"В военном воздухе суровом" - читать интересную книгу автора (Емельяненко Василий Борисович)

Наш Эн-Ша

…В Гуляй-Поле многие разместились по домам. После затхлых землянок такое житье казалось земным раем. Лишь Эн-Ша — наш начальник штаба майор Федор Васильевич Кожуховский не мог себе позволить подобной роскоши.

В те годы было ему под сорок, а из-за тучности он выглядел старше своих лет. К нему подкралась болезнь — та самая "куриная слепота", когда перестают видеть в темноте. Поэтому после окончания боевой работы — а она заканчивалась поздно — Кожуховский не рисковал совершать переходы не только по путаным улочкам незнакомого села, но даже в столовую, находившуюся на его окраине. Пользоваться услугами поводырей Федор Васильевич не хотел — скрывал дефект зрения. Отпуская на ночь своих помощников капитанов Василия Гудименко и Ивана Радецкого, сам с полковым писарем сержантом Николаем Ворочилиным ночевал в той самой избушке, где был развернут командный пункт.

Когда аэродром затихал и на него наваливалась густая южная темень, начальник штаба заметно оживлялся. Тыча пальцем в пустые солдатские котелки, он своей неповторимой скороговоркой бормотал Ворочилину:

— Пойди… пойди. Принеси быстренько. Да попроси там мясца… мясца, да побольше… чтобы с мозговой косточкой. Мы с тобой покушаем… покушаем.

Ужин обычно проходил при полном молчании. Очистив котелок с кашей, Эн-Ша принимался за любимую мозговую косточку, смачно обсасывая ее со всех сторон. После ужина он заваливался на скрипевшую под ним кровать с провисшей почти до пола панцирной сеткой. И сонным голосом отдавал Ворочилину последние указания:

— Пойди… пойди… посты хорошенько проверь… Пусть прислушиваются: если хлопки, то тревогу…

Ворочилин понимал, что это за хлопки. К нам в тыл по ночам частенько забрасывали вражеских парашютистов.

Кожуховский пока не сталкивался с парашютистами, но зато ему уже не раз доводилось пробиваться со своим наземным эшелоном к новому аэродрому фактически из тыла противника, и близость его он успел хорошо прочувствовать. Поэтому Эн-Ша строго придерживался заповеди: берегись бед, пока их нет.

Добряк по натуре, Федор Васильевич на фронте старался казаться строгим. Стал без особой нужды и чаще всего не к месту покрикивать на всех подряд, кроме летчиков; перед ними он никогда не выказывал своей власти. Капитан Дремлюк как-то покритиковал Федора Васильевича на партсобрании за излишний шум. Тот выступил с покаянной речью. Вскоре после этого случая Кожуховский вызнал Дремлюка по какому-то делу.

— Садись! Садись, Дремлюк! — прикрикнул он, указывая на скамейку. Тут же спохватился. И тоном ниже: — Распекать… распекать тебя собирался, а говорю… говорю тихо. — И вдруг снова сорвался: — Но ты же все равно не поймешь меня, если тихо!

— Да пойму же, Федор Васильевич! — улыбнулся Дремлюк.

— Ну, тогда сиди… сиди сам тихо, а я все же буду указания тебе давать погромче… Да не скажи… не скажи опять Рябову, что я на тебя кричал…

Кожуховский отменно знал свое дело, и его штаб работал, как хорошо отрегулированный мотор. У Федора Васильевича поэтому находилось время для чтения всевозможных бумаг, которые, оказывается, в изобилии плодятся не только в мирное, но и военное время. Погружаясь в чтение, он тихо бормотал про себя, стараясь выудить суть, и в эти минуты становился очень рассеянным. Читает, читает, бывало, а потом, не отрываясь от бумаг, вдруг вскрикнет:

— Ворочилин!

— Я вас слушаю! — словно из-под земли, вырастал писарь, знавший наперед, что может произойти в такой ситуации. Начальник штаба, что-то обмозговывая во время чтения, обычно кого-нибудь вызывал.

