12. ЖИВЫЕ ПРОДОЛЖАЮТ БОРЬБУ

Оксана очнулась в своей комнате. Она не помнила, как шла с аэродрома домой, не помнила ничего из того, что произошло после посещения подвала в сером двухэтажном доме. Этот отрезок времени словно выпал из ее сознания. Но она — на свободе… Значит, ничего особенного не случилось. Очевидно, она сумела механически сыграть свою роль до конца: улыбалась, что-то отвечала капитану и, не заходя в столовую, ушла в город, домой. У нее хватило сил на этот путь. Инстинкт самосохранения увел ее подальше от глаз людей.

Теперь она лежала на кровати ничком, уткнувшись лицом в белоснежную подушку. Подушка была сухой, горячей. Неужели она серьезно заболела? Похоже. Тело кажется парализованным. Самое страшное, если наступит беспамятство и она начнет бредить. Она назовет в бреду имена, клички подпольщиков, имя Андрея в первую очередь. Тогда — все пропало.

Нет, так не годится. Нужно овладеть собой. Нужно подняться с постели, умыться хотя бы, привести в порядок прическу. Сейчас, сейчас… О, она молодец, она умница, она заставит себя подняться. Только бы пересилить эту боль в груди. Никогда еще не испытывала она такой боли. Это болит душа. Какая душа? Чепуха!.. Судьба, душа, предчувствия — все чепуха! Моральная травма — вот как это, кажется, называется по-научному. Боль пройдет… Все пройдет. Она смелая, бесстрашная разведчица. Это — главное. Она вынослива и живуча, как кошка. Самое ужасное она уже пережила. Сейчас нужно подняться, обтереть тело по пояс мокрым полотенцем, и она снова будет бодра.

Но тело отказывалось повиноваться. Оно требовало абсолютного покоя. С большим трудом Оксана слегка повернула голову. На деревянном крашеном полу дымились золотые пятна; косые столбики солнечного света, мутные от множества движущихся в воздухе пылинок, уходили вверх, к окну. Оксана долго следила за движением пылинок. Она — пылинка. Все люди — ничтожные пылинки. Суетятся, радуются, страдают. В какой-то книге она читала нечто подобное. «Человек — это звучит гордо». Андрей — гордая, красивая пылинка — исчез из освещенного солнцем столбика, а она, Оксана, все еще кружится. Зачем? Смешно. Печально и смешно…

Оксана вздрогнула. В открытое окно донесся тягучий, унылый голос жестянщика.

— Ведра! Старрые ведра латаа-аю! Па-суду па-а-яять!

Это шел Тихий.

Что ему нужно? Он ведь и так, очевидно, все знает. Анны Шеккер нет дома… Тихий покричит и пройдет мимо. Скорей бы.

Девушка закрыла глаза. Темнота успокаивала ее. Больше ей ничего не нужно. Вот так лежать, не двигаясь, ни о чем не думать.

— Па-а-яять! Ка-астрю-лии! Па-а-сууду! Ведра! — совсем близко раздался требовательный и тревожный голос жестянщика.

Тихий приказывал Оксане подняться и выйти к нему навстречу. Вот снова у самого окна:

— Жестяя-яные раа-боты! Ремо-оо-нт!

Оксана лежала, не подавая признаков жизни. Темнота, покой… Тихий уйдет. Он уже, пожалуй, прошел мимо. Вдруг она спрыгнула с кровати, высунула голову в открытое окно и с отчаянием крикнула:

— Дядя! Эй, дядя! Зайдите!

— Иду, иду, барышня! — торопливо отозвался невидимый за густыми кустами сирени жестянщик.

Оксана ожидала его на крыльце, выходившем во внутренний дворик. Тихий появился из-за угла дома. Он шел, согнувшись под тяжестью перекинутой через плечо большой кожаной сумки — худенький старый человек, с трудом передвигающий ноги в стоптанных парусиновых туфлях. Морщинистое загорелое лицо с сильно запавшими, поросшими седой щетиной щеками, выражало тупую покорность судьбе. Доживающий свой век мастеровой…

— Это вы звали, барышня? — спросил он громко и бросил поверх сползших на нос очков косой, испытующий взгляд на девушку.

Оксана молчала. Она стояла на крыльце в одних чулках, растрепанная, бледная.

— Н-да… — темными, обожженными кислотой пальцами Тихий в замешательстве поскреб небритый подбородок: жалкий вид девушки испугал его. — Ну что ж, покажите вашу кастрюльку. Не глядя, цены не назначают…

И он бережно снял с плеча сумку.

