"В военном воздухе суровом" - читать интересную книгу автора (Емельяненко Василий Борисович)

Заветный камень

Как-то в жаркий июньский день я повел группу на штурмовку аэродрома. Аэродромы — цель очень сложная. Они далеко за линией фронта. К тому же район, над которым нам предстояло лететь, густо населен, и все населенные пункты забиты вражескими войсками. Значит, нужно обходить их стороной, чтобы не обнаружили задолго до цели. И лететь надо как можно ниже.

Ориентироваться в таких условиях очень трудно. Выручает компас.

…Летим бреющим — на высоте до 25 метров. Я часто поглядываю на компас, часы, карту, потом — на землю и на ведомых. Радуюсь, что опознаю опорные ориентиры, помеченные на карте перед вылетом, и что время их пролета точно совпадает с расчетным.

Какая умная штука компас! Не доверяйся своему чувству, когда тебе вдруг покажется, что ты уходишь в сторону от намеченной на карте линии пути. Верь компасу — и он приведет тебя куда нужно. Только веди правильный счет путевому времени — тогда не потеряешь ориентировку. Страшная вещь — потеря ориентировки…

Еще задолго до войны я испытал, что значит заблудиться в полете. Именно тогда я доверился чувству, а не компасу.

Возвращался один на У-2 из Пятигорска в Нальчик. Погода была отвратительная. Пробившись через затянутые пластами тумана проходы между горами Бештау, Змейкой и Машуком, я вырвался наконец на степной простор. Над равниной низко висела сплошная пелена облаков — будто натянутое солдатское одеяло.

Полет над железной дорогой с курсом на Прохладную был однообразным. От скуки решил потренироваться вслепую, вне видимости земли и горизонта. Зашел в облака, назначив себе десять минут слепого полета. Минуты эти показались бесконечно долгими… Не удержался я тогда от соблазна подправить показания компаса: чудилось, будто самолет все время отклоняется от курса вправо. Время наконец истекло, я вышел под облака — но… не увидел ни железной дороги, ни ожидаемого населенного пункта. Начал беспорядочно метаться в разные стороны в поисках ориентира. Внизу была безлюдная степь: ни хутора, ни живой души…

Немного успокоившись, взял какой-то курс и пошел по компасу, куда прямая выведет. Летел долго, пока не вышел на какую-то железнодорожную станцию. Увидел на буграх нефтяные вышки. Куда же это меня занесло? Пытался, снизившись, прочитать наименование станции на вокзальной вывеске — безуспешно.

День был на исходе, бензин в баке тоже. Решил садиться и восстанавливать ориентировку самым надежным методом — опросом местного населения…

Вдали от станции на ровном поле паслось стадо коров. Полетел туда, сел.

Пастухом оказался сухонький старик. Стыдно мне было признаваться, что заблудился, — разговор начал издалека:

— Не найдется ли у вас, дедушка, закурить? — спросил, будто только потому и приземлился, что оказался без курева. Другого повода завязать непринужденный разговор я не придумал.

— Самосад уважаете? — протянул он кисет, не проявляя, к счастью, ни малейшего любопытства по поводу истинной причины приземления.

— Еще как уважаю! — отвечаю.

Закурили. Какие только разговоры я не заводил с пастухом в надежде на то, что он назовет хоть какой-нибудь населенный пункт в этой окрестности. Собеседник говорил охотно и о чем угодно, но только географии, как назло, не касался. Время меня, однако, поджимало, я начал терять терпение и наконец, будто из простого любопытства, спросил его:

— А вы, случайно, сами не из этой деревни будете? — и показал в сторону железнодорожной станции.

— Не деревня это, а город Моздок! — обиделся старик. У меня под шлемом волосы зашевелились: я оказался настолько далеко от Нальчика, что со своим запасом бензина уже не мог туда долететь. Дело закончилось тем, что пришлось давать телеграмму.

Горючее мне доставили на другой день самолетом. С тех пор я и зарубил себе на носу: верь компасу!

