3. ЛИЧНОЕ ДЕЛО ЛАСТОЧКИ

Это была странная комната.

На первый взгляд она ничем не отличалась от обычного служебного кабинета в каком-либо учреждении, кабинета, предназначавшегося для сотрудника, характер работы которого требует уединения и полной тишины.

Всю ее мебель составляли большой письменный стол с телефоном и настольной лампой, низко нагнувшей свой черный пластмассовый хобот с маленьким черным, посеребренным изнутри абажуром, три жестких деревянных кресла и книжный шкаф. На голой стене висела большая карта Советского Союза, утыканная флажками по извилистой линии фронта, тянувшейся от Баренцева до Черного моря.

Единственное окно скрывалось шторой из сурового полотна, пропускавшего в комнату мягкий рассеянный свет ярких лучей весеннего солнца.

И только тяжелые, приземистые стальные сейфы, выстроившиеся в плотный ряд у одной из стен, загадочно поблескивавшие никелированными ручками и кружочками замочных скважин, придавали кабинету какую-то таинственность.

Если добавить, что за шторой находилась вделанная в оконный проем толстая железная решетка, а в коридоре у дверей кабинета прохаживался вооруженный автоматом часовой, то эта скромно обставленная комната показалась бы еще более загадочной.

За столом, спиной к окну, сидел одетый в штатский костюм невысокий худощавый человек, совершенно седой, но с румяным лицом и очень живыми карими глазами. Трудно было определить его возраст: седые, тщательно зачесанные на косой пробор волосы так мало подходили к свежему лицу и молодому блеску глаз, что казались надетым на голову париком.

Человек в штатском рассматривал через лупу разложенные на газете маленькие и еще мокрые, очевидно, только что отпечатанные фотографии, и это занятие целиком поглощало его внимание.

Видимо, что-то чрезвычайно интересное и интригующее было на фотографиях. И хотя лицо человека оставалось спокойным и бесстрастным, его глаза то и дело меняли выражение. В них вдруг загорался гнев, переходивший в изумление, чувство отвращения, гадливости чередовалось с явным восхищением. Однажды он, взяв новую фотографию, даже прищелкнул языком, что, очевидно, было у него признаком высшего одобрения.

Тихо прозвучал телефонный звонок. Не отрывая глаз от лупы, хозяин кабинета протянул левую обезображенную шрамом руку к трубке. Да, острая сталь бритвы или ножа коснулась этой руки…

— Подполковник Горяев слушает… Здравия желаю, товарищ генерал. Да, да… Как же, помню. Приказание выполнено. Полагаю, что будете довольны — только что получил новые сведения, рекомендующие моего кандидата с самой хорошей стороны. Конечно, конечно. Я хотел вам звонить. Ваше мнение решающее. Пожалуйста. Жду.

Назвавшийся подполковником Горяевым опустил трубку и осторожно сдвинул газету с фотографиями на край стола. Затем он вынул из ящика связку ключей и, слегка прихрамывая на левую ногу, направился к одному из сейфов.

На Горяеве был светло-серый, отлично сшитый и отутюженный костюм, черные, начищенные до блеска полуботинки. Накрахмаленный воротник белой сорочки, повязанный светло-синим, узким в мелкую золотую искорку галстуком, свободно облегал худую, но без единой морщинки шею. Покроем костюма и всем своим элегантным, лощеным и несколько чопорным видом Горяев напоминал иностранца. Можно было предположить, что он долгие годы провел за границей, и, конечно, там подполковник Горяев не носил формы советского офицера…

Горяев вернулся к столу с толстой папкой, на картонной обложке которой значилась знакомая нам лаконичная надпись — «Ласточка». Он развязал тесемки, перелистал бумаги и нашел последний лист. Усевшись в кресло, Горяев сделал новую запись: «20.03.42 г. Найдена в Узловой — хозяйство Смелого. Болела. Поправляется. Положение безопасное. Настроение боевое».

На столе замигала маленькая красная лампочка. Горяев поспешно поднялся и, прошагав к двери, открыл ее ровно настолько, чтобы в кабинет мог пройти стоявший на пороге пожилой, высокий генерал со звездочками на петлицах. Как только он перешагнул порог, дверь была заперта, в замке щелкнул ключ. Сдержанно улыбаясь, генерал как бы с опаской поглядел по сторонам.

— Когда я вхожу к вам, Владимир Георгиевич, мне почему-то хочется ступать осторожней и говорить шепотом, — сказал он негромко и несколько иронически.

— Излишняя предосторожность, — принимая шутку, ответил Горяев. — Стены кабинета и дверь имеют звуконепроницаемую прокладку.

