"Сталь остается" - читать интересную книгу автора (Морган Ричард)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Пробуждение напоминало веселенькую прогулку по каналу ихелтетского порта на громадном навигационном бакене. Во рту привкус ржавчины, кругом холодная, черная, шумящая вода и где-то далеко впереди, над темной поверхностью дрожащая полоска света. Рингила совсем не удивило, что, ощущая острую, жгучую боль в плече и груди, он совершенно не помнил, откуда она взялась. Сквозь неровное мерцание возвращающегося сознания проступали очертания темной фигуры.

— Ничего ты не понял, отец, — пробормотал он, едва шевеля больной челюстью. — Все вранье… вонючая куча вранья…

И очнулся.

Он лежал на холодном, гладком камне. В темноте. Над головой, на сыром сводчатом потолке, плясал бледный свет. Слева, у полированной каменной стены, стояла темная фигура.

— Зачем ты это сделал?

Странно, но голос донесся справа. Рингил моргнул от боли и неловко приподнялся, опершись на локоть. Боль, выскочив из челюсти, иглой пронзила правую сторону головы. Вслед за ней на него обрушилась память. Схватка… двенда… удар… Он напряг глаза, но рассмотрел только тяжелый скальный потолок и свисающие с него сталактиты.

— Сделал… что? — дрожащим голосом спросил он.

По каменному полу двигались тени. Пол, как и стена слева, был гладко отполирован. Прищурившись, он разглядел сидящую за гранью падающего света фигуру.

— Зачем дрался ты за них? — Голос звучал музыкой — глубокий, мелодичный, вибрирующий, — и слова гулко раскатывались в сумраке, отражаясь от стен. Язык был наомский, но немного непривычный грамматический строй отдавал архаизмом. — Тебя едва не распяли за то, что ты выбрал неподходящего, по их мнению, партнера; а если бы распяли, они наблюдали бы за твоими мучениями, распивая пиво, горланя песни и называя это жертвоприношением. Они жестоки, упрямы, тупы. Их этическое сознание — на уровне обезьяньего, их уровень самодеятельности не выше, чем у баранов. Тем не менее ты воевал на их стороне против рептилий. Почему?

Рингил постарался сесть. Потом попытался заговорить. Закашлялся. А когда отдышался, пожал плечами.

— Сам не знаю, — прохрипел он. — С ними все дрались. Мне просто хотелось славы.

Сухой смех эхом заполнил пещеру. Но вопрос так и повис в наступившей затем тишине, и фигура на камне не шевельнулась, ожидая настоящего ответа.

— Ладно. — Рингил потер подбородок, скорчил гримасу. Прочистил горло. — Времени прошло немало, так что клясться не стану, но, по-моему, из-за детей. Я еще раньше видел пару городов, подвергшихся нападению ящериц. Ты, наверно, знаешь, что чешуйчатые съедают пленных. Для детей хуже кошмара и представить невозможно, чем быть съеденным заживо. Сидеть на цепи, ждать, смотреть, как это делают с другими, и знать, что тебя ждет то же самое.

— Понимаю. Значит, из-за детей. — Сидевший на камне кивнул или просто наклонил голову. Голос его остался мягким, как шелк, но в нем ощущалась пружинистая сила кириатской кольчуги. — Из-за тех самых детей, которые, скорее всего, выросли бы такими же невежественными, жестокими и беспощадными, как и те, кто породил их.

Рингил ощупал ту сторону головы, где боль пульсировала сильнее.

— Да, наверное. Если ставить вопрос так, получается глупо. А что твой народ? Вы едите пленников?

Незнакомец легко и плавно поднялся, словно перетек из одного положения в другое. Даже в темноте Рингил смог оценить его грацию и силу. В следующее мгновение он вышел в круг света.

У Рингила перехватило дыхание.

Звенела от боли голова, горели от ударов меча грудь и плечо, кожа саднила от грязной одежды, и за всем этим висело ощущение страха, но внизу живота толчком пробудилось желание. Из памяти выплыли слова Милакара.

«Говорят, он прекрасен. Да, Гил, так о нем говорят. Что он невыразимо прекрасен».

Кем бы ни был тот, кто рассказал Грейсу о двенде, в наблюдательности ему не отказать.

