"Следователь особого отдела" - читать интересную книгу автора (Вучетич Виктор)

16

Несмотря на то что прошедший день был для Елецкого предельно напряженным и утомительным, сон не шел. Визит капитана вернул его в самые трагические минуты недавнего прошлого. Еще там, в партизанском лесу под Борском, его единственной мыслью, за которую, как за спасение, цеплялось сознание, было успеть передать в Центр, что фашисты не сломили его и умирает он чистым перед Родиной, до конца выполнив свой долг чекиста. Он был тогда абсолютно уверен, что жизни остались считанные мгновенья, но не смерть страшила, а посмертный позор и проклятие товарищей. И поэтому уже в госпитале, едва чуточку пришел в себя и смог взять в руки перо, Елецкий постарался детально изложить в своем рапорте все подробности ареста, четырехмесячных допросов в абвергруппе и полиции безопасности, о перенесенных пытках и приговоре и наконец об отчаянно дерзкой партизанской операции по спасению его вместе с группой других партизан-подпольщиков буквально на пути к виселице. После этого к нему в госпиталь трижды приезжал следователь, уточняя ряд его показаний, и, покидая, всякий раз желал скорого выздоровления. Елецкий понимал, что товарищи просто щадят его, стараются не особенно тревожить ввиду исключительно тяжелого физического состояния. Но тем не менее главный разговор был еще впереди. И он обязан ответить товарищам на все их вопросы. Речь ведь, в сущности, шла не о каком-то там недоверии, хотя, поставив себя на место руководства, Елецкий и сам строго бы спросил: каким образом опытный чекист мог оказаться в подвалах немецкой контрразведки, в гитлеровских застенках? Какая такая нелепая случайность привела тебя туда? Где и когда был совершен промах? Наконец, как удалось врагам узнать, кто ты таков, выследить и схватить тебя, и с какой это стати они занялись твоей перевербовкой вместо того, чтобы просто поставить к стенке или найти любой другой способ отправить на тот свет. Раз человек так дорожит своим именем, своей честью, значит, ему есть чего бояться? Можно ведь и так вопрос поставить… А вывод? Не явилось ли все это результатом профессиональных ошибок, трусости, или, может быть, признания все-таки были вырваны под пыткой?..

Строго и нелицеприятно спрашивая себя, мысленно споря с самим собой, Елецкий хотел досконально разобраться в случившемся и, пусть и не в первую голову, внутренне оправдать себя.

Этот смешливый капитан из контрразведки своим приездом неожиданно словно бы поставил Елецкого перед выбором: либо ты будешь сидеть и дожидаться, когда до тебя дойдет очередь, либо сам немедленно включайся и помогай следствию. В конце концов, твое здоровье — это твое личное дело. Идет война, время ли сейчас думать о себе? Поэтому, предлагая Бурко посоветоваться в Управлении, Елецкий как бы делал пробный ход: от ответа зависело многое, если не все. И то обстоятельство, что в Центре решили пойти ему навстречу, обрадовало и взбодрило Елецкого. Значит, товарищи по-прежнему верят ему и не считают свершившийся факт решающим в его служебной деятельности. А он, честно признаваясь себе, все-таки побаивался, что его предложение вызовет резко отрицательную реакцию руководства.

Елецкий успокоенно прижался спиной к бьющейся в мелкой дрожи дюралевой обшивке самолета и закрыл глаза, сосредоточивая свою память на событиях, которые едва не стали роковыми в его жизни…

Облавы Елецкий не боялся. Дочь бывшего аптечного сторожа Нина, служившая теперь в городской управе, сработала для него отличный аусвайс. В этом документе значилось, что Павел Петрович Рябинин работает помощником машиниста в депо. Такие профессии, учитывая нарастающую напряженность железнодорожных перевозок, гитлеровцы ценили и без особой нужды старались не оголять транспорт.

Попав за последние недели в несколько облав и благополучно выйдя из них, Елецкий тем не менее не успокоился, не потерял бдительности и, всякий раз появляясь в городе, первым делом справлялся, где в настоящий момент находится его двойник — дома или в рейсе. Если подлинный Павел Петрович был дома, Елецкий чувствовал себя свободно и передвигался по городу без всякого опасения, если же в рейсе, что полиция могла легко проверить у железнодорожного начальства, Елецкий старался лишний раз не попадаться на глаза патрулям. Такая система конспирации вот уже более года оправдывала себя. Рябинин был ровесником Елецкого, чем-то они даже походили друг на друга, а на фото, вклеенных в документы, казались близнецами. И вообще, за Рябинина Елецкий был спокоен: кадровый рабочий, он хоть и не состоял в партии, но считался честным и глубоко преданным делу большевиков человеком.

