"Следователь особого отдела" - читать интересную книгу автора (Вучетич Виктор)

19

И вот они снова собрались в комнате, ставшей им почти родной. Дзукаев, Дубинский, Рогов… Не было Бурко — он обживался на новом месте, куда, если все пройдет по намеченному плану, они смогут перебраться уже завтра…

Сейчас приведут Баринову.

Сразу по прибытии Дзукаев тщательно проинструктировал Татьяну, и та, под руководством Виктора Дубинского, старательно обыскала Баринову, но ничего, никаких острых — режущих, колющих предметов, никаких докумен­тов или других бумаг у нее не обнаружили. Теперь арестованная приводит себя в порядок, а в дверях ее сторожит Коновалов, глубоко переживающий гибель своего друга — Одинцова.

Вошла Баринова. Черты лица ее заострились, нос опустился, губы вытянулись в сухую ниточку — словом, ощущение было неприятное; может быть, подумал Дзукаев, она когда-то действительно была красавицей и кому-то могла даже понравиться, но не ему, нет… Она села на предложенный стул. На вопрос о самочувствии презрительно усмехнулась, не удостоив ответом.

— Ну что ж, — не обиделся Дзукаев. — Будем начинать по порядку. Несколько вопросов и уточнений, чтоб потом нам с вами не терять даром времени.

— Спрашивайте, ваша воля…

— Скажите, ваш родственник, группенфюрер Вилли… как правильно его фамилия?

— Клотш. Вильгельм Клотш. Мой кузен, — небрежно ответила Баринова.

— Вот-вот, Клотш… Это он был причиной столь… нежных отношений к вам Карла Бергера и Курта Брандвайлера?

Анна замерла, услышав эти фамилии. Потом пожала плечами.

— Не думаю… Возможно… Вилли недавно погиб в Белоруссии. Партизаны убили… А откуда вам это известно?

— Я удивлялся, почему Бергер оставил здесь вас? Теперь понял. Вы потеряли для него всякую ценность после смерти Клотша. Что ж, это вполне естественно для Бергера… Вы спрашиваете, откуда мы знаем об этом? Секрета тут нет никакого. Виктор Александрович, покажите гражданке Бариновой протоколы допроса Григория Никитовича Тарантаева… Да-да, все три протокола. Самый подробный и наиболее интересный последний, сегодняшний. Вы потом сможете их почитать и, полагаю, найдете много любопытного для себя.

— Он… жив?

— Ну, а как иначе он мог бы давать свои показания?.. Кроме того, с вами хочет встретиться Антон Ильич Елецкий, — Дзукаев внимательно наблюдал за реакцией Бариновой. В какой-то миг ему показалось, что она упадет в обморок, но она взяла себя в руки, снова выпрямилась на стуле, — сильная женщина. Дзукаев сделал небольшую паузу и продолжал: — Он специально прилетел для встречи с вами из Москвы, из санатория, где он лечился после знакомства с вашим другом Карлом Бергером. Только встреча произойдет не здесь, а чуть дальше по коридору, в бывшем кабинете Карла Бергера, где вы однажды уже виделись и обсуждали качество французского одеколона. Ну, и кроме того, к нам явился по собственному почину посланец от вашего друга Курта Брандвайлера, из Эстонии. Он тоже кое-что имеет вам передать. С чего начнем? Спрашивать? Или дать бумагу, карандаш, а вы сами все напишете?

Анна молчала.

— Совсем не слышу ответа, — спокойно констатировал Дзукаев.

— Скажите… — голос у Бариновой захрипел. — Гриша все про меня рассказал?

— Что — все? — удивился Дзукаев.

— Что я его… любила…

— А как же! Да вы сами прочтете, я ж сказал.

— Мерзавец… ничтожество….. хорошо, я сама напишу. А что мне за это будет?

— За что — за это? За расстрелянных наших честных людей? За ваши специальные списки коммунистов? Мы сегодня интересовались в соответствующих инстанциях, и нам сообщили, что практически уже подготовлена исчерпывающая информация и на вас и на ваших друзей — рыжего Курта, Генриха Рихтера, Бергера и других. Так какого же снисхождения вы ждете теперь?

— Но… может быть… если я все расскажу?..

— Об этом теперь будет судить только трибунал. Скажу лишь, как я уже говорил и вашему Тарантаеву: чистосердечное и полное признание может оказать воздействие на решение военного трибунала. Это все.