Когда Оксана вынесла кастрюлю, жестянщик, сгорбившись, сидел посреди дворика на камешке, положив на колени загорелые, натруженные руки. Он, очевидно, был всецело поглощен своими мыслями и не слышал шагов девушки. Жестянщик очнулся, когда Оксана, не заметив лежавшей на траве сумки, задела ее ногой и чуть не упала.

— Осторожно, ты… — прошипел он испуганно и тотчас же бережно подтянул к себе сумку. — Тут у меня… Рванет — от нас одно воспоминание останется. Для другой компании инструмент заготовлен…

«Ага, — равнодушно и как-то механически отметила про себя Оксана. — Он ходит без оружия, но в сумке спрятана самодельная бомба. Какая-нибудь железная трубка или коробка, начиненная взрывчаткой. При обыске сумка сработает. Он готов ко всему и предпочитает легкую смерть.

— Что ж, маленькая дырочка есть, — говорил между тем жестянщик, озабоченно осматривая дно кастрюли против солнца. — Пустяк. Сейчас запаяю — будет как новая! — И, раскрывая крышку сумки, спросил шепотом: „Что передала новому связному?“

— Записку. Было название полка — „Крылья Германии“.

— Ясно, — нахмурился Тихий. — А зачем тебя вызывали в военную разведку?

— Переводить. У них заболел переводчик.

Жестянщик резко повернулся и, сорвав очки с носа, почти с ужасом в широко раскрытых глазах посмотрел на девушку.

— Как?! Ты была на допросе? Ты его видела?

— Да.

Очки задрожали в руке жестянщика. Сжав губы, он отвернулся, ссутулился.

— Как он держался?

— Хорошо. Он покончил с собой…

— Знаю.

Тихий вынул из сумки напильники, наждачную бумагу, бутылку с соляной кислотой. Зубами вытащил пробку — кусочек очищенного от зерна кукурузного початка, сплюнул, сердито оглянулся по сторонам.

— Беда, Ромашка, не везет нам в последнее время: лучших людей теряем. Вот и ты… как я вижу, захворала…

Девушка не ответила. Не поднимая головы. Тихий неопределенно хмыкнул.

— Что ж, — после непродолжительного молчания сказал он с тяжелым вздохом. — Придется с тобой расстаться. Приготовься. Может быть, этой же ночью переправим тебя.

— Куда? — вяло спросила Оксана. Смысл слов жестянщика еще полностью не доходил до ее сознания.

— Подальше от Полянска. Отдохнешь, придешь в себя, и постараемся пристроить где-нибудь на новом месте. А тут слух пустим, будто тебя убили партизаны за участие в допросе их связного.

Это Оксана поняла. Слух об убийстве Анны Шеккер — хорошо. Место немочки займет или уже занял кто-нибудь другой. Все в порядке. Ей, Оксане, дают возможность передохнуть. Она спросила почти равнодушно:

— Вы нашли мне замену?

Тихий отрицательно покачал головой.

— Как? — встрепенулась девушка. — А аэродром?

— Аэродром оголяется. Девчонки в столовой не подходят — барахло. Вторую немку нам не придумать: нельзя повторять прием. Анна Шеккер выходит из игры. Эта карта бита. Подбросить новенького — начнут следить.

На скулах Оксаны появился слабый, лихорадочный румянец.

— Значит, мне нужно оставаться, — сказала она покорно. — Я останусь.

— Нет.

— Не понимаю… — пробормотала девушка, быстро замигав глазами. — Ведь аэродром — главный объект.

— А что делать? — сердито снизу вверх взглянул на нее Тихий. — Ты работать не сможешь. Я вижу твое состояние… Не виню: людей железных нет.

Казалось, Оксана пробуждалась ото сна. Она торопливо взглянула на ручные часы. Привычным движением поправила волосы, облизнула сухие губы.

— Обед начнется через полтора часа. Я отдохну немножко, пойду туда, успею…

Жестянщик снова покачал отрицательно головой.

— Нельзя тебе. Запрещаю. Анна должна быть веселой, без пятнышка. А ты… Посмотри на себя — не человек, а тень. Едва на ногах стоишь. Обморок в столовой, грохнешь поднос с посудой на пол. Это, знаешь, верный провал. Я бесполезных жертв не признаю.

