"Воспитание феи" - читать интересную книгу автора (Ковелер Дидье ван)

7

Лето выдалось сухим и жарким, ни единого дуновения ветерка, но трава оставалась зеленой из-за обильных весенних дождей... Эта изматывающая пустота — с момента пробуждения в рабочем кабинете, заваленном ненужными покупками и безнадежными проектами; пустота, хватающая за горло с самого первого «привет», эта комедия, которую надо разыгрывать перед чужими людьми, чтобы не испортить праздник, на который я их пригласил...

Я прошелся трактором вокруг друзей Ингрид, обсуждавших свою работу, сидя в шезлонгах. Тут был Франс Мюйлен, ее старый наставник, тридцать лет назад валявшийся в грязи, чтобы доказать, что голуби умнее обезьян. Он приехал со своей шестнадцатилетней дочерью, которая раскрывала рот только для того, чтобы жевать резинку, и загорала с обнаженной грудью, при этом посматривая на меня. Был Вим из Антверпена, безумец с кольцами в ушах, открывший тайну, как помешать миграции аистов. Его книга, вышедшая на фламандском языке, бестселлер, была продана у нас в количестве трехсот четырех экземпляров — ее    переводила Ингрид. Был Мартен, специалист по семейству голенастых из Национального центра, с которым она познакомилась в Пале-Рояль, где он составлял опись воробьев; его карманы были забиты карточками, в которые вписаны имена всех птиц — голова трагического Пьеро, зимняя куртка, галстук-штопор и шишки на лбу, свидетельствовавшие о привычке записывать на ходу. И наконец — Фифу из университета в Фо-сюр-Мер, обучавший чаек обнаруживать спасательные жилеты; он приехал в сопровождении женщины, пребывавшей в глубокой депрессии, сотрудницы фирмы «Нестле».

Но самыми невыносимыми гостями были Аннеке и Миа, две давние приятельницы Ингрид по лицею, работавшие над диссертацией об однополых отношениях пестрых устриц Северного моря — там есть какой-то вид самок, которые отгоняют самцов и не пускают на свою территорию, спариваясь на их глазах. Аннеке утверждала, что столь трогательные отношения связаны с процентным содержанием тестостерона, преобладающего у самок данного вида, а Миа, напротив, видела в этом военную тактику — демонстрацию силы, необходимую для того, чтобы избежать ненужных конфликтов. «Голенастый» из Пале-Рояль пытался примирить их, рассказывая о своих наблюдениях и приводя статистику измен у птиц: ноль к ста у альбатросов и сто к ста у ласточек, у которых почти всегда самка, пока самец охраняет гнездо, отправляется на поиски нового партнера. Франс Мюйлен пробовал разбить их доводы, приводя в пример сезонное чередование «моногамия — развод», обнаруживаемое у голубей и зависящее исключительно от удовольствия. В итоге дискуссия завершилась на фламандском — к превеликому удовольствию моей тещи, уроженки Валлона, игравшей роль оскорбленной беженки и то и дело повторявшей мне, что французы должны учить не только свой язык. Ингрид поддерживала Аннеке, антверпенец встал на сторону Миа, а франкоговорящие гости отправились наблюдать брачный парад ptilonorhynque — омерзительного тщедушного создания, ежедневно появлявшегося в лаборатории в один и тот же час давить ягоды черники, которые ему оставляли на тарелке. Он валялся в фиолетовом пюре, и его бесцветные перья окрашивались, придавая ему весьма соблазнительный для самок вид.

Я ничем не красился — я молча терял свой цвет. Утром все вежливо приветствовали меня, а потом, выйдя из-за стола, забывали — все, кроме жующей девушки с голой грудью, загоравшей на газоне и покрытой красными пятнами от солнечных ожогов и комариных укусов. При моем приближении разговоры стихали, менялась интонация, все переходили на фламандский. Мысль о том, что среди этих шести орнитологов есть один, с которым Ингрид мне изменяет, казалась убогой, но помимо воли злила меня. Терпеть не могу прислушиваться, прятаться в тени, ходить так, чтобы не скрипнула ни одна половица, истолковывать взгляды, натыкаться на людей, спрашивающих себя, знаю я или нет. Паранойя была еще хуже, чем сомнения. Ингрид со всеми вела себя приветливо, не более. Во время сиесты, снова взявшись в душном кабинете переписывать письмо Раулю, я почувствовал, что мной овладевает злость. Я сказал себе: Ингрид любит сразу двоих, не зная, кого предпочесть, колеблется в выборе между мужчиной и женщиной, убегает от меня, тоскуя по давней связи, возникшей еще до нашей встречи.