— Я напишу… Мой бог, за что? Ведь я так любила его!.. А он изложил… в своем признании, кем являлся на самом деле?

— Да, и довольно подробно, — не моргнув глазом, ответил Дзукаев.

Баринова задумалась.

— Ну, что ж, тогда и мне скрывать нечего, — решительно заявила она. — Я напишу, я все напишу, даже то, что ему очень хотелось бы скрыть… Давайте бумагу. Где я должна работать?

Последнее слово и безапелляционный тон, с которым она его произнесла, едва не вызвали шок у следователей, настолько комично это выглядело. Вероятно, эта женщина была слишком уверена в своей значительности. Следователи переглянулись. А что, мелькнула вдруг у Дзукаева шальная мысль, может, она действительно считает, что представляет собой великую ценность для нас? Такую великую, что и самой Мата Хари не снилось? И фрицы с восторгом согласятся ее немедленно обменять на своего Гитлера? Ну и честолюбие!

— Я думаю, удобнее всего вам будет здесь. Начинайте и не обращайте на нас внимания. Этого вам, надеюсь, хватит? — Дзукаев протянул ей довольно толстую кипу бумаги и несколько заточенных карандашей.

Но Баринова не заметила иронии.

— Думаю, хватит. Но все-таки, может быть, вы мне разрешите пройти в соседнюю комнату, куда вы уже меня определили? Там тоже имеются стол и стул. Там на окнах такие же решетки, а я себя неважно чувствую и, как вы понимаете, убежать не смогу. Только уберите вашего солдата, пусть не стоит над душой. Он так зло смотрит, что я не могу сосредоточиться.

— Виктор Александрович, проводите ее, пожалуйста. Мы пойдем вам навстречу, Баринова, наш боец будет находиться за дверью. Теперь все?

— Достаточно.

Шло время… Рогов уехал за Елецким.

Дзукаев время от времени интересовался у Дубинского, заходившего в соседнюю комнату.

— Ну, как?

— Пишет, — коротко отвечал Виктор. — Много?

Дубинский двумя пальцами показывал толщину стопки исписанной бумаги.

— Читать нам — не перечитать, — вздыхал Дзукаев. — Боюсь, что я погорячился, когда решил, что мы выгадали завтрашний день. Давай, дорогой, займемся бумажными делами…

Вернулись Рогов с Елецким. Антон Ильич заметно изменился. Он словно помолодел, казалось, даже запавшие щеки его разгладились, исчезли на них резкие морщины, и глаза светились и были живыми, а не теми, пристально-отрешенными, которыми он смотрел на Тарантаева.

— Спасибо вам, друзья мои, — негромко и стеснительно сказал он. — Вы даже не представляете, какое это лекарство для меня, как всего этого мне не хватало. Хотелось бы думать, что мой неожиданный приезд вам не в тягость. — Он уже знал от Рогова о неудавшемся побеге Бариновой и теперь предложил: — Разрешите, и я тоже изложу свои показания? Постараюсь быть предельно кратким. Если я вам пока не нужен, приткните меня куда-нибудь, где поспокойнее. И еще просьба, майор, вы обещали, что сегодня ночью появится возможность вылететь в Москву. Видимо, не надо объяснять, что меня ожидает там, в санатории? — он слегка улыбнулся. — Но это уж я как-нибудь переживу, да и руководство в курсе дела. Однако лучше, если задержка не продлится более суток. Будут считать самоволкой.

— Антон Ильич, какие разговоры! — широко и белозубо рассмеялся Дзукаев, подмигнув следователям. — Мы сегодня же отправим вас. Полковнику Федорову я уже докладывал о вашем прибытии. Его здесь нет, но он просил вам передать свою глубокую благодарность и беспокойство по поводу вашего здоровья. Он обещал лично решить с коман­дованием вопрос о доставке вас в Москву. За это не волнуйтесь. — Дзукаев внимательно посмотрел на Елецкого и строго сказал Рогову: — Сандро, дорогой, обеспечь Антона Ильича всем необходимым.

Они долго занимались бумажными делами, которых Дзукаев терпеть не мог. Выручали скрупулезная точность и аккуратность Виктора Дубинского. Дзукаев прочитал и подшил к делу показания Елецкого. Ждали Баринову.

Виктор зашел в ее комнату, быстро вернулся, шепнул:

— Заканчивает, — и снова ушел к ней.

