"Возвращение тамплиеров" - читать интересную книгу автора (Д'Агата Джузеппе)

Эта песенка, что вела происхождение от провансальских трубадуров, слышалась повсюду в обширном аббатстве: звонкие, пронзительные детские голоса далеко разносили ее. Крестьянские дети — целый выводок ребятишек — бегали и кружились в беспорядке, словно цыплята. Конечно, их голоса нарушали тишину и покой, рекомендованные монастырским уставом, но веселье и жизнерадостность, которыми так и светились шалуны, в конце концов смягчали души даже самых суровых из нас.

Они не питали никакого уважения ни к святости мест, ни к монастырской службе, когда мы, собравшись вместе, славили Господа под пение хора (opus Dei) и благочестивое чтение (lectio divina). И в самом деле, иногда случалось так, что вся братия, обратив взоры к главному алтарю, находившемуся далеко, на другом конце нефа, пела, думая не столько о словах, сколько о стройности распева, который мы раскладывали даже на шесть голосов, — а справа, из школы, или слева, со стороны монастыря, доносилась эта песенка и сливалась с нашими голосами. И тогда нередко бывало, что с молчаливого согласия капеллана-регента, управлявшего хором, наши голоса звучали мощнее, словно поддерживая эту тонкую кантилену, — и такое единение, надо признать, сильно действовало на всех нас. А иногда присоединялся другой хор, не столь многоголосый, но более стройный, — хор послушников, певших в крохотной церкви, что находилась рядом с аббатством и принадлежала другому монастырю.

Все это может дать представление о спокойствии и тишине, какие царили в аббатстве Хиршау, расположенном вблизи городка Кало неподалеку от Штутгарта. И эта идиллическая картина с фигурами, фигурками и голосами относится к 1312 году, последнему из немногих лет, отмеченных неомраченным счастьем.

В 1308 году мне было тридцать пять лет. Добравшись сюда из Франции, я брел той зимой по узким просекам, прорубленным в бескрайних лесах Эльзаса. От моего прежнего рыцарского звания и монашеского сана не осталось почти ничего. Мул вместо лошади, дешевая шпага — ни доспехов, ни герба. Рваная ряса неопределенного цвета была вся в заплатах, а на ногах — жалкие сандалии, которые вместе с дырявыми гамашами якобы защищали от снега и грязи. Вдобавок закончилась вся провизия.

Мне была доступна единственная роскошь — придумать, как будет выглядеть мой близкий конец. Выбор, понятное дело, невеликий: умереть от голода или замерзнуть. Единственное спасение я мог найти в молитве — и так уцепился за нее, что беззвучная мольба к Господу — забери мою душу! — постепенно превратилась в громкий отчаянный крик.

Теперь-то я точно знаю: молитва, которую орут во все горло, стоит много больше той, что читается вполголоса. И в самом деле, удивленные и привлеченные моими громогласными криками, которые, конечно же, разносились на много миль по всему лесу, дорогу мне преградили два рыцаря. Настоящих рыцаря: черная туника и белый плащ с вышитым красным мечом, занесенным над крестом, выдавали их принадлежность к ордену меченосцев.

Как я узнал позднее, я лишился чувств и свалился с мула.

Когда же пришел в сознание, то обнаружил себя в большой походной палатке. Я подполз к выходу и выглянул наружу. Это был богатый лагерь — богатый, потому что палаток было много и, главное, виднелось немало повозок, судя по всему груженных всяческим добром. Между ними сновали рыцари и конюхи, простые монахи и слуги.

Кажется, мне повезло. Я повторял это про себя, когда в палатку вошел человек, видимо, главный здесь. Он был высокого роста и крепкого сложения, а лицо, настолько заросшее рыжеватой бородой, что она сливалась с густой и длинной шевелюрой, выражало благородство души и сердца. Он был примерно моих лет.

— Я — Таддео Курляндский, — сказал он, опускаясь на медвежью шкуру, где лежал я. — Хорошо поел? Ах да, ты даже не заметил этого.

— Мне нужно было не только поесть, но и поспать. Меня зовут Гельмут. Я родом из Штутгарта, но иду из Парижа. Я беженец.

Он внимательно посмотрел на меня и на мое жалкое облачение.

— Беженец? От кого или от чего ты бежишь?

Я тяжело вздохнул:

— Тебе я могу сказать. Я — тамплиер.