Сообщив и в этот раз Рябинину о своем прибытии в город, Елецкий, стараясь все же не привлекать к себе внимания, шел на базар, где у него было назначено свидание с кондуктором поездной бригады, который должен был передать ему сведения о системе охраны городского железнодорожного моста. Кондуктор имел возможность изучить ее, проезжая через этот мост по нескольку раз на дню.

Встреча была необходима Елецкому. Приближалась двадцать пятая годовщина Октября, и партизаны собирались отметить ее по-своему. Подходы к мосту усиленно охранялись фашистами, считавшими, и не зря, его одним из важнейших объектов стратегического значения.

С утра было морозно, но базарный пустырь покрывала растоптанная сотнями ног грязная снежная каша.

Встретились возле фанерной будки старика, торговавшего всякой скобяной мелочью. Кондуктор негромкой скороговоркой выложил данные о примерном количестве охраны, времени смены караула, расположении будок, окопов и пулеметных гнезд, когда к рынку с двух сторон подлетели грузовики и из них высыпали солдаты, сразу перекрывшие все выходы с пустыря. Выстроившись в две шеренги, они с автоматами наперевес пошли навстречу друг другу, сжимая и процеживая перепуганную, заметавшуюся в панике толпу. Купив у старьевщика по копеечному совку, Елецкий и кондуктор безбоязненно достали свои аусвайсы и двинулись навстречу шеренге солдат, словно частый гребень прочесывающей толпу. Низенького и толстого кондуктора легко пропустили на выход, лишь мельком взглянув в его документ. Однако на аусвайс Елецкого никто и смотреть не стал. Ни слова не говоря, его тут же крепко схватили за руки, вытащили с рынка и швырнули в крытый кузов грузовика, где, скорчившись на полу под дулами наведенных автоматов, лежали уже несколько мужчин. Последнее, что успел увидеть Елецкий, были испуганные глаза кондуктора, прижавшегося к забору.

Облава длилась недолго. Заполнив грузовики схваченными мужчинами, фашисты доставили арестованных в печально известные подвалы бывшего консервного завода за железнодорожным вокзалом и загнали без всякого разбора и проверки документов в две заранее подготовленные камеры.

Арестованных продолжали привозить весь день и в течение следующей ночи. Камеры были уже переполнены, и люди задыхались от тесноты и смрада.

Елецкому и в голову не могла прийти мысль, что вся эта операция проводилась фашистами с единой целью: поймать партизанского вожака, прибывшего в город для подготовки и проведения очередной акции.

Цель фашистской акции стала ясна ему утром следующего дня, когда началась настоящая проверка. Спустившиеся в подвал полицейские тщательно просматривали документы каждого арестованного, потом приказывали ему раздеться до пояса, словно для медицинского освидетельствования. Как заметил Елецкий, они обращали главным образом внимание на тех мужчин, у кого на руках обнаруживались следы увечий, просто старые шрамы или даже свежие царапины. У таких отбирали документы, а их самих немедленно уводили куда-то под охраной. Не избежал этой участи и Елецкий: глубокий шрам на его правой руке, естественно, сразу привлек к себе внимание. Елецкому приказали одеться, вывели наружу и снова втолкнули в крытый грузовик. Теперь арестованных было в кузове сравнительно немного, около двух десятков человек.

Здание комендатуры Елецкий узнал сразу, едва вывалился из грузовика, сопровождаемый сильным ударом приклада между лопатками. Арестованных отвели внутрь здания и заперли в одной из подвальных комнат без окна, освещенной тусклой, грязной лампочкой под высоким потолком.

Вскоре появились двое офицеров в сопровождении ав­томатчиков. Арестованным опять приказали раздеться до пояса и встать лицом к стене. Автоматчики застыли у двери, а офицеры медленно пошли вдоль шеренги полураздетых людей.

— Фамилия? — громко по-русски осведомлялся у каждого старший из офицеров, он был в чине майора.

Арестованный называл себя. Тогда второй офицер — совсем молодой обер-лейтенант находил в кипе документов тот, который принадлежал его владельцу, и протягивал Майору.

— Повернись лицом ко мне!.. Покажи руки!.. — словно заведенная машина, повторял майор и внимательно изучал очередной аусвайс. Потом возвращал его обер-лейтенанту и переходил к следующему.

Дошла очередь до Елецкого.

— Фамилия? — услышал он вопрос майора и, стараясь не выдать своего волнения, чужим голосом ответил:

— Рябинин. Павел Петрович. Из депо я…

— Лицом ко мне!