Он чиркнул зажигалкой. Вспыхнул шумный огонь паяльной лампы. Закусив губу до боли, Оксана смотрела, как рвется из трубки неистовое, прозрачно-голубое пламя. Да. Тихий прав. Сейчас она очень слаба. Внезапная, ничем не оправданная перемена с Анной Шеккер бросится всем в глаза. Но Тихий… Чего он мучит ее? Суровый, бессердечный человек. Не умеешь сказать теплое слово — прикажи! Есть сила приказа. Прикажи своей разведчице снова стать Анной Шеккер, веселой, беспечной немочкой.

— Дайте мне два дня, — жалобно попросила девушка. — Сейчас я не могу… Через два дня я снова буду в форме, никто не заметит… Полежу дома, скажу, что болела.

Тихий держал над пламенем паяльник. Лицо его сохраняло суровое, непреклонное выражение.

— Нельзя. Это еще хуже… Странная болезнь! Они не дураки. Виду не подадут, выследят и в один день, в один час всех накроют. Говорю тебе — Анна должна быть чистенькая, как стеклышко.

И он добавил с горькой, мучительной насмешкой:

— Да, Шеккер для нас потеряна. Жалко! Уж очень хорошая, симпатичная барышня была…

Только тут со всей беспощадной ясностью открылась перед Оксаной сущность создавшегося положения. Вопрос стоял о жизни или смерти Анны Шеккер. Право решить этот вопрос Тихий предоставлял своей разведчице. Он не утешал ее, не уговаривал, не подбадривал и не приказывал. Может быть, он понимал, что самые хорошие слова сейчас не нужны, а самые строгие приказы — бесполезны. Тихий требовал ответа.

Отказаться от немочки, „умертвить“ ее не представляло труда — Анна Шеккер была всего лишь именем. Но за это имя заплачено дорогой ценой. Оно словно впитало в себя и кровь тех, кто погиб, похищая настоящую переводчицу в штабе карательного отряда гитлеровцев, и смертельный риск тех, кто с документами и одеждой Анны разыскивал больную Оксану, чтобы превратить ее в невидимку, и надежду тех, кто, даже не зная о существовании Оксаны, верил, что в тылу у гитлеровцев действуют бесстрашные люди, добывающие для армии ценнейшие сведения о противнике.

Анна Шеккер не могла умереть. Она слишком дорого стоила. Дороже жизни разведчицы, назвавшейся этим именем.

Девушка не видела ничего перед собой. Ей казалось, что она стоит на краю высокого, страшного обрыва. Она слышала, как сердито, ненасытно шипит пламя лампы, и это пламя словно пробивалось ей в грудь, жгло сердце. Ненависть! Ее сила — ненависть! Пусть пылает неугасимый, никем не видимый огонь святой ненависти и также невидимо испепеляет врагов. Анна Шеккер — оружие. Оксана не выпустит этого оружия из рук!

— Сейчас…

Девушка стиснула зубы, проглотила горький комок и, не сказав ни слова, пошла в свою комнату.

Минут через семь она вышла на крыльцо все еще бледная, с темными кругами у глаз, но уже посвежевшая, причесанная, подтянутая.

Невдалеке от Тихого, склонив русые головки, застыли два соседских мальчика, с ребячьим любопытством наблюдавшие за работой жестянщика.

— Вам что тут! Марш!!

Мальчишек точно ветром сдуло. Их босые пятки мелькнули над затрещавшим тыном. Соседские детишки боялись квартирантки тети Насти хуже огня: немкеня, гордая и злая, как черт. Из-за тына донесся негромкий возглас:

— Колбаса, капуста!

Тихий спокойно и внимательно оглядел Оксану.

— Ничего, — произнес он одобрительно. — Другой разговор…

— Сегодня буду разговаривать с Беккером, — сухо сказала Оксана.

— Ты не горячись. Не рановато?

— Пора.

— Смотри… Тебе видней. Может, оружие подбросить?..

— Не нужно. Я в Беккере уверена.

— Завтра встретит второй или третий связной. Будем начеку. И еще один человек понаблюдает со стороны. Может, за тобой уже слежка.

— Вы, дядя, не копайтесь, как жук в навозе, — резко и недовольно сказала Оксана, прислушиваясь к голосам на улице. — Я из-за вас опаздываю. Сейчас хозяйка придет.

— Минуточку, барышня, кончаю, — усмехнулся Тихий и ловко подхватил на кончик паяльника каплю расплавленного олова. — Я вас не задержу. Вот только тут подбавить на всякий случай. Готовьте денежки. Ну, слава богу, — продолжал он шепотом, — воскресла моя голубка… Я ведь утешать не могу, Ромашка. Таланта на это не имею. Скажу тебе только…

Он запнулся, кашлянул и еще ниже наклонил голову. Голос стал хрипловатым.