Как я и ожидал, мое признание глубоко поразило Таддео. Он почтительно склонил голову и сказал:

— Мы, меченосцы, несколько раз имели честь сражаться рядом с вами, но, самое главное, тебе следует знать, что со времени основания нашего ордена, а это случилось сто лет назад, мы приняли ваш монашеский устав. Поэтому для нас большая честь и радость видеть тебя здесь. Можешь рассчитывать на искреннее братство.

Я выразил признательность, однако сдержанно.

— В прошлом году Филипп Красивый, король Франции и наш должник, ни с того ни с сего решил уничтожить нас, — мрачно пояснил я. — В августе, после всяческих притеснений, король добился папского согласия и начал следствие против ордена, обвинив нас в ереси, богохульстве, колдовстве и других мерзостях. — Увидев, что Таддео слушает меня с изумлением, я продолжал: — Но это еще не все. Чтобы отрезать Папе путь к отступлению, Филипп решил действовать неожиданно, и тринадцатого октября приказал арестовать всех французских тамплиеров от Великого магистра до последнего рыцаря. А это две трети наших сил. Затем он повел судебное расследование. После кровавых пыток руководители признали себя виновными во всех грехах.

Таддео смотрел недоверчиво.

— А как же Климент Пятый? Вы ведь были его питомцами.

— Он поначалу пытался взять расследование в свои руки, но потом разрешил передать его французским епископским судам, послушным орудиям короля. И тогда началась самая настоящая охота. Многие братья погибли от пыток, многих сожгли на кострах.

— И все, что ты говоришь, правда?

— Этот ужас до сих пор преследует меня, — сказал я, отводя взгляд. Потом продолжил с прямодушной гордостью: — В начале столетия, когда мы, последними из всех, покинули Святую землю, орден насчитывал тридцать тысяч рыцарей и владел половиной Парижа. Наши банки давали ссуды князьям и кардиналам. Наш флот позволял торговать со всем Востоком, наши провинции были самыми процветающими в Европе. Доходы ордена превышали сто миллионов в год — больше, чем у богатейших и могущественнейших властителей.

— Этим и объясняется ваша погибель.

— Страх, зависть и жадность — то, что изначально движет людьми. Надо ли пояснять, что нашим имуществом завладел тот, кто сознательно решил стереть орден с лица земли? И часть его досталась знаешь кому? Итальянским рыцарям ордена святого Иоанна.

— Вашим извечным соперникам.

— Скажу больше. Незадолго до крушения ордена по Парижу поползли слухи, которые должны были бы насторожить нас. Король будто бы намеревался учредить некое новое сообщество, религиозное и светское одновременно, для рыцарей, что на словах входили в разные ордена, а на деле вольно разъезжали по Европе и никому не подчинялись. Что касается собственно нас, то монарх обратился к Папе с предложением объединить два крупных ордена — тамплиеров и святого Иоанна — в один. Король даже придумал для него название — рыцари Иерусалима — и дал понять, что сан Великого магистра будет предложен одному из членов королевской фамилии.

Таддео задумался и попытался улыбнуться:

— Любопытная история. Напоминает нашу.

— Вижу, что вы из ордена меченосцев. Но разве ваш орден не был упразднен?

— Да, это произошло много лет назад, в тысяча двести тридцать седьмом году, когда мы вошли в Тевтонский орден. Нам позволили сохранить призрак независимости. Мы стали зваться Ливонским орденом, в память о земле, откуда мы родом. Но в действительности мы стали ветвью Тевтонского ордена — как тебе известно, очень закрытого, предназначенного исключительно для немецкой знати.

— Короче, вы, балтийцы, вроде как бедные родственники знатных прусских рыцарей, — попытался пошутить я.

— Именно так, — согласился Таддео. Но тут он гордо вскинул голову и стукнул себя кулаком в грудь. — Однако ни я, ни мои рыцари никогда не признавали этого унизительного слияния.

— Твои рыцари?

— Прости, я еще не сказал тебе этого. Я — приор, и мне повинуются тридцать два рыцаря. — Он пристально посмотрел на меня. — Тридцать три, если хочешь присоединиться к нам.

— Твое предложение весьма радостно для меня.

— Разумеется, я не прошу тебя стать рыцарем-меченосцем. Ты тоже можешь оставаться верным своему ордену, даже если его больше не существует.

Мои глаза увлажнились.

— Таддео, мне нужно исповедаться.

— Сейчас пришлю тебе капеллана.

