывается, такой остров, очень большой, с красивыми городами, башнями, лесами и реками, и вдруг затонул от землетрясения, как тонут в бурю корабли.

Однако население, по словам Володьки, успело загодя подготовиться. Ученые там были умные. Они даже срок предсказали – через столько-то, дескать, лет потонем. И жители начали тренироваться. Подолгу сидели под водой в бассейнах и ваннах, сначала по одной минуте, потом дольше и дольше. Приучали себя есть сырую рыбу и водоросли – хоть и противно, а надо! В общем, постепенно переходили на подводное довольствие. Ну, плавали, конечно, мирово, об этом нечего и говорить. И когда наконец тряхнуло их согласно предсказанию, были вполне подготовлены: полурыбы-полулюди. Вильнули плавниками и поплыли себе в разные стороны.

Вот почему дельфины жмутся теперь к людям, стараются объяснить: мы же родичи с вами, тоже были людьми в давно прошедшие времена…

Григорий был потрясен:

– А мы с тобой в сети их!

– Да, некрасиво, брат… Я над их прыжками, понимаешь, голову ломаю. Что бы эти прыжки означали? Может, код? Видал, как глухонемые на пальцах разговаривают? И тут вроде бы так. Скажем, два прыжка в одну сторону – «здравствуй», три в другую – «прощай». Или еще как-нибудь.

Лицо Володьки приняло выражение, какое бывает у кошки, когда та сидит на подоконнике, а под самым носом у нее безнаказанно охальничают за стеклом воробьи. Он вздохнул.

– А может, мне на ученого выучиться? – неожиданно сказал он. – На такого, который по морским животным. Я бы подразобрался в этом коде. И потом – двустороннюю связь между людьми и дельфинами! Они нам прыжками, а мы их флажками. Здорово, да? Но только, чтобы считать дельфинов морскими людьми и в сети или из ружей – ни-ни! Чтобы уважать их и учить всему! Пусть помогают нам вместо водолазов, клады потонувшие ищут. Они бы с дорогой душой, я уверен…

Вообще Володька был выдумщик, беспокойный, непоседливый. Он буквально разрывался между различными замыслами, которые так и роились в его наголо стриженной круглой голове.

Однажды он простудился и сидел с завязанным горлом дома. Вернувшись с моря, Григорий застал друга над картой обоих полушарий, вырванной из учебника. Володька что-то измерял на ней циркулем и с глубокомысленным видом записывал на бумажке.

– Кныжки рвэш? О! – предостерег Григорий.

Володька только дернул плечом. Потом с натугой прохрипел:

– Мыс Бурь, мыс Горн… Красиво, да? – Сверился с бумажкой. – Тристан да Кунья. Тринидад. Море Кораллов. Пролив Магеллана. Бискайя! Гавайи!.. Ну что ты молчишь? Конечно, ты человек сельский, лучше Черного моря ничего не видал.

– А лучше его и нет ничего, – убежденно сказал Григорий.

Моря Кораллов Володьке показалось мало. С ходу без малейшего усилия он придумал еще какие-то Гриппозные острова. Такое название будто бы дали им из-за плохого климата. Там, по словам Володьки, чихают все, даже капитаны и штурманы дальнего плавания. Столица островов соответственно называется Ангиния. А по соседству располагается архипелаг Кашля. Тот уж почти совсем не исследован – сплошные топи и болота. В общем, Гавайи, ясно, получше.

– Поидыш туды? – спросил упавшим голосом Григорий.

– Не по пути, нет. Всюду не поспеть мне.

Именно тогда показан был Григорию маршрут на карте, пролегавший из Севастополя в Нью-Йорк. Гавайи действительно оставались в стороне.

Выяснилось, что Володька собирается в США, чтобы поднять тамошний рабочий класс против капиталистов.

Спутников – и надежных – он без труда навербовал бы среди кухарей. Дело не в спутниках.

Остановка была за малым. Нужны деньги – рублей тридцать – на билеты, а также харчи – примерно дней на десять.