— Прокладка — прокладкой, но при виде ваших сейфов священный трепет меня охватывает, — с улыбкой продолжал генерал, усаживаясь в одном из стоящих у стола кресел. — Сколько там живых душ спрятано! Как будто попадаешь в общество людей-невидимок.

— Это у вас, Павел Нестерович, рецидив после чтения научно-фантастических романов, — ответил, смеясь глазами, Горяев. — О, если бы мне сейчас подбросили парочку невидимок, хорошо знающих немецкий язык… Я одного из них к самому Адольфу подсунул бы! К сожалению — идеализм, утопия.

Горяев развел руками.

— Прибедняетесь, товарищ подполковник, — шутливо пригрозил ему толстым пальцем генерал. — Помнится мне, вы сами лет восемь были на положении невидимки. И в очень, очень тонкие щели проникали…

Глаза Горяева на мгновение стали грустными.

— Было. Не будем тревожить тех далеких дней… Да, если бы я обладал свойствами полной прозрачности, то уж как-нибудь сумел бы увернуться от ножа и пули. На какой обидной мелочи иной раз попадается наш брат.

Обменявшись этими, только им полностью понятными намеками, они замолчали минуты на две. Видимо, прошлое Горяева было хорошо известно генералу, и он сказал, прерывая молчание:

— Ну, вам, Владимир Георгиевич, стыдно нарекать на судьбу. Дай бог каждому нашему разведчику хотя бы сотую долю того успеха, какой выпал вам. Да и сейчас, за этим столом, вы, пожалуй, стали более грозным оружием против врага, чем бывший владелец ювелирного магазина белоэмигрант… Юрий Вадимович Лясковский. Вы это прекрасно понимаете. Ну, показывайте, что вы предлагаете в Полянск для Тихого.

Горяев подал папку.

— Как? — удивился генерал. — Только одна кандидатура? Ведь я просил, чтобы вы подобрали несколько.

— Я полагаю, что и одной будет достаточно.

Генерал нахмурился. Не раскрывая папки, он досадливо забарабанил толстыми пальцами по обложке.

— Владимир Георгиевич, — сказал он строго, — я ценю ваш большой личный опыт разведчика и ваши знания, но мне кажется, что на сей раз вы не поняли своей задачи. А задача крайне ответственна. Командование требует от нас точных и оперативных разведданных о Полянске. Эго, во-первых, крупный железнодорожный узел, во-вторых, — большой аэродром. Тихий получил четыре радиопередатчика. Как видите, технически он оснащен великолепно. Работу узла Тихий освещает подробно и своевременно — там у него своих людей достаточно. Но с аэродромом у них не клеится. Сведения неточные, путаные. Два его человека на аэродроме провалились.

— Три… — тихо произнес Горяев. — Пушинка, Журавель и шофер Бублик.

— Да, совершенно верно — три, — согласился генерал. — Пожалуйста! Счастье, что Тихий искусно наладил конспирацию и провалы оказались для него неопасными. Но, видимо, Тихий нервничает и боится аэродрома. А сведения об аэродроме — главное. Противник хорошо маневрирует своей авиацией. Он собирает ее в кулак то на одной группе близко расположенных друг от друга аэродромов, то на другой и неожиданно делает массированные удары на таких участках, где их менее всего ожидают. И впечатление такое, как будто у гитлеровцев раза в два или три больше самолетов, чем на самом деле. Мы должны направить Тихому для аэродрома такого человека, который бы на долгое время исключал возможность провала и обеспечивал точную, своевременную информацию. Поэтому я и просил вас подготовить несколько кандидатов, чтобы иметь выбор, а вы, Владимир Георгиевич, даете мне одну папку.

Горяев слушал генерала, слегка наклонив голову. Он стоял за столом у своего кресла и смотрел на абажур лампы. Отношения между генералом и подполковником были дружественные, сердечные, но это обстоятельство не учитывалось и не имело ровно никакого значения, когда дело шло о выполнении служебных обязанностей. Доводы генерала, высказанные рассерженным, досадливым тоном, Горяев воспринял как выговор начальника. Но когда генерал поднял сердитые глаза на Горяева и взгляды их встретились, подполковник тихо и мягко произнес:

— Павел Нестерович, я все же попрошу вас ознакомиться с этим личным делом.

Генерал на мгновение задержал взгляд на лице Горяева, недовольно хмыкнул и, надев очки, раскрыл папку. Фотографии, прикрепленные к внутренней стороне обложки, привлекали его внимание, но разглядывал их он как-то неодобрительно, придирчиво.

— Это что же? Везде одна и та же? Как ее… Оксана Трофимовна Стожар?

— Да, — ответил Горяев и добавил сугубо официально: — Разрешите закурить, товарищ генерал?

