СВОЙСТВЕННО ОШИБАТЬСЯ Научно-фантастический рассказ

Да, это и есть наша контора. Райсудьба — так называют нас в городе.

Официальное-то название — Консультация по вероятностному прогнозированию личной жизни Конверпролиж). Но не привилось. На слух неприятно: не о лыжи, не то лижет. Пишите — «Центр Судьбы». Кратко, загадочно и выразительно.

Сам я консультант-прогнозист, эксперт по личному будущему, инженер-предсказатель. Тут и принимаю, в этом кабинетике, небольшом, как видите, даже тесноватом. Но, представьте, тесноватый удобен для тесного общения. В обширном зале налет официальности, люди теряются. Зал влечет к громким речам, отпугивает задушевную откровенность. Откровенничают люди в уютной комнатке. Шторы на окнах тоже для уюта, для доверительности, чтобы свет не будоражил, уличный грохот не отвлекал.

Да, откровенность нам необходима, мы же прогнозисты, а не гадалки, не щеголяем сверхпроницательностью, честно предупреждаем клиента: чем больше расскажете о себе, тем вероятнее прогноз. Прошлое экстраполируем в будущее. Как в Бюро погоды: завтрашний день вычисляется по сегодняшнему. У нас тоже вычисляется.

Все, что клиент рассказал, записывается на ленту, препарируется, перфорируется и анализируется машиной. Сама она слева от вас за перегородкой. А занавеской прикрыт экран. Когда информация обработана, машина преобразует ее в зримые образы. Вы на экране видите себя, но в будущем.

Ваше будущее показать? Могу, конечно, если вы сядете в кресло и подробно расскажете о себе. Но это работа на час, на полтора. Предпочитаете присутствовать на приеме? Нет, это не разрешается. Посторонний смущает клиента, тот начинает недоговаривать, а каждое умолчание обедняет истину, вносит дефекты в конечные выводы. Рассказать характерный пример? Рассказать-то можно, но будет ли это интересно вашему читателю? Как правило, к нам приходят женщины с неустроенной судьбой: разведенные, брошенные, овдовевшие. Мужчины бывают реже, определенного типа мужчины — пассивные натуры, которые на себя не надеются, плывут по течению, уповая на пряники с неба. Вот они-то и справляются нетерпеливо, скоро ли начнется пряничный дождь? Еще воображалы — эти хотят узнать, когда же наконец человечество признает их гениальность. В сущности, тоже пассивные: ждут незаслуженной награды, милости от стечения обстоятельств. А активные — те сами выбирают дорогу. Женщины же, которые к нам приходят, рады бы выбрать, но не из кого. Если выбор есть, без нас обходятся.

Впрочем, бывают и исключения. Бывают. На прошлой неделе было одно. Рассказать?

Расскажу, пожалуй, но с условием, что опубликуете через год. Да, не раньше. И разрешение я сам запрошу.

На Наташу я обратил внимание еще на улице. Фамилию не скажу, выдумывайте какую хотите, а Наташа — подлинное имя. Тут псевдоним изобретать незачем, в нынешнем поколении каждая третья девушка — Наташа. Еще Тани, Оли, Ирочки, Леночки — вот и весь набор. Неизобретательны мы на женские имена. Так вот, обратил я внимание на нее еще на улице, как только сошел с троллейбуса. Не потому заметил, что хорошенькая. Хорошенькая само собой: блондинка, румянец, талия гибкая. Главное — походка. Не идет — летит, парит над асфальтом. Тротуар для нее не грунт, не опора, а трамплин. Пружинки вместо стелек, крылышки на туфельках. Чуть прикоснулась — и пружинит, оттолкнулась — скользит над асфальтом, грудь вперед, плечи вперед, шейка вытянута, вся устремлена вперед, как будто точно знает, что счастье за углом, к счастью торопится. Я еще подумал: «Эта не ко мне».

Пыхтя и вздыхая о прошедшей молодости, поднялся на третий этаж, прошаркал до своей двери номер семнадцать, гляжу — она! Уже не стремительная, но устремленная, натянутая тетива.

Я нарочно помедлил, не сразу ее пригласил. Не потому, что цену себе набивал, у нас не принято клиента зря томить. Мы знаем, что люди идут к нам со своей тревогой, их не накалять, а успокаивать надо. Вот я и подумал: «Пусть посидит немножко, расслабится». И когда я пригласил ее, тоже не сразу заговорил, халат надел не торопясь, бумаги разложил. Перекладываю, а сам присматриваюсь.

Присмотрелся. Спрашиваю неторопливо:

— Пломбир хотите? Я положил для вас в морозильник.

Она вскинулась:

— Откуда вы знаете, что я люблю мороженое? Объясняю, не таясь, не важничая:

— Обычно клиентки приходят к нам взволнованные. Курящие сразу же просят разрешения закурить. Вы не просите — значит, не курите. Еще вижу: у вас румянец во всю щеку, полон рот зубов, наверное, аппетит хороший. Такие любят сладкое, шоколад или мороженое.

Подобными мелочами мы и добываем доверие. Девочка видит: перед ней не таинственный колдун, а добрый доктор, но не только добрый, еще и проницательный.

А я между тем продолжаю набирать очки.

— Так в чем же проблема? — спрашиваю. — Растерялись, не знаете, которого выбрать?

Почему о выборе заговорил? Хорошенькая, стройная, румяная и белозубая. Несется на туфлях с пружинками, уверена, что счастье ждет за углом. Такие в невестах не задерживаются.

— А я уже выбрала, — говорит Наташа. — Я люблю! Ах, как это было сказано!

Глазки прищурены, головка вскинута горделиво. Как будто призналась: «Да, это я та самая, знаменитая. Да, это я чемпионка, я завоевала первый приз, это я совершила подвиг. Люблю! И по-настоящему. Высшее достижение жизни!»

— Ну и зачем же тогда вы пришли ко мне?

Тон заметно снизился:

— У девушек трудная судьба. Выбирать надо в самом начале и на всю жизнь. А мне только девятнадцать, какой у меня опыт? Вот я и пришла к вам за советом. Хочется знать, буду ли я счастлива с Геной. Боязно, знаете ли. Страшно даже. Ошибиться боюсь.