События должны были развиваться так. Часть денег шла шоферу. Володька предполагал спрятаться под брезентом одной из машин, которые вывозят со складов рыбу. (Садиться на поезд в Севастополе опасно, могут задержать на вокзале.) Добравшись под брезентом до Симферополя, путешественники пересаживаются в поезд и беспрепятственно катят на восток. Из Читы – на верблюдах – в Монголию, там, конечно, помогут араты, сочувствующие мировой революции, и запросто перебросят в Корею. А оттуда уж рукой подать до Калифорнии. Вот тебе и Америка!

План, спору нет, был хорош. Григорий тоже не любил капиталистов и на верблюдах еще не ездил никогда. Но как же с дельфинами? И потом, пришлось бы расстаться с Черным морем, а этого он никак не мог.

Володька рассердился. В отношениях с Григорием привык повелевать, несмелые возражения его воспринял как бунт на корабле. Напряженным, сиплым шепотом – весь разговор велся шепотом – он спросил:

– Что важнее – революция в Америке или дельфины? Управимся с революцией, тогда займемся и дельфинами. Они-то, конечно, бедолаги, их очень жаль, но ведь ждали несколько тысяч лет, придется малость еще подождать.

Григорий был подавлен. Просто не представлял себе, как будет жить без своего Кота в сапогах. Но ведь и без Черного моря он не мог жить…

– Батя! Семафор со встречного танкера!

– Читай.

– Читаю: «У вас по курсу плавающие мины!»

Это, верно, набедокурил шторм, налетевший вчера на побережье. Он повалил деревья, повыбивал стекла в окнах. Заодно сорвал где-то и мины с якорей.

Вскоре на сейнерах увидели эти мины.

Два шара плыли по течению на значительном удалении друг от друга. Отчасти похожи были на шлемы водолазов, но смахивали также на чертей, которые двигаются гуськом по морю, выставив головы из воды. Даже рожки торчали на круглых черных лбах.

Пока сейнера меняли курс, один из рыбаков, служивший в молодости на Военно-Морском Флоте, объяснил, что мине достаточно боднуть корпус корабля, или причал, или камень, чтобы согнулся рог-колпачок. В нем заключена колба. Она хрустнет, и жидкость из нее прольется на батарейку.

– А потом?

– Электрический ток, искра! И грохнут двести килограммов тринитротолуола.

– Три-нитро-толу-ол! – с благоговением повторил Володька. – Как заклинание, верно?

Мины оказались старые, обросшие ракушкой; значит, очень долго находились под водой – с гражданской войны, а быть может, даже мировой. Много лет подряд они спокойно покачивались под водой на длинных минрепах, как грибы поганки. Шторм всколыхнул воду, минрепы лопнули, мины всплыли на поверхность.

Григорий с Володькой заспорили: цокнутся ли они друг о друга, или ветер переменится и погонит их на камни? В том и в другом случае мины взорвутся сами, иначе сказать – покончат жизнь самоубийством.

Но этого не произошло. Расторопный танкер вызвал по радио минеров. А уж минеры, понятно, знали, как заклинать злого духа, заключенного в бутылке.

С тральщика спустили шлюпку. Она описала полукруг. Подойти к мине полагалось так, чтобы не навалило на нее ветром.

Сидевший на корме минер с подчеркнутым спокойствием закурил папиросу. Володька и Григорий переглянулись. К чему еще этот форс? Рядом же двести килограммов не леденцов, а взрывчатки!

Но то был не форс. Папиросу приходится обязательно закуривать, даже если минер некурящий. Ведь обе руки его заняты, а огонь должен быть наготове.

Минер перегнулся к мине. Гребец делал в это время короткие гребки, удерживая шлюпку на расстоянии вытянутых рук товарища. Издали не видно было, что он там делает. Но минер со всеми предосторожностями подвешивал к мине патрон.

– Ага! Наклонился, папиросой поджигает бикфордов шнур!

– Дал ей прикурить! Все!