Шести футов ростом, изящный, с тонкой талией и узкими бедрами, но удивительно широкой грудью и могучими плечами, придававшими ему сходство со стилизованной кирасой, а не живым существом, двенда стоял перед ним. На то, что это мужчина, указывали и плоская грудь, и выпуклость в области паха под свободными черными штанами. Длинные руки заканчивались узкими ладонями со слегка согнутыми пальцами, будто сохранившими память о том времени, когда они были когтями. Ногти на свету отражались радужным блеском.

И, наконец, лицо. О таком лице восторженные друзья Шалака могли только мечтать: белое, как кость, подвижное, умное, с длинными губами и весьма мясистым подбородком, крупным носом, словно компенсирующим худобу впалых щек, и широким, плоским лбом. Длинные черные волосы свободно свисали по обе стороны лица, падали на плечи и волнистой струей скатывались по спине. Глаза…

Легенды говорили правду. Это были черные впадины, но в глубине их мерцал тот же радужный блеск, которым отливали и ногти двенды. В полном дневном свете они наверняка вспыхнули бы, как солнце, встающее над устьем Трелла.

Двенда наклонился над ним, и в этом движении было одновременно и что-то почтительное, и что-то хищное.

— Хочешь, чтобы я тебя съел?

Рингил снова ощутил шевеление в паху.

Возьми себя в руки, Гил. Это твой враг, и ты едва не убил его прошлой ночью.

А сегодня? Может, справишься сегодня?

Ответа он не знал, а потому лишь откашлялся и, стараясь не обращать внимания на пробегающую по телу трепетную волну, заговорил нарочито беззаботным тоном.

— Разве что попозже. Сейчас у меня слишком болит голова.

— Да. — Двенда повторил жест головой, и в чернильных глазах запрыгали огоньки. — Извини за боль. Повреждение незначительное, и здесь ты поправишься скорее, чем в своем мире. К тому же другого способа остановить схватку, не убив тебя, у меня не было.

— То есть я тебе обязан.

Двенда вдруг улыбнулся. Только вот зубы… Не самое приятное зрелище.

— Наверно.

— Спасибо.

Совершенно неожиданно и так быстро, что Рингил не успел среагировать, двенда опустился на корточки и положил ему на щеку горячую ладонь. Длинные пальцы скользнули в волосы, спутались с прядями, потянули…

— Боюсь, Рингил Эскиат, мне потребуется от тебя нечто большее, чем просто благодарность.

Губы были прохладные и твердые, и, прежде чем Рингил понял, чего от него хотят, они раскрыли его рот, и влажный настойчивый язык встретился с его языком. Прикосновение щетины к подбородку оказалось неожиданно мягким, как будто по нему прошлись бархоткой. Тлевший огонек моментально полыхнул, вскинулся, разбежался с кровью.

Двенда отстранился.

— Ты еще не поправился.

Рингил раздвинул спекшиеся губы.

— Мне полегчало.

Но двенда уже поднялся, таким же плавным, быстрым, неуловимым движением, как и опустился. Остался только тающий след: легкое давление пальцев на голову, влажная настойчивость губ, мимолетное, но обещавшее большее, прикосновение языка. Двенда снова отступил из света в полумрак, слишком поспешно, как показалось Рингилу.

— Позволь судить об этом мне, — резко отозвался он.

Удивленный такой сменой тона, Рингил лишь вскинул бровь.

— Тебе виднее, мы же у тебя дома.

— Вообще-то не у меня. — Двенда оглянулся через плечо. — Но уже близко. И будет лучше, если командовать буду я.

— Ладно.

Рингил поднялся — к сожалению, куда с меньшим изяществом. Их разделяли считаные шаги, и он чувствовал запах. Ему доводилось попадать в подобные ситуации: в последнюю минуту новичка охватывает паника, он уже не уверен, чего именно хочет и хочет ли вообще. Тут нужны терпение и чуткость, понимание, когда лучше проявить упорство, а когда — отступить и подождать. Всем этим премудростям он научился от Грейса.

Рингил ждал.

Молчание затягивалось. Запах ощущался вполне отчетливо и казался знакомым, но выделить его составляющие не получалось.

— Где мы? — спросил наконец Рингил. — Под городом?