— Но если вы любите и уверены в своей любви, может быть, не стоит заглядывать в будущее?

Мы в нашем Центре Судьбы обязательно задаем клиентам такой вопрос. Жизнь, сами понимаете, не сплошные букеты цветов. Впрочем, даже и в букете роз рядом с цветами шипы. Всякое бывает, и машину не программируют на умолчание. Можно, конечно, настроить ее и на розовый туман, ввести поправку на «авось обойдется». Но тогда какой же смысл в научном прогнозе? Вот и сомневаешься: всем ли и всегда ли выдавать нагую истину? Трезвые будни придут в свое время, но ведь перед буднями теми праздник — стоит ли его упускать?

Объяснил я все это Наташе.

— Нет, я хочу смотреть правде в глаза, — объявила она.

Ну, что ж, мужество достойно уважения. К тому же клиент имеет право на правду, он за ней пришел.

— Тогда рассказывайте все подробно, — предложил я, усаживаясь в кресло плотнее. — Чем больше деталей, тем точнее прогноз. Фотографии догадались принести? Целый альбом! Очень хорошо. Умница. Так и надо.

Полистал я альбом. Геннадий, Наташин избранник, в самом деле располагал к себе. Высокий, тонкий, даже излишне худощавый, с длинными руками музыканта и выразительным лицом: волнистые волосы над высоким лбом, лепные черты, близко поставленные, глубоко запавшие глаза, тонкий длинный нос, тонкие губы с насмешливой улыбкой. По рассказам Наташи он и был насмешником в жизни, мгновенно подмечал оплошности, несообразности, противоречия, в особенности противоречия между словами и фактами. Живо интересовался всем на свете, читал популярные журналы от корки до корки и выуживал оттуда каверзные вопросы — честно говоря, не для уточнения, а от каверзности, чтобы учителей ставить в тупик. И все искал ошибки у великих людей: а почему Колумб настаивал, что он открыл Индию? А почему Кювье отрицал изменчивость видов? А почему Резерфорд не увидел практической пользы в атомном ядре? А почему Менделеев не признавал?..

А почему Эйнштейн не понимал?.. А почему Грибоедов?.. А почему Лев Толстой?..

Девочки-одноклассницы были в восторге от Геннадия: «Такой умный! Такой остроумный!» Но дружил он только с Наташей, из всех выбрал одну.

— Почему именно вас? — спросил я. Хотя мог бы и не спрашивать. Кому не понравилась бы эта живая пружинка с крылышками Меркурия на туфельках!

— Потому что со мной можно было дружить в прямом смысле, не только под ручку ходить, — сказала Наташа. — Вы же совсем не знаете девочек, девчонок из нашей группы, я хочу сказать. Они не склонны вникать в суть. Красиво говорит — значит, умный, а что именно говорит — уже неважно. Им даже нравится, если мальчик плетет что-то непонятное. «Такой молодец!» — умнее, чем они сами. А со мной Геннадий мог все обсуждать, даже и научное. Я и спорила иногда.

— И что же вы обсуждали… научное?

— Не знаю, имею ли право пересказывать. У Гены большие планы, но оформление только начато. Если всюду распространять, кто-нибудь может использовать.

— Наша беседа записывается машиной, — успокоил я Наташу. — Если возникнет спор о приоритете, можно предъявить запись. Даже удобнее для вас: есть документ, есть свидетель.

Почему я настаивал? Все та же причина: чем больше материала, тем точнее прогноз. А для прогноза важно не только мнение влюбленной подруги, но и содержание «больших планов» Геннадия. И важно объективно оценить понимание Наташи: сумеет ли она связно изложить «научное» или, подобно «девчонкам из нашей группы», только ахать будет: «Ах, Гена такой умный, такой замечательный!»?

И рассказать она сумела. И суть, пожалуй, была незаурядной, нестандартной по меньшей мере. Друг ее, студент второго курса, задумал ни много ни мало — основать новую науку. Какую? Вероятно, я и сам мог бы догадаться, если бы было время подумать. В самом деле, какую науку мог придумать человек с острым умом, язвительный насмешник, везде подмечающий несообразности, у великих ученых выискивающий ошибки? Науку об ошибках, естественно. Так он и назвал ее — ошибковедение.

Пока что существовало только название да еще был написан план предисловия к будущей монографии. Эпиграф подобран — солидный латинский афоризм: «Errare humanum est» [1]. И еще другой эпиграф — из числа изречений Менделя Маранца (и откуда только Геннадий раскопал этакую старину?): «Что такое жизнь без ошибок? Это рот без зубов. Не бывает больно, не бывает и приятно».

Предисловие начиналось с рассуждения о пользе ошибок. Естественно, Геннадий ссылался на ошибки наследственности. Из неправильных, сломанных и испорченных генов природа складывает код более совершенного вида. «Ошибки необходимы для развития», — утверждал Геннадий. Потом поправил себя: «…для развития жизни».

Вспомнил, что неживая природа не ошибается, поскольку у нее нет цели. Цели появляются вместе с жизнью. Первейшая — уцелеть. «Цель — уцелеть» — наверное, не случайный каламбур.

Уцелеть — означает прокормиться, сохранить себя и оставить потомство для сохранения вида. Для решения этих трех первоначальных и трех или трехсот, миллиардов вторичных, третичных и прочих задач нужна информация о внешней среде, например: вижу зверя, живое существо. Далее нужна обработка информации — узнавание: заяц или лев? Нужен вывод — решение: хватать или удирать? И нужны действия, чтобы схватить или удрать. И на всех трех этапах возможны ошибки.

Ошибки органов зрения — не заметил, не разглядел. Ошибки суждения — принял зайца за льва. Ошибки действия — не сумел догнать, не сумел удрать.

«Вся история жизни на Земле — это история преодоления ошибок», — утверждал Геннадий.

Ошибки физиологии: почки распускаются в оттепель. Ошибки поведения: лягушка уставилась в пасть змеи — мошку ищет на кончике жала. Ошибки растений, ошибки животных, ошибки органов тела болезнями называются. Ошибки машин — к авариям ведущие. И в конце своего введения Геннадий написал горделиво: Ошибковедение неисчерпаемо, бесконечно и вечно. Бесконечно потому, что, бесконечна природа.