…Выдерживая курс на Артемовский аэродром, мы пролетели над глубоким оврагом. Впереди на горизонте возвышался холм. Судя по времени, за ним должна быть наша цель. А вдруг мы уклонились в сторону? И от такой мысли будто жаром обдало. "Верь компасу!" Разгоняю скорость, косясь на ведомых — они рядом.

Под самолетами подвешены выливные приборы с гранулированным фосфором. Чтобы поджечь самолеты противника, приборы эти нужно открыть на очень малой высоте, иначе огненный дождь погаснет, не достигнув земли: фосфорные шарики при падении быстро сгорают в воздухе.

Перед самым холмом чуть подбираю ручку, и перегруженный штурмовик плавно идет вверх. Все шире панорама, и вдруг взору открываются стоящие в два ряда бомбардировщики. Почти прямо по курсу. Значит, вывел группу на цель!

Сейчас атака… Начал опускать нос штурмовика, и тут что-то оглушительно хлопнуло, самолет тряхнуло, он резко накренился. В правом крыле зияет дыра. А руки и ноги действуют рефлекторно. Крен убран, штурмовик продолжает послушно снижаться. Перебоев в моторе не слышу. Впился глазами в наплывающий на сетку прицела бомбардировщик с крестами. Из-под крыльев моего штурмовика рванулись к нему "эрэсы". Заработали пушки и пулеметы. Очередь, вторая, бомбардировщик вспыхнул. А земля уже близко. Вывод из пикирования, нажатие на кнопку, мгновенный взгляд назад. Мои ведомые несутся с огненными хвостами горящего фосфора, словно сами пылают. Белый дым окутал стоянки самолетов…

Впереди, где кончается аэродром, стеной стоят высокие сосны. Капот моего штурмовика ниже их вершин. Делаю "горку", и тут же снарядом ударило по мотору, в лицо, как из пульверизатора, полетели водяные брызги. Сбавил обороты, чтобы не перегружать поврежденный двигатель, скорость резко уменьшилась. Мои ведомые один за другим проскочили вперед, и вскоре я потерял их из виду.

Стрелка давления масла медленно двигалась к нулевой отметке, а температура воды неумолимо росла: повреждены маслопровод и система охлаждения. Мотор скоро заглохнет, а лететь до линии фронта более пяти минут… Пока мотор кое-как еще тянул, я набрал немножко высоты, чтобы можно было спланировать на подходящее место, когда двигатель откажет. Лобовое бронестекло помутнело, впереди ничего не видно. Очки забрызгало маслом, сдвинул их на лоб. Смотрю через открытую боковую форточку, от потока воздуха слезятся глаза.

Лечу уже совсем низко, мотор все еще живет, хотя работает натужно, на "последнем дыхании". Но с каждым оборотом винта я нее ближе к линии фронта. Затеплилась надежда: может, дотяну до своих? Высота уже два-три метра, скорость критическая, самолет плохо слушается рулей. Заглох двигатель. "На фюзеляж или на колеса садиться?", а рука уже рванулась к рычагу выпуска шасси. Два характерных толчка — вышли колеса, и штурмовик со скоростью более ста километров в час покатился под уклон по каменистому грунту. И вдруг — треск: самолет рухнул на фюзеляж и со скрежетом пополз…

Тишина. Поднятая пыль на время скрыла высокое солнце. Я сдвинул назад фонарь кабины. Легкий ветер медленно относил пыль в сторону. "Где же приземлился? У своих или у немцев?" Впереди, метрах в двухстах, стоит сильно накренившаяся металлическая опора высоковольтной линии с повисшими обрывками проводов. Около самолета голое место, лишь впереди, недалеко, островок высокой травы с метелками желтых цветов. "Что же предпринимать дальше?" И тут длинная пулеметная очередь вспорола тишину. Пули зацокали за спиной по бронеплите, а я пригнул голову к коленям. После короткой паузы очередь снова резанула по дюралевой обшивке крыла рядом с кабиной. Пулемет бил откуда-то сзади, с близкого расстояния. Методически через равные промежутки он посылал одну очередь за другой. Оставаться в кабине было опасно — добьют. Лучше уж лежать на земле, за мотором.