Гребец не спускал глаз с минера. Едва лишь тот выпрямился, как гребец навалился на весла. Повернувшись лицом к товарищу, минер стал ему помогать, налегая на весла, чтобы гребки были сильнее.

На сейнерах затаили дыхание.

Шлюпка удалялась от мины очень быстро, рывками. Когда от нее было метров восемьдесят, гребец и минер легли ничком на дно шлюпки.

И вовремя! Секунды, отмеренные длиной шнура, кончились.

Со звуками обвала поднялся над водой столб дыма, черный-пречерный. То, ругаясь и топоча ногами, выбирался из мины черт по имени Тринитротолуол!

А через несколько минут тем же путем последовал за ним и братец его из второй мины…

Домой рыбаки вернулись с трюмами, полными глушеной рыбы.

Но Володька и Григорий и думать забыли о рыбе. Дотемна они торчали на улице – описывали взрыв всем желающим, причем, как водится, с каждым разом добавляя в свое повествование что-нибудь красочное.

– Да угомонитесь вы! – прикрикнула на них мать Володьки.

Но они никак не могли угомониться.

Володька объявил, что ночь подходящая, надо бы половить крабов. С ним отправились по обыкновению младший брат Володьки и, конечно, верный Григорий.

Волны у берега занимались обычной своей возней, копошились подле камней, пробуя, прочно ли те сидят, и что-то недовольно бормоча. Камни, наверное, сидели прочно.

Тайком от отца Володька отлил керосину в ведро и, намотав на две палки обрывки пропитанной керосином пакли, закрепил их проволокой.

Факелы зажжены! (Время от времени их приходится обмакивать в ведро, чтобы получше горели.) Краболовы вошли по колено в воду. Пятна света поплыли по воде.

Младший брат Володьки стонал и приплясывал на берегу от нетерпения. Он, увы, не получил факела. Он был на подхвате.

Потревоженные в своем сне под камнями, ослепленные светом крабы ничего не могли понять. Лишь огорченно и растерянно разводили клешнями, будто говоря друг другу: «Неужели? Поймались? Это надо же!»

Лов был удачным. В корзине уже ворочались семь красняков и одиннадцать каменщиков. Вдруг Володька выпрямился:

– Полундра!

От неожиданности Григорий уронил в воду огромного красняка. Метрах в пятидесяти от берега чернел шар. В звездном мерцании, разлитом над морем, тускло отсвечивала его поверхность. Вот он колыхнулся и набычился, показав чертячьи рожки. А! Мина! Почти неприметно двигалась она на длинной зыби и при этом укоризненно качала своей лысой головой: «Ах, дети, дети! Крабов ловите? А время позднее, ночное время. Вам уже спать пора давно!»

Мина, вероятно, была из той самой семейки, которую растормошил вчерашний шторм. Только эта немного подзадержалась – быть может, заглядывала в какие-нибудь бухточки по пути.

Володька крикнул брату:

– Эй! Еще рогатик! К бате беги! Пусть флотских вызывает!

– А ты?

– На ялике за ней пойду.

– И я.

– Нет. Ну что стоишь? Окоченел? Как дам раза!

Рыдая от обиды и зависти, младший брат припустился бежать.

– Грыцько! Весла тащи!

Спотыкаясь, отчаянно спеша, Володька и Григорий ввалились в ялик.

– Сильно не греби… Табань!.. Снова греби… Табань!..

Мина неторопливо плыла вдоль берега, не удаляясь от него, но и не приближаясь к нему. Конвой на ялике сопровождал ее, держась на почтительной дистанции.

Стало меньше пахнуть водорослями, воздух, насыщенный солью, сделался словно бы плотнее.

Впереди сверкнул огонь.

Володька встал с банки, поднял зажженный факел и принялся им размахивать. Днем мог бы отличиться, просемафорить сигнал «Веди», то есть: «Ваш курс ведет к опасности». Ночью за неимением фонаря пришлось пустить в ход факел. Но это было даже интереснее, больше напоминало кораблекрушение.

