"В военном воздухе суровом" - читать интересную книгу автора (Емельяненко Василий Борисович)

"Точка номер три"

Место, куда мы прилетели из Исти-Су, на карте значилось как совхоз. Теперь здесь наш полевой аэродром, именуемый "точкой номер три".

Наши штурмовики стоят в капонирах под маскировочными сетями у подножия Терского хребта. С другой стороны летного поля расположились остроносые истребители ЛаГГ-3 полка Романцова. Они теперь будут постоянно сопровождать нас, защищать от "мессеров".

Неподалеку от летного поля — три барака и чахлая акация с кривым стволом. Тут же на деревянных подпорках умывальник — корыто из ржавой жести на десяток сосков. Поблизости отрыт блиндаж с бревенчатой, в несколько накатов крышей. Спустишься по земляным ступенькам, откроешь скрипучую дверь, — там нары в два этажа для боевого расчета, а за фанерной перегородкой врыт в землю длинный стол из неотесаных досок, и на нем телефонные аппараты. Здесь летчикам будут ставить боевую задачу.

Только начинаем обживаться, а один из бараков уже назван "женским монастырем". Он заселен нашими девушками-оружейницами да официантками, поварихами и медсестрами из БАО. Не переступить нам его порога, чтобы отдать девушкам постирать подворотнички: там верховодит строгая машинистка штаба Мария Бродская, прозванная Игуменьей. Перед ней почему-то робел даже штабной командир, частенько диктовавший по ночам какие-то документы. Она тишком вроде бы даже им командовала. Вольнонаемная, перед начальством не трепетала. Поэтому наши писаря свой устный журнал, который перед отбоем слушали только избранные, назвали "В тисках". Многое знала и помнила Бродская. Она могла пофамильно перечислить тех, кто начинал войну и кого уже не стало. Ей доведется знать и тех, кто будет эту затянувшуюся войну заканчивать…

Виктор Шахов добился разрешения летать. Мне поручили его тренировать на спарке УИЛ-2.

Много сил у него отнимали эти полеты. Протезы растирали до крови ампутированные чуть ниже коленей ноги. Перед сном я приносил таз с холодной водой. Виктор погружал туда культи и блаженствовал.

— Понимаешь, до сих пор пятки чешутся… Может, поэтому у меня и с координацией движений не ладится? — шутил он.

Действительно, на первых порах Шахов при взлете резко двигал педалями ножного управления, поэтому без моей помощи выдерживать направление ему удавалось не сразу. Потом все-таки приноровился — дело пошло на лад.

Коля Смурыгов пропадал с нами на старте, но летать не смог. Перелом на левой руке срастался неправильно, боль не позволяла сдвинуть вперед сектор газа. Очень переживал Коля, ходил грустный. Его назначили на должность адъютанта второй эскадрильи.

— Вот тебе отпускной билет, — сказал ему командир, — поезжай к родным на месячишко. Подживет рука — будешь летать!

…Крайняя комната в "женском монастыре" наглухо отгорожена от общежития и имеет отдельный вход. В совхозе она служила канцелярией, а мы превратили ее в танцевальный зал. Техник Юрченко по вечерам приходил сюда с баяном, и летчики бережно водили девушек в тесном кругу.

А девушек наших на "точке номер три" словно подменили. Съездили они в банный день на грузовике в Грозный и к вечеру все явились с завивкой перманент: волосы вьются мелкими кольцами, как у молодых барашков. Разве теперь усидишь вечером в своем бараке? Даже Петро Руденко зачастил на танцы со своим патефоном. Он ставил вновь приобретенную в Грозном "Рио-Риту", и дружное шарканье начищенных сапог заглушало хриплые звуки мембраны. Петро ходил гусиным шагом, держа партнершу на почтительном расстоянии и уставившись неподвижным взглядом куда-то поверх ее кудрей, словно в перекрестье прицела.