Не поднимая головы, приготовился к прыжку. Жду следующей очереди. Опять полоснуло. В одно мгновение я выскочил из кабины и распластался на земле. Теперь затрещали и автоматы. Значит, меня заметили…

Прижался к горячей броне мотора у покореженной лопасти винта. Стреляли только сзади. Надо ползти вперед, чтобы скрыться в траве с желтыми цветами-метелками. Но свист пуль словно приковал к земле, и я не мог себя заставить пошевелить рукой. В ушах почему-то навязчиво звучало: "Сатана там пр-р-равит бал, там пра-авит бал…"

Чувство обреченности овладело мною. Положил подбородок на сложенные перед лицом ладони, бездумно уставился в одну точку. А все вокруг было освещено солнцем, цвела степь. Перед глазами покачивалась былинка, и по ней как ни в чем не бывало неуклюже ползла божья коровка. Добравшись до самого верха, она расправила крылышки и поднялась в воздух. Я повернул голову вслед за ней — в поле зрения что-то блеснуло — я вздрогнул. Нет, это не вспышка выстрела, а какой-то мягкий блеск. Что бы это? Снова медленно повел головой в ту сторону опять блеснуло. Наконец я увидел совсем близко — рукой дотянуться — небольшой светло-коричневый камень с шершавой поверхностью и почти зеркальной гранью на сколотом ребре. Такие кремни мы собирали в детстве, чтобы куском напильника высекать огонь. Сколотая пулей или осколком грань кремня блестела на солнце. Я взял камень, ощущая ладонью его тепло, сунул его в карман. Подумал: "Кончится война, он будет лежать у меня на видном месте. Дам его граверу, чтобы на сверкающей грани сделал надпись: "21 июня 1942 года". Это будет дата моего второго рождения. Я расскажу историю об этом камне моим детям, которых у меня еще нет, но которые, конечно, будут…"

Эти мысли вывели меня из оцепенения. Пулемет продолжал строчить, и я взвел пистолет. В это время вверху что-то странно зашелестело… Я припал лицом к земле, закрыл глаза — жахнуло где-то позади штурмовика. Пулемет умолк. Я догадался, что это бьет наш миномет, бьет оттуда, где стоит покосившаяся опора высоковольтки. Надо ползти в ту сторону, и скорее, пока пулемет молчит…

Выглянул из-за мотора. Конечно же, пулемет строчил с холма, с "господствующей высоты". Пополз по-пластунски, прильнув всем телом к земле, работая локтями, коленями, носками сапог.

Наконец-то добрался до того островка травы, который заметил еще из кабины. Но за травой не видно, что делается вокруг. А если фрицы где-то близко и тоже вот так хитроумно ползут, чтобы сцапать меня? Поднял голову из травы — щелчок по голове, что-то звякнуло. Припал к земле, провел рукой по шлему — в палец впился осколок стекла. Сдернул шлем с головы — стекла очков выбиты начисто. Шальная пуля? А может быть, и снайпер засек по блеску очков? Швырнул шлем в сторону.

Долго еще я полз от одного островка травы к другому, пока не оказался у опоры высоковольтки. Теперь путь преградила спираль Бруно — огромный моток колючей проволоки. Ее не перепрыгнуть даже с разбегу, а мне нельзя и головы поднять… Полз вдоль спирали, там отыскалась большая дыра, пробитая снарядом. Пролез через нее и тут окончательно выбился из сил.

Взглянул на часы и изумился: над целью были в одиннадцать, теперь тринадцать. Неужели же эту полосу — от самолета до опоры, каких-нибудь две сотни метров, я одолевал два часа? И тут же кольнула тревожная мысль: полз к своим, а куда попал? Ведь траншеи на переднем крае извилисты, нет ли в этом месте коварного "мешка"?

Лежал долго, пристально всматривался в каждый бугорок, в каждый куст травы, чутко прислушивался к редкой перестрелке. Миномет уже давно не бил, лишь изредка хлопнет одиночный выстрел, свистнет пуля. Иногда чиркнет о бугорок и рикошетом отскочит вверх маленькой светящейся точечкой… А потом я сделал открытие. Присмотрелся хорошенько, и оказалось, что тот самый продолговатый бугор, о который задевали пули, — замаскированный бруствер окопа. Из-за этого бруствера изредка показывается верх каски, и тогда-то раздавался выстрел "Кто же в окопе — наши или фрицы?" — гадал я.