Вечно потому, что надо знать все, чтобы устранить все ошибки. Но чтобы узнать все, необходима вечность».

К сожалению, пока еще великая наука ошибковедения не была создана. Имелось предисловие к введению. Наташа помнила его наизусть. И план был составлен. По плану предполагалось написать три тома.

Том первый Геннадий хотел посвятить описанию типовых ошибок — биологических, экологических, экономических, технических, математических, ученических, а также житейских. Второй том предполагал отвести причинам ошибок. Целый том!

Хотя причин насчитывал только три — незнание, неумение и нежелание.

Незнание определить сравнительно просто. Границы известного известны.

Например, строение атомного ядра выяснено, строение ядерных частиц неведомо.

Значит, в суждениях и рассуждениях о частицах могут быть и ошибки. Поверхность нашей планеты нанесена на географические карты, а в недра рекордные буровые проникли на двенадцать километров. Вывод: в рассуждениях о недрах могут быть и ошибки. Кроме того, Геннадий различал еще три вида незнания — всеобщее, групповое и личное. Всеобщее понятнее всего — мировая наука не дошла. Никто ничего не знает, и баста! Личное: я не знаю достижений мировой науки, не все выловил из океана информации. Групповое — это уже болезнь XX века. Я специалист, и я не знаю новинок чужой специальности. Допустим, я конструктор, знаток сопротивления материалов, но не знаю геологии. Или же я геолог, и сопротивление материалов мне ни к чему. А между тем…

И знаете, что разглядел этот мальчишка? Сходство увидел он между железобетонными балками и платформами земной коры. Вот что значит читать все подряд без разбора. Оказывается, когда балка, заделанная двумя концами, перегружена, трещины на ней возникают косые, наискось идут сверху вниз под опоры. А на планете нашей все главные трещины, где родятся землетрясения, идут сверху вниз наискось под материки: от Тихого океана под Америку, Северную и Южную, или же под Азию; с юга же под пояс Альпы — Гималаи, даже от Черного моря под Крым. Потом я проверял, справлялся у геологов. Они сказали, что трещины идут именно так, это верно высчитал Геннадий, но сопротивление материалов тут не имеет значения, потому что геология — это одно, а строительная механика — совсем другое: разные науки, никакого сходства.

Неумение — вторая причина ошибок. Тоже бывает различное. Прежде всего, оно определяется аппаратурой. Не создан достаточно мощный ускоритель, не создан сверхгромадный телескоп — не видны глубь и даль. И опять-таки неумение всеобщее, общенаучное, общетехническое. Само собой, может быть неумение и групповое — в данной специальности; повсеместно и неумение личное. А помимо всего, Геннадий выделил еще и неумение психологическое: неспособность мыслить объемно. Природа диалектически противоречива, человек же склонен рассуждать прямолинейно: «Да — нет, хорошо — плохо». Это наследие первобытных предков. Им необходимы были быстрые решения, чтобы не медлить, сразу решать: съедобно или опасно, ловить или бежать? У детей четко выражено это полярное отношение: он плохой, она хорошая; хороших надо одаривать, плохих — бить.

И, наконец, нежелание. Тут я, наверное, мог бы порассказать побольше Геннадия.

Но честь и слава юноше, что он подметил этот злокозненный раздел.

Ошибки незнания и неумения отступают с годами. Приборы совершенствуются, поступают новые факты, тени отступают в полдень. Но нежелание сопротивляется упорно и активно, наводит тень на ясный день. Да-да, нежелание устранять ошибки.

Дело в том, что знание не только сила, но еще и товар. Можно кормиться, продавая правильные знания, а можно подсовывать и неправильные, выдавая их за истину. При этом покупателю необходимо внушать, что товар у тебя добротный, высшего качества, что у тебя никогда не бывает гнилья, а вот у конкурентов сплошь плесень и отрава. Это очень хорошо усвоили продавцы истины в древние времена (жрецами их называли). И они очень заботились о монополии на продажу истины, отвергали, отлучали и побивали камнями искателей ошибок: и предлагающих поправки к божественной истине — еретиков, и тем более — опровергателей (безбожников).

К счастью, мы живем не в те времена. Гневные защитники истины в XX веке не посылают еретиков на костер — это не принято в научных кругах. Но есть заинтересованные стороны, склонные невольно, подсознательно настаивать на решении, выгодном для себя, для своего круга, своей области, для своих друзей, для себя лично.

Я сам из таких отчасти, подмечаю иногда. Да, все мы ценим истину, ищем истину, восхваляем истину, воспеваем истину, трудимся в поисках истины и очень ценим свои труды. Неприятно же вычеркивать страницы и главы, выбрасывать в мусорную корзину часы, дни и годы; неприятно и даже стыдно публично признаваться в своих ошибках, оповещать научные круги, что твоему мнению нельзя доверять беспрекословно. Так хочется найти довод в свою пользу, хотя бы малейший. И доводы находятся. Малые, но весомые, веские, даже перевешивающие, даже решающие, даже неотразимые. И оказывается, что прав был я, только я прав, не правы поправляющие, их поправки не верны, вредны, нечестны, откровенно преступны.

Ох, зловредны эти ошибки от нежелания!

С ошибками от пристрастного нежелания Геннадий познакомился в доме своего друга (о друге еще будет речь впереди). Отец того друга был гидростроителем, изыскателем в прошлом, ныне историком науки и увлеченным энтузиастом. В домашнем кабинете его стоял громаднейший глобус, на котором были обозначены крупнейшие гидростанции — построенные, строящиеся, а также возможные, предложенные, но не построенные, даже отмененные, которые и не будут строиться. И отец товарища с гневным возмущением говорил об «этих заплесневелых обскурантистах, которые ставят палки в колеса самому прогрессивному направлению…».

Но кто были эти самые «заплесневелые обскурантисты»? Экономисты, агротехники и географы, как узнал Геннадий вскоре. Ведь гидростанция не только работает, еще и требует работы — несколько лет труда до самого первого киловатт-часа.

Орошает сухие земли, но затапливает и орошенные, лучшие, пойменные. Приносит доход, но требует и расхода: губит леса, дороги и города в зоне затопления.