— Курите… — генерал рассеянно вынул из кармана пачку «Катюши» и положил на стол.

Но Горяев вынул папиросу из своего портсигара.

— Ну что ж, сниматься умеет девица, — сказал генерал. — Очень у нее по-разному получается.

— Да, она прекрасно владеет своим лицом, умеет буквально перевоплощаться.

— Перевоплощаться… — хмыкнул генерал. — Этими перевоплощениями перед объективом аппарата меня не удивишь. Ведь любая девчонка, поступающая в киноинститут на актерский факультет, представит такие фотографии, что только ахнешь! Нет, я хотел бы посмотреть, как она перед гестаповцами будет перевоплощаться.

Горяев молча положил перед генералом газету с маленькими, еще сырыми фотографиями и подал ему лупу в медной оправе.

— Ого! — воскликнул генерал, как только увидел на фотографии девушку, стоящую под руки с двумя офицерами. — Это тоже она, Оксана?

— Она.

— Молодец! Ничего не скажешь. Правда, офицеры — не гестаповцы, а летчики, но это уже снимок настоящий…

— Гестаповец был рядом, — сухо улыбнулся Горяев. — Он фотографировал. А вот он сам во всем своем великолепии. Некий оберлейтенант Герман Маурах.

Подполковник пододвинул генералу еще несколько маленьких фотографий. Толстое стекло лупы увеличило фигуры на одном из снимков, и перед глазами генерала предстал гестаповец Маурах, целящийся из пистолета в затылок старика. Кресло заскрипело под генералом. Слегка побледнев, он поправил очки на носу и, стиснув зубы, начал внимательно, одну за другой, рассматривать сквозь лупу фотографии.

Наконец он отложил лупу в сторону, вынул платок и протер стекла очков.

— Какой мерзавец, какой потрясающий мерзавец! — произнес генерал тихо. — Это… Признаюсь, я не могу понять. Это какое-то болезненное любование своим зверством. Людоед!..

— Это — садизм, — сказал Горяев и сжал зубы. — Вот у такого молодчика побывала в когтях наша молоденькая разведчица. И, представьте, улизнула.

— Да-а! — генерал откинулся на спинку кресла. — Оч-чень интригующие снимочки. Садитесь, Владимир Георгиевич. Сейчас я познакомлюсь с личным делом, но я сперва хотел бы узнать историю этих снимков. Как они попали к вам?

— Разрешите, товарищ генерал, рассказать вам всю историю. Она не займет много времени. А документы… документы не всегда дают точное представление о человеке.

— Вы знали Стожар лично?

— Да, она окончила краткосрочные курсы, которыми я руководил.

— Ага! Ваша воспитанница. Почему же вы сразу не сказали, Владимир Георгиевич? Это другое дело! Пожалуйста, слушаю!

— Двадцать третьего июня, на второй день войны, я вылетел на юг с особо секретным заданием.

— Знаю, — кивнул головой генерал. — Я сам рекомендовал поручить это дело вам.

— Среди других документов, с которыми мне пришлось познакомиться в первые же дни после прилета в крупный город на юге, — продолжал Горяев, — я встретил личное дело студентки третьего курса пединститута Оксаны Стожар.

Горяев затянулся дымом и умолк. Прищурив глаза, он следил, как генерал листает бумаги в папке, знакомясь то с одним, то с другим документом. И Горяеву вспомнилась сцена первой встречи с будущей «Ласточкой», вспомнилась ярко, со всеми подробностями.

…В кабинет вошла красивая, хорошо сложенная девушка в нарядном шелковом платье и туфлях на высоких каблуках. Протянула пропуск и неторопливо села на предложенный стул. Светлокарие глаза ее смотрели куда-то в сторону и казались пустыми, словно у слепой. Это странное, отсутствующее выражение на лице девушки озадачило и испугало Горяева. Он уже многое знал об Оксане Стожар: активная комсомолка, отличница учебы, спортсменка, занимается в кружке по изучению немецкого языка, принимает участие в художественной самодеятельности. Сведения о ее родных также были положительными: отца убили кулаки в период коллективизации, старший брат погиб в бою с японцами у озера Хасан, два брата в первый же день войны записались добровольцами в армию. Но это были так называемые анкетные данные, а перед ним сидел вялый, апатичный человек.

Стараясь поскорей выполнить первую часть ответственного задания — подобрать будущих слушателей школы, Горяев работал почти круглые сутки и уже несколько дней подряд не выходил из своего кабинета. Он успел перерыть гору документов, побеседовать со многими людьми, и все они, даже те, кого он по какой-либо причине не счел возможным зачислить в школу, приходили сюда подтянутыми, бодрыми, немного возбужденными. Война! Почему же у этой комсомолки такой полусонный, безучастный вид?