Размышления эти были прерваны шорохом. Впереди заколебалась трава, потом из нее показалась вылинявшая пилотка. Звездочки на пилотке не видно. Направил туда взведенный пистолет. Мелькнуло продолговатое темное лицо. Человек полз осторожно, озираясь по сторонам. За ним на ремне волочился автомат. Я прицелило; ему в голову, и тут взгляды наши встретились. Человек окаменел. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, а у него автомат сбоку…

Мы молчали, не сводя друг с друга глаз. Потом на лице смуглого человека появилась гримаса, отдаленно напоминавшая улыбку. Сверкнув золотым зубом, он тихо спросил с каким-то странным акцентом:

— Ты из наших? — и, не дождавшись ответа, добавил: — Давай, — поманил рукой. "Фриц!" — решил я.

— Не шевелись… — зашипел я и добавил какое-то многоэтажное ругательство.

Это возымело действие, противник затараторил:

— Зачем таки стрелять?! Я свой, свой!

— Врешь! А где звезда?

— Что ты говоришь за звезду? — сам задает мне странный вопрос, будто умышленно тянет время.

— На пилотке.

Человек схватился за пилотку, проворно ощупал ее и перевернул. Теперь я увидел на ней фронтовую звездочку защитного цвета. На душе отлегло, но подозрения полностью не рассеялись. Удерживая звездочку на мушке, я начал допроса

— Фамилия?

— Ты хочешь мою фамилию?

— Твою, твою…

— Тогда Бирбайер… — И фамилия похожа на немецкую.

— Откуда родом?

— С Одессы…

Такой ответ меня не обрадовал. Одесса давно оккупирована румынами. Еще спросил:

— Где там жил?

— Так на Бэбэля, тридцать сэмь… — отвечает Бирбайер уверенно и, осмелев, предлагает мне ползти впереди него в направлении к брустверу.

— Нет, — говорю ему грубо, — ползи сам вперед, а я тебя буду держать на мушке… В случае чего — разряжу!

Солдат ползет, часто оборачивается, я за ним, будто конвоир. Мы подползаем к брустверу траншеи сбоку, уже видны солдаты в касках. Ближний к нам — с большим круглым лицом, курносый — ухмыляется, рот до ушей. Он манит меня рукой и тихо подбадривает:

— Давай, давай, летчик, только головы не поднимай да зад пониже!

Я нырнул в траншею, как морж в полынью, и первым делом из протянутой кем-то фляги глотнул теплой воды. Потом закурил махорки.

В откопанной под бруствером нише сидел на корточках белобрысый солдатик в сапогах с широченными голенищами, с привязанной к голове телефонной трубкой. Косясь на меня, он усердно крутил ручку полевого телефона, тихо вызывал какую-то "Акулу". Меня одолевал расспросами круглолицый:

— А как страшнее летать, товарищ лейтенант, когда выше али ниже?

— Ниже безопаснее, — отвечаю ему с точки зрения нашей тактики, но от темы о страхе уклонился. Ползая по земле-матушке, я этого страха натерпелся.

— А што ж вы, товарищ лейтенант, так низко летели, что даже в немецкую траншею угодили?

— А разве там траншея?

— Первая…

Теперь до меня дошло, что приземлился я у противника, а колеса снес о первую немецкую траншею.

— Что ж это вы головы высовываете из траншеи под немецкие пули? Разве не страшно? — спросил я.

— Это мы на палке приманку показываем, — кивнул Иван на валявшуюся и продырявленную во многих местах каску. — Снайпера ихнего дразнили, чтоб наш его с другой позиции усек…

Белобрысый солдатик торопливо сдернул с головы телефонную трубку и, протягивая ее мне, сказал: "Комбат!" В окопе все мигом стихли, словно телефонист добился связи с самим командующим фронтом, а то хватай и выше. Низкий голос загудел в трубке:

— Здравствуй, сталинский сокол! Как самочувствие?

— Самочувствие в норме! — ответил я по возможности бодро.

