"Город и псы" - читать интересную книгу автора (Льоса Марио Варгас)

V

«Дело ясное, накрыли всех до единого. Чертовщина, да и только. Нас продержали в строю, а потом повели в барак, и я сразу сказал себе: у какой-то суки развязался язык. Верь не верь, а дело ясное – нас предал Ягуар. Как приказали отпереть шкафы, шары у меня выкатились на лоб. „Держись, друг, – сказал Вальяно, – сейчас будет светопреставление", и он был прав. „Осмотр вещей, сержант?" – спросил Арроспиде, а лицо у него, у бедняги, как у покойника. „Брось героя корчить, – отвечает Песоа, – стой на месте и, будь добр, попридержи-ка язык". Меня прямо тряхануло, нервы натянуты, ребята точно лунатики. И вообще все как во сне: Гамбоа стоит у шкафа, Крыса тоже, и лейтенант кричит: „А ну, поосторожнее! Отпереть шкафы – и точка! Кто вам разрешал совать туда руку?" А чего совать? Все равно влипли, хорошо хоть Ягуару первому досталось. Кто, кроме него, мог сказать насчет спиртного и карт? А все же чудно это, не могу взять в толк, зачем нас вывели с оружием? Может, Гамбоа был не в духе, хотел зло сорвать, погонять по грязи. И еще нашлись которые смеялись, просто сердце кипит, противно смотреть – не понимают, что такое настоящая беда. По правде говоря, было от чего со смеху лопнуть: Крыса ныряет в каждый шкаф, карлик этакий, уходит туда чуть не целиком, прямо тонет в барахле. На четвереньки становится, зануда, чтобы Гамбоа видел, как он старается, карманы выворачивает, все обшаривает и приговаривает так это со вкусом: „Здесь лежат наши сигареты, так и так, а этот, видать, пижон – курит „Честерфилд", на бал вы, что ли, собирались? Ну и посудина!", а мы стоим бледные; слава Богу, во всех шкафах что-нибудь да нашли. Дело ясное, больше всех нагорит тем, у кого нашли бутылки, моя-то была почти пустая, и я сказал, чтобы он это отметил, а он, гад, буркнул: «Заткнись, балбес". Кто наслаждался, как скотина, так это лейтенант: все переспрашивал: „Сколько вы сказали?" – „Две пачки сигарет и две коробки спичек, сеньор лейтенант", и Гамбоа записывал в тетрадку медленно, чтобы растянуть удовольствие. „Полбутылки чего?" – „Водки, сеньор лейтенант, марки «Солнце Ика»". Кудрявый как посмотрит на меня, вижу, горло у него сжимается, да, браток, уделали нас вконец. А на других просто жалко смотреть, никак не поймут, какого лешего вздумалось офицерам проверять шкафы. А когда ушли Гамбоа с Крысой, Кудрявый сказал: „Не иначе как Ягуар нас продал. Он поклялся: если его накроют, никому несдобровать. Сволочь он и предатель". Нет, без доказательств такими словами не бросаются, хотя, похоже, так оно и есть.