После быстрого фокстрота в нашем танцзале становилось душно, и все выходили на осеннюю прохладу — поостыть.

В эти дни над Кавказским хребтом висела полная луна. Она сияла вверху, отражаясь в лужах после обильных дождей. От света луны все видно как днем, и парам некуда укрыться. Вот и торчат они у распахнутой двери. Разговор у партнеров почему-то не клеится. Ребята хоть делом заняты — знай смолят крепкую махорку, а девушки в военной форме с самым что ни на есть маленьким званием не знают, куда девать руки. И все почему-то норовят стать спиной к яркой луне. Зато летчики, особенно те, у кого появились ордена, подставляют грудь серебристому свету.

Ладно сидит форма на Маше Одинцовой. Туго затянута ремнем тонкая талия, стройные ноги словно влиты в узкие голенища перешитых кирзовых сапог. Она у нас самая боевая оружейница, за словом в карман не полезет, может любого "отбрить", а сейчас стоит перед Федей Артемовым и будто дара речи лишилась, знай теребит высокую прическу. Может быть, оттого в ней такая перемена, что у моего заместителя на груди поблескивает новенький орден Красного Знамени, с которого парашютные лямки еще не успели стереть позолоту?..

Подошел я к ним и тоже стал так, чтобы луна на грудь светила. И тут только у Феди нашлись слова:

— До чего же хорошо на свежем воздушке… — Так и сказал: "воздушке", будто ребенок. Я подстроился под тон Феди:

— А нам ведь баюшки пора… Завтра Холобаев до рассвета решил подъем сыграть. Боевую готовность полку дадут.

И пошли мы с ним мимо отливавших серебром луж к своему бараку, а Маша — в "монастырь". Ей тоже рано подниматься.

— Подъе-ом!..

Дежурный подал команду вполголоса, но в тот же миг заскрипели и заходили ходуном поставленные в два яруса железные кровати. У двери на тумбочке стоит сплющенная снарядная гильза, заправленная бензином и солью: заколыхалось ее коптящее пламя. Раньше всех выбегают из барака в нижних рубашках обитатели первого яруса, и уже гремит умывальник. На улице зябко и темно: луна спряталась за горы, из-за густого тумана не видно даже "монастыря". Федя Артемов спросонья влетел в лужу, беззлобно чертыхается. А другим от этого весело:

— Федя не в такт попал! — намекают на вчерашние танцы. Ополоснув наскоро лицо, влезаем в теплые комбинезоны, потуже затягиваем пояса с пистолетами, шлемофон с планшетом в руки — и в столовую. Она в этом же бараке, дверь рядом. Наш ранний завтрак — чай с куском хлеба и маслом. Хорошо пропустить с утра стакан горячего чайку, ведь на сон грядущий столько махорки искурили!

— Кушайте, кушайте, — суетится официантка. Бегает от стола к столу с большим чайником, подливает. А под окном уже хрипло сигналит полуторка командир торопит. Дожевываем на ходу, выбегаем из столовой и залезаем в кузов.

— Все на месте? — подает из кабины голос Холобаев.

— Все!

Полуторка дернулась и покатила на стоянку. Два луча от фар уткнулись в непроницаемую молочную пелену, близоруко шарят по глубокой слякотной колее.

Почти вплотную подъехали к крайнему капониру, — там темнеет силуэт расчехленного штурмовика. Один из летчиков спрыгнул с грузовика — тронулись дальше. Короткие остановки у каждого самолета.

Мой механик Темнов стоит около винта, докладывает о готовности самолета. После этого я обязан проверить контровку взрывателей бомб и "эрэсов", посмотреть, сколько бензина и масла в баках и многое другое… Я верю этому старательному технику, но инструкция строго предписывает летчику контролировать доклад. Что я и делаю.