— Ну, ждем тебя…

И тут только я подумал: "Хорош же «сокол» предстанет перед комбатом: одежда изодрана в клочья, локти и колени кровоточат…"

Согнувшись, двинулись с сопровождающим по ходу сообщения, спускавшемуся в овраг.

…В глубокой балке настоящее пещерное поселение. В круче отрыты землянки, входы завешены плащ-палатками. Солдаты снимают с сучьев засохшего дерева котелки, спешат к дымящейся полевой кухне — котлу на колесах с высокой трубой — как первый паровоз Стефенсона.

У входа в блиндаж, куда меня привел сопровождающий, стояли двое и еще издали улыбались, как давнему знакомому. Тот, что повыше ростом, с сильно скошенными огромными плечами, с тремя квадратами в петлицах, пробасил: "Комбат Мисаров". Другой, что дольше тряс мне руку, назвался старшим политруком Мураховским. Пригласили в блиндаж.

Два топчана, из неотесанных досок столик. На стене портрет вождя в кителе военного образца и лозунг: "Наше дело правое, враг будет разбит".

"Прочно обжились тут наши пехотинцы", — подумал я.

Комбат позвонил: "Люду ко мне!"

Вскоре появилась блондинка с детским лицом и пухлыми губами. В руках санитарная сумка, пилотка лихо сдвинута набекрень, ладно сидят на стройных ножках сапоги, широким ремнем перетянута муравьиная талия. Над левым карманом гимнастерки не висела, а покоилась почти в горизонтальном положении медаль "За отвагу". Повела голубыми глазищами, неумело козырнув вывернутой вперед ладонью, доложила о прибытии. "И на переднем крае, оказывается, красавицы водятся, да еще какие!" — подумал я.

— Ну-ка обработай быстренько летчика, — сказал ей с улыбкой Мисаров.

Сестричка проворно управилась с моими коленями и локтями и удалилась. Шустрый Мураховский извлек флягу, обшитую шинельным сукном, вскрыл финкой банку тушенки, которую повсеместно называли не иначе как "второй фронт", хотя его все еще не было. Поставил на стол кружку, котелок с водой.

— Зарядись, летчик, с дальней дорожки. Разбавляй по вкусу сам. Спирт медицинский, для гостей держим, — не без гордости сказал он.

— Я потом запью, — сказал я, храбрясь.

Выпил обжигающую жидкость и на выдохе выпалил свое звание и фамилию, а потом уже приложился к котелку с водой. Этот "номер" произвел надлежащее впечатление.

— Оказывается, летчики умеют! — подмигнул Мураховский своему невозмутимому комбату. Тот согласно кивнул, пробасив:

— Малость умеют…

От комбата и комиссара я узнал подробности моей посадки. Наблюдатели на передовой заметили мой штурмовик, летевший у самой земли. Видели и посадку. Шасси я действительно оставил в первой траншее немцев. Самолет после этого прополз на фюзеляже каких-нибудь метров пятьдесят. Если бы перед приземлением я шасси не выпустил, то остался бы по ту сторону линии фронта… От немецкой первой траншеи до нашей — около двухсот метров. Позади распластавшегося штурмовика — населенный пункт Нырково, и совсем близко от места посадки высота 210,8. Та самая, с которой по мне бил крупнокалиберный пулемет.

Когда наблюдатели доложили комбату, что летчик выпрыгнул из кабины, тот приказал минометной батарее подавить начавший бить по мне крупнокалиберный пулемет. А потом вызвал разведчиков и поставил задачу:

— Найти летчика, а то подорвется на минных полях! Вызвалось пять добровольцев. Долго ползали они по нейтральной, но меня не нашли. Лишь солдат Бирбайер, находившийся в боевом охранении, столкнулся со мной.

— Придется Бирбайера к ордену представить, — сказал комбат комиссару. Ведь обещали представить к награде того, кто найдет летчика.

— Так он же сам вроде бы в плен попал, — засмеялся Мураховский, по всему видно, большой шутник…

— В общем, сегодня пиши… — пробасил комбат Мисаров, тыча финкой в консервную банку с тушенкой.

— А не пролетали ли здесь штурмовики перед моей посадкой? — задал я давно приготовленный вопрос.

