"Момент истины (В августе сорок четвертого)" - читать интересную книгу автора (Богомолов Владимир Осипович)

4. В ШИЛОВИЧАХ

Оставив Хижняка с машиной в густом подлеске близ деревни, Алехин заброшенным, заросшим травой огородом вышел на улицу. Первый встречный — конопатый мальчишка, спозаранок гонявший гуся у колодца, — показал ему хату «старшины» сельсовета. От соседних таких же невзрачных, с замшелыми крышами хат ее можно было отличить лишь по тому, что вместо калитки в изгороди была подвешена дверца от немецкого автомобиля. Назвал мальчишка и фамилию председателя — Васюков.

Не обращая внимания на тощую собаку, хватавшую его за сапоги, Алехин прошел к хате — дверь была закрыта и заперта изнутри. Он постучал.

Было слышно, как в хате кто-то ходил. Прошло с полминуты — в сенях послышался шум, медленные тяжелые шаги, и тут же все замерло. Алехин почувствовал, что его рассматривают, и, чтобы стоящий за дверью понял, что он не переодетый аковец и не «зеленый», а русский, вполголоса запел:

Вспомню я пехоту, и родную роту,

И тебя, того, кто дал мне закурить…

Наконец дверь отворилась. Перед Алехиным, глядя пристально и настороженно, опираясь на костыли и болезненно морщась, стоял невысокий, лет тридцати пяти мужчина с бледным худым лицом, покрытым рыжеватой щетиной, в польском защитном френче и поношенных шароварах. Левой ноги у него не было, и штанина, криво ушитая на уровне колена, болталась свободно. В правой полусогнутой руке он держал наган.

Это и был председатель сельсовета Васюков.

Пустыми грязными сенцами они прошли в хату, обставленную совсем бедно: старая деревянная кровать, ветхий тонконогий стол и скамья. Потемнелые бревенчатые стены, совершенно голые, на печи — рваный тюфяк и ворох тряпья. На дощатом столе — крынка, тарелка с остатками хлеба и стакан из-под молока. Тут же, уставясь стволом в окно, стоял немецкий ручной пулемет. В изголовье кровати, закинутой порыжевшей солдатской шинелью, висел трофейный автомат. Воздух в хате был кислый, спертый.

Васюков ухватил старое вышитое полотенце и вытер скамью; Алехин сел. Не оставляя костылей, Васюков опустился на кровать и посмотрел выжидающе.

Алехин начал издалека: поинтересовался, какие вески[6] и хутора входят в сельсовет, как убираются хлеба, много ли мужиков, как с тяглом, и задал еще несколько вопросов общего характера.

Васюков отвечал обстоятельно, неторопливо, придерживая левой рукой культю и время от времени болезненно морщась. Он знал хорошо и местность, и людей, в разговоре его проскальзывали польские и белорусские слова; однако по говору Алехин сразу определил: «Не местный».

— Вы что, нездешний? — улучив момент, спросил капитан.

— Смоленский я. А здесь попал в сорок первом в окруженье и партизанил три года. Так и остался. А вы по каким делам? — в свою очередь поинтересовался Васюков.

Алехин поднялся, достал командировочное предписание и, развернув, предъявил его.

— «… для вы…пол…нения за…дания коман…дования», — медленно прочел председатель. — Ясен вопрос! — осмотрев печать, немного погодя сказал он, возвращая документ и ничуть, однако, не представляя, какое задание может выполнять этот пехотный капитан с полевыми погонами на выгоревшей гимнастерке в Шиловичах, более чем в ста километрах от передовой.

И Алехин, наблюдавший за выражением лица Васюкова, понял это.

Он оглянулся на перегородку и, услышав от Васюкова: «Там нет никого», посмотрел инвалиду-председателю в глаза и тихим голосом доверительно сообщил:

— Я по части постоя… расквартирования… Возможно, и у вас будут стоять… Не сейчас, а ближе к зиме… месяца через полтора-два, не раньше. Только об этом пока никому!

— Ну что вы, — понимающе сказал Васюков, явно польщенный доверием. — Разве я без понятия? И много поставят?

— Да, думаю, в Шиловичах примерно роту. Это уже как командование решит. Мое дело ознакомиться с обстановкой, посмотреть местность и доложить.

— Роту — это можно. А больше не разместить, — сказал Васюков озабоченно. — Вы так и доложите — больше роты нельзя. Ведь их обиходить надо. Я сам три года служил, командиром отделения был, понимаю. Солдату в бою достается, а уж на постое условия нужны. А где их взять? — вздохнул он.

— С водой как у вас?

— Вода что — ее на всех хватит. И дров в достатке. А вот с жильем кепско[7]. Полы-то все больше земляные, холодные.

— А дрова где берете? — спросил Алехин, стараясь направить разговор в нужное русло.

— Там вот, за шоссе. — Васюков кивнул влево, в сторону печки.

— А у вас же лес рядом, — удивился Алехин, указывая в противоположном направлении: его интересовал прежде всего этот лес и то, что с ним было связано.