Только не пойму, зачем повели нас на стадион, тут тоже не без Ягуара, не иначе он им настучал про наши штучки, и Гамбоа сказал: „Я из этих субчиков всю душу вытрясу". Мы в классе сидим, а тут – Крыса: „Быстро построиться, есть для вас сюрприз". А мы крикнули: „Крыса!" А он сказал: „Это приказ лейтенанта. Построиться, и живо к баракам, или, может, его самого позвать?" Мы построились и пошли, а у дверей барака он сказал: „Разобрать оружие, даю вам одну минуту, взводный, подадите докладную на трех последних", мы его ругали, а все равно никто не мог понять, что же происходит. На дворе кадеты из других взводов ухмыляются, глядят на нас. Где это видано – в полдень военные учения с винтовками, да еще на стадионе. А может, лейтенант спятил? Он ждал на футбольном поле и так это жадно на нас смотрел. „Стой, – сказал Крыса, – построиться в походном порядке". Все ужас как ворчали: еще бы, занятия до обеда и в школьной форме. Пусть его мать по мокрой траве ползает, и так устали после трех часов классных занятий. А тут выступил Гамбоа и орет во всю глотку: „Построиться в затылок по три, третье отделение – впереди, первое – сзади!" Крыса торопит: „Быстро, вы, лодыри, живей, живей". А Гамбоа кричит: „Десять метров расстояния друг от друга по фронту, как перед атакой!" А вдруг готовится война и министр проводит ускоренную подготовку? Мы будем сержантами или офицерами, хорошо бы пройти всю Арику огнем и мечом, водружать перуанское знамя повсюду – и на крышах, и на окнах, и на машинах; говорят, чилийские женщины самые красивые… Только вряд ли война, предупредили бы всех, а не только первый взвод-„Что с вами? – орет Гамбоа. – Эй, стрелки! Вы что, оглохли или не соображаете? Я же сказал – дистанция десять метров, а не двадцать. Как зовут этого негра?" – „Вальяно, сеньор лейтенант". Вы бы видели этого Вальяно, когда Гамбоа назвал его негром. „Так, – сказал Гамбоа. – Почему вы стали за двадцать метров, когда я сказал десять?" – „Я не стрелок, сеньор лейтенант, а у нас тут одного не хватает". – „Ara, – сказал Гамбоа, – запишите ему шесть штрафных". – „Это невозможно, сеньор лейтенант, – говорит Крыса, – он умер. Это кадет Арана". Нет, надо же быть таким кретином! Дело что-то не ладилось, Гамбоа прямо бесился. „Хорошо, – говорит, – пусть это место займет стрелок второй линии". А потом крикнул: „Какого дьявола приказ не выполняете?" И мы опять переглянулись, и тогда Арроспиде вытянулся и сказал: „Этого кадета тоже нет, он в карцере". – „Станете вы, – сказал Гамбоа. – Приказы выполняются немедленно и без рассуждений". А потом заставил нас бегать с одного края на другой, свисток – поворачивайся живее, встань, бегом, ложись, – ни времени не чувствуешь, ни самого себя, а когда уже немного разогрелись, Гамбоа построил нас в колонну по три и привел в казарму, сам полез в шкафы, и Крыса давай тоже, только уж очень он маленький, и ему пришлось попотеть, а нам приказали: „Разобраться по местам", и тут я догадался: Ягуар нас предал, чтобы спасти свою шкуру. Нет на свете порядочных людей; кто бы подумал, что он на такое способен. „Отоприте каждый свой шкаф и сделайте шаг назад. Кто сунет руку – пеняет на себя", – как будто мы фокусники и можем спрятать целую бутылку у офицера под носом. Когда унесли в холстине все, что нашли, мы притихли, и я лег на койку. Худолайки не было, время шло к обеду, не иначе побежала на кухню за объедками. Жаль, что ее нет, почесал бы ей за ушами, и стало бы легче – это здорово помогает, как будто девчонка рядом. Что-то в этом роде бывает, наверное, когда женишься. Чуть тебе плохо, устал – и сразу бабенка подходит, ложится рядом, лежит не шелохнется, и я ничего не говорю, потом потрогаю ее, пощекочу, ущипну, и она засмеется и вскрикнет, потом побалуюсь с ней, закручу ей волосы, закрою ей рот и нос, а когда начнет задыхаться, отпущу и потискаю и вдруг поцелую ее и скажу так это ласково: „Черноглазенькая, кошечка, девчоночка, собачка". А тут кто-то как заорет: „Вы во всем виноваты!" И я крикнул: „Кто это мы?" – „Ягуар и вы трое", – сказал Арроспиде, и я кинулся к нему, но меня задержали на полпути. А он орет: „Я говорю: вы. Может, повторить?" Ну и рассвирепел он, аж слюна с губ закапала, а он и не чувствует. И говорит ребятам: „Пустите его, я его не боюсь, уложу его одним пинком, прикончу в два счета", а меня связали, чтобы не двигался. „В нашем положении драку затевать не стоит, – сказал Вальяно. – Сейчас всякое может случиться, и лучше нам быть вместе". – „Арроспиде, – сказал я, – ты самая большая сволочь, какую я только видел: когда дела плохо обернулись, ты поливаешь своих товарищей". – „Неправда, – сказал Арроспиде, – я всегда был с вами против начальников и помогал когда надо. А сейчас во всем, что случилось, виноваты Ягуар, Кудрявый и ты. Тут что-то не так. Какое совпадение – посадили Ягуара в карцер, и сразу Гамбоа узнал, что делается у нас в шкафах". И я не знал, что сказать, а Кудрявый был на их стороне. Все говорили: „Конечно, Ягуар донес", „Надо отомстить ему как следует". Потом раздался свисток к обеду, и, кажется, в первый раз за все время, что я в училище, я почти не ел – все в горле застревало».