— В некотором смысле. — Пауза позволила двенде вернуть самообладание. Он отошел еще на пару шагов, на безопасное, как ему, наверно, представлялось, расстояние и повернулся. — Вот только этот Трилейн ты, думаю, не узнаешь. В твоем варианте пройдут миллионы лет, прежде чем из речных отложений сформируется камень, который ты сейчас видишь.

— А побыстрее туда вернуться нельзя? Есть же короткий путь? Вроде путешествия под землей, как это делают кириаты?

— Нет. — Губы двенды тронула легкая улыбка. — Черный народ — инженеры. Они во всем идут долгой дорогой. В общем-то, как и люди. Со временем вы станете почти такими же.

— Я знаю нескольких махаков, которые вряд ли этому обрадуются.

Двенда пожал плечами.

— Они до той поры не доживут. Ни как культура, ни как отдельные личности. Впрочем, вы тоже не доживете. Ни лига городов, ни империя.

— Ты говоришь об этом с таким превосходством. Это раздражает. — Рингил тоже улыбнулся. — Не обижайся, конечно.

— С какой стати? Да, с превосходством, но оно ведь заметно и невооруженным глазом.

— Значит, все верно. Все эти истории о тайном олдраинском знании. Вы — бессмертны?

Тот же жест.

— Пока — да.

Рингил рассмеялся. Не смог удержаться.

— Как тот лающий черный пес. Да разве такое можно знать?

Смех долетел до потолка, отразился разрозненным эхом, и оно ускакало в темноту. Двенда нахмурился.

— Черный пес?

— Неважно. Это я так, к слову. — Он попытался припомнить какие-нибудь детали тех долгих и по большей части пустых разговоров, что велись вечерами за столом у Шалака. Сыр да вино да приятная компания — воображение играло. — Значит, вот мы где. Это, должно быть, олдраинские болота. Место, о котором говорят, что здесь не чувствуешь уз времени. Обитель Вечности.

— Его называли и так. Но не только.

— И как же ты меня сюда доставил? Колдовством?

— Проще сказать, что я перенес тебя сюда. Когда мы призываем аспектный шторм, водоворот альтернатив захватывает все в пределах определенного радиуса. Поскольку ты был рядом, воронка подхватила и тебя.

— Ловко. А меня научишь такому фокусу?

— Нет. Вам нужно… пройти долгий путь эволюции, прежде чем такое станет возможным.

Рингил присмотрелся к замершей у стены фигуре. Теперь он видел, что это некое облачение вроде защитного костюма и что висит оно в воздухе совершенно непонятным образом. Он подошел поближе. Гладкий овальный шлем без каких-либо внешних украшений больше всего напоминал голову некоего морского животного, высунувшегося за глоточком воздуха.

— Твой?

— Да.

Рингил осторожно протянул руку, провел ладонью по штанине. Материал был гладкий, скользящий и прохладный и походил скорее на кожу, чем на металл. Носить его, наверно, было так же удобно. Забрало — он обнаружил его только теперь — представляло собой полоску черного, как и весь костюм, стекла, вставленного в шлем с такой точностью и аккуратностью, наблюдать которые ему доводилось только в изделиях кириатских инженеров. Рингил подержал штанину на ладони, отпустил, и она вернулась в прежнее положение.

— За мной ты пришел без этого.

— Не было времени надевать. — Тон сменился на ироничный. — Да и не понадобилось, как оказалось.

Ощущение было такое, словно чьи-то нежные пальцы коснулись затылка. В заполненной мраком пустоте звонко падали капли. Рингил обернулся — его спутник стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки. На сей раз пламя внизу живота вспыхнуло моментально, загудело, рванулось вверх, лизнуло ребра.

— Тебе просто повезло, — пробормотал Рингил.

Двенда приблизился еще, словно проплыв по воздуху.

— Неужели?

Он ничего не мог с этим поделать — улыбка появилась на губах, растеклась, словно растаявшее масло, но не соскользнула, а заиграла. Дыхание углубилось, пульс горячим воском пополз по рукам, стек ниже, к животу, и еще ниже. Штаны стали вдруг тесными и едва сдерживали рвущийся наружу раскаленный железный прут. Двенда поднял руки, и Рингил задрожал от легчайшего прикосновения.

— Сколько сейчас времени? — спросил он, с трудом шевеля непослушными губами.