Елецкий поднял глаза и увидел, что майор с пристальным интересом рассматривает его. Не поворачиваясь, он протянул руку в сторону, и обер-лейтенант вложил ему в ладонь аусвайс Елецкого.

— Рябинин? — повторил майор и вдруг иронически усмехнулся. — Шрамик-то свой покажите, Антон Ильич… виноват, Павел Петрович. Вон тот, что на правой руке… Благодарю вас, можете опустить… Значит, Рябинин? Очень хорошо… Рихард, — обратился он почти весело к обер-лейтенанту по-немецки, — мы закончили. Эти, — он показал на арестованных, стоящих вдоль стены, — мне больше не нужны. Если они понадобятся Клямке, передайте их ему. А вас, Рябинин, — добавил он снова по-русски, — попрошу пройти со мной. Забирайте свое барахло, там, наверху, не лето, можно простудиться. Прошу, — и он учтиво показал рукой на дверь.

Идя вслед за майором по длинному коридору, Елецкий уже не строил предположений по поводу своего задержания: его словесные портреты еще с марта висели на всех заборах и успели пожелтеть. И этот фашист, конечно, узнал его. Чем-то лицо майора было знакомо Елецкому, но где он его встречал и когда, хоть убей, не вспомнить. Там, в полутемном подвале, он не смог разглядеть немца, а это очень важно, чтобы знать, какой тон принять на допросе и какую выбрать тактику. Не было больше сомнений у Елецкого и относительно того, что его ожидает. Знал твердо лишь одно: предателя фашисты из него не сделают ни при каких обстоятельствах, а следовательно, когда они это поймут, судьба его будет решена окончательно и бесповоротно.

Комната, куда ввели Елецкого, представляла собой нечто среднее между лавкой антиквара и кабинетом коммерсанта, страдающего манией величия. Сам хозяин словно растворился, исчез среди позолоченных багетов картин и слонообразной мебели.

— Антон Ильич, — обратился майор к Елецкому, но, встретив его непонимающий взгляд, поморщился и махнул рукой. — Слушайте, давайте не будем, как говорят русские, пудрить друг другу мозги. Я прекрасно знаю вас, а вы вспомните и убедитесь, что знакомы со мной, и нечего нам, взрослым и серьезным людям, играть в детский сад… Садитесь, Елецкий, где вам больше нравится, а свой тулуп можете бросить вон на тот диван. Не беспокойтесь, его потом уберут на вешалку… Ну, — сказал он, усевшись в кресле напротив Елецкого и сложив на груди руки, — напомнить, где мы встречались? — он приветливо улыбнулся. — В кабинете председателя райисполкома. Я…

Майор всего лишь на миг опередил Елецкого, назвав свою фамилию, потому что теперь Антон Ильич и сам вспом­нил предэвакуационную суету, экстренное заседание у Смолькова и раненого капитана Архипова. Вспомнил и зачем вызывал Смольков этого капитана.

— Ну, так как, Антон Ильич, — проследив за выражением лица своего собеседника, заметил майор, — будем темнить дальше?

— Жаргончик у вас, однако…

— С кем поведешься, Антон Ильич.

— Что вы хотите от меня?

— Вот это другой разговор, — словно обрадовался бывший капитан Архипов. — Прежде всего, я хочу ясности. Двусторонней. Хочу, чтобы вы поняли меня, мои идеи и помогли их осуществлению. Погодите, не перебивайте, выслушайте до конца. И, бога ради, не произносите сейчас высоких слов о совести и чести. Я вам, кстати, еще ничего зазорного не предложил. Поэтому оставьте ваш запал для другого случая, если он, конечно, представится. Извините за неуместную шутку. А теперь давайте знакомиться: Карл Бер­гер. Моя официальная должность — заместитель здешнего коменданта. Подчеркиваю — официальная. О вас я много слышал, кое-что знаю, кое о чем догадываюсь и уверен, что имею дело с профессионалом высокого класса. Должен вам заметить без ложной скромности, что и себя не отношу к дилетантам. Даже больше — терпеть их не могу, — он вдруг засмеялся. — Никогда не знаешь, чего от них ждать. Верно?.. У вас какое звание, Антон Ильич?

— Это не имеет ни малейшего значения.

— Да? Ну, как хотите… Действительно, истинный профессионализм чинами не определяется, хотя очень немногие это понимают. Мы с вами когда-нибудь обсудим этот странный парадокс нашего времени… Извините, — Бергер перегнулся через стол и нажал на кнопку. Тут же вошел солдат.