Да, изыскатель выбрал наилучший створ, но есть люди, возражающие против любого створа. Может быть, и правы те, которые доказывают, что в данном случае прогрессивное направление невыгодно. Невыгодно! И летят в мусорные корзины проекты, годы трудов. Так что же, признаваться, что работала зря целая группа, целый инстатут, годами тратили фонды? Ни за что! Происки заплесневелых!

Нежелание личное, нежелание групповое!

А есть ли нежелание всеобщее, общечеловеческое?

Ядовитый Геннадий утверждал, что есть и такое. Называется оно «антропоцентризм». И выражается примерно в таких идеях: «Земля — центр Вселенной», «Бог создал человека по своему образу и подобию», «Человек — вершина творения», «Наша цивилизация — единственная в Галактике», «Робот никогда не превзойдет мыслящего человека» и т. д.

Но тут, мне кажется, Геннадий переборщил в своем юношеском нигилизме.

И довольно о втором томе. Третий же Геннадий намерен был отвести методике. Но тут объяснять нечего. В томе первом описаны типовые ошибки, в томе втором — их причины. Значит, надо взять конкретную задачу — биологическую, экологическую, экономическую, — определить границы знаний (общественных, групповых и личных), границы умения (научно-теоретического, технического, психологического — общественного, группового и личного). В результате вычерчивается график — поле знаний. На нем области точного знания и полузнания — область гипотез. На поле знаний накладываются поля групповых и личных знаний. На большом поле — малые поля. Где нет совпадения — площади возможных ошибок. Поле накладывается на поле — выглядит солидно и современно.

Само собой, всю эту теорию я пересказываю своими словами и вкратце. Наташа излагала мне ее добрый час, очень толково излагала, с пониманием, не только с восхищением. Поколебавшись еще раз, она развернула и позволила машине заснять красочную схему-график (девушка сама разрисовала ее цветными фломастерами), а в заключение прочла отрывочные записи — беглые мысли юного гения, записанные бисерным девичьим почерком. Читая, Наташа все поглядывала на меня: прихожу ли я в восторг, ведь правда же, замечательно? Но вслух спросить стеснялась — опасалась уподобиться тем экзальтированным девицам, которых сама же осуждала.

А я, по правде сказать, завидовал. Никогда никакие девицы не записывали бисерным почерком мои мысли, не читали их с радостью всем знакомым и незнакомым. Но ведь я и не пытался основать новую науку.

— И за чем же задержка? — спросил я. — Вы его любите, безусловно. А он? Тоже любит? Ну, так женитесь и будьте счастливы.

— Говорят, что я хлебну с ним горя. — Наташа опустила глаза.

— Кто говорит?

— Мама. И Лена — это моя, старшая сестра. У нас нет секретов друг от друга. И Сергей тоже. Ага, и Сергей появился на горизонте.

— Кто такой Сергей? Соперник?

— Пожалуй. Ну, в общем, он мне делал предложение.

— Расскажите о нем со всеми подробностями.

Мне был предъявлен портрет, он оказался в том же альбоме. Крепкий, широкогрудый, основательный парень в замшевой куртке с многочисленными карманами и молнией на каждом кармане. Этакий богатырь… Вероятно, он шутя клал на обе лопатки гибкого Геннадия… если, конечно, успевал обхватить его.

С фотографии Сергей глядел хмуро — вероятно, старался придать солидный вид своей круглой, мальчишеской, не очень выразительной физиономии.

— Стало быть, у Геннадия есть и враг?

— Нет, нет, совсем не враг, — поспешно возразила Наташа. — Они давнишние друзья, в одной школе учились, вместе решили поступить в наш институт. Сергей убедил, конечно. Он для Гены как бы старший брат. У Гены настроения, заскоки, взлеты и провалы, а Сережа — твердая ось. Он и учится ровно, и глупостей не делает никогда. И Гену выручает, когда его заносит — брякнет что-нибудь неуместное или в историю ввяжется. Сережа все повторяет, что таких, как Гена, мало, их беречь надо.

— Тоже восхищается, как и вы, Наташа?

— И восхищается, и возмущается. Говорит, что Гена не умеет уважать свой талант. Наставляет и направляет. Ну и соревнуется все время. Когда Гена делает доклад, Сергей старается взять близкую тему. Часто побеждает потому, что Гена остывает на полпути, не доводит дело до конца. Мне даже кажется, — добавила

Наташа после паузы, — что Сережа и за мной начал ухаживать, когда узнал, что мы… дружны с Геной. Для него темы Гены — самые интересные и девушка Гены — лучшая из девушек.

Я подумал, что наблюдение Наташи делает ей честь.

Вдумчивая девушка. Другая бы просто считала себя неотразимой.

— А о теории ошибок Сергей знает? Или это секрет от него?

— Знает с самого начала. Гена — открытый человек: что на уме, то и на языке.

Сережа знает, но говорит, что ничего не выйдет. Все твердит, что наука — это труд и труд, открытия не даются кавалерийским наскоком. Идея сама по себе ничего не стоит, идея — четверть процента или того меньше. Ошибковедение — всего лишь слово, а слово придумать не так уж трудно. Вот он, Сергей, изобретет еще одно слово — истиноведение (наука об истине). Слово есть, но какой в нем смысл? Вся деятельность ученых и есть поиск истины — значит, истиноведение только другое название для науки. А ошибковедение — третье название, потому что ошибки есть во всех науках, все заняты искоренением ошибок.

И еще он говорит, что Гена надорвется обязательно, если займется ошибковедением всерьез. Нельзя объять необъятное. Одному человеку не под силу изучить все науки, всю технику, всю жизнь. До нашей эры, во времена Геродота, еще можно было обозревать всю историю с географией вместе потому, что знаний было немного. Но с тех пор наука так выросла, так разветвилась, накопила

Гималаи фактов, охватить их одним умом невозможно. Научный работник, если хочет принести пользу, должен сосредоточиться на чем-то одном, иначе он утонет в библиотечном море. Сегодня, чтобы выйти за границы известного, надо себя ограничить. Так говорит и отец Сережи.