— Пролетали, — ответил комбат. — С шумом-треском. Даже зацепили первую роту малость.

Догадываюсь: если "с шумом-треском" да "зацепили" — значит, стреляли по своим. Но в это даже верить не хотелось.

— Разве они стреляли? — спросил я комбата.

— Да так, самую малость…

Я уже заметил, что слово "малость" было у комбата ходовым и оно у него имело несколько значений.

— А ничего они тут не натворили?

— Ерунда… Лошадь-водовозку уложили, да двух ротозеев царапнуло осколками малость. Люда их обработала, в строю остались.

У меня не укладывалось в голове, как это мои ведомые смогли допустить такую оплошность? Решил оправдать своих ребят:

— Неопытные еще, по званию всего лишь сержанты, полетели кто по первому, кто по третьему разу. Зато аэродром они отменно разделали!

— Да ерунда все это, летчик, — махнул рукой комбат. — У нас полковая артиллерия и та ошибается. Нет-нет, да накроет малость. А с самолета сам бог велел. На такой скорости разберись, какая там траншея наша, а какая немецкая… А конягу тем более не распознать — чья она, формы ведь не носит. Молодцы, молодцы летчики, — хвалил нас комбат без меры, посылая с конца финки в рот очередную порцию "второго фронта". — Почаще бы вы только их утюжили. Редко появляетесь…

— Кушай, кушай, летчик, — потчевал Мураховский. — Видно, ты в рубашке родился. На что вон разведчики: каждый кустик и бугорок знают на нейтральной, а тоже иногда на минах подрываются…

— Я-то в рубашке, а вот штурмовика нет. Явлюсь теперь я в полк на своих двоих… Жалко самолет.

— А дорогая эта штука? — спросил комбат о самолете.

— Полмиллиона, не меньше, стоит. — Об этой астрономической сумме я узнал от военпреда на авиационном заводе и сам тогда поразился. С тех пор не покидала меня мысль, как дорого стоит самолет, и в тылу, где живется несладко, люди вносят личные сбережения на их постройку, чтобы скорее победить. На фронте часто случается так: полетел в первый раз — и сбили. Вот и мой штурмовик, еще и не сильно изношенный, лежит теперь на нейтральной полосе. Если бы его оттуда вытащить. Заменят мотор, подлатают, и будет еще летать… Я высказал эту мысль.

— А сколько он весит? — живо поинтересовались мои собеседники.

— Чуть больше пяти тонн…

— Если попробовать танком, то, пожалуй, на буксире можно вытащить…

И вот решили этой ночью провести операцию по спасению самолета. Комбат куда-то позвонил, просил прислать "коробочку". Обещали. Нашелся и буксирный трос нужной длины — толстый провод от высоковольтной линии. Вызвались разведчики-добровольцы ползти с этим проводом к самолету, чтобы один конец закрепить.

— А за что его там привязывать? — спрашивают меня.

Объясняю, что можно намотать на винт. Лопасти сейчас изогнуты, не сорвется.

Танк прибыл поздно ночью. "Блуданул малость", — сказал комбат.

Танк осторожно подполз к самому краю оврага, заглушил двигатель. Скрылись в темноте разведчики. Мы с комбатом пришли в первую траншею.

Была теплая звездная ночь, сильно пахло чабрецом, стрекотали цикады. Со стороны Нырково, где сидел противник, доносились звуки губной гармошки. Какой-то немец наигрывал нашу "Катюшу"…

— Это в Ныркове веселятся, — пояснил комбат. Оказывается, не только для птиц и ветра, но и для песни не существует линии фронта. И если бы не редкая автоматная стрельба, то трудно было бы поверить, что здесь идет самая настоящая война.

С той, с немецкой, стороны послышался голос:

— Рус Иван, сдавайся!

— А… не хочешь, вшивый фриц? — послышался ответ с нашей стороны.

Тут же одна за другой рванули две очереди, и навстречу друг другу стремительно пронеслись две трассы: красная и зеленая. Я присел. Комбат пояснил:

— Это от разведчиков отвлекают. Может, у них сейчас тоже ползают…

"Вот, оказывается, какая она, война на переднем крае", — изумился я, стоя с комбатом в первой траншее.