Сижу в кабине. Щелкнул переключателем приемника — послышался легкий шорох в шлемофонах и голос командира: "Запуск!" По этой команде один за другим зарокотали моторы 36 штурмовиков, по долине прокатился мощный рев. Молотим на малых оборотах, ждем другой команды. Вот и она: "Огонь!" Почти одновременно затрещали пулеметы, заработали пушки. Яркие трассы вспороли пласт приземного тумана и засверкали в предрассветном небе.

Потом все стихло. Тусклый свет фар снова ползет от одного самолета к другому: собирают летчиков и везут к блиндажу — нашему КП.

— Сегодня полку боевая готовность! — объявил командир. — Третьей эскадрилье ждать боевой задачи здесь!

Мои летчики один за другим забрались на нары — досыпать и ждать боевой задачи. Видны только их ноги. Одиннадцать пар сапог, по которым узнаю многих. "Хромачи", заляпанные грязью, — Феди Артемова; просторные солдатские с большими подковками на каблуках — Миши Ворожбиева; "кирзачи" сорок пятого размера — белобрысого Коли Седненкова; с короткими голенищами, собранными в гармошку, — удмурта Васи Шамшурина. Эти ребята воевали еще в Донбассе. Остальные сапоги — сержантов, и среди них — Ивана Остапенко. Неразговорчивый он сегодня с утра, что-то на сон потянуло. Это от волнения: сегодня ему предстоит боевое крещение…

На столе два телефонных аппарата. Тот, что в зеленом ящичке, — с пронзительным звонком — для связи со стоянками эскадрилий. Часто заливается его звонок, однако никто из спящих летчиков на это не реагирует. Но вот тихонько пропищал зуммер другого, черного аппарата, и тут же на нарах зашевелились сапоги. "Может, из дивизии ставят боевую задачу?" Дежурный, зажав ладонью трубку, тихо отвечает:

— Туман у нас еще держится…

…Уже второй завтрак в бидонах доставили на КП. Летчики проворно слезли с нар, выбежали из душного блиндажа на свежий воздух, у каждого в руке тарелка. А туман только чуть приподнялся от земли и тонким пологом повис над долиной, скрывая вершины Терского хребта. Вылета пока не предвидится…

Повеселели подкрепившиеся летчики, потянуло на разговор. Обступили Ивана Остапенко, тот рассказывает очередную историю, как он из училища к нам в гвардейский полк попал.

— Полетел это я самостоятельно в зону на виражи… — Остапенко сделал многозначительную паузу. — Крутился, крутился, глядь — за мной какой-то самолет увязался. Присмотрелся, а у него консоли крыльев желтой краской выкрашены. Меня словно жаром обдало: фриц! Как же это он до самого Уральска дотопал? Да еще собирается в глубоком тылу Ивана срубить! Я с перепугу так крутанул своего "Ильюшу", что вниз головой повис на привязных ремнях, мотор захлебываться начал. Убрал газ и успел подумать: "Ну вот, Иван Петрович, и отлетался!" А самолет уже сам нос опустил, в глобус нацелился. Высотенка у меня, правда, еще была… Пока соображал, что произошло, — опять горизонт увидел. Тут только понял, что у меня переворот через крыло получился!

Пошел на посадку ни живой ни мертвый. Приземлился. Смотрю, а вслед за мной тот самый самолет с желтыми консолями садится. Это, оказывается, курсант на ИЛе с соседнего аэродрома блуданул — у них так самолеты размалеваны — и прицепился ко мне, как к поводырю.

"Нет, — думаю, — ни за что не признаюсь инструктору, что недозволенная фигура у меня с переляку вышла. Чего доброго, еще отчислят за проявление боязни в воздухе".

Сбрехнул я, значит, что переворот сделал преднамеренно, и в тот же день от начальника училища генерала Кравцова за воздушное хулиганство десять суток губы мне… А среди курсантов слух пошел: в училище второй Нестеров объявился, фигуру высшего пилотажа на штурмовике сделал. От этого отчаюги можно ждать, что и мертвую петлю завернет…

На губе сидел в героях: ведь Нестерову за петлю, говорят, тоже от начальства влетело.