— Нет, хочу исповедаться тебе. — Я глубоко вдохнул. — Ты должен знать, что, когда начались эти события в Париже, я находился под арестом и ждал суда орденского капитула.

— По какой причине?

— Позорный поступок. Но тебе я должен признаться в нем, потому что мне необходимо облегчить совесть. Я украл… — Понимание, что излучали глаза Таддео, придало мне силы продолжать. — Я украл драгоценное распятие и проиграл его в Таро.

Таддео задумался, но ненадолго.

— Тебе отпустили грехи на исповеди?

— Да.

— Так решил Господь, и не мне что-то добавлять. Дорогой друг, получи отпущение и от меня.

Как бы закрепляя свои слова, он налил мне вина и выпил сам.

Мы обнялись.

А потом Таддео рассказал мне о том, какие события привели его в Эльзас. По завершении священных войн, примерно около 1290 года, почти все рыцари, ушедшие в Крестовые походы, вернулись в Европу. Таддео с меченосцами предпочли остаться и посвятить себя необычному делу. Не различая флагов, они садились на торговые корабли и защищали их от нападений пиратов. В 1308 году, разбогатев, рыцари решили вернуться на родину.

— И куда же вы направились? — поинтересовался я. — Ведь балтийские земли были подвластны Тевтонскому ордену, и я не думаю, чтобы вам хотелось вернуться туда.

Таддео улыбнулся:

— Да, я поостерегся делать это. Мне хотелось обосноваться южнее, недалеко от твоего города.

— Я родился в Штутгарте, но совсем не знаю его. Я был еще ребенком, когда мой отец оставил семью и отправился сражаться в Палестину, взяв меня с собой.

— Оставайся с нами, Гельмут. Мы обоснуемся в каком-нибудь спокойном аббатстве, дабы предаваться созерцанию и богоугодным делам.

— Ты намерен захватить какое-нибудь аббатство?

Таддео рассмеялся:

— Нет, купить. Я узнал, что недалеко от Кало есть одно, подходящее для нас.

— Аббатство Хиршау?

— Именно. Я послал туда нашего казначея для переговоров. Он должен вернуться на днях.

Я тоже рассмеялся. Идея была необычная, но привлекательная.

Аббатство существовало уже четыре века, там проживало много крестьян и ремесленников, имелось вдоволь сельскохозяйственных орудий и скота, а размерами оно превосходило иное крупное селение. Ловкий казначей сумел приобрести его за поистине смехотворную цену у старого аббата, который уже не в силах был управлять своими владениями, ибо с ним осталась лишь горстка монахов — кто умер, кто сбежал. И действительно, едва лишь сделка состоялась, как он поспешил уехать в Фульду: там один богатый монастырь предоставил ему надежное убежище. Месяц спустя мы вступили во владение аббатством.

На восток от монастыря и трапезной находились сеновалы и конюшни, загоны для скота и живности, в которых содержались гуси, индюки, куры и свиньи, низкие дома крестьян, мастерские ремесленников — сапожников, кузнецов, кожевенников, ювелиров, шорников. С этой же стороны поднимался небольшой холм, отсюда и прозвание аббатства — «Невысокая Гора».

Таддео решил сразу же построить на вершине холма большую часовню, которая могла бы служить одновременно и наблюдательным пунктом, и укреплением. Но план этот почему-то без конца откладывался, пока о нем и вовсе не позабыли.

Аббатство было просторным и удобным, и всюду — от спальни до капитула, от трапезной до общей рабочей комнаты, от библиотеки до читального зала — мы находили все, что только могли желать. При аббатстве имелись также больница, жилище для врача, аптека, полная лекарственных трав, приют для бедных, и вплотную к маленькой церкви, точной копии большой (но, разумеется, без двух башен у входа), был пристроен монастырь для послушников, с крохотным двориком в центре. Рядом располагалось красивое, ухоженное кладбище. Школу я уже упоминал в самом начале.

Мы, рыцари, расположились в аббатстве наилучшим образом, наслаждаясь удобствами и позволяя себе кое-какие вольности в обстановке и в одежде. Мы блюли обет безбрачия, но разрешали себе изредка взглянуть на молоденьких крестьянок. Мы хранили старинный завет — укреплять орден новыми собратьями. И действительно, в монастыре послушников нашли приют несколько молодых людей из Штутгарта и Тюрингии, а также из мест не столь близких — Гейдельберга, Ульма и Фрайбурга.