— Быстренько побеги… побеги и позови мне этого самого…

— Есть познать этого самого! — громко повторял приказание Ворочилин и исчезал за дверью. Возвратившись, докладывал:

— Товарищ майор, этого самого нет.

— А где же он? — бормотал Федор Васильевич, не отрываясь от чтения.

— Сказали — на стоянку ушел.

— Ну ладно… Появится — пришлешь…

Однажды Ворочилин вместе с другими документами подсунул на подпись записку об арестовании на 10 суток самого начальника штаба. Федор Васильевич подмахнул эту записку. Перед хохотавшими летчиками он вроде бы оправдывался:

— Так надо же вас чем-нибудь повеселить… А то вы что-то в последние дни припухли… припухли…

Полевой сумки Федор Васильевич не носил. Зато редко выпускал из рук портфель, набитый штабными документами, патронами к "ТТ" и шматом сала (казалось, что начальник штаба собирался выдержать длительную осаду). С этим салом начальник штаба доставлял нам немало веселых минут.

Всем и теперь памятна проделка с салом, устроенная моим другом, штурманом полка майором Николаем Кирилловичем Галущенко.

Было это ранней весной сорок третьего на Кубани в Новотитаровской.

Приунывшие летчики сидели в ожидании обеда на солнечном припеке около штаба. Нас в полку оставалось совсем немного, а за последние дни мы снова понесли потери. Накануне не вернулись с боевого задания из района косы Чушки Герман Романцов и Николай Николаевич Кузнецов.

Николай Николаевич перед войной много лет проработал инструктором в аэроклубе Осоавиахима, был "забронирован" и с трудом вырвался на фронт. В тылу у него осталась большая семья.

В тот самый день, о котором рассказ, у меня в боевом вылете произошло несчастье, и я сидел в стороне от всех с прилетевшим из Невинномысска Колей Галущенко. Сидел молча и вновь перебирал в памяти все детали этого злополучного полета.

Недоразумения начались еще перед вылетом. Командир полка вдруг решил включить в мою группу сержанта Петра Колесникова, летчика со странностями. На земле — человек как человек, а в воздухе его словно подменяли. В строю вдруг без всякой причины начинал шарахаться из стороны в сторону и разгонял соседей. Командир полка хотел было перевести его на связной У-2, но Колесников всерьез обиделся: "Неужели же вы меня трусом считаете?"

Я возражал против включения Колесникова в боевой расчет, но в конце концов вынужден был уступить и поставить его рядом с собой справа. Поскольку воздушные стрелки тоже не горели желанием лететь с Колесниковым, то ему выделили сохранившийся одноместный самолет. Перед вылетом я напутствовал Колесникова:

— Смотреть будешь только в мою сторону, выдерживай дистанцию и интервал. Сектором газа резко не шуруй… Головой зря не верти, полетим с надежным истребительным прикрытием, будет Покрышкин. Истребители сами обнаружат и отгонят "мессеров".

Петя согласно кивал, но заметно побледнел. На земле ему все было понятно, а как только поднялись в воздух, то стало ясно: оставлять этого летчика в середине строя нельзя. Никакие мои подсказки по радио не помогали: самолет то вспухал над строем, то резко проваливался под него.

При полете к цели командами по радио летчика пришлось буквально выманивать из середины строя, пока он не занял место крайнего. "Пусть там и болтается", успокоился я. И вроде все пошло нормально.

Отштурмовали мы колонну машин у Курчанской и уходили на бреющем. Я оглянулся — Колесников сильно отстал от группы. Пришлось набрать высоту, чтобы он нас быстрее заметил. Летчик догнал нас, находясь значительно ниже, а потом круто пошел вверх. Вместо того чтобы снова занять место крайнего, он вроде бы начал целить в середину строя на прежнее место между мной и Злобиным. "Занимай место с краю!" — повторял я несколько раз, но Колесников будто оглох.