И самое главное, не надо воображать, что ты первый ученый на Земле. Тысячи лет люди исследуют природу, кое в чем разобрались сообща, международным коллективом. Наука не создается одиночками. Новичок приходит в коллектив и вливается в коллектив, чтобы продолжать начатую работу, а не переиначивать все по-своему. Вот он, Сергей, и будет продолжателем, пойдет вперед продолжая, а не возвращаясь к азам, к античному умозрительному уровню. У него уже все продумано. Институт он постарается кончить с отличием: надежда есть, троек не нахватал, как Гена с его безалаберностью и капризами: «Это мне интересно, а это неинтересно, не желаю учить». Сразу после института Сергей поступит в аспирантуру — папа поможет. Он же декан, правда не на нашем факультете, но это тем лучше. Потом — диссертация. Если удастся, возьмет тему поближе к отцовской, или же будущий шеф подскажет (руководители любят, чтобы работа аспирантов входила как глава в их монографию). Примерно в двадцать семь лет — кандидат, к сорока — доктор. Можно и науку основать на какой-нибудь обособляющейся ветви. Но ошибки — это мелковато. «Ошибочки, вставочки, поправочки, мелочишечки!» Науку надо продолжать расширяя, вбирая все прошлое рак часть. Механика Ньютона — часть теории относительности, теория относительности — часть будущей теории поля. Но куда расширять, куда продолжать — не студенту разбираться. Студент должен осваивать достижения прошлого, взобравшись на плечи предыдущего поколения.

— Это общеизвестно, — поддакнул я. — В науке все стоят на плечах у предыдущего поколения.

— А Гена говорил: «Правильно, все стоят на плечах, а Сережа хочет стоять на одном плече — у папы или у шефа, на худой конец». Вот и почувствовала я, — заключила Наташа, — что Сережа и меня приглашает влезть на то плечо. Удобно, надежно и все наперед известно: к двадцати семи годам муж кандидат, к сорока — доктор, к семидесяти — член-корр. или действительный член. И так мне стало скучно, так скучно!

Наташа тяжело вздохнула и взглянула на меня вопросительно.

— Ну что ж, — сказал я, — ваше мнение я выслушал. Вопросы кончаю: и так затянул.

Теперь предоставим слово машине. Но прежде чем включить ее, должен вас предупредить, девушка: вы получите прогноз, вероятностное предсказание, не бесспорное. Машина — не пророк. Возможности ее ограниченны. Она высчитывает вашу личную судьбу, но не будущее всего человечества. Внешние события за пределами ее тематики, тем более неожиданные внешние события — землетрясения, наводнения, пожары… военные пожары тоже. Машина выводит наиболее вероятные итоги личной жизни на основе ваших характеров. Но это тенденция, а не роковая неизбежность. Тенденции можно и сопротивляться.

— Пусть машина учитывает мой характер, — перебила Наташа. — Я буду сопротивляться. Я сильная. И я люблю!

На том предварительная беседа кончилась. Я набрал приказ: «Обработка. Выводы.

Итоги через один год». Набрал и отодвинул занавеску с экрана. Машина ровно гудела, переваривая информацию, сопоставляя и высчитывая. На экране возникали и таяли неопределенные тени.

— Долго ждать? — не выдержала Наташа.

Я попросил набраться терпения. У машины сейчас прорва материала, много больше, чем у человека в мозгу в течение всей его жизни. Ведь пока мы с Наташей беседовали, по каждому нашему слову ЭВМ запрашивала центральный архив. Теперь в машинной памяти накоплены сведения о студентах вообще, о Наташином институте, о папе Сергея, о всех его научных трудах и публичных высказываниях, об упоминавшихся в нашей беседе науках, о теории ошибок в математике, о молодых талантах… И сотни прецедентов со сходными житейскими треугольниками.

Все это надо расставить, высчитать по формулам статистической вероятности и оформить в виде образов для экрана. Для сотни людей работы на сто лет.

Наконец тени на экране стали контрастнее, приобрели четкие очертания — сначала геометрические, прямолинейные. Мебель появилась на экране: небольшой стол, диван с подушечками, телевизор, стулья, оконная рама слева, справа — дверь.

— Да это же моя комната! — воскликнула Наташа.

Очевидно, собрав все сведения о жилищных условиях действующих лиц, машина пришла к заключению, что молодожены поселятся у Наташи.

И молодая хозяйка появилась тотчас, такая же, как и в подлинной жизни: девушка-стрела, девушка-тетива на туфельках-пружинках. Она влетела с букетиком гвоздик — белых, розовых и пурпурных, сунула цветы в вазочку, поставила на стол, полюбовалась, наклонив головку, переместила на телевизор, схватила веник и, напевая, принялась за уборку. Чувствовалось, что ей нравится все на свете, даже подметать и пыль, стирать нравится. Жизнь прекрасна и удивительна!

Дверь открылась. Без стука вошел Геннадий. Наташа радостно взвизгнула и, подпрыгнув, повисла у мужа на шее, болтая ногами. Поцеловала раз, другой, третий. Много было поцелуев, машина не поскупилась.

— Слушай, Наташка, — сказал Геннадий, валясь на диван, — слушай, подожди с поцелуями…

— Не хочу ждать, — перебила Наташа.

— Подожди, есть серьезный разговор. Я решил окончательно и бесповоротно…

— Я согласна! — выкрикнула Наташа и еще раз поцеловала мужа.

— Ну стой, ну подожди, ты послушай, на что ты согласна. Я решил уйти из института. Времени жалко: тратишь месяцы на обязательное посещение, задания, проверки, зачеты. Проверяют, как будто я сам не хочу работать. У меня своя программа, вчетверо обширнее институтской. Лучше я пойду по своему плану и прямо к цели. Для начала мне надо плотно посидеть в библиотеке годик…

— Я согласна! — повторила Наташа с энтузиазмом.

— Первое время будет трудновато, зато к итогу я приду быстрее. А там неважно, с дипломом или без… Покажу товар лицом — три тома.

— Я согласна. Я верю в тебя. Ты у меня самый-самый умный на свете. Ты всех убедишь, переубедишь и победишь…

Поцелуи, поцелуи, поцелуи!..

Надо было видеть вдохновенное лицо подлинной Наташи. Она упивалась своим будущим счастьем. И чуточку морщилась. Кажется, ревновала к самой себе, к своему изображению на экране.

Я перевел рычаг срока на «Десять лет спустя».