Наша черная туника (я тоже носил ее вместо белой, тамплиерской) неизменно была свежевыстиранной, а доспехи, пики и мечи мы убрали в шкафы. Из неимущих солдат мы постепенно превращались в феодалов, лишь отдаленно похожих на монахов, — причем в богатых феодалов. Так или иначе, казнохранилище рядом с обителью настоятеля было заполнено деньгами, драгоценными изделиями и золотом. Если не считать скудных новостей, доходивших через странников, то Европа и весь остальной мир оказались для нас далеко за дымкой горизонта.

Зимой 1312 и 1313 годов Таддео Курляндский, наш приор, неожиданно решил, что настало время строить часовню. Капитул несколько раз собирался и долго обсуждал этот план. В конце концов было решено, что ежедневную службу нужно проводить, как всегда, в церкви, а в часовне мы будем исполнять богослужения только по праздникам и особым случаям.

И вот однажды мы с приором, одним мастеровым и несколькими послушниками делали различные измерения на холме, как вдруг Таддео потянул носом, к чему-то принюхиваясь, и спросил меня:

— Брат, ты тоже чувствуешь сильный запах серы?

— Чувствую, да, — ответил я, посмотрев вниз — на аббатство и мастерские ремесленников, не идет ли там дым из труб. Дыма не было.

И тут мы увидели какого-то странного человека, что прислонился к большому камню и глядел на нас. Еще минуту назад на этом месте никого не было.

Человек был очень высок и страшно худ. Из-под овчинного плаща, защищавшего от сильного мороза, видна была черная ряса, прикрывавшая руки и ноги. Огромный капюшон не позволял рассмотреть лицо. Были заметны только красные глаза, сверкающие, как угли. Я готов был поклясться, что под черной рясой пустота или что она накинута на скелет. Я попытался отогнать прочь дурные предчувствия.

Все замерли, не произнося ни слова. Какой-то особый, совсем не зимний, холод — холод ужаса — пробрал нас насквозь. Запах серы исчез, но воздух сделался тяжелым.

Черный монах (не знаю, как иначе назвать его) заговорил низким, мрачным голосом:

— Меченосцы, не так ли?

Таддео словно не заметил сарказма, прозвучавшего в его голосе:

— А ты кто такой?

Пониже горящих на темном лице углями глаз появилась щель с длинными желтоватыми зубами.

— Рыцарь Креста. Не говори мне, что никогда не встречал таких.

Напрасно Таддео высматривал на одежде монаха крест, распятие или иной знак благочестия. Он нахмурился, припоминая:

— Я думал, ваша секта давным-давно отлучена от Церкви из-за какой-то греховной ереси.

— Клевета бенедиктинцев, восходящая к восьмому веку. Секта распустилась сама.

Я спросил, что это была за ересь, но взгляд пылающих глаз теперь устремился на пеньковые веревки, служившие нам для измерений.

— Зачем пришли сюда?

Таддео ответил:

— Хотим построить большую часовню.

— Церкви в аббатстве, выходит, недостаточно? Истинно верующему нет нужды в стольких церквах. — Он продолжал со смехом: — Сегодня слуги Господа только и делают, что освящают и оскверняют церкви и думают, будто подобное усердие — признак веры. Но Богу от этого мало проку, да и оскверненных церквей гораздо больше.

— А кому же это выгодно?

— Кому-то другому. — Говоря так, странный монах выпростал из длинного рукава узловатый указательный палец и направил его сначала вниз, потом вверх. Вновь обнажились желтые зубы. — Тому, кто не ударяет палец о палец и не тратит ни гроша, но при этом завладевает всеми новостроенными церквами. — Последние слова сопровождались хриплым смехом.

И тут я неожиданно задал вопрос, который вертелся у меня на котике языка:

— А ты веришь в Бога?

Монах сделался серьезным:

— Конечно, как и ты, брат. Ужас как верю, иначе жизнь моя не имела бы смысла.

Эти слова отозвались в наших сердцах, словно глухие удары каменного колокола. Внезапно монах заговорил по-другому:

— Вижу много земли и много скотины. А золото у вас есть?

— А что?

— Скоро оно вам очень понадобится. Все золото. Может статься, его окажется даже мало.

Монах встал. Его тощая фигура зловеще обрисовалась на фоне светлого неба.

Сильно взволнованный, Таддео шагнул к нему:

— Объясни. Что ты хочешь этим сказать?