Мы изображали счастливую пару. Она ни разу не дала понять, что это ложь, — и тем больнее было постоянно помнить о том, что я потерял ее.

От Рауля никакой поддержки не было. Стояла жара. Велосипеды пылились в гараже, а его надувной бассейн был для меня слишком мал. Когда в пять часов вечера солнце заглядывало в мое душное убежище, я перебирался в мастерскую, позади кухни, где вновь и вновь без всякой надежды на успех брался за свое неоконченное письмо. Из комнаты сверху доносились писк джойстиков, электронная музыка, повторяющиеся колючие звуки «Нинтендо» — мой сын мерялся силами с Людовиком Сарром. Скрючившись в своем укрытии, опустив голову на руки, положив локти на чистые листы, я прислушивался к этим непонятным диалогам, звучавшим, как отходная молитва моей жизни изобретателя и моей роли отца.

— Бомба была бы кстати: мы разнесли бы ее в клочья. Мне всегда было интересно, а что за ней.

— Может, Страна Теней?

— Нужно стрелять, иначе провалишься на четвертый уровень. Я придумал одну вещь на 3D. Смотри, там тайник! С другой стороны — это падающие крысы.

— Что там написано?

— Смени очки, косоглазый.

— Нет, Людо, хватит, у нас осталась только половина песочных часов!

— «Людовик, ты должен попытаться убить колдуна мечом Экскалибур. Но будь осторожен, ибо отныне все демоны замка гонятся за тобой по пятам». Что значит «по пятам»?

— Ничего, жми.

— «Старейшина деревни, согласно легенде, укажет тебе путь и научит, как получить защиту у фей»... Блин, опять этот бред!

— Дальше.

— «Отправься к старейшине, он расскажет тебе, где найти Экскалибур и что с ним делать дальше, возьми рубин и сердце, которые приведут тебя в дом старейшины».

— Они с ума сошли! Тебе не хватит звезд, чтобы израсходовать сердце!

Впрочем, это все равно было лучше молчания, потому что раз в два дня Людовик Сарр приглашал Рауля к себе лазить по Интернету. Тогда я уходил в лес. Но даже тишина теперь не принимала меня. Я быстро шагал по своим любимым тропинкам, среди буков, сжимавших в своих объятиях сосновую рощу, потянувшуюся до Круа-Сен-Жан, — и мне нечего было сказать деревьям: они отказывались говорить со мной. А ведь именно здесь я прятался в возрасте Рауля, когда моя мать продала ферму, — в заброшенной хижине дровосеков. Здесь я истово молился, обнимая стволы, чтобы Господь или феи подарили мне жизнь о которой я мечтал. И сюда я все эти годы приходил просить — и благодарить — те силы, которые помогали мне. В восемьдесят третьем, когда я снова выкупил ферму на свои гонорары, я заметил у тропинки небольшой пригнутый к земле куст, надломленный оленями. Я разогнул его, приподнял и привязал к толстому мертвому суку. Месяц за месяцем я наблюдал, как кустик сбрасывает листья, выпускает новые, как затягивается рубец. Теперь он превратился в прекрасную березу.

Год за годом я подвязывал и ставил подпорки под ясени, ивы, деревья неизвестных мне пород — красивые, невзрачные, искривленные, и забота о них, слова ободрения и поддержки, боль за эти деревья, отдающаяся во мне, — все это моя гордость и радость. Когда ветер или человек сшибает мои подпорки, я тут же снова ставлю их, даже если они уже не нужны. В этом — мое истинное суеверие. Словно я создаю жизненную ось между раненым стволом и мертвой опорой. Этим летом все хорошо, все подпорки на месте — но очарование пропало.