Оксана сидела, слегка наклонив голову, не обращая внимания на хозяина кабинета. Было похоже, что она забыла, где находится. «Ошибка. Подвела анкета, — думал с раздражением Горяев, рассматривая застывшее лицо девушки. — Даром буду терять с ней драгоценное время. Нет, скажу, что вызвал ошибочно, и на этом закончим».

Но вот Оксана Стожар, очевидно, удивленная затянувшимся молчанием, подняла голову и посмотрела на Горяева. Глаза ее по-прежнему казались равнодушными, но Горяев умел расшифровывать чужие взгляды. Несомненно, мысли девушки были заняты не тем, что она видела. Все же она составила какое-то представление о человеке, сидевшем за столом. Видимо, ее удивили седые, совершенно белые волосы, не подходившие к его усталому, но молодому лицу. Девушка, несомненно, заметила, что его глаза покраснели от бессонницы, скользнула взглядом по левой, обезображенной шрамом, руке. Но она смотрела на Горяева так, точно их разделяло толстое, тусклое, запыленное стекло. Странное, застывшее, безучастное лицо. Что с ней происходит? Внезапная догадка осенила Горяева:

— Скажите, с вами что-то случилось? Несчастье?

— Нет. Я немного задумалась, простите… Жду ваших вопросов.

Голос тихий, покорный, бесцветный.

— О чем вы думали?

— Это личное, сугубо личное.

— А все-таки?

В глазах Оксаны неожиданно отразились боль и протест. Она вспыхнула, строго посмотрела на Горяева. Зачем он спрашивает? Ведь она уже объяснила, что это ее личное, сокровенное и не имеющее никакого отношения к делу. Но седой человек упрямо и требовательно смотрел в ее глаза, словно намекая, что в этом кабинете нужно отвечать на все вопросы.

— Хорошо, скажу, — наклонила голову девушка. — Полчаса назад я проводила на фронт дорогого мне человека. Я думала о нем…

Она говорила спокойно, с достоинством, и только таявший на щеках румянец выдавал ее волнение и девичью стыдливость.

— Попрошу отвечать более определенно. Этого человека вы любите, он ваш жених?

В голосе Горяева не было сочувствия. Готовя новые испытания для девушки, он задал вопрос нарочито грубоватым, бесцеремонным тоном. Он ожидал, что Оксана снова вспыхнет и чего доброго разрыдается. Если бы это произошло, ему оставалось бы только произнести слова утешения, извиниться и, отметив пропуск, проводить ее из кабинета. Ему нужны были волевые, мужественные люди. Только им он объяснял цель вызова.

Но Оксана не заплакала. Вместо ответа она кивнула головой и твердо сжала губы; в глазах появился сухой блеск. Для Горяева это было хорошим признаком. «Девушка с характером, — отметил он про себя. — Любит, страдает, изнемогает от горя, но, наверно, не плакала, когда прощалась с любимым. Держится. Молодец! Такие мне и нужны».

Он спросил у Оксаны, не случалось ли ей совершать героические поступки. Девушка иронически усмехнулась одним уголком рта и отрицательно покачала головой. Горяев уточнил: героический поступок в данном случае нужно понимать широко. Речь идет о любом происшествии, в какой-то мере связанном с риском для жизни и потребовавшем смелости, выдержки.

Оксана снова покачала головой.

— Вы обиделись или скромничаете, — с укором сказал Горяев. — Припомните, пожалуйста. У каждого человека что-либо такое было в жизни: тонул, заблудился в лесу, прыгал на ходу с трамвая. Расскажите все, даже то, что, по-вашему, не заслуживает внимания. Начнем с вашего детства.

В детстве Оксаны нашлось несколько необычных эпизодов. Она отличалась от своих подруг некоторыми странностями, и в селе ее называли «хлопцем в юбке». Однажды, желая испытать свою храбрость, она отправилась ночью на кладбище и принесла оттуда цветы, сорванные с могилы. В другой раз ей пришло в голову покататься на диковатом, горячем колхозном жеребце, на которого отваживался садиться только ухаживавший за ним конюх. Оксану спасло то, что она успела вцепиться лошади в гриву. Жеребец носил ее по полям часа два, пока не выдохся и не присмирел. Когда «наездницу» сняли с коня, на ее пальцах, изрезанных конской гривой, запеклась кровь. Мать сводила дочку к фельдшеру, а вернувшись домой, безжалостно отстегала ремнем.