Мальчикам очень хотелось, чтобы навстречу шел пассажирский пароход водоизмещением две тысячи тонн, не меньше, рейс: Одесса – Батуми. И чтобы пассажиры толпились у борта, вглядываясь в темноту и переговариваясь взволнованными голосами. И капитан, стоя на мостике, произносил бы благодарность по мегафону. И над морем, навострившим уши, разносилось бы: «Спасибо, ребята, за то, что предотвратили кораблекрушение!» А они, предотвратившие кораблекрушение, тихо сидели бы в ялике и смотрели, как мимо проплывают ряды ярко освещенных иллюминаторов.

Но им повстречался не пароход, а какой-то катер-торопыга. На слух можно было угадать, что он уже не молод, страдает одышкой – вероятно, пора перебирать болиндер.

Сигнал Володьки был отрепетирован, иначе говоря, повторен, в знак того, что понят. На катере помахали фонарем, потом увалились мористее. Вскоре огонек померк и растворился в переливающемся искрами море.

Вот и все. Как-то уж очень по-будничному, без прочувственных речей и слез благодарности!

А за что, собственно, благодарить-то? Выполнен моряцкий долг: товарищи предупреждены об опасности. Так и положено на всех морях и океанах.

Но потом стало очень холодно. Время, наверное, повернуло на второй час. Минеры не появлялись. А береговое течение продолжало уносить мину дальше и дальше по направлению к мысу Фиолент.

Море вокруг раскачивалось и фосфоресцировало. От беспрерывного мелькания искр щемило глаза.

Но в сон не клонило. Наоборот! Никогда еще в жизни не чувствовал себя Григорий таким энергичным и бодрым. Былой его гайворонской флегмы как не бывало.

Он осмелился попроситься на корму, за руль. Но Володька, видимо, не желал выпускать из рук командования. Он даже не ответил сразу на просьбу, продолжая с напряжением вглядываться в мину, которая, поддразнивая своих преследователей, приплясывала, как дурочка, в отдалении на крутой волне.

Лишь спустя некоторое время Володька удостоил друга ответом:

– Захекался на веслах? Мозоли себе на ручках натер?

Григорий промолчал. При чем тут ручки, захекался? Готов грести хоть до самого Севастополя. Просто ему захотелось, чтобы мина была перед глазами. Надоело то и дело на нее оглядываться.

Его охватил азарт охотника, всепоглощающий азарт, никогда еще до этого не испытанный.

– А дэ вона зараз, Володька? Далэко? Нэ загубы, дывысь!

– Не упущу, смотрю, – снисходительно уронил Володька.

Но он все-таки упустил ее.

Слишком уж фосфоресцировало море, вдобавок еще и переливалось, искрилось, присыпанное звездной пылью. Поди разберись: мина то высунулась из-за волны, сама волна сверкнула гребнем или дельфин спинкой? Звездный ли отблеск промелькнул там, вдали, блик ли это возник на гладкой черной макушке мины?

Володька встревожился, даже привстал с банки, завертел головой в разные стороны. Мины нет. Нет ее, и все!

Но где же она? Берег – справа по борту. Вон явственно видны торчащие из воды, оголяющиеся лобастые камни. Не за тем ли камнем спряталась мина?

– Правым греби, левым табань!.. Да поворачивайся ты!

Однако Григорий и сам понимал, что надо поворачиваться. Пыхтя от усердия, он с лихорадочной быстротой заработал веслами, спеша изо всех сил, боясь упустить эту чертову мину.

– Стоп! – отчаянным голосом закричал Володька. – Вот она! Табань! Табань!

Григорий невольно обернулся. Мина оказалась совсем близко, неожиданно близко. Она словно бы выглянула из-за оголяющегося камня метрах в пятнадцати-двадцати от ялика, удовлетворенно кивнула, а потом подмигнула мальчикам – многозначительно-зловеще.

– Табань, Грыцько! – услышал еще раз Григорий, навалился грудью на весла, но…

Грохота он уже не услышал, не успел услышать, увидел только пламя. Почему-то оно было сбоку и в то же время внизу. Море под Григорием длинно сверкнуло…