Увидев Гамбоа, солдат встал, вынул из кармана ключ и сделал пол-оборота на месте, чтобы открыть дверь, но лейтенант знаком остановил его, отобрал ключ и сказал: «Идите в караульную, оставьте меня с кадетом». Солдатский карцер позади курятника, между стадионом и оградой училища. Это узкое, приземистое здание из необожженного кирпича. У входа всегда стоит солдат, даже если в карцере никого нет. Гамбоа подождал, пока он ушел через поле к казармам. Потом открыл дверь. В карцере было темно, начинало смеркаться, и единственное окошко светилось узкой щелью. В первую секунду он никого не увидел, и в голове мелькнула мысль: сбежал. Потом он заметил, что кадет лежит на топчане, и подошел к нему. Тот спал – глаза были закрыты. Гамбоа всмотрелся в него, пытаясь припомнить, но лицо сливалось в памяти со множеством других, хотя что-то знакомое было не в чертах, а в преждевременной зрелости: крепко сжатые челюсти, нахмуренные брови, раздвоенный подбородок. Солдаты и кадеты всегда хмурились перед старшими по чину, чтобы казаться помужественней; но ведь этот кадет не знает, что он, Гамбоа, здесь. Да и вообще лицо у него не совсем обычное; у большинства кадетов – смуглая кожа и резкие черты лица. А тут лицо белое, волосы и брови чуть ли не белокурые. Гамбоа протянул руку и тронул плечо Ягуара. Он сам себе удивился – в этом движении не было твердости, он мягко коснулся плеча, словно будил друга. Тело Ягуара сжалось, затем стремительно выпрямилось. Гамбоа отдернул руку и тут же услышал стук каблуков; его узнали, все стало на свои места.

– Садитесь, – сказал Гамбоа. – Нам придется о многом поговорить.

Ягуар сел. Теперь лейтенант различил в полутьме его глаза, небольшие, но блестящие и колючие. Кадет сидел молча и не двигался, но в его молчании и неподвижности было что-то непокорное, и это не понравилось лейтенанту.

– Почему вы поступили в военное училище? Он не получил ответа. Руки Ягуара ухватились за доску топчана; лицо не изменилось – оно было суровым и спокойным.

– Вас загнали сюда насильно? – сказал Гамбоа.

– Почему, сеньор лейтенант?

Голос под стать глазам. Слова как будто были те, что надо, и выговаривал он их медленно, четко, но в тоне сквозило высокомерие.

– Мне надо знать, – сказал Гамбоа, – почему вы поступили в военное училище?

– Я хотел стать военным.

– Хотели? – сказал Гамбоа. – А теперь передумали?

Сейчас в этом ответе он уловил нерешительность. Когда офицеры спрашивали кадетов об их планах на будущее, все отвечали, что хотят быть военными. Но Гамбоа знал, что только некоторые пойдут сдавать экзамены в военную школу.

– Я еще не знаю, сеньор лейтенант, – ответил Ягуар, помедлив, и снова помолчал. – Может быть, я поступлю в авиационную школу.

Оба помолчали, глядя друг другу в глаза. Кажется, они чего-то ждали друг от друга. Вдруг Гамбоа резко спросил:

– Вы знаете, за что сидите в карцере?

– Нет, сеньор лейтенант.

– Серьезно? Считаете, что просто так?

– Я ничего не сделал, – сказал Ягуар.