В двенадцатилетнем возрасте Оксане довелось сражаться с «привидением». Дело обстояло так. С некоторых пор в селе начали говорить о привидении. Оказалось, что привидение действительно существует. Темной ночью на гребле у ставка появлялась какая-то белая фигура, выходившая навстречу возвращавшимся из клуба молоденьким девушкам. Напугав девушек диким воем, привидение исчезало, точно сквозь землю проваливалось. Случалось это не часто — раз или два в месяц, и именно тогда, когда девушек не сопровождал кто-либо из взрослых.

Оксана одела темное платье, захватила хороший ременный кнут на гибком кнутовище и, спрятав его в кустах лозняка, росшего на гребле, пошла в клуб. Несколько вечеров ее ожидала неудача — привидение не появлялось. Наконец, когда она шла в стайке жавшихся друг к другу девушек, впереди на гребле что-то завыло, и появилась высокая белая фигура. С отчаянным криком девушки бросились врассыпную, и только Оксана, сжимая в руке кнутовище, затаив дыхание, побежала вперед. Темное платье делало ее фигуру невидимой в темноте, мягкая пыль под босыми ногами скрадывала звук шагов. Вот и воющая белая фигура. Кнут свистнул в воздухе. При первом же ударе привидение испуганно ойкнуло обычным человеческим голосом, а когда посыпался град ударов, завопило благим матом и пустилось наутек, волоча за собой белую простыню. На следующий день жившая возле ставка тетка Горпина ходила заявлять в сельсовет на неведомых ей хулиганов, якобы избивших ее Мыколу, когда он шел по гребле из клуба. Сам Мыкола — пятнадцатилетний парень с блудливо-насмешливыми глазами — вышел в тот день на улицу унылым. Его пухлое лицо пересекало несколько вздувшихся пунцовых рубцов.

Оксана рассказывала об этих эпизодах без улыбки, ровным, скучным голосом и, закончив рассказ, с сомнением взглянула на внимательно слушавшего ее Горяева.

— Вам все это нужно знать?

— Да, товарищ Стожар. Итак, с детством мы покончили, перейдем к зрелым годам. Я. вас слушаю.

— Тут мне нечего рассказывать, — пожала плечами девушка. — На битве с привидением все мои необычные похождения окончились.

— Вы опять скромничаете. Вот в личном деле у вас имеется благодарность за спасение двух детей во время пожара. Вот и вырезка из газеты — «Отважный поступок комсомолки». Спасали?

— В газете преувеличили, — возразила девушка. — Я не могу считать это героическим поступком. Загорелась пристройка у дома, я увидела в окне второго этажа детей и решила их вывести на улицу. В коридоре, на лестнице и в квартире не то что огня, даже дыма не было. Кстати, дом остался цел, через пять минут прибыла пожарная команда, и огонь потушили. Нет, никакого героизма я не проявила.

Девушка наморщила лоб и, вспомнив что-то, слабо улыбнулась.

— Если вам обязательно нужен героический поступок, я могу рассказать об одном случае, но опять-таки он не был связан с риском для жизни. Это, как говорят, совершенно из другой оперы.

— Расскажите.

— Когда я занималась на первом курсе и выступала в одноактной пьесе на смотре студенческой художественной самодеятельности, один из членов жюри, известный режиссер, настойчиво рекомендовал мне перейти в театральный институт. Он хотел дать мне несколько интересных ролей и утверждал, что я буду иметь большой успех на сцене. Меня даже вызывали по этому вопросу в горком комсомола и там тоже уговаривали, убеждали, доказывали. Но я отказалась.

— Почему вы считаете свой отказ героическим поступком?

Оксана грустно улыбнулась.

— Потому, что один человек, мнением которого я очень дорожу, сказал, что я поступила героически. Не скрою, это было серьезным испытанием воли. Я знаю, что режиссер не обманывал меня. Искушение было велико. Я все же осталась верной своей скромной профессии педагога.

— А вы уверены в своем актерском таланте?

Девушка удивленно взглянула на Горяева. Вопросы этого серьезного человека показались ей странными, и вся их беседа напоминала пустую болтовню. Зачем ее вызвали сюда?

— Извините, товарищ, но я не понимаю цели нашего разговора.

— Я вам объясню позже.

— Хорошо. Отвечаю: актерские способности у меня есть. Но, конечно, я не стану утверждать, что это какой-то особый, выдающийся талант.

— Вы смогли бы сыграть маленький этюд?

— Сейчас? — изумилась Оксана и добавила в раздумье: — Сейчас мне будет тяжело играть.

Она закрыла глаза, прикусила нижнюю губу.

— Я понимаю ваше состояние, товарищ Стожар, — мягко сказал Горяев, — и не требую, а прошу. Это очень важно для меня. И для вас…

— Хорошо. Давайте тему.