Два дня оставалось до конца отсидки, и вдруг вызывают меня к самому начальнику училища. Ну, думаю, прощай, пятый океан! Пророчили мне карьеру инструктора в училище, а теперь одна дорога остается — в пехоту…

Захожу это я в кабинет, а там и начальник училища, и начальник политотдела, и мой инструктор, и еще какой-то незнакомый авиационный полковник — вся грудь в орденах. Хотел было на колени перед ними упасть, да вспомнил, что уставом это не предусмотрено…

— Товарищ генерал, — говорю, — простите, весь век буду дисциплинированным, ни одного летного нарушения не допущу, оправдаю ваше доверие…

Полковник с орденами ухмыльнулся и говорит:

— Товарищ Остапенко, не желаете ли на фронт? А я стою и думаю: не шутит ли заслуженный полковник? Кто же от фронта откажется?! Инструкторы наши на что броню имеют, и то ухитряются попасть в действующую армию. Откладывают в общую кассу деньги с каждой получки, а потом в газете появляется статья: "Самолет приобретен на личные сбережения". А инструкторы перед этим билетик тянули из шапки: кому на нем воевать. Тут уж никакая броня не удержит — отпускают счастливчика. Вот и мой инструктор небось с завистью на меня сейчас смотрит.

— На фронт очень желаю! — отвечаю полковнику.

— Хорошо, Иван Петрович, — говорит, — ваше желание исполнится. Такие, что умеют не только по прямой летать, нам как раз и нужны. Можете идти досиживать свой срок на губе!

Остапенко сделал затяжку, выпустил дым и, глядя поверх наших голов, сказал:

— Вот теперь и думаю: не случись со мной эта история — не видать бы мне седьмого гвардейского как своих ушей!

Все дружно засмеялись — опять неожиданная концовка у Остапенко получилась: отлил новую пулю.

С тех пор с чьей-то легкой руки Ивана стали звать Остап-пуля.

…Все выше поднимался туман, местами уже появились голубые просветы. На гребне Терского хребта открылась триангуляционная вышка. Значит, ждать осталось недолго.

Оно, конечно, интересно послушать байки, но не мешает еще раз напомнить ведомым о действиях в воздухе. Заканчивая короткое напутствие, я снова предупредил молодых летчиков:

— Запомните: самое главное в боевом вылете — не отрываться от строя!

Посмотрел я на сержанта Остапенко и будто прочитал его мысли: Сколько можно повторять одно и то же? Давно все уже ясно. И в строю я держаться, будьте уверены, научился. Хоть еще не сделал ни одного боевого вылета, но не раз видел, как стартуют на боевое задание другие… Да и за время пешего перехода от Дона ко всяким страхам притерпелся. Вот полетим — докажу тебе, комэска, что Остапенко тоже не лыком шитый, не хуже прославленных Талыкова или Артемова дам фрицам жару!" Недолго пришлось Остапенко размышлять в таком духе. Из блиндажа выбежал дежурный:

— Боевой расчет, к командиру!

От этой команды летчиков третьей эскадрильи словно порывом ветра качнуло. Раньше других у входа в блиндаж оказались мы с Артемовым — комэска с заместителем. Вначале чуть было не сорвались на бег, но вовремя попридержали шаг, только стал он необычайно пружинистым. Хотя наш командир не терпит нерасторопности, но, когда дело доходит до получения боевой задачи, я сдерживаю себя не только в движениях, но и говорить начинаю медленнее. Этим, конечно, не заглушить волнения, которое ледышками покалывает где-то там, внутри. Но свое волнение нужно уметь скрыть от ведомых. Они должны поверить в тебя еще здесь, на земле. Поэтому и стараешься быть внешне спокойным.