Та же комната. И мебель та же, но старая, очень уже обшарпанная. (Я покосился на Наташу-зрительницу. Она явно была разочарована. Наверное, рассчитывала на новое роскошное жилье, а тут с женской наблюдательностью сразу же по мебели поняла, что триумф пока еще не состоялся.) На столе вместо скатерти — газеты.

Кипы бумаг и разрозненные листочки на шкафу, на телевизоре, под телевизором, на полу у дивана. А на диване с ногами полулежит Геннадий — худой, небритый, бледный. Такая бледность бывает у людей, которые по неделям не выходят из комнаты на свежий воздух.

Но вот открывается дверь справа, входит Наташа. Не влетает на каблучках-пружинках — входит, волоча тяжелые сумки, взваливает на стол, начинает выгружать покупки: хлеб, капусту, свеклу. Геннадий не сразу отрывается от чтения.

— Как хорошо, что ты пришла, Наташка, рвусь поделиться. Такие интересные вещи раскопал, расскажу за обедом. Понимаешь, штудирую церковные проповеди против еретиков. Рассуждают о божественном, а логика все та же: упорное, страстное, непреклонное отстаивание собственной правоты, своих закоренелых ошибок, каждого своего слова, каждой запятой…

У Наташи, той, что на экране, губы закушены. Ей хочется взорваться, она с трудом сохраняет выдержку. Возможно, про себя считает до двадцати, чтобы не сказать лишнего.

— Гена, — начинает она подчеркнуто ровным тоном, — Гена, ты обещал работать последовательно. У тебя договор на книжку о типовых ошибках школьников на уроках геометрии. Пролонгация была уже два раза, а ты не написал еще ни одной строки.

— Опять двадцать пять! — сердится Геннадий. — Ну, напишу я эту муру, напишу.

Да, отложил. Пойми, что это же скукота, не только скука, но и потеря времени, даже потеря престижа. Я должен войти в науку с чем-то принципиальным, всеохватным, впечатление произвести, а об ошибках школьников напишет каждый учитель, даже лучше меня напишет, потому что у него практического опыта больше. В сущности, и мне, чтобы написать как следует, негрешно было бы поработать в школе годик. Годик — для алгебры, еще год — для геометрии и для тригонометрии год. Так и откладывать на годы? Наташа тяжело вздыхает.

— У нашей Милочки больные ножки, — говорит она все тем же ровным голосом, с нарочитой медлительностью. Явно заставляет себя растягивать слова, чтобы не сорваться на крик. — Милочку надо везти в Евпаторию на полный сезон, и лучше ей ехать с мамой; всем детям лучше при своей маме. Но может ли мама бросить работу при таком гениальном отце? Мо-гу я бросить работу?! — Наташа кричит все-таки, срывается. Геннадий вскакивает с дивана:

— Ну хорошо, хорошо, лети все к чертям! Я напишу эту проклятую методичку.

Пойду в школу, буду, буду зарабатывать на твои разъезды, поезжай в Евпаторию, на Пицунду, на Золотые пески, в Венецию, на Ривьеру. К чертям теорию, к чертям пустые мечты и большие планы, к чертям десятилетний труд! Где у тебя мешок, сейчас я снесу эту макулатуру в утиль, обменяю на великолепный томик Дрюона.

Геннадий и в самом деле хватается за метлу, начинает сметать черновики в угол. Наташа с плачем обнимает его:

— Гена, прости меня, я так устала ждать, я просто устала. Но я потеряю еще, и Милочка потерпит, уедет в санаторий с группой. Едут же другие дети без мамы.

И Геннадий обнимает плачущую жену.

— Наташа, милая, я кругом виноват перед тобой, я чувствую, что обманул тебя. Но потерпи еще немного. Мне надо пять лет сосредоточенности, не пять — четыре года, даже три. Ну если ты будешь плакать, я выброшу все…

Наташа зажимает ему рот поцелуем.

«Еще десять лет», — заказываю я машине.

Та же комната, и мебель все та же, совсем уже ободранная. На экране две женщины. Наташа — еще прямая, стройная, со следами былой красоты, но с седыми висками и очень усталыми глазами. Рядом с ней девушка — высокая акселератка.

Я-то с профессиональным любопытством рассматривал, какую дочь сконструирует машина Наташе. Что-то не очень привлекательное получилось у двух красивых родителей. Тощая, бледная, узколицая и плоскогрудая, явно болезненная, с опущенной нижней губой, капризно-недовольной, Пожалуй, больше она была похожа на Геннадия, однако не лучшее унаследовала. Черты те же, но без одухотворенности.

— Мама, я не пойду на выпускной вечер, — тянула она. — Мне совершенно нечего одеть. У Таньки сапоги на шпильках, у Ольги сапоги на шпильках, у Наташки Длинной шпильки, у Наташки Колобок… Вообще одна я замухрышка. Не хочу быть хуже всех, не хочу!..

— Милочка, ты же знаешь, папе обязательно надо было съездить в Закавказье…

Девушка надувает губы:

— У других родителей дети на первом плане, а у нас все для папы, для одного папы.

— Милочка, ты же знаешь. — Наташа снова растягивает слова, выдержки набирается. — Ты же знаешь, что папа поехал не для забавы. Ему предложили работу, выгодную, хорошо оплачиваемую. Папа прилетает сегодня, и как только он прилетит…

Наташа на экране смолкла, прислушиваясь.

— Ну, вот и он, кажется…

Дверь распахнулась. Как пишется в пьесах: «Те же и Геннадий».

Совсем седой уже, с серым, помятым лицом, в помятом костюме. Впрочем, какие могут быть претензии? Сидел в самолете, сидел в автобусе — в дороге трудно сохранить свежесть.

Наташа кинулась к нему, чтобы помочь снять пиджак. Дочь молчала выжидательно.

— Ну, что уставилась? — сразу же огрызнулся Геннадий. — Сорвалось! Ни с чем я приехал, послал подальше этого прохвоста. Такой сладкий, такой любезный, все по ресторанам водит, угощает, льстит: «Вы такой знаменитый, на весь Союз знаменитый, у вас зоркий глаз, от вас ничего не укроется, помогите нам разоблачить этого Нигматуллина, нам от него житья нет. Ну, прочел я работу Нигматуллина, составил поля знаний. Действительно, есть у него ошибки; ошибки вечны и бесконечны, у самого господа бога полно ошибок. И труд моего заказчика прочел для сравнения: «Нечто к вопросу о предварительном уточнении формулировки значений». Небо и земля! Я ему говорю: «Давайте я лучше ваши ошибки укажу, исправлю кое-что». Лезет в бутылку: «А вы кто такой? Вы неспециалист, что вы понимаете в нашей специфике, как вы осмеливаетесь указывать мне?» Значит, в его специфике я ничего не понимаю, а ошибки его противника увижу. Неспециалист, но известный скандалист, искатель чужих блох. Помогаю тупицам придираться к способным людям. Помогаю развенчивать, помогу и оклеветать.