Тема этюда уже была подобрана Горяевым. Он догадывался, как тяжело переживает девушка разлуку с любимым. Все ее мысли и чувства несутся вслед за тем поездом, который увозит на фронт дорогого ей человека. Она обессилела от страдания. Сумеет ли она пересилить себя?

— Комната в общежитии. Вы вдвоем с подругой. Подруга веселая, хохотушка. Настроение у вас — прекрасное. Подруга рассказывает вам очень смешной, пикантный анекдот. Похабного, циничного в анекдоте нет, но в нем есть та игривость, фривольность, которая граничит с непристойностью. В общем, такой анекдот может слегка смутить, заставить покраснеть девушку в вашем возрасте. Вы поняли задачу?

Оксана сидела с застывшим лицом, ее плотно сжатые сочные губы брезгливо скривились.

— Я бы попросила изменить тему. Сейчас мне трудно будет настроиться.

— Нет, именно эта тема, — настойчиво возразил Горяев. — Попробуйте. Даю минуту на подготовку. Сумеете?

Вместо ответа, девушка поднялась со стула и, сделав два шага, остановилась. Она стояла спиной к Горяеву, наклонив голову и бессильно опустив руки. Горяев смотрел на часы: минутная стрелка успела пройти полкруга.

Вдруг Оксана Стожар, точно в стремительном танце, резко повернулась на одном каблуке. Подол ее платья вздулся колоколом и тотчас же свернулся косыми складками вокруг стройных ног.

Глаза Оксаны смеялись.

Это было беспечное, беспричинное веселье красивой, счастливой, жизнерадостной девушки, подсознательно испытывавшей наслаждение от каждого движения своего молодого, здорового, сильного тела.

С тем же выражением счастья и радости она повернулась влево, к воображаемому зеркалу, и небрежным, кокетливым жестом поправила прическу, воротник платья.

В эту минуту к ней подошла воображаемая подруга. Они прижались друг к другу, обнялись и стояли, любуясь собой в зеркале, очарованные своей молодостью, красотой, счастьем.

Подруга что-то вспомнила. Очевидно, она хлопнула себя рукой по лбу и воскликнула: «Саночка, я знаю сногсшибательный анекдот. Ха-ха! Эта Нонка из пятнадцатой комнаты такие отчаянные анекдоты рассказывает… Умора! Ты только послушай!»

И подруга, наклонившись к Оксане, снизив голос до шепота, начинает рассказывать анекдот. У Оксаны бегают лукавые чертики в глазах, с комичным беспокойством она поглядывает по сторонам и чаще всего на закрытую дверь. Первая пикантная подробность заставляет Оксану покраснеть и отшатнуться. Она сжимает губы, чтобы не прыснуть со смеху, и бьет подругу по руке. «Перестань, перестань, как тебе не стыдно! Ну тебя с твоими анекдотами!» Но подруга приближается, хватает ее за руки и снова жарко шепчет на ухо. Анекдот смешной, в нем есть остроумные двусмысленности. Оксана слушает, не спуская глаз с дверей комнаты, — вдруг кто-нибудь зайдет и услышит, чем они тут развлекаются

Вот она снова отталкивает подругу и хохочет, закрыв лицо, хохочет так, что все ее тело содрогается от смеха. А подруга тоже покатывается со смеху, повторяя и повторяя последнюю фразу, в которой заключается «соль» анекдота. Оксана оглядывается на дверь, делает отчаянные, предостерегающие жесты, умоляя подружку замолчать: «Ну, замолчи, замолчи, противная. Услышат! А чтоб тебе…» Она колотит кулаками в спину разыгравшуюся, не могущую уняться, уклоняющуюся от ударов подругу. И, наконец, не в силах сдержать смех, сгибается почти вдвое, хохочет, прижав руки к груди, шатаясь, как пьяная, хохочет до слез. Анекдот-чудо, но ведь нельзя же молодым девушкам слушать такой. Ха-ха-ха! Безобразие… Ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Этюд был сыгран мимически. Оксана не произнесла ни одного слова, даже смех ее был беззвучен. Но это усиливало впечатление от игры.

Девушка выпрямилась и посмотрела на Горяева. Лицо ее было розовым от прилившейся крови, но глаза уже потухли. По восхищенному взгляду Горяева она поняла: этюд удался. Это вызвало у нее беспокойство.

— Товарищ, если вы хотите направить меня в театральную школу или студию — я откажусь. Это решено твердо.

Горяев вышел из-за стола. Несколько секунд он молча смотрел на девушку, все еще не в состоянии скрыть своего восхищения. Опытный разведчик, он уже верил в Оксану Стожар и был несказанно рад своей находке. Именно такие люди ему были нужны.