— Пожалуй, нужно сказать, чтоб ты знала, как нам приходится. Нашу радистку убитую видела?

— Да.

— Вот. Наташенька… Моя дочь родная, меньшенькая… Восемнадцать годиков всего. Кто утешит? Нет нам утешения… Принимайте вашу кастрюльку и платите денежки, барышня хорошая.

Тихий отставил кастрюлю, снял очки и вытер грязным платочком глаза.

— Стариковские глаза: слезятся на ветру, проклятые…

Он уже складывал инструмент в сумку. Пораженная Оксана не знала, что сказать Красивая, хрупкая девушка со светлой косой — дочь Тихого. „Младшенькая“… Он знал о гибели дочери, и его горе было не меньшим, но оно не подкосило его. Тихий оставался на посту. Ходил по городу, кричал нараспев, паял посуду, латал старые ведра… Он организовал убийство полицейского в больнице, отвел удар от организации, наладил прерванную связь. Вот он. усталый, внешне равнодушный, пересчитывает поданные ею деньги, слюнявя грязные, обожженные кислотой пальцы.

— Ну, что задумалась?.. У кого теперь горя нет? Головку выше, веселей держи. Тебе…

Тихий не договопил. Послышался стук калитки, и из-за угла вышла тетя Настя.

— Аня, ты еще дома?

— Сейчас ухожу.

Жестянщик поплевал на деньги — почин! — и спрятал их в карман.

— Как ваше ведро, хозяюшка? — спросил он у тетки Насти, вешая на плечо сумку. — Работой довольны? Не течет?

— Вроде нет.

Тихий удовлетворенно хмыкнул, свертывая цыгарку.

— Вот я и говорю барышне… важно, говорю, не то, что дорого стоит, лишь бы работа была настоящая, качественная была. Сейчас какой мастер пошел? Тяп-ляп, партачи!..

— Какой сейчас мастер — неопытная молодежь, — охотно поддержала его тетка Настя.

— Мало учены, — кивнул головой жестянщик, зажигая цыгарку. — А я своему мастерству еще в гражданскую войну учился. Да! Еще господам белым офицерам посуду паял, и вполне довольны были… Нет, я считаю так: если уж припаял — так накрепко, чтоб не даром денежки были плачены.

Он затянулся цыгаркой, закашлялся и, бормоча что-то под нос, поплелся к калитке.

Фельдфебель Иоганн Беккер обычно появлялся в столовой, когда оттуда уходили летчики. Он садился за служебный стол, отделенный от зала тонкой марлевой занавеской, и, не поднимая глаз от тарелок, торопливо съедал свою порцию. Несомненно, он сторонился общества летчиков, не упускавших случая в виде развлечения зло подшутить над каким-нибудь тыловиком. Тыловиками были для них все, кто оставался на земле и не делил с ними ежедневного риска в воздушном бою. И, конечно, штабной писарь фельдфебель Беккер, какие бы секретные бумаги он не перепечатывал на своей машинке, относился к числу ничтожных тыловых крыс.

Анна редко обслуживала этого скромного посетителя. Но сегодня, едва фельдфебель уселся за столик, она поставила перед ним тарелку с рисовым супом. Девушка даже не взглянула на него, не произнесла ни слова. Она и раньше почти никогда не задерживала взгляда на фельдфебеле Беккере, словно позабыла о давнишнем, так взволновавшем его разговоре. Неужели забыла? Удивительно. Но Курта она видела, знала… Это несомненно! Курт исчез. С января прошлого года — ни одной весточки. Он мог сообщить о себе: тот адрес, на который шли письма, не изменился. Эта девушка появилась у них в апреле. Да, она знала Курта, помнила черты его лица и даже смогла уловить сходство в лицах братьев. Зачем ее водили в военную разведку? Если бы она была осведомительницей — обер-ефрейтор не стал бы ее сопровождать. Эти вещи не делаются так грубо.

Беккер ел суп, казавшийся ему совершенно безвкусным. Вдруг он услышал негромкий и спокойный голос Анны:

— Господин капитан, я не могу отвечать на ваш вопрос. Там меня предупредили. Если вас интересует причина моего отсутствия — позвоните туда.

Начальник столовой капитан Бугель виновато кашлянул.

— Конечно, я понимаю… Я интересуюсь в том смысле, не собираетесь ли вы перейти на другую работу. Этого я вам не советую. Здесь спокойнее и выгоднее.

— Все будет зависеть не от меня.

— Конечно, конечно, я просто советую.