— Глазам не прозреть то, что написано на роду, но голова-то знает, что колесо фортуны вертится. — Пылающие глаза впились в Таддео. — Ты приор и потому делай, как я велю: не строй здесь ничего. Не придется тратить деньги и страдать при виде руин своей земной славы.

Монах повернулся и зашагал прочь. Таддео остановил его, крикнув вслед:

— Куда же ты? Поговорим еще.

Тот не обернулся.

— Завтра мне надо быть в Фульде.

Я в изумлении воскликнул:

— В Фульде? Но ведь это же далеко за Вюрцбургом, на другом конце света.

Таддео поддержал меня, тоже понимая, сколь невероятна подобная затея:

— Завтра ни за что туда не доберешься, даже будь у тебя ангельские крылья.

Монах обернулся ровно настолько, чтобы мы увидели его улыбку. Улыбку гиены.

— Крылья есть не только у ангелов. У птиц ведь тоже есть, не так ли? — Он указал на небо. Потом добавил: — В Фульде находится один отличный монастырь. Туда удалился от мира старый аббат, который продал вам Хиршау. Он давно выплачивает мне старый должок. И вот завтра последний взнос. Самый важный, вы же понимаете.

Черное лицо его вплотную придвинулось к рыжебородому лицу Таддео. И вдруг монах запел:

— «Девять рыцарей отправились на Восток. Девять рыцарей…» — Он остановился. — Ты ведь знаешь эту песенку, так?

Таддео растерянно посмотрел на меня. А тот продолжал низким голосом:

— Меченосец, послушай меня, сбереги все свои деньги, все золото. Все, что имеешь. Не знаю, конечно, хватит ли его.

Он наклонился и пальцем начертал на голой земле цифры, расположив их треугольником:

И начал спускаться с холма в противоположную от аббатства сторону. Мы стояли и смотрели на загадочный треугольник.

— Ничего не понимаю, — сказал Таддео. — А ты?

Я покачал головой:

— Нет, и все никак не вспомню, где же я встречал этого монаха.

И тут из аббатства донесся призывный звон колокола.

Прежде чем двинуться в путь, Таддео попытался ногой стереть треугольник. Но числа остались, словно были высечены на камне.

Зато исчез черный монах.

Некоторое время спустя мы узнали, что старый аббат из Хиршау умер в Фульде как раз в тот день, когда черный монах должен был встретиться с ним. Известие не удивило меня, потому что я ожидал его.

Таддео посмотрел один старый текст, хранившийся в библиотеке, и выяснил, что это за ересь, в которой обвиняли рыцарей Креста. В восьмом веке они стали именовать себя рыцарями Света — Люциферами — и за это были отлучены от Церкви.

Между тем беспокойство от этой странной встречи прошло, неприятные воспоминания рассеялись — как и намерение построить часовню. В нашем богатейшем аббатстве мы чувствовали себя прекрасно, словно мыши в мучном амбаре. 12 апреля 1313 года мы собрались в «раю» — в полукруглом помещении за главным алтарем. Мы еще пели вечерний хоровой чин, как вдруг из секретариата, слева от алтаря, выглянул безбородый капеллан. Мелко семеня, он почтительно приблизился к приору и что-то быстро зашептал ему на ухо. Таддео поднялся со скамьи и жестом предложил мне последовать за ним. Мы поспешно прошли темное помещение канцелярии и вышли в узкий коридор, который вел из церкви к жилищу приора.

Мы не почувствовали никакого запаха серы, но он там был. Черный монах спокойно ожидал нас, сидя у жаровни и грея руки у огня. Насмешливо улыбаясь, он сощурил красные глаза:

— Вижу, ты не удивлен, приор. Ты ведь знал, что мы еще увидимся, скажи честно.

Таддео кивнул в знак согласия.

— Зачем пришел?

— Потому что только я могу помочь тебе. — Он обернулся ко мне и приказал удалиться. Таддео жестом велел повиноваться. Когда я был уже в дверях, монах снова обратился ко мне: — Рыцарь, я тебя уже видел. Но где?

Я не удостоил его ответом. Я вышел из комнаты и в ту же минуту на меня обрушился адский грохот чудовищной катастрофы. Казалось, земля и небо разлетелись на куски с неслыханной силой — но при этом сверху не пролилось ни капли.

Позднее аббатство сделалось ареной какого-то поистине фантасмагорического спектакля. Черное, безлунное небо вспарывали бесчисленные молнии и сотрясали леденящие душу удары грома, а длинная процессия монахов с факелами двигалась мимо главного алтаря, от жилища настоятеля к монастырскому двору.