— Вы не будете возражать, Антон Ильич, если я сейчас приглашу сюда одну симпатичную даму?

Елецкий безразлично пожал плечами.

— Ганс, попросите ее войти.

Елецкий был начеку Он понимал, что Бергер не вел бы себя столь предупредительно, если бы не нуждался в нем Но в чем была эта заинтересованность? Что хотел получить фашист, видимо, абверовец, от командира партизанского отряда? Он ведь должен прекрасно отдавать себе отчет, что такие люди, как Елецкий, — если, конечно, Бергер действительно знает, с кем имеет дело, — не идут на сговор с врагом ни в малом, ни в большом. Даже если это связано с альтернативой: жить или не жить. И тем не менее Бергер что-то затевает, какую-то игру. Надо узнать, что это за игра, и тогда, быть может, еще не все потеряно, и неизвестно, кому удастся вырвать инициативу.

За спиной Елецкого открылась и тут же хлопнула дверь. Быстро застучали по паркету каблучки. Елецкий невольно обернулся и увидел женщину, но разглядеть ее лица не смог, поскольку она остановилась спиной к затененному листвой окну, а в кабинете царил полумрак.

— Антон Ильич, — вставая, Бергер сделал приглашающий жест, — вы еще не успели забыть эту очаровательную женщину?

Елецкий приподнялся и посмотрел на высокую, без претензий одетую блондинку, вызывающе вскинувшую на него взгляд больших серых, чуть навыкате, глаз На миг в них мелькнула растерянность. Похоже, эта встреча оказалась для женщины полной неожиданностью. Она даже невольно отступила к окну. И Елецкий узнал ее.

“Невероятно! — заколотилось у него в висках. — Не мо­жет быть!.. Но почему не может? — тут же возник вопрос. — А Архипов? Он-то ведь был. И она была там”.

Да, он, конечно, узнал Баринову, даже вспомнил, что зовут ее Анной Ивановной. И все это было в один и тот же день — и Баринова, и Архипов… Елецкий постарался взять себя в руки, посмотрел на женщину и сел в кресло.

— Ну, будет вам! — иронически ухмыльнулся Бергер. — Не делайте вид, что вы незнакомы Впрочем, все это уже в прошлом. Ну, а вы, Анна Ивановна, узнали Антона Ильича? Вижу, вижу, что узнали. Вот и хорошо. Я даже думаю, мы когда-нибудь сможем стать друзьями… А почему бы и нет? Если делать одно общее дело… — Бергер пристально взглянул на Баринову, но она, не отвечая ему, резко отвернулась к окну… — Однако, я вижу, у вас не вызывает радости эта встреча? Жаль… В таком случае, не стану вас задерживать. У нас тут предстоит долгая и важная беседа. И я думал, вам это будет интересно. Ну, а на нет и суда нет, так? Благодарю вас, Анна Ивановна, вы можете быть свободны.

“Кто она? Кто? Кто? — бил молотом вопрос, от которого, казалось Елецкому, зависело теперь все. — Если она честный человек, ее молчание понятно. Хотя это сейчас глупо, ведь Архипов видел нас обоих. А если она — враг, то почему ее испугала наша встреча?”

— Да, Анна Ивановна, простите мою забывчивость, — догнало ее уже у двери восклицание Бергера. — Я ведь просил Рихарда привезти вам из фатерлянда что-нибудь симпатичное. И он, разумеется, выполнил мою просьбу. Кажется, я даже догадываюсь, что он привез, скажу по секрету: отличные французские духи… Вы, Антон Ильич, когда-то тоже любили французский одеколон? Видите, какая у меня память. Так вот, Анна Ивановна, зайдите, пожалуйста, к нему и проверьте, прав я или не прав.

Баринова хмуро свела брови и с каменным выражением на лице, не прощаясь, вышла из кабинета.

“Нет, это не игра со мной, — понял Елецкий. — Они вместе. Но у Бергера, кажется, что-то с ней сорвалось Не то он что-то сделал. А его последний ход с духами, похоже, мелкая месть. Дешевая отместка за ее вполне естественную реакцию… Но, господи, как же мы могли!.. Какая страшная преступная беспечность! Ведь оба они были в руках… Были. И вот — расплата…”

Проводив Баринову снисходительным взглядом, в котором Елецкий успел заметить тщательно запрятанное злорадство, Бергер выдержал небольшую паузу. Затем вынул из коробки папиросу, слегка размял ее, — совсем по-русски, отметил Елецкий, — и, как бы опомнившись, придвинул коробку к нему, предупредительно протянув через стол зажженную спичку Но Елецкий отказался.