…Разведчики вернулись к часу ночи, недовольные. Трос привязать не удалось. У штурмовика уже раньше поорудовали немцы. Пошарили в кабине, а потом уползли восвояси. Тут же засветили немецкие ракеты, и по самолету прямой наводкой начало бить орудие. Разведчики едва унесли ноги.

Долго и методически била пушка. Потом в темноте вспыхнуло. Отблески пламени осветили распластанные на земле крылья. Через какое-то время раздался треск охваченных огнем пулеметных патронов. А когда высокое пламя начало лизать кабину, в черное небо взвилась красная сигнальная ракета — одна из тех, что была в кармашке у левого борта, рядом с ракетницей.

Сжимая в руке осколок кремня, я смотрел, как догорал мой самолет…

…Через двое суток я, обшарпанный и усталый, сошел с попутного грузовика. Побрел напрямик по бурьянам к своему аэродрому. Издалека видел капониры и стоящие под маскировочными сетями штурмовики. В стороне, возле холма, — люди. Это летчики, ожидающие получения задачи. А холм — насыпь над землянкой, КП нашего полка.

Летчики смотрят в мою сторону. Узнаю Колю Дорогавцева, Женю Ежова, Федю Артемова, Ваню Бойко. Улыбаюсь им, а они смотрят так, будто я им чужой. Никто даже навстречу не идет. И только тогда, когда до них оставалось несколько шагов, сорвался с места Холобаев, подбежал, встряхнул за плечи, пристально посмотрел в глаза, крепко обнял. У меня навернулись непрошеные слезы.

И узнал я новость: никто из моих ведомых с боевого задания не вернулся. Я рассказал, что они перелетели через линию фронта.

Тогда послали запросы во все концы. Нашлись: кто в Сватове, кто в Старобельске, кто в Половинкине… Расселись поодиночке. Приехали они в полк на попутных машинах, а самолеты их перегнали более опытные летчики.

Один из моих ведомых, веснушчатый Лебедев, поведал мне:

"Вас сбили, а мы полетели дальше. Передатчика ни у кого нет, летим молча. Выйти вперед на место ведущего никто не решился. Потом начали расползаться: кто отвернул вправо, кто влево, кто продолжал лететь прежним курсом. Я долго летел один. Увидел аэродром — обрадовался, пошел на посадку. Выпустил шасси, закрылки. Смотрю — стоит самолет, на крыльях кресты! Сунул форсаж, мотор чихнул, чуть не заглох, но все-таки забрал. Несколько залпов зенитки вдогонку дали. Решил лететь строго на восток: поставил компас на заветную букву "Е". Буду, думаю, лететь с таким курсом, пока горючка есть. Вижу — опять аэродром. Посмотрел внимательно — стоят самолеты с красными звездами. Значит, наш! Когда уже сел, узнал, что это Сватово".

Асфальтированное шоссе у Артемовска спускается в глубокий овраг, а потом круто извивается вверх.

Преодолев подъем, я съехал на обочину. Хоть прошло с тех пор почти тридцать лет, мне все же показалось, что позади остался знакомый овраг, а справа от дороги тот самый холм, к которому мы подлетали бреющим, чтобы внезапно выскочить на вражеский аэродром. Я вышел из машины, вынул карту, компас: то самое место, где я начал делать "горку" перед атакой…

— Ну, поехали дальше! — звали меня из машины.

А я все никак не мог уйти.

Стоял вспоминал…

Этот полет приходит на память каждый раз, когда я смотрю на камень, лежащий у меня перед глазами. Надписи на его сколотом ребре нет: у граверов не оказалось таких резцов, которые смогли бы одолеть твердость кремня.

Иногда, после очередной генеральной уборки, когда вытирают пыль, этот камень исчезает. Я начинаю его искать. Дочка как-то по неведению вынесла его на улицу для какой-то игры… А сын-старшеклассник знает эту историю с камнем во всех подробностях, но она давно уже перестала его интересовать.

— Все так и должно быть на войне, — говорит он. — У Ремарка про войну крепче написано…