Все ценности, хранимые в казначействе, были разделены на части и разложены по небольшим мешкам. Каждый нес по одному мешку и бросал его в заброшенный колодец посреди монастырского двора. Черный монах, почти невидимый, сидел рядом с колодцем и внимательно следил за происходящим. Видны были только его расширенные от жадности глаза.

Каждому брату достаточно было всего дважды сходить к колодцу. Когда я готовился бросить туда второй мешок, чья-то рука больно сжала мое плечо. Это был черный монах.

— Это уже чересчур, — сказал он, уводя меня в сторону. — Ты, значит, смеешь меня обманывать? Хочешь ограбить меня?

Это и в самом деле было так.

— Сколько тут?

— Сто слитков золота. — Говоря так, я достал из складок одежды кожаный мешочек и с презрением швырнул в колодец.

Огненный взгляд смерил меня с головы до ног.

— Да, конечно, теперь я узнаю тебя. Только тамплиер может вести себя так нагло и вызывающе. Париж, харчевня на Монмартре. Ты проиграл очень дорогое распятие, которое украл у своих братьев. Его выиграл я, помнишь?

Я не шелохнулся, и он обнажил желтые зубы в насмешливой улыбке.

— Надо подумать, как наказать тебя.

— Делай что хочешь, только знай — мне не страшно.

— Быстрое наказание, пусть даже справедливое, неинтересно. И знаешь почему? Не получаешь удовольствия, наблюдая, как осужденный пытается спастись. А теперь уходи.

Я вернулся к братьям, которые закрыли колодец железной крышкой и толпились во дворе со своими факелами.

В наступившей тишине мрачно прозвучали слова черного монаха:

— Условие будет соблюдено. Кто дал, тот и получит. Да свершится ваша судьба.

Сказав так, он исчез — мрак во мраке, — и внезапно все вокруг, и земля и небо, успокоилось. Таддео напомнил о том, что еще остается сделать.

Мы отослали прочь послушников — более того, пришлось изгонять их из монастыря. Мы разбудили крестьян и ремесленников и предложили им покинуть аббатство. Их было человек двести, вместе с семьями, но никто не захотел уходить. Наконец мы отпустили конюхов, простых монахов и слуг.

Остаток ночи мы сначала пели хором, потом, преклонив колена, пребывали в созерцании и молитвах, а тем временем молодой капеллан — единственный оставшийся — стоял на страже у входа в церковь. На рассвете дня 13 апреля капеллан вошел в церковь и подал нам условный сигнал. Потом перекрестился и исчез между алтарей.

Вскоре снаружи донесся громкий крик:

— Проклятые меченосцы, выходите! Мы не хотим осквернять церковь!

Мы вышли и остановились перед порталом.

На некотором расстоянии перед нами стояли в ряд более ста всадников. На белых плащах, прикрывавших доспехи, виднелся тевтонский крест. Сзади толпилось человек пятьдесят монахов-госпитальеров, но то были не воины, а лекари и больничная прислуга. Они испуганно молчали.

Вражеский предводитель, знаменосец, оглядывал нас с презрительной улыбкой, не скрывая, однако, некоторого удивления: мы были без всяких знаков отличия, пешие и безоружные. Противников, сидевших на конях и вооруженных до зубов, насчитывалось вчетверо больше. Нет ли тут какого-то обмана, коварной ловушки?

Я шепнул Таддео:

— Почему бы не напасть на них?

В ответ он едва заметно покачал головой.

Знаменосец окинул взглядом здание церкви:

— Красивая, но не ваша.

— Мы купили ее, — гордо ответил Таддео.

Знаменосец рассмеялся:

— И на какие же деньги?

— На свои.

— Лгуны, еретики и воры! — закричал предводитель, вызвав некоторое движение в своих рядах. И вдруг внезапно резко переменил тон: — Почему без оружия? Когда-то меченосцы дорого продавали свою жизнь — по крайней мере так говорят. Я понял: ждете суда. — Он наклонил голову, взгляд его потемнел. — У нас нет времени вершить суд. Мы пришли сюда привести в исполнение окончательный приговор, вынесенный отлученным от Церкви предателям.

— Мы не признаем ваших прав.