— Женщины. — философски изрек Бергер, откидываясь к спинке кресла. — Трудно предвидеть их капризы. Особенно таких хорошеньких, как Анна Ивановна. Вы согласны?

И снова Елецкий промолчал, безразлично пожав плечами.

“Ошибаешься, фашист, это не каприз. Это твой промах. Либо ты абсолютно уверен, что со мной уже нет нужды церемониться, либо прокололся — без необходимости вскрыл своего резидента. А резидент, выходит, рассердился. И ты от нее зависишь Вон и настроение уже испортилось… Иначе тебе было бы в высшей степени наплевать на все ее капризы. А ее понять можно: вдруг я, вопреки логике, жив останусь да предъявлю им свой счет?!”

— Ну, что ж, — Бергер наконец погасил папиросу в широкой бронзовой пепельнице, изображавшей распростертую навзничь женщину, — предлагаю перейти к делу… Мы все, и я в том числе, внимательно следим за действиями возглавляемого вами партизанского отряда. Должен со всей прямотой сказать, что вы резко отличаетесь от всякого бандитского сброда, занимающегося убийствами из-за угла, мелкими трусливыми наскоками, грабежом и прочими нечистоплотными, не солдатскими делами. Вы действуете как регулярная армейская единица. Следовательно, вам, насколько мне ведомо, не чужды рыцарские правила ведения войны…

Елецкий снисходительно усмехнулся и, достав из кармана мятую коробку папирос, выбрал целую и закурил

— А вам не кажется, господин Бергер, что ваши комплименты в мой адрес ставят вас, мягко выражаясь, в несколько незавидное положение?

— Почему? — горячо воскликнул Бергер. — Мы умеем уважать достойного противника. Ваш великий царь Петр, как известно, тоже проявлял высокие достоинства рыцаря, когда благодарил своих шведских учителей и пил за их здоровье после знаменитой Полтавской битвы.

— Оказывается, вы читали Пушкина?

— Читал. Но зачем ирония? История подтверждает, что рыцарство было свойственно нашим народам во все века.

— А как же быть тогда с вашим утверждением о неполноценности славянской расы?

— Давайте не будем углубляться в абстрактные рассуждения. Пусть ими занимаются болтуны из министерства пропаганды, а не мы — люди дела.

— Смело говорите… Но что же здесь абстрактного? — возразил Елецкий. — Вы же всерьез намерены уничтожить всех славян, в том числе стереть с лица земли советский народ. Это не мои домыслы, а совершенно конкретные планы Гитлера, Геббельса, Гиммлера, Розенберга и иже с ними. И мы видим, что их слова никак не расходятся с делом, которое вершите вы — “благородные рыцари”. Ваши коллеги из охраны концлагерей, например…

— Карательные органы к нам — солдатам — не имеют никакого отношения!

— Слышал. Мне не раз приходилось допрашивать ваших соотечественников, все, как один, открещивались от эсэс и гестапо. Но вам, полагаю, еще предстоит доказывать свою непричастность к массовым убийствам. Так вот ваши коллеги знают, что никакие концлагеря, никакие пытки не уничтожат нашего народа. Бессмысленно об этом мечтать.

— Вы категоричны, как все русские… — в голосе Бергера появилось раздражение. — Я надеюсь, вы знаете о Сталинграде? У вас в отряде есть рация? Так вот, могу и я сообщить самые свежие данные: ваша “крепость на Волге” доживает последние дни.

— Не думаю… Гитлер уже заявлял, что закончит войну в течение нескольких недель.

— В день падения Сталинграда вступит в войну Япония. Битвы на два фронта вам не выдержать. Два таких мощных государства, как Германия и Япония, сотрут вас, раз­давят. А Сталинград — это всего лишь символ, не более.

— Вот именно, символ. Но у нас, советских людей, настоящие символы обладают вполне реальной физической силой. Что же касается двух государств — и это уже было. Только не два, а четырнадцать. Вы — человек немолодой, должны помнить. Но победили-то мы, хотя были тогда много слабее. Вот вам и символы. И, кстати, еще ни один захватчик, а их было немало в нашей истории, не взял того города, за которым кончалась бы русская земля. Но это так, к сведению.

— Наш разговор принял иное направление, Елецкий, — сухо заметил Бергер, — и грозит перерасти в бесконечный и пустой спор. Давайте не будем терять драгоценного времени. Когда-нибудь, повторяю, мы сможем вернуться к этой теме…

— Когда-нибудь!.. — хмыкнул Елецкий. — Можно подумать, что мы уже заключили соглашение о долговременном сотрудничестве.