Вопрос пришел ниоткуда, в нем не было никакого смысла, и Рингил сам не смог бы объяснить, зачем спросил, — как тонущий, он просто барахтался, безотчетно сопротивляясь неизбежному.

Двенда сделал еще полшага, ступив в тень. В глазах плясал огонек свечи, а сила эрекции — Рингил ощутил ее бедром — не уступала его собственной.

— Здесь нет времени, — шепнул голос. — Здесь время — я. И другого тебе не надо.

Все повторилось. То же прохладное прикосновение ищущих губ. Горячее вторжение скользкого, напрягшегося языка. А потом мир накренился и рассыпался искрами, как подсвечник с горящей свечой, упавший среди блюд прерванного в темноте пира, среди яств, стынущих в ожидании любого, кто пожелает их вкусить.


Было сыро и холодно, но он этого не заметил — одежда вдруг исчезла, и горячие поцелуи двенды уже прокладывали путь вниз, вдоль шеи, через обнаженную грудь. Нетерпеливые пальцы стащили штаны, рванули подштанники, и двенда, опустившись на колени, охватил губами головку члена.

Дыхание перехватило от дохнувшего на него жара, по телу пробежала дрожь, но потом ритм фрикций установился, и Рингил схватил двенду за плечи, вцепился пальцами в волосы, вонзил ногти в кожу. Вырвавшийся из него долгий, натужный стон перекрыл хлюпкие, чмокающие звуки, издаваемые двендой. Прохладная пятерня приподняла, словно взвешивая, мошонку, затем отделившийся от нее длинный палец скользнул в щелку ануса. Неведомо как двенда ухитрился смочить палец то ли слюной, то ли чем-то еще, и Рингил почувствовал, как раскрывается навстречу умелому, осторожному вторжению.

Сердце перевернулось.

Пареньки в Гэллоус-Уотер ничего подобного никогда не делали.

Рингил даже не заметил, как оказался на холодных камнях. Приподнявшись, он увидел собственное вытянувшееся тело, сбившиеся к коленям штаны, носки сапог и склонившуюся над ним темную фигуру с опущенной головой, похожую на припавшего к добыче хищника с ритмично двигающимся ртом. К исходившему от двенды запаху, острому, сочетающему в себе несколько ароматов, примешивался посторонний, едва уловимый запашок дерьма из открытого ануса. А рот и палец продолжали и продолжали, наращивая ритм, продвигаясь все ниже, все глубже, подгоняя Рингила все ближе и ближе к пику…

…и толкая вниз.

Он кончил прямо в хлебающий рот двенды, кончил, сотрясаемый промчавшейся через него силой, оторвавшей его от пола и едва не переломившей хребет. Она швырнула его на камни, опустошенного, дергающегося и — он осознал это в холодном поту — смеющегося, задыхающегося, бормочущего невнятно: «Нет, нет, нет…»

К глазам подступили слезы, первые после тех, что пролились в далекой уже юности, когда он вышел живым из своей первой кровавой мясорубки.

Потом, когда он, уже обессиленный, лежал неподвижно на спине, двенда приподнялся, скользнул вперед, уселся ему на грудь и, взяв в руку собственный набухший член, принялся тереть им о щеки и губы Рингила. В нос ударил уже привычный запах, пряный, дурманящий, тяжелый. Следуя за мягкими, но настойчивыми тычками, Рингил потянулся за членом раскрытыми губами. Двенда подался вперед, и по губам его, когда попытка удалась, скользнула улыбка.

Продолжая сосать и покусывать, но не забывая и о других возможностях, Рингил протянул руку вниз, нащупал бархатистую плоть и попытался поймать взгляд двенды, однако тот произнес вдруг что-то на незнакомом языке и приподнялся.

— Но я хочу…

Двенда сдвинулся назад и снова улыбнулся.