— Нам нужны ваши жизни и ваше богатство. — Не оборачиваясь, он большим пальцем указал за свою спину, на монахов, стоявших там. — Вот они, новые владельцы аббатства Хиршау. Наши госпитальеры не только превосходные и набожные монахи, они к тому же искусные лекари, прекрасно умеющие ухаживать за больными. Здесь мы устроим обширную больницу. Я хочу, чтобы ливонские рыцари, пусть предатели и еретики, оценили благородные намерения нашего святого ордена.

— Да, если только вами движет рука Божия, а не месть и гордыня, — последовал ответ Таддео.

— А этого приора, болтуна и труса, я с удовольствием собственноручно отправлю в ад одним ударом меча!

— Это ты слишком много болтаешь. Если задумал, так действуй, чего медлишь?

Предводитель вновь сдержал душившую его злобу, которая передавалась лошади: та беспокойно гарцевала на месте.

— Не все сразу. Сначала заберу ваши сокровища.

— Здесь нет никаких сокровищ.

— Ладно, Таддео Курляндский, не уверяй меня, будто принял обет бедности.

— У нас нет никаких сокровищ.

— А это мы посмотрим, — сказал предводитель, оборачиваясь к своим дрожащим от нетерпения рыцарям.

Таддео поднял руку.

— Какого черта тебе еще нужно? — прорычал тот.

— Прошу тебя только об одном — похорони достойно меня и моих братьев.

Рыцарь задумался:

— В аббатстве наверняка есть кладбище.

— Оно маленькое, и там больше нет места.

— Короче, чего ты хочешь?

— Под церковью в большой крипте есть пустые погребальные ниши — локулы. Они как раз подойдут для рыцарей нашего ранга.

— Какого ранга?

— Если б дела пошли иначе, мы бы сейчас вместе сражались против поляков и русских, — уверенно произнес Таддео.

— Хорошо. Монахи позаботятся. — И тут еще одно подозрение мелькнуло в голове предводителя: — А вы все тут? Всего тридцать человек?

— В зданиях аббатства прячутся другие мужчины. Но это крестьяне, и я надеюсь, вы пощадите их.

— Хватит! — заорал знаменосец, опуская забрало. Он обнажил меч и подал своим людям долгожданный сигнал. — Смерть еретикам!

Бойня свершилась перед церковью в несколько минут и без особого шума. Слышны были только ругательства испачканных в крови мясников. Прежде чем меч какого-то гиганта пронзил мое тело, я увидел убитого Таддео — удар тесака по затылку ему нанес сам предводитель.

Несколько часов оставались мы лежать там, где застала нас смерть. В конце дня после напрасных поисков сокровищ тевтонские рыцари ушли. Они опьянели от крови и вина, но не испытывали никакой радости, потому что не были настоящими победителями.

Остались монахи-госпитальеры. Под руководством своего настоятеля — некоего отца Вольфганга — они подобрали наши трупы и отнесли в крипту. Нас омыли, надели на нас чистые туники. Не забыли даже положить мечи рядом с недвижными телами. Нас уложили в погребальные камеры хоть и неглубокие, но достаточно длинные, чтобы вместить даже высокорослых, и не пожалели цветов и благовоний. Наконец, после De profundis, нас оставили в покое.

Здесь, наверное, нужно сделать отступление. Кто-нибудь задастся вопросом: как это я продолжаю писать, будучи мертвым. Воображать в красках так называемый тот свет — занятие бесплодное, но ведь и беспристрастность, как ее понимают живые, не существует. Так вот, не говоря уже о том, что там нет недостатка во времени и устранена одна из главных низостей, а именно работа, — поверьте мне, что в мире ином имеются поистине идеальные условия для занятия литературой. Косвенно об этом свидетельствуют судьбы пишущих людей: где бы они ни оказывались на том свете (и оставим это маниакальное разделение на рай и ад), они всюду продолжают писать. Я хочу сказать, что они пишут по-разному, смотря по тому, что происходит с читающими, и от их настроения. Такого не случалось бы, мне кажется, будь их сочинения раз и навсегда неизменными, беспристрастными, то есть с заранее определенным исходом. Что касается меня, то если бы Господь не пожелал меня сделать солдатом и монахом, то, признаюсь, я, возможно, уступил бы колдовской прелести слова «литератор». Но, видя столько жалких сочинительских поползновений, я оставляю их другим, а сам довольствуюсь смиренной ролью летописца и переписчика.

В аббатстве жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Крестьяне приняли новых хозяев без разговоров, тем более что нехитрая жизнь их осталась прежней: они должны были работать с рассвета до заката.