– Достаточно того, что нашли в вашем шкафу, – медленно сказал Гамбоа. – Сигареты, две бутылки спиртного, целую коллекцию отмычек. По-вашему, мало?

Лейтенант внимательно смотрел на кадета. Но Ягуар молчал и не двигался. Он не был ни удивлен, ни испуган.

– Сигареты – ладно, – продолжал Гамбоа. – Оставить раз без увольнительной. А вот спиртное – это уже посерьезней. Кадеты могут напиваться на улице, дома. Но здесь они не должны пить ни капли. – Он сделал паузу. – А кости? Спальня первого взвода – настоящий игорный дом. А отмычки? Как вы это назовете? Воровство. Сколько шкафов вы отперли? Как давно вы воруете у своих товарищей?

– Я? – Гамбоа на секунду оторопел: Ягуар смотрел на него с насмешкой. Потом повторил, не опуская глаз: – Я?

– Да, – сказал Гамбоа. Он чувствовал, что им овладевает гнев. – А кто же еще?

– Все, – сказал Ягуар. – Все училище.

– Лжете, – сказал Гамбоа. – Вы трус.

– Нет, я не трус, – сказал Ягуар. – Вы ошибаетесь, сеньор лейтенант.

– Вы вор, – продолжал Гамбоа. – Пьяница, игрок и вдобавок трус. Я бы очень хотел, чтобы вы были в штатском.

– Хотите ударить меня? – спросил Ягуар.

– Нет, – сказал Гамбоа. – Я бы взял тебя за ухо и потащил в исправительную колонию. Вот куда должны были тебя определить родители. Теперь уже поздно, дело твое дрянь. Помнишь, три года назад я приказал покончить с Кружком, прекратить эту игру в разбойники? Помнишь, о чем я говорил в тот вечер?

– Нет, – сказал Ягуар. – Не помню.

– Помнишь, – сказал Гамбоа. – Ну не важно. Думаешь, ты очень ловкий, да? В армии такие ловкачи рано или поздно ломают себе шею. Тебе долго везло. Но теперь и твой час настал.

– Почему? – сказал Ягуар. – Я ничего такого не сделал.

– Кружок, – сказал Гамбоа. – Кража экзаменационных билетов, кража обмундирования, нападения на старших, издевательство над кадетами третьего курса. Знаешь, кто ты такой? Ты уголовный преступник.

– Неправда, – сказал Ягуар. – Я ничего особенного не сделал. Как все, так и я.

– Кто? – сказал Гамбоа. – Кто еще крал экзаменационные билеты?

– Все, – сказал Ягуар. – Кто не воровал, тот покупал за деньги. В этом деле все замешаны.

– Имена, – сказал Гамбоа. – Назови мне кого-нибудь. Из первого взвода – кто?

– Меня исключат?

– Да. А может, что-нибудь похуже будет.

– Хорошо, – сказал Ягуар, и голос его не дрогнул. – Весь первый взвод покупал билеты.

– Да? – сказал Гамбоа. – И кадет Арана?

– Как вы сказали, сеньор лейтенант?

– Арана, – повторил Гамбоа. – Кадет Рикардо Арана.

– Нет, – сказал Ягуар. – Кажется, он никогда не покупал. Он был трус. А все остальные – да.

– Почему ты убил Арану? – сказал Гамбоа. – Скажи. Все уже знают. Почему?

– Вы что? – спросил Ягуар. Он только раз моргнул.

– Отвечай на вопрос.

– Вы очень храбрый? – сказал Ягуар. Он встал на ноги. – Если вы такой храбрый, снимайте погоны. Я вас не боюсь.

Гамбоа молниеносно схватил его за воротник, а другой рукой припер к стене, сдавив ему шею. Не успел Ягуар захрипеть, как Гамбоа почувствовал боль в плече – пытаясь ударить лейтенанта, Ягуар задел его локтем и кулак остановился на полпути. Гамбоа отпустил кадета и отступил на шаг.

– Я мог бы тебя убить, – сказал он. – Имею полное право. Я твой командир, и ты хотел меня ударить. Но тобой займется совет офицеров.

– Снимите погоны, – сказал Ягуар. – Вы сильнее меня, а я вас не боюсь.