— К этому я и веду наш разговор. Выслушайте меня наконец внимательно. Буду говорить прямо. — Бергер встал, медленно прошелся по кабинету и облокотился на спинку кресла. — Я имею полномочия предложить вам сотрудничество с нами, в данном случае с абвером. Предупреждая ваше возражение, добавлю, хотя я не желал бы начинать именно с этого: если вы откажетесь, мы имеем много возможностей сообщить вашему руководству в Москве, что вы дали такое согласие. Обратного пути у вас нет.

“Это они могут, мерзавцы, — глухая, давящая тоска навалилась на плечи Елецкого. — Но ведь вся моя жизнь… Нет, товарищи им не поверят, не должны поверить…”

— Впрочем, я уверен, — продолжал между тем Бергер, — что с падением Сталинграда сама необходимость возврата к своим у вас отпадет. Но тогда — увы! — может быть поздно. Вы имеете немного времени обдумать мои слова и принять наиболее выгодное, извините за торгашеский термин, для себя решение… Второе. Вы вправе узнать, какие планы у нас имеются в связи с вашим добровольным со­трудничеством. Пожалуйста. Мы озабочены положением в нашем тылу. Наряду с разрозненными бандитскими шайками, которые вы легкомысленно называете восставшим народом, к сожалению, встречаются и вполне профессионально действующие воинские соединения, типа вашего. В настоящий момент мы лишены возможности направить против них свои регулярные армейские части в том количестве, в каком это необходимо для наведения полного порядка. Разумеется, это явление временное. По мысли фюрера, все боеспособные соединения должны быть брошены по трем стратегическим направлениям: на Сталинград, Ленинград и Москву. Отдельные позиционные неудачи — не в счет. В глобальной войне случается всякое. Да, мы не можем немедленно подавить бандитское движение в нашем тылу и вынуждены быть предельно решительными и жестокими не только с партизанами, но и с мирным населением, помогающим им Существующее положение не устраивает нас, поскольку отталкивает немалую часть населения, готового стать германским союзником. Лично я вообще противник жестокости и бессмысленных репрессий, если еще остается хотя бы малейшая возможность договориться. Наши коллеги не совсем верно поступали с начала войны. Эти массовые расстрелы, казни… Они вызвали нежелательную реакцию Среди каждого десятка убежденных врагов наверняка мог быть один сомневающийся, с кем мы сумели бы договориться. Вот и теперь нам нужен умный, опытный и авторитетный человек, который захотел бы понять нас и принял на себя роль посредника.

“Плохи же, однако, ваши дела, — продолжал размышлять Елецкий, слушая Бергера. — И обо мне вы не слишком высокого мнения… Или, может, наоборот? Чересчур высокого? А этот абверовец, кажется, уверен, что может склонить меня к предательству. Да, для него это был бы шанс…”

Бергер замолчал и вопросительно взглянул на Елецкого, но Антон Ильич только упрямо покачал головой.

— Да поймите, наконец, я не имею ни малейшего желания стать самоубийцей. Первый же встречный влепит мне пулю в лоб и будет абсолютно прав. Наш народ никогда не поднимал руку на парламентеров, но он не щадил предателей… Нет, для этой работы я не подхожу.

— Ну почему же сразу — предательство? — развел руками Бергер. — Зачем такая категоричность, эта варварская терминология? Есть ведь трезвый, реальный взгляд на вещи, на события, на исторические явления, черт побери!.. Вы — русские — странные люди. У вас обязательно: или — или. Без полутонов.

— Мы привыкли смотреть правде в глаза.

Бергер оторвался от кресла и, заложив руки за спину, снова медленно прошелся к окну, где на круглом столике с толстой витой ножкой стоял массивный лакированный “Телсфункен”. Включил приемник, поискал что-то среди пронзительных писков, морзянки и лающих выкриков, и в комнату вплыла негромкая мелодия. Приторный, как патока, вкрадчивый женский голос, словно заведенный, повторял: “Либер, майн либер…” Но зазвонил один из телефонов, и Бергер резко отключил певицу. Снял трубку и, внимательно глядя на Елецкого, выслушал длинное сообщение, изредка вставляя: “Да… да-да…” Потом небрежно положил трубку.

— Ну, хорошо. Если вас не устраивает или просто страшит роль посредника, что я отлично понимаю, мы можем сделать вам другое предложение. Скажем, германское командование готово пойти на то, чтобы создать во главе с вами, но, естественно, под нашим контролем, некий партизанский центр, куда сойдутся все нити и связи от партизанских отрядов. А дальше все будет зависеть от вас, от силы вашего слова, вашего убеждения. Тем, кто примет наши условия, мы гарантируем жизнь и безопасность. А кто не примет, я полагаю, что их останется немного, ярых фанатиков, тех мы будем вынуждены просто ликвидировать.