— Я хочу предложить вам поступить в другую школу, — сказал он тихо и торжественно. — Окончив ее, вам придется играть, играть в полную силу своего таланта, но не на сцене… Вам придется изображать веселье и радость, когда ваше сердце будет разрываться от горя, беспечность — в минуту смертельной опасности, уныние и скорбь, когда вам хотелось бы танцевать от радости.

И Горяев объяснил Оксане, зачем он вызвал ее. Он говорил скупо: школа агентурных разведчиков, строжайшая тайна, полная изоляция от родных, друзей, знакомых. Возможно, придется расстаться со своим именем. После окончания школы работа в тылу у гитлеровцев. Разведчика ждут не романтика, а опасные, тяжелые будни. От романтики сразу же нужно отказаться. Суровая действительность, ни одного необдуманного шага, точный расчет. В случае провала — пытки, мучительная смерть. Принимают в школу только добровольцев. Решение должно быть твердым, ответ — определенным: «да» или «нет». Если она не уверена в своих силах — лучше сразу же отказаться. Что скажет товарищ Стожар? Возможно, ей нужно хорошенько обдумать? Можно предоставить сутки на размышление.

Оксана слушала Горяева спокойно, точно речь шла не о ней, а о каком-то другом, чужом и незнакомом ей человеке. Девушка сидела, наклонив слегка голову, неподвижно, и только загадочная, жестокая улыбка появилась у нее на губах.

— Хорошо, — сказала она едва слышно. — Если вы считаете мою кандидатуру подходящей, я согласна.

Такой быстрый и несколько пассивный ответ смутил Горяева. Ни один из тех, кого он зачислил в школу, не давал согласия так быстро и спокойно. Каждый из них пережил острую и мучительную душевную борьбу. Горяев видел на их лицах, в их глазах отражение этой борьбы, видел, как любовь к Родине, мужество и решимость побеждали страх перед необычным, неведомым. Разведчик воюет один. Один… Колебались даже те, кто записался добровольцем на фронт. Это не удивило Горяева, это было нормальным, в свое время и он пережил такую же тяжелую, мучительную борьбу. Оксана согласилась сразу, не раздумывая.

И Горяев снова, уже более подробно начал объяснять, как тяжела и опасна будет работа агентурного разведчика.

Оксана слушала, казалось, рассеянно и вдруг подняла глаза:

— Товарищ, зачем вы повторяете то, что было уже сказано? — спросила она с искренним недоумением и легким оттенком иронии. — По-моему, если человеку нужно дважды втолковывать одно и то же, он не годится для вашей школы. Что касается меня, то я помню и могу повторить каждое сказанное вами слово.

Да, она схватывала все на лету, хотя ее мысли и чувства были далеки отсюда.

Оставалось закончить некоторые формальности.

Когда их беседа подошла к концу, девушка спросила, может ли она потребовать, чтобы после окончания войны о се судьбе сообщили двум адресатам, если она не в состоянии будет сделать этого.

Оксана имела в виду возможность своей гибели. Она трезво оценила предложение Горяева. Ожидая ответа, она смотрела на Горяева, плотно сжав вздрагивающие сочные губы. И, получив ответ, быстро написала на листе бумаги два адреса: «Село Ракитное, Ольге Петровне Стожар», «гор. Полянск, Цветочная, 34, Савченко Андрею Васильевичу».

— Что же вы молчите? — не поднимая головы, спросил генерал, продолжая рассматривать документы в папке. — Рассказывайте, это мне не мешает. Я слушаю.

— Я буду краток, Павел Нестерович, — отозвался стоявший у стола Горяев. — Оксана оказалась самой способной ученицей в школе. Не скрою — она была моей любимицей, моей гордостью, я возлагал на нее большие, очень большие надежды. Любовь к Родине, твердая воля, выдержка, умение скрывать свои чувства, мгновенно перевоплощаться, презрение к риску, отличная, прямо-таки поразительная память — вот качества, которыми обладала эта девушка. Я полагал, что при соответствующей подготовке Оксане Стожар можно будет поручить особо ответственное задание. К сожалению, срок обучения в школе пришлось сократить наполовину. Таков был приказ. Этого требовало положение на фронте.

— Куда ее послали?

— Она была направлена в группу Передового, но оказалось, что гитлеровцы уже ликвидировали эту группу. Стожар явилась в родное село, поступила уборщицей к коменданту, самостоятельно связалась с партизанами отряда «Учитель» и через него — с группой Обходчика. За короткий срок она передала много важных сведений об имеющихся инструкциях по борьбе с партизанами, охране железных дорог и намечающихся карательных экспедициях. Более того, связавшись с одним немецким солдатом, она смогла при его помощи снабжать партизан боеприпасами.