— Там, за шоссе, швырок еще немцами заготовлен. Сухой, как лучина, и пилить не надо. Его и возят, — объяснил Васюков. — А в этот лес не ходят — запрещено!

— Почему?

— Тут немцы, как отступали, оборону, должно, держать думали. Или преследование задержать хотели. Словом, мин понаставили.

— Поня-ятно…

— Мусить[8], и немного, но где и сколько — никто не знает. В день, как меня назначили, мальчишки туда полезли. За трофеями. И двух у самого края — на куски! Мы по опушке сразу знаки расставили. Мол, проход запрещен, мины! Так что наши, шиловичские, в. этот лес — ни шагу! А с военными случай был.

— С какими военными?

— Тут связистки у нас с неделю стояли. Молоденькие, веселые — известно дело, на отдыхе. А в лесу грибов, ягод полно. И вот пошли двое, да не вернулись…

— Давно это?

— Дней десять уже. Стали искать их — метров за триста от опушки нашли, вот там. — Васюков взглядом указал на стену, где висел автомат. — Снасиловали их и убили. Обмундирование забрали и документы.

— Кто же убил?

— А кто знает… После приехали энкэвэдэ с Лиды. Пограничники. На трех машинах, с собаками. Осматривали лес, перестрелка была — будто нашли кого-то и побили. Опять же, говорят, кто-то на мине подорвался. Но точно не знаю: проческу, значит, от нас начали, а больше не приходили. Должно, так лесом на Каменку и вышли.

— Это было, говорите, с неделю назад. А вот в последние дни, вчера или позавчера, вы здесь незнакомых людей не встречали?.. Военнослужащих… не видели? Я почему спрашиваю, — пояснил капитан, — кроме меня, посланы еще три группы квартирьеров. Так если мы для постоя одни и те же деревни присмотрим или хутора, ерунда ведь получится.

— Понятно… Нет, насчет квартир последние дни не обращались… А видеть двух командиров вчера видел. Мусить, и с вашей части, — неуверенно заметил Васюков. — Но ко мне они не приходили.

— А где вы их видели, в деревне?

— Нет. Я вчера тут спор улаживал. Тесинского и Семашко. Из-за межи разодрались. Пошли, значит, на поле, вот сюда. — Васюков рукой показал за спину. — Обмерили все, столб зарыли. Ну, и после дела, как водится, хлеб-соль: бимбера бутылку распили. Сидим у копешек, закусываем. И вижу, от леса идут двое. Командиры. Мусить, и с вашей части.

— Когда это было, в котором часу?

— Вечером. Перед заходом. Часов в восемь, должно…

— А какие они из себя? Как выглядят?

— Обыкновенно. Один постарше вроде и поплотнее. Он, впереди шел. А другой — худой, моложе, видать, этот подлиньше.

— Тот, что постарше, смуглый такой, носастый?! Это же Лещенко! — обрадованно сказал Алехин, называя первую пришедшую на ум фамилию. — Капитан! В хромовых сапогах и в кителе. У него еще фуражка с матерчатым козырьком.

— Там метров двести, ежли не больше. Разве звание разберешь? Но только в пилотках они оба и в гимнастерках. Это точно.

— Может, Ткачев и Журба? — словно размышляя вслух, проговорил Алехин. — Они что же, из леса вышли? А вещи у них с собой какие-нибудь были?

— Когда я увидел, они шли от леса. А были они там или нет — не знаю. И вещей не видел. У одного, должно, плащ-палатка в руке, а у другого… вроде совсем ничего.. — А эти, Тесинский и Семашко, их видели? Может, они лучше разглядели?

— Нет. У меня глаз дальний. Ежли я не увидел, а те-то и подавно. Это точно.

Они поговорили еще минут десять; Алехин понемногу уяснил большинство интересовавших его вопросов и соображал: ехать ли отсюда прямо в Каменку или заглянуть по дороге на хутора, расположенные вдоль леса.

Васюков, под конец разговорясь, доверительно рассказал о знакомом мужике, имеющем «аппарат», и, озорновато улыбаясь, предложил:

— Ежли придется вам здесь стоять — съездим к нему обязательно! У него первачок — дух прихватывает!

У Алехина, к самогону весьма равнодушного, лицо приняло то радостно-оживленное выражение, какое появляется у любителей алкоголя, как только запахнет выпивкой. Сдерживаясь, чтобы не переиграть, он опустил глаза и согласно сказал:

— Уж если стоять здесь будем — сообразим. Непременно!

Он поднялся, чтобы уходить, — в это мгновение груда тряпья на печи зашевелилась. Посмотрев недоуменно, Алехин насторожился. Васюков с помощью костылей подскочил к печке, потянулся как мог и, сунув руку в тряпье, вытащил оттуда и быстро поставил на пол мальчонку примерно двух с половиной лет, беловолосого, в стираной-перестираной рубашонке.

— Сынишка, — пояснил он.