Минут через пятнадцать она вошла в сопровождении Дубинского, несшего пухлую кипу исписанной крупным почерком бумаги. Баринова окинула взглядом комнату, и глаза ее прикипели к Елецкому. А он пристроился на подоконнике, опершись на палку, и внимательно смотрел на Баринову, слегка покачивая головой из стороны в сторону. Наконец Анна словно очнулась и быстрыми шагами прошла и села на стул спиной к Елецкому. Резким движением указательного пальца приказала Дубинскому положить бумаги Дзукаеву на стол.

— Здесь — все. Прежде чем я буду отвечать на ваши вопросы, настаиваю на следующем. Все написанное — истинная правда. Лично я не повинна в смерти ни одного человека, я никогда не держала в руках никакого оружия и к акциям, проводимым гестапо во время оккупации этого города, отношения не имею. Ни в каких уголовных делах я не замешана. Напротив, на посту заместителя председателя правления сельпо и ранее я трудилась честно и за свой труд получала только одни благодарности. Во время оккупации я также была абсолютно лояльна по отношению к местному населению. Все, кто меня знают, могут это подтвердить. И последнее. Прошу суд учесть, что я женщина.

— Понятно, — согласился Дзукаев. — Почитаем, какую правду вы изложили…

Любопытная это была исповедь. Казалось, Баринова не скрывала ничего, не стремилась выставить себя в более выгодном свете. Она начала издалека, с детства, со своей семьи, Петра Баринова, подробно описала свои взаимоотношения с военнопленным, затем появился кузен Вилли Клотш, будущий группенфюрер СС, его советы, приезд в Россию. Она писала о работе экспертом-переводчиком в техническом бюро Отто Вольфа в Москве, затем о возвращении в Брянск и переезде в Смоленск. Можно было подумать, что она даже получала какое-то своеобразное удовольствие, живописуя свои взаимоотношения с мужем, а потом с Тарантаевым. Подробно описала она, как ей напомнили о ее долге перед Германией, но она, не желая бросать и намека тени на свою деловую репутацию, предложила использовать в качестве агента человека хитрого, но недалекого-Григория Тарантаева. Он и выполнял задания сотрудника германского посольства в Москве Курта Бранд-вайлера. О существе этих заданий она, конечно, долгое время не догадывалась. Только с начала войны, когда появился Бергер и она стала его любовницей, некоторые из этих заданий прояснились для нее. Но об этом ей рассказывал уже сам Бергер, который в своей разведывательной деятельности подчинялся Брандвайлеру. Вот, собственно, и вся ее биография. Она, разумеется, признает себя виновной в том, что была связана с представителями германской разведки, но эта связь была сугубо личной, так сказать, интимной, и не наносила никакого ущерба советскому государству, в котором она жила и честно трудилась. Она виновата лишь в том, что знала о преступной, шпионской деятельности Тарантаева, но не донесла на него в органы НКВД, хотя как женщину, ее, в общем, нетрудно понять. Что же касается Бергера, то он, являясь офицером абвера, занимался вербовкой агентов в России с целью их долговременного оседания после ухода немецких войск. Многих из них она видела в доме Бергера, даже запомнила их внешность, псевдонимы. Учитывая то обстоятельство, что по законам военного времени к ней уже по одному только подозрению в шпионаже может быть применена высшая мера наказания, она ставит в известность следствие, что, если ей будет твердо гарантировано сохранение жизни, она постарается вспомнить адреса оставленных Бергером агентов, а их около полутора десятков.

Дзукаев жирно, двумя линиями отчеркнул этот абзац и поднял глаза на Баринову.

— Эти агенты действительно существуют?

— Разумеется. Возможно, повторяю, я смогла бы их вспомнить. Но вы сами понимаете, мне нужны определенные гарантии.