Елецкий вздохнул.

— У нас говорят: что в лоб, что по лбу. Не предатель, так провокатор. Неужели вы уверены, что я подхожу для этих ролей?

— Ну вот, опять… На вас, знаете ли, не угодишь. Поймите же наконец, мы совершаем гуманный акт, идем вам навстречу, уговариваем, а вы… Даже в абвере далеко не все такие покладистые, как я. Мы можем говорить и иначе. Не люблю повторяться, у нас вполне достаточно сил, чтобы раздавить всех вас.

— В марте этого года мы уже имели возможность убедиться в этом, господин Бергер. Но, как вы помните, карательная экспедиция закончилась полным провалом.

— Да, вам тогда удалось уйти. И отряду и вам лично.

— Жаль, что не удалось убрать заодно и провокатора, этого Цыгана. Мой словесный портрет — его работа?

— Ну, теперь, между нами говоря, этот агент не имеет для меня ни малейшего значения, дело он свое сделал. А вы оказались смелым человеком, решительным. Это мне импонирует. Именно поэтому я и рассчитываю на вашу трезвую оценку обстановки. Учитывая обстоятельства, в которых вы теперь находитесь. Я был уверен, что мы сможем договориться.

— Я очень сожалею…

— Вы понимаете, на что идете, отказываясь от сотрудничества со мной, с великой Германией?

— Вот как? Вы уже — вся Германия? Весь немецкий народ? Родина Шиллера, Гете, Маркса, Тельмана? Господин Бергер, сегодня в мире приведены в движение такие могучие силы, такие человеческие массы, что мы с вами просто пылинки, ничто по сравнению с ними. И неужели вы всерьез думаете, что моя помощь вам — мое предательство, или, наоборот, моя смерть в ваших застенках сможет что-нибудь изменить? Или склонить чашу весов в вашу пользу? Это же абсурдно!

— Абсурдно, если мыслить глобально, но речь в данном случае идет о конкретной вашей жизни. Может, истории в высшей степени наплевать на вас, но сами-то вы — живой человек, и я говорю с человеком, чья плоть может быть растерзана, а кровь выпущена по капельке… Сообщаю вам, что по заведенному порядку каждый захваченный вражеский военнослужащий, если он нас интересует, попадает к нам. Затем мы должны передать его для допроса в полицию безопасности. Там тоже имеются высокие профессионалы, но в своем роде. Если арестованный все-таки продолжает интересовать нас, мы имеем возможность повторить беседу и изменить его судьбу. Если же нет, арестованный обычно передается в полевую жандармерию для вынесения приговора и приведение его в исполнение. Таков, повторяю, порядок, и я не в силах что-то в нем изменить. Однако в любой момент, когда у вас появится желание встретиться со мной, вы можете сообщить об этом, и вас доставят сюда. Теперь я хочу завершить нашу беседу сле­дующим. У вас есть еще возможность подумать. Вас отведут в подвал, к сожалению, другого помещения, более удобного для вас, мы не имеем. О своем решении дадите знать через охрану. А я займусь подготовкой информации о вас для Москвы.

“Может, все-таки клюнет?” — подумал вдруг Елецкий, в последний раз затягиваясь и гася окурок меж пышных округлостей бронзовой дамы в пепельнице, и словно бы между прочим спросил:

— Знаете, майор, мне интересно, если, конечно, не секрет, да ведь и вам теперь все равно: как удалось опознать-то меня?

— В принципе, вам это знать ни к чему, тем более после того, как вы сами весьма охотно подписываете свой приго­вор… Но я могу сказать… — Бергер остановился как бы в раздумье. — Вы были неосторожны и однажды обнаружили заинтересованному в вас человеку, в данном случае Анне Ивановне, свой шрам. Запоминающаяся деталь. И большая ошибка для человека нашей с вами профессии.