– Почему ты убил Арану? – сказал Гамбоа – Брось разыгрывать психа и отвечай.

– Я никого не убивал. Откуда вы взяли? Да что я, убийца? Зачем мне убивать Холуя?

– На тебя донесли, – сказал Гамбоа. – Ты попался.

– Кто? – Одним прыжком Ягуар вскочил на ноги, его глаза вспыхнули, как два огонька.

– Видишь! – сказал Гамбоа. – Ты сам себя выдаешь.

– Кто донес? – повторил Ягуар. – Этого подонка я правда убью.

– Выстрелом в спину, – сказал Гамбоа. – Он был в двадцати метрах впереди тебя. Ты предательски убил его. Знаешь, что тебе полагается?

– Я никого не убивал. Клянусь, сеньор лейтенант.

– Это мы посмотрим, – сказал Гамбоа. – Лучше тебе во всем признаться.

– Мне не в чем признаваться! – крикнул Ягуар. – Насчет билетов и краж – верно, было, только я не один. Все таскают. А трусы платят, чтобы кто-то воровал за них. А убивать я не убивал. Я хочу знать, кто вам натрепался.

– Узнаешь, – ответил Гамбоа. – Он скажет тебе сам.

«На следующий день я пришел домой в девять часов утра. Мать сидела у порога. Она даже не шелохнулась, когда я подошел. Я сказал ей: „Я ночевал у приятеля в Чукуито". Она не ответила. Она смотрела как-то странно и испуганно, точно я собираюсь ее обидеть. Смотрит и смотрит, очень было неприятно. У меня пересохло в горле, и голова болела, но я не решался лечь при ней в постель. Я не знал, что делать, стал перелистывать тетрадки и книги, просто так – они уже были мне не нужны, шарил в ящике с железной рухлядью, а она все ходит за мной и смотрит. Я повернулся к ней и говорю: „В чем дело, что ты так на меня смотришь?" Тогда она сказала: „Конченый ты человек. Уж лучше б ты умер". И вышла на порог. Она долго сидела на ступеньке, уперлась локтями в колени, голову руками сжала. Я поглядывал за ней из комнаты и видел, какая у нее дырявая и залатанная рубашка, шея морщинистая, нечесаная голова. Потом я тихо подошел к ней и сказал: „Если я тебя обидел – прости". Она еще раз посмотрела на меня: лицо у нее тоже было морщинистое, из одной ноздри торчали белые волосы, во рту недоставало много зубов. „Лучше попроси прощения у Бога, – сказала она. – Хотя, чего там, ты уже погиб". – „Хочешь, пообещаю, что больше не буду?" – спросил я. А она ответила: „Зачем? У тебя на лице написано, что ты пропащий. Поди-ка лучше проспись после пьянки".