Монахи принялись за дело с большим усердием, — очевидно, верили в свою миссию. Они расширили больницу, создав отделения для заразных больных и для сложных операций. Кроме того, для лучшего пополнения запасов лекарственных трав под них отвели часть огорода. Почти все, начиная с отца Вольфганга, темноволосого саксонца, были молоды.

Мы же, мертвые, лежали себе спокойно в наших погребальных камерах. Монахи, которые иногда спускались в крипту принося цветы, заметили, что раны, полученные нами, затянулись, а тела не отмщены печатью тления. Тем самым мы вызвали не только медицинский интерес, но отчасти и религиозное почтение.

16 марта 1314 года — спустя менее чем год после смерти — мы пробудились. Глубокой ночью меченосцы выбрались из локул и пересчитали друг друга при свете крохотной лампадки, горевшей в крипте.

Тридцать два, а не тридцать три. Одного недоставало.

Недоставало меня.

Я слышал говор своих братьев, но не мог даже вздохнуть. Таддео подошел ко мне, попросил подняться, потом приказал и наконец принялся трясти меня. Глаза мои не открывались, но невероятным усилием воли я сумел чуть заметно качнуть головой в знак того, что не могу встать.

Таддео больше не настаивал и удалился вместе с другими. Мертвые могут вволю наблюдать за живыми и даже незаметно находиться рядом и поэтому способны превосходным образом прослеживать ход событий. Рыцари прошли через церковь, направились в спальни к монахам и зверски расправились со спящими — те не издали ни единого крика, ни стона. Они отошли — хорошо помню это впечатление — словно ангелы, принесенные в жертву. Жертвоприношение, ставшее для меченосцев зловещим знамением.

Той же ночью мои братья избавились от трупов. Они не положили их в крипту, а похоронили на кладбище. Пока большинство занималось этим неблагодарным делом, Таддео с несколькими братьями прошел во двор и открыл крышку колодца. Казначей, сев в ведро, опустился на дно и пошарил там. Вода стояла совсем невысоко, и он быстро убедился, что от мешков с сокровищами не осталось и следа. Когда казначей дернул за веревку, чтобы его подняли наверх, на все аббатство прогремел оглушительный хохот.

Тридцать два рыцаря переоделись в одежды монахов-госпитальеров, и Таддео прикинулся отцом Вольфгангом. И действительно, от меченосцев осталось одно воспоминание и, может быть, слабая признательность в глубине чьего-то сердца. Больше ничего.

Наутро крестьяне притворились, будто не заметили перемен. Братья запели торжественный Те deum.

Я знал, что в этот миг в Париже мой великий учитель Жак де Моле твердой поступью восходил на костер, пожиравший еретиков.

Еще некоторое время я оставался мертвым, лежа в погребальной камере. Мои братья и те, кто их сменил, забыли про меня. Но черный монах обо мне не забыл. И в самом деле однажды он явился в крипту и разбудил меня:

— Я же сказал, что караю тебя не навечно.

— Сколько длилась моя смерть?

Он оскалился своей страшной улыбкой:

— Недолго. Выйдешь отсюда, сам узнаешь.

— Отпускаешь, потому что думаешь, будто я послужу тебе.

— Именно так. Хочу, чтобы ты послужил мне как ловкий вор.

— На твоем месте я не стал бы мне доверять.

— Что, посмеешь еще раз обворовать меня?

— Возможно.

— Вор, и к тому же бесстыжий, — сказал он, хрипло рассмеявшись. — Посмотрим. Ужасно люблю бросать вызов.

— Я тоже. Когда снова сыграем в Таро?

— Как в Париже? А знаешь, ведь был момент, когда ты почти что выиграл! Но потом проиграл. — Он насмешливо хохотнул. Красные глаза полыхнули. — Сыграем. Когда будет время и желание, а у тебя появится что проиграть.

— А если верх одержу я?

— И не надейся. Даже не мечтай.

— Да, но если все-таки выиграю я?

Он долго смотрел на меня.

— Тем хуже для тебя. Получишь свободу, но она будет тебе не нужна. Однажды познав вкус победы, ты снова захочешь играть, чтобы снова выиграть. Чтобы выигрывать все больше и больше. И опять проиграешь, и снова должен будешь воровать. И так без конца. Эта пытка мне хорошо знакома: чем больше золота удается забрать, тем больше я его жажду.

Он исчез. Запах серы, ощущаемый мною, служил доказательством того, что я вернулся в мир живых.

Шел 1864 год.