Они стояли за занавеской. Беккер слышал каждое их слово. Он не знал, что Анна Шеккер помогает капитану Бугелю обменивать некоторые излишки продуктов на ценные вещи, и поэтому не понял, почему начальник подчеркивал выгодность работы в столовой. Но остальное он понял. „Там“ — военная разведка. Девушку, видимо, часто вызывают туда. Дьявольская загадка. Этой девушки нужно бояться как огня.

Через полминуты Анна принесла на подносе отбивную котлету и стакан компота. Приблизившись к столу, она сказала так, точно обращалась не к Беккеру, а к какому-то другому невидимому человеку:

— Господин фельдфебель, я не сомневаюсь, вы помните наш старый разговор?

— Не понимаю. О чем вы говорите? — удивленно отозвался Иоганн.

Девушка даже не посмотрела не него.

— Слушайте меня внимательно и не спешите с выводами. Полтора года — срок немалый. Правда?

— Смотря…

— Молчите и слушайте, — мягко оборвала его официантка, расставляя на столе посуду. — Срок достаточный для того, чтобы я, зная о вашем… зная многое, смогла бы разоблачить вас… Я этого не сделала. Нет, вы молчите. Думайте. Ах, я забыла вилку. Простите, сейчас принесу.

Анна упорхнула. Иоганн сидел бледный. Недаром он боялся этой проклятой русской немки. Что она знает? Она что-то знает. Что?

Появилась официантка, подала вилку и нож.

— Вы испугались? Напрасно. Выслушайте до конца и, пожалуйста, молчите. Вы — Мюллер. Ваш брат Курт Мюллер в январе прошлого года перешел к партизанам. Это из абсолютно точных источников. Не удивляйтесь, я сама помогла ему уйти в отряд. Он назвал мне ваше новое имя, описал внешность, указал, где вы служите. Вам добавить хлеба? Минуточку…

Снова упорхнула и вернулась с двумя кусочками хлеба на тарелке.

— Пожалуйста! Не спешите с выводами. Я знаю, вы хотите пойти и немедленно донести на меня. Что вам это даст? Сохраните конспирацию? Нет. Погубите и себя, и меня. Подождите, я приду.

Она долго не появлялась. На бледном лбу Иоганна вздулась синеватая вена. Он думал. Одна догадка сменяла другую. Курт арестован и у него нашли письма? Но письма Курту писал не он, а его товарищ, солдат Фауль, Фауль на аэродроме, эта девушка с Фаулем не разговаривала. Кроме того, Фауль в целях конспирации именовал его не Иоганном, а Карлом Фростом. Если бы Курт был арестован и у него нашли письма, началось бы с Фауля. А девушка после своего появления в столовой обратилась именно к нему, Иоганну. Тогда она только намекнула, бросила семя догадки. Полтора года! Если бы она хотела его выдать — она не стала бы ждать так долго. Рискнуть? Риск должен распространяться только на него одного. Нужно предупредить Фауля.

Анна Шеккер с пустым подносом подошла к столику. Теперь она смотрела прямо в глаза фельдфебелю. Миловидное лицо было веселым, но в глазах чувствовалось беспокойство.

— Тарелки можно убирать? Какие у вас есть вопросы?

— Что вы от меня хотите?

— Активной борьбы за дело, в которое вы верите. Вы верите?

— А конкретнее?

— Вы будете мне помогать.

— Мне нужно подумать.

— Для раздумий у вас было много времени, господин фельдфебель. С тех пор как я здесь работаю, вы каждый день думали обо мне. Это я хорошо знаю… Сейчас я не могу долго ждать. Ответ должен быть дан завтра. Помните, один ваш неверный шаг — и мы оба погибнем.

…На следующий день, когда Анна Шеккер обслуживала штабного писаря, он посмотрел на нее чистыми серыми глазами в упор и произнес тихо, но четко выговаривая каждое слово:

— Послезавтра. Железнодорожный узел Грязи. Весь полк. Время появления над целью — ноль пять.

Штабной писарь, допущенный к особо секретной переписке, не обманул. Советские истребители встретили вражеских бомбардировщиков в десяти километрах от железнодорожного узла. Завязался бой. Шесть бомбардировщиков не вернулись на базу. В их числе был и самолет Людвига Вернера.

У Оксаны дрогнуло сердце, когда она узнала об этом. В глубине души она не желала Людвигу смерти: среди окружавших ее врагов он был единственным, кого бы она с небольшой оговоркой могла бы назвать человеком.

Так началась активная борьба Иоганна Мюллера за то дело, в которое он верил.