Я не лег, у меня пропал сон. Немного погодя я вышел из дома и пошел на пляж в Чукуито. Там я увидел вчерашних ребят, они лежали на гальке и курили, а одежду свою скатали и положили под голову. На пляже было много ребят, некоторые стояли у самой воды и бросали в воду плоские камни. Скоро пришла Тереса с подругами. Они подошли к ребятам и протянули им руки. Разделись, сели в кружок, а этот все время крутился около Tepe, как будто это не его я вчера извалтузил. Потом они пошли в воду. Тереса кричала: „Ой, вода ледяная, ой, помру!", а парень зачерпывал в пригоршню воду и брызгал на нее. Она верещала еще громче, но не сердилась. Потом они зашли дальше в море. Тереса плавала лучше его, очень мягко, как рыбка, а он только форсил и все время тонул. Они вышли из воды и сели на гальку. Тереса легла, он сделал ей из белья подушку и сел рядом, немного наискосок, чтобы разглядывать ее всю. Мне были видны только ее руки, она их подняла, от солнца загораживалась. А парня я видел лучше – и тощую спину, и ребра, и кривые ноги. Часам к двенадцати они опять пошли в воду. Парень прикидывался, как будто он дамочка. Tepe обливала его, а он кричал. Потом поплыли. Отплыли подальше и начали играть, как будто тонут: он погружался в воду, Тереса махала руками и звала на помощь, а вообще-то видно было, что это в шутку. Он все выскакивал из воды, как пробка, и кричал по-тарзаньи. Еще я слышал, как они хохочут. Ну вышли они, а я стою около их одежды. Не помню, куда делись подруги и второй парень, – я и не заметил, как они ушли. Для меня будто весь мир исчез. Они подошли, и Tepe первая меня увидела – он шел сзади и прыгал, психа разыгрывал. Она не обрадовалась и не удивилась. Вообще никак в лице не изменилась и руку не протянула, только сказала: „Привет. Ты тоже здесь?" Тут парень взглянул на меня, узнал – встал как вкопанный, а потом отступил немного, нагнулся, взял камень и замахнулся, а Тереса смеется. „Ты его не знаешь? – говорит. – Это мой сосед". – „Больно он храбрый, – сказал парень. – Вот разобью ему сейчас рожу – потише станет". Я плохо рассчитал, вернее – забыл, что я на пляже. Прыгнул, а ноги увязли в гальке, я и половину расстояния не пролетел, упал в двух метрах от него, а он шагнул вперед и ударил меня камнем в лицо. В голове как будто что-то загорелось, и мне показалось, что я плыву. Это было, кажется, недолго. Когда я открыл глаза, Тереса – сама не своя, оцепенела от ужаса, а парень стоит, рот разинул – дурак дураком: надо было ему воспользоваться моментом и измолотить меня. Камень рассек мне лицо до крови, а парень застыл на месте, смотрит, что со мной, и я прыгнул через Тересу и навалился на него. Врукопашную с ним нечего делать – я это понял, когда мы упали на землю, – он был как тряпичный и не сопротивлялся. Далее побарахтаться не пришлось, я тут же сел на него и стал бить его по лицу, а он только закрывался обеими руками. Потом взял горсть мелких камешков и стал втирать ему в лоб и волосы, а когда он отнимал руки, я запихивал камни ему в рот и в глаза. Нас не разнимали, пока не пришел полицейский. Он схватил меня за рубашку и потянул, и я почувствовал, как рубашка затрещала. Потом дал мне по шее, а я ударил его камнем в грудь. „Ух ты, черт, – говорит он, – да я же от тебя оставлю мокрое место". Поднял меня как перышко, дал по морде раз десять, потом сказал: „Посмотри, что ты наделал, несчастный". Парень лежал на земле и стонал, какие-то женщины и ребята причитали над ним. Все страшно возмущались и говорили легавому: „Он разбил ему голову, изувер, да и только, такого надо прямым ходом в исправительную колонию". Мне было наплевать, что говорят женщины, Но тут я увидел Тересу. У нее лицо покраснело, и она смотрела на меня очень зло. „Плохой ты и грубый", – сказала она. А я сказал: „Ты во всем виновата, сука такая". Легавый дал мне по губам: „Не говори гадости девочке!" Она на меня уставилась, а я повернулся и пошел, а легавый сказал: „Стой, ты куда?" А я начал бить его руками и ногами как попало, пока он не уволок меня с пляжа. В отделении офицер приказал легавому: „Всыпьте ему как следует и отпустите. Он скоро к нам попадет за что-нибудь посерьезней. Рожа у него как раз для колонии". Легавый потащил меня во двор, снял ремень и ну хлестать. Я бегал от него, а остальные легавые глядели, как он потел и за мной носился, и помирали со смеху. Тогда он бросил ремень и загнал меня в угол. Другие подошли и сказали: „Отпусти его. Чего с пацаном драться!" Я вышел оттуда и больше домой не вернулся. Пошел к Тощему Игерасу и остался жить у него».

– Ничего не понимаю, – сказал майор. – Совершенно ничего.

Майор был тучный, краснолицый, с короткими рыжими усиками. Он внимательно прочитал донесение с начала и до конца, непрестанно мигая. Прежде чем поднять глаза на капитана Гарридо, который стоял у письменного стола спиной к окну, к серому морю и бурой равнине Перлы, он перечитал отдельные места. Донесение было объемом в десять машинописных листов.