Двумя руками он развел Рингилу ноги, согнул их в коленях, поплевал на ладони, потер ими в промежности и, отступив и устроившись поудобнее между ног, принялся за дело уже всерьез, проникая все глубже и глубже, настойчиво, безжалостно, стиснув зубы, прокладывая путь туда, куда не дошел палец, и при этом приговаривая на незнакомом языке, поддерживая заданный темп. И Рингил помогал ему, задирая и разводя ноги, двигая бедрами, кусая губы и повторяя в одном с двендой ритме: «Да, да, да…»

В какой-то момент двенда не выдержал и упал на него, сжал его голову обеими руками и расщепил его губы еще одним поцелуем. Темп нарастал, движение обретало инерцию, ход шел легче, и Рингил чувствовал, как в нем рождается новый голод, как крепнет и наливается силой член, и двенда тоже чувствовал это и улыбался, и он вдруг понял с полной ясностью, что двенда был прав, что здесь нет времени, что оно и не нужно совсем и не значит ничего в сравнении с этим, с этой бешеной скачкой, с этим неутолимым голодом, с желанием отдаться, забыться и раствориться в вырывающихся между стиснутыми губами: «Да, да, да, да…»

Огонь бушевал в них обоих, прожигал плоть и кожу, наполнял ни с чем не сравнимыми ощущениями, грозя вырваться и унести туда, где ни время, ни все, что имеет значение в других местах, не важно и не существенно.

Унести навсегда.


Рингил очнулся с первыми, проникающими через узкие оконца лучами рассвета и под доносящиеся из сада звуки. Он лежал на шелковых простынях, ощущая томную, приятную боль в каждой клеточке тела, ловя свой собственный кисловатый запах, к которому примешивался чужой, смутно знакомый, пряный. Он усмехнулся, втянул свежий воздух. Все вокруг казалось знакомым, дышало уютом и непринужденностью. Таким было, наверное, возвращение в юность. Полный покой, не потревоженный никакими мыслями.

Рингил еще раз улыбнулся, уже сознательно, и повернулся.

Рассвет.

Он откинул простыню.

Проклятие. Рассвет.

И все вдруг ушло — и покой, и бездумное блаженство. Все это вырвали, отобрали, как когда-то отобрали Джелима, дом, победу, которую, как им казалось, они одержали.

Он выбрался из шелковых пут, глянул на пол, где вроде бы осталась одежда. Но нет, она лежала, аккуратно сложенная, на деревянном комоде у окна. Рядом, прислонившись к стене, отдыхал в ножнах Друг Воронов. Рингил поднялся. За окном щебетали птахи, отчего тишина в комнате казалась еще гуще, тяжелее. Комната вдруг показалась ему странно знакомой, но легче от этого не стало. Даже наоборот.

Какого…

— Думаешь пробиваться с боем?

Рингил обернулся. Рука сама потянулась к мечу. Двенда стоял у двери, уже одетый, и улыбался. Волосы откинуты назад, руки сложены на груди поверх вязаного, черного с синим камзола. На ногах черные сапоги. Заправленные в них аккуратно брюки тоже темные. Никакого оружия.

Если не принимать во внимание лишенные выражения черные глаза, почти человек.

Не выдержав пустого взгляда, Рингил отвернулся и начал разворачивать одежду.

— Мне нужно идти, — не совсем уверенно сказал он.

— Не нужно.

Рингил неуклюже натянул рубашку.

— Ты не понимаешь. У меня встреча. Я могу опоздать.

— А, как та принцесса из сказки. — Он пощелкал пальцами, подстегивая память, которая, как всегда доказывал Шалак, вмещала тысячи лет. — Как ее звали? Ну, подскажи. Она забыла о времени и всю ночь протанцевала на балу, пока не стерлись подошвы, а потом обнаружила…

Рингил уже натягивал штаны.

— Знаешь, сейчас мне не до шуток.

— Ладно. — Голос прозвучал так близко, что Рингил вздрогнул, будто за шиворот плеснули холодной воды. — Скажу иначе. Ты никуда не пойдешь.

— Попробуй остановить.

— Уже остановил. По-твоему, который сейчас час?

В глубине глаз олдраина появилось слабое, с розоватым отливом приближающегося восхода свечение. Сердце дрогнуло и провалилось. Он вдруг понял…

Двенда кивнул.

— Ты проспал рассвет. Ты проспал весь день и всю ночь. Выбился из времени. Они ждали тебя на Бриллин-Хилл. Ждали целых полчаса, как того, очевидно, и требует установленный обычай. Потом твое место занял секундант, человек по имени Дарби. И твой противник убил его. Проявил он себя вроде бы неплохо, но ему не хватило навыка владения мечом.