Выглядывая из-за ноги отца и потирая кулачком ясные голубоватые глазенки, ребенок несколько секунд рассматривал незнакомого военного и вдруг улыбнулся.

— Как тебя зовут? — ласково и весело спросил Алехин.

— Палтизан! — бойко ответил малыш.

Васюков, улыбаясь, переступил в сторону. И только тут Алехин заметил, что у мальчика нет левой руки: из короткого рукава рубашонки выглядывала необычно маленькая багровая культя.

Алехин был несентиментален и за войну перевидел всякое. И все же ему сделалось не по себе при виде этого крошечного калеки, с такой подкупающей улыбкой смотревшего ему в глаза. И, не удержавшись, он проговорил:

— Как же это, а?

— В отряде был. В Налибоках зажали нас — осколком мины задело, — вздохнул Васюков. — Ну, умываться! — велел он сынишке.

Мальчуган проворно шмыгнул за перегородку.

— А жена где? — поинтересовался Алехин.

— Ушла. — Переставив костыли, Васюков повернулся спиной к Алехину и шагнул за перегородку. — В город сбежала. С фершалом…

Опираясь на костыль и наклонясь, он лил воду из кружки, а малыш, стоя над оббитым эмалированным тазиком, старательно и торопясь тер чумазую мордаху ладошкой.

Алехин в душе выругал себя — о жене спрашивать не следовало. Ответив, Васюков замолчал, замкнулся, и лицо у него стало угрюмое.

Умывшись, мальчик поспешно утерся тем самым полотенцем, каким отец вытирал скамью для Алехина, и проворно натянул маленькие, запачканные зеленью трусики.

Его отец тем временем молча и не глядя на Алехина отрезал краюшку хлеба, сунул ее в цепкую ручонку сына и, сняв со стены автомат, повесил себе на грудь.

Алехин вышел первым и уже ступал по росистой траве, когда, услышав сзади сдавленный стон, стремительно обернулся. Васюков, стиснув зубы и закрыв глаза, стоял, прислонясь к косяку двери. Бисеринки пота проступили на его нездорово-бледном лице. Ребенок, справлявший у самого порога малую нужду, замер и, задрав головку, испуганно, не по-детски озабоченными глазами смотрел на отца.

— Что с вами? — бросился к Васюкову Алехин.

— Ничего… — приоткрыв глаза, прошептал Васюков. — Рана… открылась… Уж третий день… Должно, кость наружу выходит… Мозжит, мочи нет. А тут задел костылем — аж в глазах потемнело…

— Вам необходимо в госпиталь! — с решимостью заявил Алехин, соображая, как это лучше устроить. — Насчет машины я позабочусь, вас сегодня же отвезут в Лиду!

— Нет, нельзя, — покачал головой Васюков и, зажав костыль под мышкой, поправил автомат.

— Вы что, за ребенка боитесь — оставить не с кем?

— Нет… А в госпиталь не могу! — Морщась от боли, Васюков переставил костыли и двинулся, выбрасывая вперед ногу и подпрыгивая на каждом шагу. — Сельсовет оставить нельзя.

— Почему? — Алехин, проворно открыв калитку, пропустил Васюкова вперед. — У вас заместитель есть?

— В армию забрали… Никого нет… Секретарь — девчонка. Несмышленая… Никак нельзя. Понимаете — не могу! — Опираясь на костыли, Васюков стал посреди улицы и, оглянувшись, вполголоса сказал: — Банды объявились. Третьего дня пришли в Соломенцы человек сорок. Председателя сельсовета убили, и дочь, и жену. А печать забрали…

О бандах Алехин знал, но о случае в Соломенцах не слышал. А деревня эта была неподалеку, и Алехин подумал, что в лесу, где будут вестись поиски, можно напороться не только на мины или на мелкую группу, но и на банду — запросто.

— Как же мне в госпиталь? — продолжал Васюков. — Да я здесь как на посту! Один-одинешенек — и печать передать некому. За мной вся всска смотрит. Лягу в госпиталь, а подумают: струсил, сбежал! Не-ет! Не могу… Я здесь — советская власть, понимаете?

— Понимаю. Я только думаю: ну а в случае чего — что вы сможете?

— Все! — убежденно сказал Васюков, и лицо его сделалось злым. — Партейный я — живым не дамся!

Их нагнали две женщины, босые, в платочках, и, сказав обычное: «День добрый», пошли в стороне, несколько поотстав, — очевидно, им нужен был председатель, но говорить с ним при Алехине они не хотели или же не решались.

Близ проулка Алехин простился с Васюковым, причем тот попытался улыбнуться и тихонько, вроде виновато или огорченно сказал:

— И какой же я председатель: образования — три класса. А никуда не денешься — другого нету!

Отойдя шагов тридцать, Алехин оглянулся — подпрыгивая на костылях, Васюков двигался посреди улицы, на ходу разговаривая с женщинами. Позади него, силясь не отстать, бежал малыш с краюшкой, зажатой в руке.