– Не понимаю, – повторил он. – Объясните мне, капитан. Здесь кто-то спятил. Надеюсь, не я. Что стряслось с лейтенантом Гамбоа?

– Не знаю, сеньор майор. Я тоже удивляюсь. Я несколько раз говорил с ним, пытался ему доказать, что подавать такой рапорт просто безрассудно…

– Безрассудно? – сказал майор. – Вы не должны были допустить, чтобы этих ребят посадили в карцер. И потом, что за выражения? Надо немедленно положить конец всей этой канители. Не-мед-лен-но.

– Никто ничего не знает, сеньор майор. Оба кадета изолированы.

– Позовите Гамбоа, – сказал майор. – Пусть немедленно явится сюда.

Капитан стремительно вышел. Майор взял в руки рапорт. Он стал перечитывать его, силясь в то же время схватить зубами кончики своих рыжих усиков; но зубы у него были очень мелкие, и он только искусал верхнюю губу. Майор нервно стучал ногой. Через несколько минут капитан вернулся в сопровождении Гамбоа.

– Здравствуйте, – сказал майор срывающимся от раздражения голосом. – Я в высшей степени удивлен, Гамбоа. Послушайте, вы же примерный офицер, старшие по чину ценят вас. Как вы могли подать такое донесение? Да вы просто не в своем уме. Это же бомба! Настоящая бомба!

– Да, сеньор майор, – сказал Гамбоа. Капитан смотрел на него, яростно играя желваками. – Но дело выходит из моей компетенции. Я расследовал все, что мог. Теперь только совет офицеров…

– Что? – прервал его майор. – Вы думаете, что совет соберется и станет все это рассматривать? Послушайте, не говорите глупостей. Училище Леонсио Прадо не может допустить подобный скандал. Вы, наверное, не в себе, Гамбоа. Вы всерьез думаете, что я допущу, чтобы этот рапорт дошел до министра?

– Я говорил то же самое, – вставил капитан. – Но лейтенант настоял на своем.

– Давайте обсудим, – сказал майор. – Нельзя терять контроль над собой. Прежде всего – спокойствие. Посмотрим. Как фамилия парня, который донес?

– Фернандес, сеньор майор. Кадет из первого взвода.

– Почему посадили второго кадета в карцер без приказания?

– Надо было начинать расследование, сеньор майор. Необходимо было изолировать его от других кадетов, чтобы допросить. Иначе весть разнеслась бы по всему курсу. Из предосторожности я не устроил очную ставку.

– Какое-то идиотское, абсурдное обвинение! – вспылил майор. – Вам не следовало обращать на него ни малейшего внимания. Это же ребячество, и больше ничего. Как вы могли поверить этим фантастическим вымыслам? Никогда не думал, что вы так наивны, Гамбоа.

– Может быть, вы и правы, сеньор майор. Но, позвольте вам заметить, я тоже не верил, что они крадут билеты, воруют всем скопом, приносят в училище карты, спиртное. Однако во всем этом я убедился лично, сеньор майор.

– Это другое дело, – сказал майор. – Совершенно ясно, что на пятом курсе хромает дисциплина. Я не спорю. Но в таком случае ответственность несете вы. Слышите, капитан Гарридо? Вы с лейтенантом Гамбоа попали в очень неприятное положение. Ребята, прямо сказать, подложили вам свинью. Посмотрим, что скажет полковник, когда узнает. Тут ничего не поделаешь – я подам докладную, и придется восстановить порядок. А вот что касается второго вопроса, – майор вновь попытался схватить зубами усик, – это форменный абсурд. Парень выстрелил в себя нечаянно. Вопрос исчерпан.

– Простите, сеньор майор, – сказал Гамбоа. – Не было доказано, что он убил себя сам.

– Не было? – Глаза майора вспыхнули. – Хотите, я покажу вам докладную?

– Полковник уже объяснил нам, почему была составлена такая докладная, сеньор майор. Надо было избежать осложнений.

– Вот! – воскликнул майор с победным видом. – Именно! И вы тоже написали этот чудовищный рапорт, чтобы избежать осложнений?