— Насчет немца — факт? — оторвался от бумаг генерал и с интересом посмотрел на Горяева. — Ведь это очень-очень важно.

— Да, факт. Солдата уличили, расстреляли или повесили. Имеется второй факт: спасая попавшего к гитлеровцам подростка-партизана, Стожар переправила с ним в отряд еще одного солдата — немецкого коммуниста Курта Мюллера.

— Вот как! — генерал откинулся на спинку кресла, лицо его подобрело. — Действительно, талантливая разведчица. А как она попала в компанию этого Маураха?

— Ей угрожала опасность. По приказу Обходчика Стожар покинула село и должна была явиться в группу Грозы. Не имея документов, она села на поезд в офицерский вагон. Подробности мне не известны, я знаю только, что она, похитив у Маураха фотоаппарат, сумела скрыться, выпрыгнув в окно вагона.

— На грани фантастики… — произнес генерал, недоверчиво поглядывая на Горяева.

— На грани между жизнью и смертью, — уточнил Горяев, и глаза его влажно заблестели. — Вот какие случаи бывают, товарищ генерал, вот какие люди у нас. Я бы и сам усомнился в правдоподобности такого происшествия, но Оксану Стожар почти в бесчувственном состоянии подобрал человек Смелого на станции Узловая. Она целую неделю находилась в беспамятстве, металась в горячке. Думали, что помрет. Выжила. Поправляется, читает немецкие газеты и журналы, рвется в бой.

— Вы убедили меня, Владимир Георгиевич, — сказал генерал. — Лучшей кандидатуры для Тихого нам не найти. Как с документами? Ее следует обеспечить хорошими документами.

— Есть такие, как раз для нее. Помните, партизаны захватили по нашему заданию переводчицу, некую Анну Шеккер? Стожар появится в Полянске с документами Анны Шеккер. Я все продумал, учел каждую мелочь. Документы железные, биография настоящая. В этом смысле Оксана Стожар будет совершенно спокойна.

Генерал снял очки и захлопнул папку. Он уже хотел было передать ее Горяеву, но, вспомнив что-то, вдруг спохватился.

— Погодите, Владимир Георгиевич, есть одна неувязка.

Он снова раскрыл папку и озабоченно стал листать бумаги.

— Вот! Стожар просит сообщить после войны о своей судьбе… Ольге Петровне Стожар. Так это ее мать? Ясно! А кто такой Андрей Васильевич Савченко?

— Бывший ее соученик, ее любимый, жених.

— Вот этот жених, кажется, испортит нам все дело, — огорченно произнес генерал. — Ведь, судя по адресу, Савченко родом из Полянска. Вдруг они там встретятся, и тогда вся конспирация может полететь к черту. Нет, мы должны быть застрахованы от всяких случайностей.

Лицо Горяева стало грустным. Он подошел к генералу и молча показал ему на один из документов, подшитых в папке. Это был рапорт, подписанный командиром взвода и двумя бойцами. В нем сообщалось, что сержант Савченко Андрей Васильевич погиб в бою с гитлеровцами под Киевом. «Немцы подползли к нашим окопам и начали забрасывать нас гранатами. На наших глазах раненный сержант Савченко выбрасывал из окопа третью немецкую гранату, но она разорвалась в его руке. Савченко упал замертво. Ночью мы отошли на вторую линию укреплений».

Тяжело вздохнув, генерал поднялся со стула.

— Решено. Посылаем Стожар в Полянск. Она имеет награды?

— Медаль «За отвагу».

— Представьте ее к ордену Красного Знамени. Ей известно о гибели Савченко?

— Нет.

Генерал подумал и сказал:

— Что ж, пожалуй, так лучше. Радость надежды… Не нужно лишать ее хотя бы этого.

Генерал задумался, скорбно глядя в одну точку. Горяев не прерывал молчания. Он знал, что Павел Нестерович тяжело переживает смерть единственного сына, погибшего две недели назад на Ленинградском фронте. Радость надежды… У отца уже не было надежды.

— Ну, как будто у нас с вами все, Владимир Георгиевич? — очнулся генерал.

— Нет, я думаю, что нужно заменить старую кличку Оксаны Стожар. Эту кличку не раз передавали открытым текстом, и гитлеровцы уже засекли ее в эфире. Пусть считают, что Ласточка погибла. Что вы предлагаете?

— Вам подсказывать не надо, вы сами специалист по этой части. Мне нравятся те клички, какие вы даете нашим разведчикам. В них чувствуется любовь и нежность.

— Хорошо, — ответил Горяев.

Нахмурив лоб, он задумался на несколько мгновений И, решительно перечеркнув синим карандашом на обложке папки слово «Ласточка», написал сверху: «Ромашка».