Спускались в блиндаж, а мысли кружили вихрем: "Куда пошлют? К Моздоку или к Эльхотовским воротам? Хорошо бы для начала сержантов сводить в такой район, где меньше зенитного огня, да и с «мессерами» чтобы не встретиться".

Командир, увидев нас, нетерпеливо хлопнул ладонью по разложенной на столе карте:

— Боевая задача! Быстрее рассаживайтесь!

Зашелестели картами, у всех, кроме некурящего Ворожбиева, в руках дымят цигарки. Потянут — и руку под стол, будто кто курить запрещает. А командир торопит:

— Южнее Моздока — Вознесенская… на самом Терском хребте… Нашли? Там же отметка 703. Все видите? Километрах в десяти севернее от нее, на скатах хребта, наши войска отбивают атаки пехоты и танков противника. Вот тут и надо ударить.

— Емельян! — обратился он ко мне. — Смотри же, чтоб своих не зацепить! Понял?

— Понял, — отвечаю.

Поднял глаза от карты, а ведомые, все как один, пялят глаза на мою левую руку, в которой папиросу держу. Я умышленно не спрятал ее: локтем оперся на стол, и оттого, что расслабил предплечье и кисть, папироса в пальцах не дрожит. Это мой старый прием. Он тоже действует на ведомых успокаивающе. "Если ведущий не волнуется, значит все будет нормально". И хорошо, что так думают, а меня сейчас занимают другие мысли. "Как отыскать нашу цель? Эту самую отметку 703 на карте видно, но на земле эти цифры рисовать для нас никто не собирается. К тому же бой идет на голых скатах, боевые порядки, наверное, смешались — и где там противник, где свои? А если молодые летчики от зенитки шарахнутся и не туда отбомбятся? Легко сказать: "своих не зацепить!.."

Грузовик домчал нас на стоянку. Остапенко спрыгнул около своего самолета. Навстречу — механик Николай Бублик. Более десятка летчиков проводил он и в первый и последний вылет…

Механик проворно поднял парашют за лямки, помог надеть и защелкнуть карабины обхватов, стягивающих грудь. Уселся Остапенко в кабину, поставил ноги на педали управления, а подошвы ни с того ни с сего начали выбивать мелкую дробь. Сунул носки сапог поглубже под ремни педалей. От недавнего приподнятого настроения и следа не осталось, в голову лезли неожиданные мысли: "Вдруг не сразу пристроюсь и потеряю группу? А как опознаю цель? Ведь это не мишень на полигоне, которая по краям известью обведена… Что, если не увижу?" А о том, что этот первый боевой вылет может оказаться последним, у летчика подумать времени не было. Услышал над ухом знакомый голос:

— Запускают! — Это Бублик стоял на центроплане рядом с кабиной, подсказывал.

Глянул по сторонам — на других штурмовиках уже винты завращались. Дотянулся до пола левой рукой, открыл вентиль сжатого воздуха — винт начал проворачиваться, но другой рукой никак кнопки вибратора не найдет. Бублик быстро нагнулся в кабину, сам нажал — мотор чихнул, заурчал…

Порулил Остапенко на старт, а потом и взлетел своим чередом. В воздухе он не отрывал взгляда от впереди идущих самолетов, боялся их потерять. Показалось, что очень уж долго кружит над одним местом. Посмотрел на землю аэродрома не видно. Головные звенья уже легли на курс, а Остапенко отстал. Двинул вперед сектор газа — передние самолеты начали быстро наползать на него хвостами, а потом самолеты будто кто на ниточке поддернул вверх. Остапенко услышал в шлемофоне знакомый голос комэски, звучавший тоном ниже обычного и нараспев:

— Двадцать пятый, не дергайся, займи свое место… Это замечание успокоило, даже мелькнула мысль: "До чего же легко было держать свое место в строю там, на КП, перед вылетом". Он пристроился к своему звену и полетел ровно.