– Теперь другое дело, сеньор майор, – невозмутимо сказал Гамбоа. – Все изменилось. Раньше то предположение было наиболее правдоподобным, точнее – единственным. Врачи сказали, что выстрел произведен сзади. Но я и другие офицеры считали, что это был случайный выстрел, несчастный случай. И тогда мы имели право приписать вину самому пострадавшему, чтобы не повредить училищу. Я в самом деле думал, что виноват Арана, сеньор майор. По крайней мере – отчасти. Скажем, был плохо прикрыт, замешкался на перебежке. Можно было допустить даже, что пуля вылетела из его собственной винтовки. Но дело меняется, если нашелся человек, который утверждает, что здесь имело место преступление. Тем более что обвинение приемлемо и не лишено известного основания, сеньор майор. Кадеты…

– Глупости, – сердито прервал его майор. – Вы, наверное, любите детективы, Гамбоа. Давайте покончим разом с этой волокитой. Довольно спорить попусту. Ступайте в карцер и выпустите этих кадетов. Скажите им, что, если они станут болтать, их исключат и не дадут им свидетельства. А сами напишите новое донесение, опустив все, что касается смерти Араны.

– Не могу, сеньор майор, – сказал Гамбоа. – Кадет Фернандес не отказывается от обвинения. Насколько я мог проверить, он говорит правду. Обвиняемый находился позади убитого во время учений. Я ничего не утверждаю, сеньор майор. Я только хочу сказать, что с технической стороны обвинение вполне приемлемо. Только совет офицеров может решить дело.

– Ваше мнение меня не интересует, – брезгливо сказал майор. – Я вам приказываю. Оставьте эти басни для собственного употребления и выполняйте приказ. Иначе вы предстанете перед советом. Приказания не обсуждаются, лейтенант.

– Вы можете отправить меня в совет, – медленно проговорил Гамбоа. – Но я не переделаю донесения. Я очень сожалею, но должен напомнить вам, что вы обязаны передать его полковнику.

Майор мгновенно побледнел. Позабыв о всяком приличии, он тщетно пытался достать ус зубами и невероятно гримасничал. Потом вскочил на ноги. Глаза его потемнели.

– Хорошо, – сказал он. – Вы меня еще не знаете, Гамбоа. Я бываю мягким, когда со мной обходятся как полагается. Но я очень опасный противник, и вы в этом убедитесь. Это дорого обойдется вам. Клянусь, вы меня попомните. А пока останетесь в училище до уяснения дела. Я передам рапорт. Кроме того, я подам докладную о вашем отношении к старшим по чину. Идите.

– Разрешите, сеньор майор, – сказал Гамбоа и не торопясь вышел.

– Сумасшедший, – сказал майор. – Он с ума сошел. Ну я его вылечу.

– Вы передадите донесение, сеньор майор? – спросил капитан.

– Ничего не поделаешь. – Майор посмотрел на капитана так, точно удивился, что он еще здесь. – И вы тоже сели в лужу, капитан Гарридо. Ваш послужной лист будет замаран.

– Сеньор майор, – пролепетал капитан, – я не виноват. Это произошло в первой роте, у Гамбоа. В остальных все идет превосходно, как по маслу, сеньор майор. Я всегда точно выполнял инструкции.

– Лейтенант Гамбоа – ваш подчиненный, – сухо возразил майор. – Если кадет приходит и рассказывает вам, что делается у вас в батальоне, это значит, что вы все это время считали ворон. Какие же вы офицеры? Вас и в простую школу нельзя пустить – всех распустите! Советую вам навести порядок на пятом курсе. Можете идти.

Капитан повернулся и только у двери вспомнил, что надо отдать честь. Он сделал пол-оборота и стукнул каблуками: майор просматривал донесение – шевелил губами и морщил лоб. Быстрым шагом, почти бегом, капитан направился в канцелярию пятого курса. Во дворе он дал пронзительный свисток. Вскоре сержант Морте явился в его кабинет.

– Созвать всех офицеров и сержантов пятого курса, – сказал капитан. Он сжал рукой свои неимоверные челюсти. – Вы мне дорого заплатите, черт побери! Виноваты вы, и больше никто. Что рот разинули? Идите выполняйте приказ.