“Клюнул”, — подумал Елецкий и почувствовал какое-го непонятное, странное облегчение. Вот теперь все действительно становилось на свои места. Значит, Баринова… Теперь только найти возможность сообщить товарищам. Надо найти. А дальше — дальше выдержать до самого конца. Он был уверен, что выдержит…

— Да, кстати, по поводу профессии, Елецкий. Я уже говорил, что внимательно слежу за вашей деятельностью. У вас есть свой почерк. Случайные люди, дилетанты постоянно делают ошибки. Вы их не делали. Кроме последней. Но тут мы оказались предусмотрительнее. Вас увидели в городе и опознали. В свое время Анна Ивановна успела проверить, когда и откуда вы прибыли. Мы знаем, как готовился ваш партизанский отряд, кто у вас был комисса­ром. А сопоставить и сделать выводы — это уже техника. Несмотря на то, что вы сумели уйти от Цыгана, он успел запомнить ваши внешние данные. Этого оказалось достаточно, чтобы и Анна вспомнила некоего Антона Ильича Елецкого, которого в свое время видел и я. Так появился ваш словесный портрет. Вы не обижаетесь, что мы установили за вас плату? Серьезный противник дорого и стоит… Но у меня теперь возник вопрос. Зачем вы взяли фамилию Рябинин? По ассоциации с лесом, в котором вы прячетесь? Ель — рябина, да?

— Нет, фамилия Елецкий происходит от другого слова. В наших реках водится такая рыба -елец. Очень хитрая рыба.

— Но ведь и она попадается на крючок?

— Бывает, попадается…

— А Рябинина мы проверили… Есть такой человек, он действительно помощник машиниста. Сейчас в рейсе, но скоро будет у нас.

— Неужели? Уверяю вас, это простое совпадение. Фамилия выбрана мной случайно, — как можно естественнее заметил Елецкий и понял, что Бергер врет: нет в рейсе Рябинина, значит, его уже успели предупредить и спрятать. И вдруг в Елецком вспыхнуло какое-то мальчишеское упрямство, до боли жгучее желание врезать оплеуху этому самодовольному мерзавцу, унизить его в собственных глазах Антон Ильич выбрался из кресла, брезгливо поморщился и сказал:

— Ну, ладно, хватит болтовни, вызывайте ваших палачей, и я покину вашу хазу навсегда.

— Что вы имеете в виду? Что это за слово?

— Если помните, Смольков именно вас, как специалиста, просил разобраться и помочь эвакуации наших национальных художественных ценностей? Теперь я вижу, — Елецкий кивнул на стену, — как вы решили эту проблему. Запомните, Бергер, воров презирали и жестоко наказывали во все времена. В Германии, к примеру, им рубили руки. Скоро придет пора, когда вам придется ответить и за это. А “хаза” — на жаргоне преступников — воровской притон, куда воры сносят краденное.

— Ах, Елецкий, Елецкий!.. Речь ведь идет о сохранении культурных ценностей. Сохранении! А не уничтожении их в ваших азиатских пещерах! Рабам, в конце концов, не нужны Рафаэли, они необходимы цивилизованному миру!

— Это вам-то? — Елецкий постарался вложить в свой во­прос максимум презрения.

— Ну, довольно! — Бергер со злостью схватил телефонную трубку и отрывисто приказал: — Клямке, присылайте своих, можете забрать его! — И, припечатав трубку к аппарату, добавил: — Я разочарован в вас, Елецкий, но посмотрим, что вы запоете завтра…

Завтра и все последующие дни, и недели, и месяцы слились в сплошной кровавый кошмар. Оберштурмфюрер Клямке оказался большим специалистом по части развязывания языков, но и он добиться ничего не смог. Не раз и не два Бергер пробовал повторять свои уговоры и убеждения, которые заканчивались угрозами и проклятиями. И снова появлялся Клямке с пустым, водянистым взглядом и мокрыми губами садиста.

Дни кончились, Елецкий давно потерял им счет и забыл, что на дворе — зима или лето? Он видел каких-то окровавленных людей, безучастно слышал их истошные воющие крики, но его память хранила только одно — он ничего не сказал и не скажет. Все остальные ощущения его были пропитаны солью — и вода, и кровь на губах, и невероятный соленый огонь, сжигающий тело…

Однажды ему прочитали приговор, и он отстраненно, как о постороннем, подумал, что мучения кончились. Он уже перешел грань человеческих мук и находился в состоянии прострации, лишь какие-то звуки порой долетали до него. Его тащили, кидали, везли, но и это он, в общем, не помнил и не понимал. Впервые осознал, что он, оказывается, еще жив, в партизанском лагере. Потом был самолет, госпиталь в Москве и обрывки сновидений, которые долго складывались в какую-то давно забытую картину.

И вот теперь все ожило и припомнилось до мельчайших подробностей, вплоть до бронзовой шлюхи на столе у Бергера и его немигающих совиных глаз…

Елецкий возвращался в свое прошлое. Ровно гудели моторы “Дугласа”, и под его крыльями неслась земля, торопливо затягивающая свои рваные, неразличимые в ночи раны.