Но недолго пришлось так спокойно лететь: послышался знакомый голос: "Приготовиться к атаке, цель слева впереди, начинаем маневр!" И вся группа поплыла влево, потом вправо, некоторые самолеты запрыгали то вверх, то вниз. Где же тут смотреть на цель: не столкнуться бы с соседом. А ведущий снова подает команду: "Маневр, маневр!.." — и его самолет стал удаляться, а позади него какие-то дымки. "Наверное, форсаж включил, выхлопы из патрубков", подумал Остапенко. И тут же заметил, что лобовое бронестекло мутнеет. Это не обескуражило летчика. У него в кармане была припасена чистая тряпочка: в училище курсанты ухитрялись протирать стекло в воздухе, осторожно высовывая в форточку плотно прижатую к фонарю ладонь. Выхватил тряпку, потянулся к форточке, и тут черный "выхлоп" возник перед глазами, самолет тряхнуло, и у летчика перехватило дыхание. Ветер начал давить в лицо. Лобового стекла как не бывало. Засвистел ветер. Остапенко сразу даже не сообразил, что произошло одна только мысль была: "Не потерять бы своих". Но вот штурмовики уже опускают носы, переходят в пикирование. Отдал ручку от себя, сильнее засвистел ветер, и тут команда: "Бросай!" Из люков посыпались бомбы. Остапенко зашарил пальцем по ручке управления, нажал на кнопку сброса, двинул аварийный рычаг, самолет облегченно вспух.

Штурмовики один за другим пошли к самой земле, начали кружить. На концах пушечных стволов запульсировали красные язычки пламени. Остапенко тоже нажимал на гашетки, и его самолет дрожал как в лихорадке. На земле что-то дымило, горело, и снизу стремительно летели красные "перчики". Он их отчетливо видел, хоть ветер сильно дул в кабину. Пригодились защитные очки, надвинутые на глаза. А ему до этого казалось, что поднятые на лоб очки являются только украшением летчика. Еще невдомек было Остапенко, что они спасают глаза и при пожаре.

"Еще заход!.." — послышался голос ведущего. Остапенко потерял уже этим заходам счет, как и всякое представление о том, с какого направления надо атаковать. Во рту пересохло, по лицу градом катился пот, он то и дело смахивал его левой рукой. Вдруг услышал: "Сбор, сбор…" Нужно пристраиваться, но самолеты куда-то исчезли. Где же они? Глянул в сторону — рядом белые полосы прочертили воздух, и тут же пронесся вперед самолет с крестом на фюзеляже. Нажал гашетку, трассы пошли вдогонку "мессеру". Остапенко крутанул штурмовик, да пониже, к земле. И тут заметил: невдалеке идут штурмовики. Начал их догонять, вскоре пристроился.

Курс на восток. Какая-то речка уплыла под крыло, справа показался хребет с нефтяными вышками. Перевалили через него, понеслись над долиной. Увидел большой город — значит, Грозный.

Вот и аэродром. Но что это?.. Аэродром не грунтовый, а с бетонированной полосой. Группа, к которой пристроился Остапенко, пошла на посадку. Не хватало еще на чужой аэродром сесть! Пот градом катит из-под очков, закрутил сержант головой, увидел вдалеке бараки у подножия хребта, и там тоже кружат самолеты! Обрадовался: сделал круг, хорошо рассчитал, приземлился мягко. Дома!

Рулил к своей стоянке, где уже поджидал Николай Бублик с высоко поднятыми руками. А со старта вслед за штурмовиком № 25 мчалась машина с красными крестами. Бублик почему-то вдруг скрестил руки над головой: знак — выключить мотор. "В чем дело?" — недоумевал Остапенко. Но тормознул, выключил зажигание. Быстро выбрался из кабины, сбросил парашют и собирался уже спрыгнуть с крыла, как подоспевшие медики сгребли его под руки, повалили на носилки, проворно сняли ремень, завернули гимнастерку и закатили под кожу шприц. Рядом с носилками голосила оружейница Тося Табачная:

— Ой, мамонька! Та чоловику всю пыку разбыло, а воны тут чухаются… Та вызить його швыдче в лазарет!