Рингил закрыл глаза и больно, до крови, закусил губу. Перед глазами, словно кто-то откинул невидимый занавес, встала картина: две группки людей на поляне у озерца. Серые, размытые фигурки в предрассветных сумерках. И двое мужчин, сошедшихся в поединке. Он услышал глуховатый металлический лязг мечей. Увидел неудачную защиту Дарби, выпад… и клинок достигает цели. Красный цветок на серой палитре дня, увидеть который Дарби уже не довелось.

Долго ли продолжалась дуэль? Сколько времени понадобилось Кааду, чтобы дождаться ошибки со стороны Дарби? Был ли Дарби достаточно трезв, чтобы достойно заменить человека, бывшего когда-то его командиром?

Рингил открыл глаза, и то, что увидел в них двенда, ему сильно не понравилось. Настолько, что он даже отступил.

— Эй, полегче.

— Ты знал. Знал…

Двенда кивнул.

— Ты тоже. Но позволил себе забыть.

Рингил расправил рубашку.

— Ты вернешь меня туда. На олдраинские болота. Я должен быть там до поединка. Ты…

— Боюсь, это невозможно.

— Ты вернешь меня туда, — процедил сквозь зубы Рингил. — Иначе…

— Иначе что?

Казалось, двенда даже не поднимал руки, но они вдруг схватили Рингила за ворот рубашки, рванули, и он налетел лбом на выставленную ладонь, а в следующее мгновение грохнулся на пол. Попытка подняться ни к чему не привела — в руках и ногах не было силы. Он бился, как вытащенная на берег рыба.

Двенда стоял над ним со сложенными руками.

— Видишь ли, Обитель Вечности — название не совсем точное. Мы можем плавать на мелководье, да; можем, попрактиковавшись, перейти туда, где время замедляет ход, почти останавливается и даже кружит вокруг себя по спирали. Все дело в градиентной относительности… неважно, этого тебе не понять. Но как бы медленно оно ни шло, остановить его совсем, как и повернуть вспять, мы не в состоянии. Что сделано, то сделано. Прими и смирись.

Рингилу удалось наконец перевернуться на живот и подтянуть под себя колени. Комната раскачивалась и кружилась, по рукам и ногам как будто стекал лед. Собравшись с силами, он снова попытался подняться.

Двенда вздохнул.

— Я опасался, что до этого дойдет, но не думал, что так скоро. Мы давно не общались с людьми, вот и разучились.

Носок сапога легонько ткнул его в грудь и перевернул на бок. Надежда подняться поблекла, став далекой мечтой. Рингилу едва удалось набрать воздуху в легкие.

— Кто тебя прислал? — прохрипел он.

— Меня не присылали. — Двенда опустился рядом с ним на колени. — Впрочем, несколько человек действительно ходатайствовали за тебя. Эти люди, похоже, не хотят видеть твое мрачное, но все еще красивое личико порезанным на ремни в какой-то мелочной разборке.

Он снова поднял руку, на этот раз ладонью вниз, и свет в глазах Рингила померк.

— Подожди, подожди…

Рингил не сразу понял, что двенда отозвался на просьбу. По нечеловеческому лицу пробежала тень какого-то выражения, похожего на нетерпение.

— Ну?

— Скажи мне… — сил больше не осталось, — только одно. Мне… надо знать. Это важно.

Ладонь дрогнула.

— Да?

— Как тебя зовут? Мы были вместе всю ночь, но я так и не спросил.

Секундная неуверенность, потом улыбка.

— Хорошо. Можешь называть меня Ситлоу, если уж так нужно.

— Нужно. — Теперь улыбнулся и Рингил. — Нужно.

Между ними повисло молчание. Двенда по-прежнему держал руку ладонью вниз.

— Не скажешь, откуда вдруг желание узнать мое имя? — спросил он наконец.

Рингил качнул головой и, собрав остатки сил, шевельнул губами.

— Все просто, — прошептал он. — Чтобы перепихнуться на скорую руку, имя знать необязательно. Но мне бы хотелось знать имя того, кого я намерен убить.

И тогда двенда коснулся его лица ладонью и тут же убрал руку. Убрал и как будто снял с него тонкую маску, которую Рингил, сам того не замечая, носил до сих пор.

Перед тем как все заволокло чернильной тьмой, Рингил увидел, как двенда повернулся к окну и встающее солнце выкрасило его пустые глаза в цвет крови.