Дзукаев кивнул и снова углубился в чтение. Он по нескольку раз перечитывал отдельные фразы и абзацы и хотел понять, разобраться, что, какие пружины двигали этой женщиной. Она так спокойно и даже равнодушно, с массой вполне зримых деталей рассказывала о приходе фашистов, их карательной политике, несколькими фразами ярко охарактеризовала каждого из своих соотечественников, особенно Бергера и Курта, и во всем этом была какая-то совершенно непонятная Дзукаеву ирония, словно Анна выбрала себе роль беспристрастного судьи, для которого не существует таких понятий, как фашизм, предательство, убийство, а есть ситуация, положение вещей, акция…

Она не называла людей, в России их для нее не было, было население. Откуда же, думал Дзукаев, в ней такая ненависть к русским людям? Ведь муж ее был русским. Она пишет, что ехала в Россию с большими и честолюбивыми планами. Так что же это, неудовлетворенное честолюбие, крушение надежд? Видимо, мечтала о величии, а оказалось, никто не оценил ее “подвига”, ее миссионерства среди дикарей, и пришлось ей работать, как всем в страна, и быть наравне со всеми. Но ведь она пишет и о том, что к ней относились хорошо, ценили, хвалили. Значит, что же, не так ценили, как ей того хотелось? И поэтому она с равнодушием палача смотрела на бесчисленные, немыслимые страдания людей, которым принесли смерть и горе ее соотечественники.

За чтением Дзукаев упустил момент, когда начался какой-то странный, отрывистый диалог между Бариновой и Елецким.

— Страсть к искусству? Ложь! Самый обычный грабеж, вот что это такое, — сказал Елецкий.

— Наполеон после войны с Египтом привез во Францию и тем спас и открыл миру древнее египетское искусство, — возразила Анна. — Я видела в Дрездене.

— Наполеон был таким же грабителем… Рангом выше…

Дзукаев непонимающе посмотрел на Елецкого.

— Извините, майор, я просто вспомнил, что в кабинете Бергера висела масса наворованных картин и наших древних икон, и поинтересовался, куда все это делось? А она, — он кивнул на Баринову, — стала объяснять, что это акция по спасению ценностей от варваров. Невероятный цинизм! Впрочем, те же слова говорил мне и Бергер.

— Да-да, — кивнул Дзукаев и снова принялся за показания.

И вот последняя страница. Что же, Баринова, похоже, старалась писать свою “исповедь” искренно -о себе, о своих увлечениях, о своих знакомых. Она только старательно уходила от своего участия в шпионаже и преступлениях, творимых гитлеровцами. По ее показаниям, от Бергера шла прямая линия к Тарантаеву. А где же она сама?

— Каким образом вы завербовали Тарантаева? — как бы между прочим, спросил Дзукаев, не поднимая глаз от “исповеди”.

— Я? — удивилась Анна. — Я ведь написала, что только указала на него Брандвайлсру в один из его давних приездов в Смоленск.

— Он разве не давал подписки о сотрудничестве с германской разведкой?

— Ну-у… нет, давал, — Анна насторожилась. — Выходит, он знает немецкий язык?

— Думаю, нет… Определенно, нет.

— Кому же он давал, в таком случае, подписку?

— Мне.

— Уточните, она была на русском или на немецком языке?

— На немецком.

— Значит, это вы переводили ему текст?

— Я…

— А в каком году был завербован Тарантаев?

— Не помню, думаю, что в середине тридцатых.

Дзукаев нахмурился.

“Вот почему Тарантаев так старательно уходил от ответа на вопрос: когда познакомился с Бариновой. Значит, их связь тянется с тридцатых годов”.

— А вот Тарантаев утверждает, что передавал свои сведения только вам, а вы — уже дальше.

— Он лжет.

— Нет, не лжет. Более того, из его показаний следует, что именно вам было поручено собирать данные о дислокации наших войск в западных областях накануне войны. Именно по вашим специальным спискам были уничтожены советские патриоты — тысячи людей. Тарантаев довольно подробно рассказал об этом. Вот, — Дзукаев перелистал протокол допроса Тарантаева, отчеркнул карандашом на полях и протянул одну страницу Бариновой. — Можете посмотреть сами.

Баринова нервно выхватила лист, прочитала и отшвырнула его на стол.

— Все это гнусная ложь! Навет! Покажите мне хотя бы одного человека, которого я выдала!

— Оглянитесь, — просто сказал Дзукаев.

Баринова вздрогнула, медленно обернулась и встретилась глазами с Елецким.

— Это неправда! — воскликнула она. — Это тоже “заслуга” Тарантаева!

Елецкий молча засучил правый рукав, показал длинный шрам и негромко сказал:

— После того как вы отправились к обер-лейтенанту Рихарду за французскими духами, Бергер мне сам сказал об этом. От него же я узнал и о вашей профессии.