Ивана Остапенко с окровавленным лицом погрузили в санитарку и повезли оказывать медицинскую помощь.

…Снова сидим в блиндаже за длинным столом. Командир стоит, как тогда, перед вылетом. Нет одного лишь Остапенко, который так хотел выполнить боевую задачу не хуже прославленного Талыкова. О нем сейчас вроде бы и забыли. Командир полка строго спрашивает меня:

— Как ударили?

— Да вроде бы ничего… — Как себе самому давать оценку? Все били, как могли, старались.

— Как это понять "вроде бы ничего"? — вдруг ощетинился он. От этого тона меня покоробило.

— Сами бы посмотрели, какая там мешанина… — Понял, что сказал не то, и добавил: — Хотя бы наши ракетами обозначали передний край — никаких сигналов.

— Когда нужно, я буду сам смотреть… А на ракеты нечего сваливать! Сигналили — не сигналили, ответственность с ведущего не снимается!

— Если будет за что, то и отвечу…

— По своим не ударили? — все допытывается командир. И отчего ему такая мысль в голову взбрела? Злой он сегодня.

— Этого быть не должно.

— А какая гарантия?

— Не гарантия, а уверенность в этом есть…

Командир еще долго спрашивал ведомых, но ясности от них никакой не добился.

Вышли из блиндажа, прилегли на прохладную осеннюю землю. Надо бы сделать разбор полета, но говорить не хотелось… Небо совсем очистилось, светит солнце, и хорошо видны дали гор, покрытые зеленым каракулем. Скоро снова лететь. Но уже без Остап-пули. Что с ним?

Приковылял Шахов. Хмурый. Он сегодня готовился к боевому вылету. Сорок седьмому по счету. Был звонок из штаба 4-й воздушной армии.

— Шахову летать не разрешаю! — сказал командующий. — Кто гарантирует, что не собьют? А потом немцы листовками забросают, начнут трубить на весь свет: мол, довоевались русские до последнего, с протезами заставляют летать…

Узнав об этом. Шахов ушел за капонир, чтобы никто его не видел, — там заплакал. Второй раз за войну: первый — когда сгорел Николай Синяков, второй теперь.

— Будешь офицером штаба, — успокаивал его командир.

Шахов поглядывает, как взлетает первая эскадрилья майора Галущенко. Штурмовики третьей эскадрильи готовятся к очередному вылету. Федя Артемов смотрит в ту сторону, где Маша Одинцова подтаскивает к самолету стокилограммовую бомбу.

Из блиндажа выбегает заместитель начальника штаба Гудименко, размахивает какой-то бумажкой и издалека кричит нам:

— Подтверждение!!!

Сунул мне телеграфный бланк. Читаю: "Командующий девятой армией благодарит штурмовиков, работавших в 10.20". Теперь уже есть не только уверенность, но и гарантия.

И вдруг смотрим и не верим своим глазам: из-за барака показался Остапенко! Шагает бодро, на липе широкая улыбка. Что за чудо: увезли на носилках с окровавленным лицом, а сейчас ни единой царапинки?

И повел Остап-пуля рассказ о том, как у него первый боевой вылет "наперекосяк пошел". Оказалось, что в момент "выхлопа" — это был разрыв зенитного снаряда — он порезал пальцы о разбитое стекло. А потом, утирая в полете пот с лица, так разукрасился, что со стороны смотреть было жутко.

На следующий день во фронтовой газете появилась заметка о подвиге сержанта Остапенко, который, "будучи тяжело ранен в голову и истекая кровью, привел поврежденный самолет на аэродром и совершил блестящую посадку".

Остап-пуля послал вырезку из газеты в училище своему инструктору.