В прошлом году я нашел одну подпорку, которую не ставил сам. Кто-то, подражая мне, спас деревце. С тех пор каждый раз, когда я прихожу в сосновую рощу удостовериться, что мои пациенты здоровы, я ищу и посещаю тех, которые мне ничего не должны. С полдесятка выздоравливающих выросли рядом с моими деревьями. Несколько раз, когда я возвращался из поездок, мне казалось, что поставленные мной подпорки сделал кто-то другой. Как же это здорово — основать школу! Правда, и немного грустно: решительно, моя жизнь более не нужна никому — даже деревьям. Зачем же теперь вспоминать о счастливом человеке, оживившем мертвый лес?

Выйдя из леса, я остановился на кладбище, чтобы полить палисадник, который Рауль забросил еще с весны. Я избегал смотреть на эпитафию «Здесь покоится лейтенант Шарль Аймон д'Арбу, разбившийся на своем «Мираже» в Боснии» — мне казалось, что мое гостеприимство обернулось против меня, что именно Шарль послужил причиной нашего кораблекрушения. Если он все еще мог влиять на нас, он, возможно, сделал все, чтобы Ингрид снова стала вдовой или развелась во второй раз... Она всегда говорила мне о первом браке как о череде разочарований, ссор, обид, обрушившихся на нее. Но он? Как он пережил их разрыв? Была ли его гибель вызвана только техническими неполадками? Упокоил я его или возмутил, заняв его место в сердце Рауля? Стоя перед семейным склепом, возле которого пырей заглушил все ростки, я чувствовал себя еще более неуместным, чем где бы то ни было.

Ну что ж, тогда я вернусь, побуду немного с гостями, помогу Луизетте и скажу Ингрид: «Поеду в гипермаркет». Или ничего не скажу, чтобы не услышать в ответ, что у нас все есть. «Триумф» стоял у решетки, покрытой дорожной пылью, и тоска, душившая меня все это время, неожиданно превратилась в страх, от которого скрутило желудок. Да, единственными моментами, когда я все-таки думал, что еще не все кончено, решение не принято, что я еще не зашел в тупик, что все может измениться, вернуться, — единственными моментами были те, когда мудрый и вежливый взгляд незнакомки с мужским именем пытался угадать, кто я, по содержимому моей тележки. Она снова вернула меня в мир тайны, вставных сюжетов, заставляла меня определяться, искать способы возможного существования. Однако и относительно нее я, конечно же, питал иллюзии. Я был одним из тысячи клиентов, она не всегда узнавала меня, ведь я менял кожу, приобретая вещи, абсолютно мне ненужные, которые сваливал в кабинете, воображаемом музее; мелочи жизни, которую я уже не выбирал.

Тяжелая и пустая жара, ожидавшая меня на стоянке, рассеивалась — я это знал — благодаря тоненькому лучику надежды, рождавшемуся от той свежести, которую создавала вокруг себя эта девушка за кассой. Чувствовалось, что она здесь мало уместна — с ее нездешней грацией в этом меркантильном мире резкого неона, среди торопливых покупателей, не обращающих на нее никакого внимания. Это было как отзвук моей неуместности. Невозможно, чтобы Ингрид решила оставить меня только потому, что мы стареем. Дело не в ней. И не во мне. Ошибка судьбы. Неверный пароль. Неправильно набранный код. Как выделяется этот мольберт художника, совсем, как микроволновка!

Сезар торопится отменить операцию, стуча по клавиатуре:

— Не беспокойтесь, я пробиваю нулевую цену.

Взмах волшебной палочки — и моя жена знает только меня, снова любит свое тело, мой сынишка оставил видеоприставку, чтобы играть в мои старомодные игры, и жизнь стала такой, как прежде; навсегда.

— Стефани, как пробить ноль, если на экране высвечивается код «ноль семь»?

— Как хочешь.

— Простите, мсье, вы знаете, сколько стоит этот мольберт?

Впервые она задала мне вопрос, состоявший более чем из пяти слов. Я прикинулся, будто не знаю, чтобы продлить мгновение. Если я испытал неясное предчувствие, уходя из гипермаркета, то возникло оно оттого, что я понял: на самом деле я не хочу возвращаться домой. К ним. Перерыв в исполнении роли жертвы невыносим. Здесь я был другим. Здесь я был тысячью других. Здесь я снова становился кем-то, поскольку был никем.