— Это в вас говорит месть, — после паузы зло сказала Анна. — Вы мстите мне за то, что Бергер поймал вас и… пытал. Как это подло, истинно по-русски — мстить женщине, когда не можете отомстить мужчине! Я понимаю, вы хотите убить меня без всякого суда! Какой тут суд, какие у вас могут быть законы?!

— Зачем горячиться? — пожал плечами Дзукаев. — Никто не собирается вас прямо тут убивать. И нет у нас такого права. Ставлю вас в известность, что советский суд вершится только уполномоченными на то людьми. Это в фашистской Германии, насколько нам известно, полностью отсутствуют правовые гарантии для граждан. А у нас их никто не отменял. Поэтому не будем горячиться. Не будем кричать на свидетеля. Вот вы, гражданка Баринова, обвиняете нас в самоуправстве, а сами тем не менее требуете гарантий сохранения вашей жизни. Обязан вас предупредить, я, как следователь, никаких гарантий вам дать не могу. Только военный трибунал может учесть ваши чистосердечные показания и вынести свое решение. Думаю, поэтому вам стоит вспомнить адреса агентов. Это очень важно для вас лично… Вам нужна бумага или будете диктовать?..

Анна долго сидела, не шевелясь, уткнувшись взглядом в чистый лист бумаги. Она трезво оценивала свое положение: с блефом ничего не получилось, игра подошла к финишу. Когда противнику известны твои карты, ты — в проигрыше. Оставалась единственная надежда пробудить интерес руководства контрразведки к себе, как к опытному агентурному работнику. Все-таки ее знакомства и связи по ту сторону фронта значат немало. Кстати, и данные на полтора десятка агентов, оставленных здесь Бергером, но, по сути, находящихся под ее личным контролем, тоже должны быть оценены как акт добровольной сдачи. В конце концов, когда речь идет о жизни и смерти, что для нее эти пятнадцать отлично натасканных ничтожеств?! И Анна решительно протянула руку к карандашу.

В ожидании, пока Баринова напишет, Иван Исмайлович Дзукаев медленно прохаживался по комнате. Остановился, оглядел присутствующих. Дубинский обхватил лицо ладонями и, казалось, дремал, но глаза его сквозь щели между пальцами пристально наблюдали за каждым движением Бариновой. Отрешенно смотрел в окно Елецкий. Саша Рогов сосредоточенно выкладывал на столе из двух папирос и зажигалки какие-то фигуры. А думал сейчас наверняка уже о том, как будет разыскивать и брать бергеровских агентов.

Дзукаев взглянул через плечо Бариновой: она уже заканчивала длинный список фамилий, имен, словесных порт­ретов. Машинально отметил ее тренированную память, пробегая список по диагонали, — это же надо столько держать в голове адресов, всяких подробностей, деталей! Взгляд вернулся к началу текста и споткнулся на фразе: “Когда встает реальная необходимость альтернативного решения: жизнь или смерть…”

После встречи с секретарем райкома Дзукаев выбрал полчаса и съездил в загородную рощу. Там производили эксгумацию трупов расстрелянных. Работал взвод саперов, пришло много народа, зрелище было невероятно тяжелым даже для военного человека. С высокого песчаного взлобка смотрел майор, как из-под слоя коричневой, будто пропитанной кровью земли, то там, то здесь появлялись скрюченные кисти рук, почерневшие ступни, головы убитых. И всякий раз дергался и ахал пожилой мужчина, стоящий поблизости, — несмотря на жару, на нем был брезентовый дождевик с опущенным на глаза капюшоном. Дзукаев следил за размеренным движением лопат, которые десятками живых маятников словно отмахивали время, и в сумбуре бьющих в виски мыслей явственной была одна: запомни… и никогда не посмей простить… или искать объяснение при­чин… запомни.

— Слушайте, Баринова, — неожиданно хрипло произнес он и отстранение отметил метнувшийся к нему удивленный взгляд Саши Рогова. — Не забудьте написать, как вы помогали составлять специальные розыскные листы для гестапо. Ведь так назывались эти ваши списки официально? И с какой целью вы снова оставлены здесь в качестве резидента. Настоятельно советую больше не терять времени, а то ваш поезд может уйти…

Анне казалось всю жизнь, что она едет куда-то в дальнем поезде. И все, что было ее — собственное, настоящее — находилось в ее купе. А за окнами, летящее мимо — призрачное, никому не нужное. Она не знала, куда идет поезд. Она лишь ждала той, последней остановки. И она приехала…