И вот у меня на глазах самолет Колесникова рубит винтом штурмовик лейтенанта Ивана Злобина со стрелком сержантом Николаем Мухой. Оба самолета, Злобина и Колесникова, вспыхнули и, беспорядочно кувыркаясь, упали на окраине станицы Бараниковской.

И надо же такому случиться — после успешного выполнения боевого задания, когда мы уже пересекли линию фронта…

Вот и сидел я, пригорюнившись, рядом с майором Галущенко, с которым мы не виделись несколько дней, — летал он в Невинномысск за самолетом и только что вернулся. Он успокаивал меня:

— Не кисни, Василек. Видишь сам, что и так все носы повесили. — И тут Галущенко хлопнул ладонью по своему пухлому планшету, стянутому резинками от парашютного ранца, и шепнул на ухо: — Командир батальона из Невинномысска кусок сала для Кожуховского передал. Давай его на глазах у самого батьки съедим, со всеми ребятами!

— Обидим старину…

— Мы и ему потом кусочек оставим, разделим по-христиански. А веселая беседа — не хуже обеда.

Галущенко, напустив на себя суровость, громко скомандовал:

— Летный состав, ко мне! — и направился в штаб. Пришли в комнату, расселись на скамейках, притихли: "Может, боевое задание?" Последним в узкую дверь протиснулся Федор Васильевич — на ловца и зверь бежит.

Галущенко сдвинул на середину столик, поставил два стула, усадил меня и громко объявил:

— Сейчас мы вам покажем… — кивнул он в мою сторону и в абсолютной тишине выдержал томительную паузу. Потом закончил неожиданно: — Покажем, как нужно сало есть! — и повертел над головой извлеченным из планшета большим квадратом сала. Находившиеся в комнате дружно засмеялись, и лишь один Федор Васильевич, сидевший позади всех, беспокойно заерзал на скамейке.

После краткого вступительного слова о пользе сала Галущенко приступил к демонстрации самого опыта. Он долго и сосредоточенно резал кусок на маленькие дольки, затем расщепил головку чеснока, очистил дольки от шелухи. Голодная братия исходила слюной. Наконец он взял первый кусочек, предварительно потер салом вокруг губ, чтобы аппетитно блестело, а уж потом послал его зубчиком чеснока себе в рот. Второй кусочек он протянул мне. Прежде чем его употребить, я предварительно потер поджаристую корочку чесноком. Галущенко в это время прокомментировал мои действия:

— Вот видите, товарищи, и так тоже можно есть. Он подходил к каждому летчику с крошечной порцией и торжественно вручал пробу.

Кожуховского Галущенко обошел стороной, а потом начал вслух сокрушаться по поводу того, что он, наверное, просчитался при дележе и кому-то одному не достанется. Федор Васильевич проявил признаки беспокойства. Порцию он все же получил, но последним. Когда он ее проглотил, тут-то Николай Кириллович и нанес ему "сокрушительный удар":

— Товарищ начальник штаба, прошу написать расписку…

— Какую расписку?

— Что сало, переданное командиром БАО через майора Галущенко, вами получено.

Сколько смеху было в этот день, да и потом! Вместе со всеми заразительно смеялся и Федор Васильевич. Смеяться-то смеялся, но позже стало известно, что во все окрестные батальоны аэродромного обслуживания, откуда снабжали его этим продуктом, он с летчиком звена связи разослал "циркуляр", чтобы впредь сало пересылали только через надежных лиц.

Спустя много лет после войны получил я от Кожуховского очередную поздравительную открытку к Дню Победы. Написана она была женским почерком, только знакома размашистая подпись наискосок. Прочитал я в открытке трогательно срифмованное четверостишье, авторство которого с Кожуховским оспаривать никто не будет.

Милый Федор Васильевич оказался в душе еще и поэтом, которому все однополчане каждый раз на встречах низко кланяются до самого Киева.