Наташа слушала с грустно-усталым видом, дочка — с кисло-презрительным.

— Значит, ты зря потратил деньги на поездку?

— Зря потратил деньги, зря потратил время! — Геннадий вскипел, не встретив сочувствия. — Говорил же я вам: не толкайте меня на случайный заработок. Деньги, деньги! Все денег вам не хватает.

— А обо мне ты совсем не думаешь? — сказала дочка.

— Думаю, думаю, только о вас и думаю. Вот о деле думать некогда.

И тут зазвонил телефон.

— Да-да! — закричал Геннадий. — Да, это именно я, специалист-скандалист, известный на весь Союз. Могу разоблачать, могу оклеветать. Кого вам надо оклеветать по дешевке?

— Гена, опомнись! — Наташа положила руку на рычаг. — Иди, полежи, отдохни с дороги. Мы тут сами разберемся с Милочкой.

Геннадий исчез; машина просто убрала его с экрана. В поле зрения остались мать с дочкой.

— Ну и как мы будем разбираться? — спросила дочь непреклонно. — Значит, плакал мой выпускной вечер?

Наташа тяжело вздохнула и медленно начала снимать с пальца обручальное кольцо.

— Он мой муж, я люблю его и верна, — сказала она как бы про себя. — И не кусочек металла доказывает верность.

Экран погас.

У настоящей Наташи, той, что сидела рядом со мной, были растерянные глаза. Мне стало жалко девушку, и хотя утешать, оспаривая прогноз, в нашем Центре не полагается, я все же сказал ей:

— Жизнь, милая девушка, трудная вещь, и не все в ней распределено по справедливости. Радости и удовольствия скапливаются вначале, заботы и болезни — во второй половине. Когда прогнозируешь на десятки лет, волей-неволей углубляешься в старость. Обычно мы не заглядываем так далеко. Это долговременные планы вашего Геннадия увели нас на десятки лет.

— Все равно, продолжайте, — сказала Наташа твердо. — Я хочу знать окончательный результат.

Я подал очередную команду машине: «Еще десять лет спустя». Тридцать в общей сложности.

На этот раз появилась другая декорация: просторная, даже пустоватая комната. В центре ее красовался монументальный стол светлого дерева, вдоль стены простиралась так называемая стенка, тоже светлого дерева, с книгами в нарядных суперобложках я с погребцом, а в нем вина — редкие, судя во непривычной форме бутылок. В углу же на особой тумбочке красовался громаднейший глобус.

— Да это же кабинет Сережиного отца! — воскликнула Наташа, узнав глобус.

За массивным столом сидел массивный мужчина, с круглой, почти лысой головой и в круглых очках.

— А это кто? — спросила Наташа,

— Сергей, надо полагать, — ответил я без особой уверенности. — Отец его был бы много старше через тридцать лет, а незнакомого человека машина вряд ли посадила бы в эту комнату.

Предположение подтвердилось. На экране появилась расплывшаяся женщина в черном шелковом капоте с розовыми хризантемами, и она назвала массивного Сережей.

— Обед готов, — сказала она. — Ты же не любишь подогретого, Сережа.

— Сейчас, Наталья, через пять минуток, — отозвался Сергей. — Надо же принять эту женщину, она давно уже сидит в передней.

— В таком случае я удаляюсь, — сказала хозяйка ненатуральным голосом. — Когда профессор принимает женщину, жена может подождать.

Очень выразительный тон подобрала машина, я не мог не восхититься профессионально. Все было в этом тоне: и ущемленное самолюбие, и ирония, и застарелая ревность, уже не любовная, а экономическая, и привычная готовность мириться с обидой рада спокойной жизни в просторной квартире, ради стенки, гарнитура, розовых хризантем на капоте. Кимоно? Может быть, и кимоно, я не очень разбираюсь.

— Противную бабу выбрал Сережка, — поморщилась настоящая Наташа.

Она не заметила, что машина назвала ту женщину Натальей, как бы разыгрывала вариант Наташиной судьбы: Кот что будет с тобой, если ты по расчету выйдешь замуж за сына сегодняшнего владельца этого кабинета с глобусом, усядешься на его плечо. Пожалуй, эта Наталья не была точной копией ни живой Наташи, ни экранной жены Геннадия. Машина расщепила образ, как Стивенсон расщепил своего героя на доктора Джекилла — доброе начало и Хайда — скрытое в душе его зло.

Так и тут была расщеплена Наташа: одна — беззаветно любящая, другая — взвешивающая, прислушивающаяся к разумным советам мамы, старшей сестры и Сергея.

Наталья удалилась, а на экране появилась Наташа — сухонькая, почти совсем седая, с грустными глазами и опущенными плечами, уже не натянутая как струна — согнувшаяся.

Сергей вышел из-за стола, пожал ее руку двумя руками, усадил в глубокое кресло:

— Тысячу лет не видал тебя, Наташенька. Садись, рассказывай, как жизнь сложилась.

— Я вдова, — сказала Наташа сразу. — Больше года уже вдова. Третий инфаркт, нельзя сказать — неожиданный, к тому дело шло. Живу с дочкой и ее дочкой, типичная женская семья. Все радости от внучки, забавная девчушка. А своя биография кончена. Ты спросишь, конечно, что же успел Гена…

Сергей слушал, сочувственно кивая. Не притворялся, не торжествовал и не злорадствовал. Геннадий был для него не только соперником, но и другом, даже уважаемым другом, эталоном, высотой, с которой хотелось поравняться. Хотелось — не удавалось. И Сергей еще в студенческие времена доказал себе, что высота нестоящая. — Генка был талантом, — сказал он, дослушав Наташу. — Нетерпение его сгубило, хотел перепрыгнуть через все ступени разом. Первейшую и величайшую ошибку он совершил, уйдя с третьего курса. Автор статей с «незаконченным высшим» не котируется по определению, к такому не относятся всерьез. В редакциях первым долгом спрашивают: «Кто вы по образованию? Ах, недоучившийся студент! Тогда извините, у нас научный журнал. Знаете ли, когда я был студентом, я не пробовал читать лекции профессорам».

Наташа порылась в выгоревшей сумке, извлекла оттуда растрепанные папки, связанные простой веревочкой.

— Гена все материалы собирал, собирал и собирал, фактов казалось недостаточно.

После первого инфаркта спохватился, почувствовал, что не так много времени отведено. Начал сортировать, составлять тезисы… но не успел. Посмотри, пожалуйста, нельзя ли опубликовать хотя бы часть.

— Обязательно посмотрю, — обещал Сергей. — Только не торопи меня, дай срок…

Экран погас.

— Это верно, на Сережку можно положиться, — сказала Наташа-зрительница. — Он надежный. Если обещал — выполнит.

— Какой срок дадим ему? — спросил я.

— Месяц… ну, два… три, чтобы сомнений не было.

Я распорядился, чтобы машина показала Сергея через три месяца.

Она выдала тот же кабинет, ту же сцену, на сцене Сергей с женой.

— Ну и что? Все стараешься для той женщины? — говорила Наталья брезгливо. — Охота тебе возиться со всякими чайниками, непризнанными гениями. Времени не жалко?

Сергей поднял очки на лоб:

— Я и сам так думал сначала. Но вчитался и чувствую: что-то прорезывается в тумане. Сыро, неточно, неряшливо… но если сократить, изложить строгим научным языком, пожалуй, получится статья для сборника… даже брошюра… даже и книжечка небольшая. Но нужно приличное название прежде всего. Ошибковедение?

Ни в коем случае! Комично звучит, фельетонно. Солидность придают только античные корни — греческие или латинские. «Эрраре» («Ошибаюсь»)! Наука об ошибках — эррология. Задача ее — поиски безошибочных решений. Безошибочность — вот предназначение, вот в чем ее ценность, так и надо определять. Ведь и в медицине нет науки о боли, нет специалистов-болевиков, есть обезболеватели — анестезиологи. А тут будут обезошибователи, анэррологи. «Анэррология» — звучит?

— Но это совсем другая наука, — возразила Наталья. — Нечто противоположное домыслам этого дилетанта. Твоя наука — не его.

— Да, до некоторой степени противоположное, но инициатива все же принадлежит Геннадию. Безусловно, во введении надо будет рассказать о его работе. Надо… хотя и неудобно отчасти, некорректно по отношению к коллегам прославлять человека, постороннего для науки. Впрочем, истина должна торжествовать: каждому по заслугам. К тому же в предисловии полагается исторический обзор,

Геннадий будет обязательно упомянут — как самый первый, как пионер… если он был самым первым, конечно. Это еще придется проверить. Вспоминается, что ошибки делали еще вавилонские клинописцы. А теория… не забыть бы, был еще Фрэнсис Бэкон. Он так живописно называл типы научных заблуждений: «Призрак пещеры… призрак рынка… призрак театра…»

Я понял, что в голове Сергея уже началось подсознательное вытеснение друга-соперника. Сергей — человек порядочный, он добросовестно взялся за редактирование, вкладывает труд, а свой труд свойственно человеку переоценивать. В свои усилия он вкладывает пот и время, а чужие получает готовенькими: написано на бумаге — долго ли прочесть? Кажется, что и написать было не так трудно.

Я заказал машине составить очередную статью Сергея. Она называлась «Введение в анэррологик». В предисловии говорилось о генетических ошибках, о вавилонских клинописцах, Аристотеле, Платоне, Ньютоне и Бэконе с его призраками пещеры и театра. О Геннадии — ни слова. Наверное, неудобно было вставлять его в такой славный труд.

— Машина не советует Вас выходить за этого незадачливого гения, — сказал я, подводя итоги. — Эхо было бы серьезной жизненной ошибкой.

Наташа сидела подавленная, с опущенными плечами, как пятидесятилетняя вдова на экране — ее продолжение. Потом по-детски шмыгнула носом, смахнула слезу, подняла головку.

— Но вы сказали, что можно сопротивляться прогнозу, — вспомнила она.

— Сопротивление учитывалось, — сказал я. — Я дал машине поправку на сопротивление. Вы же видели, какую выдержку проявлял ваш двойник на экране, какой груз она тянула безропотно. Любящая жена помогала как могла, но ее помощи не хватило.

Наташа не сдавалась:

— Но вы сказали, что машина тоже ошибается. Вот и Гена твердит: «Ошибки вездесущи, ошибки повсеместны».

— Да, машины ошибаются иногда. Я говорил вам, что все на свете машины охватить не могут. Они изучают ваш характер и экстраполируют, продолжение высчитывают… землетрясений и пожаров не учитывают. Ну, если хотите, давайте введем поправку на внешние перемены.

Нарушил я правила прогноза, отошел от объективности. Но как-то вызывала у меня сочувствие эта девушка, отстаивающая любовь.

И я продиктовал машине:

— Внимание, ЭВМ, вношу поправку на научный прогресс. Год спустя после свадьбы Наташи и Геннадия публикуется постановление:

— И заключил: — Прошу дать итоги тридцать лет спустя.

Мы увидели Наташу в первых рядах кресел в большом зале, не молоденькую девушку, но не иссохшую и не морщинистую. Перед нами была миловидная румяная женщина с гладким лицом. Геннадий же стоял на трибуне и, краснея, мял в руках большущий букет.

Сосед Наташи, совершенно новый персонаж, высокий, с седой пышной гривой, наклонился к ней:

— Слов нет, герой, действительно заслужил. Этакую махину своротил, целую науку создал. Теперь все мы под ним ходим. Ни один проект без визы ошибковедов. Но ведь экономия!..

— Это мой муж, — сообщила Наташа с достоинством. Сосед усмехнулся понимающе:

— Неуступчивая личность. И дома такой же трудный?

— Не легкий, — согласилась Наташа. — Но жить с ним интересно. Не променяла бы его ни на кого другого.