"Возвращение тамплиеров" - читать интересную книгу автора (Д'Агата Джузеппе)Глава десятаяУайт и Джакомо удалились от Санта-Мария — дель-Приорато. Теперь, когда солнце уже клонилось к закату, они молча прогуливались по спокойным старинным улочкам Авентинского холма — сплошные спуски и подъемы, вдоль которых тянулись деревья или каменные ограды, скрывавшие красивые, утопающие в зелени садов виллы и невысокие особняки. Джакомо размышлял о сплавленных вместе достоверных исторических фактах и легендах, которые Уайт беспрестанно обрушивал на него, и удивлялся этому человеку — то ли подлинному ученому, то ли шарлатану. Любопытно, что точно такой же вопрос возникал у него и касательно профессора Борги, и он никак не решался сделать окончательный вывод. Единственный вывод, к какому он смог прийти, основывался на сравнении, так сказать, количественного характера: тучный Борги был намного симпатичнее сухопарого Уайта. Кроме того, Джакомо виделось в американце нечто неуловимо двусмысленное. Итак, в чем же заключался истинный смысл его странных исследований? Этот наплыв мыслей и ощущений был прерван голосом Уайта — поначалу он показался звучащим откуда-то очень издалека. Американец предпринял нечто вроде самопрезентации, словно желая дополнить весьма скудные сведения о себе: — У меня имеются кое-какие средства, позволяющие жить совершенно свободно и ни от кого не зависеть. Я родился и живу в Нью-Йорке, где у меня чудесная квартирка на Манхэттене. Что еще… Мне сорок два года, совсем неплохо прожитые в холостом состоянии, и выходить из него я не намерен. Ах да, я страдаю манией величия, такой детский комплекс — желание всегда и везде быть первым и лучшим. Кроме того, я постоянно переживаю острый конфликт, чисто американский, между мистицизмом и прагматизмом. — Он улыбнулся, порыв ветра взъерошил его рыжие волосы, которые, если присмотреться, могли показаться париком. — Достаточно? Это гораздо больше, чем можно выяснить, если залезть в мой компьютер. В связи с этим вот вам еще одно признание: я пришел к идее Бога и Его вечного противника не в результате исторических исследований, а только после знакомства с компьютерными технологиями. Поверьте мне: задавать вопросы компьютеру, колдуну, Богу или дьяволу — это одно и то же. — У меня нет такого опыта, — признался Джакомо. Его взгляд между тем задержался на группе туристов, которые что-то рассматривали у входа в небольшой особняк, где помещалась Национальная академия танца. Оттуда доносилась балетная музыка. У Джакомо громко стукнуло сердце, когда он увидел девушку, стройную и нарядную, во всем невероятно похожую на Анну. Да, это Джакомо смотрел на нее со спины и заметил у нее на шее голубой шарфик. Точно такой же, как любимый шарф Анны. Девушка отделилась от группы туристов, свернула в какую-то улочку и исчезла. Уайт заметил волнение Джакомо: — Что случилось? — Подождите меня, — сказал Джакомо, направляясь вслед за девушкой. — Сейчас вернусь. С сильно бьющимся сердцем, торопясь, едва ли не бегом, он нагнал ее: она шла метрах в пятидесяти впереди него. — Анна! Девушка продолжала идти, не оборачиваясь. — Анна, подожди меня! И тут она свернула за угол. Джакомо бросился следом, добежал до угла, тоже свернул и почти тотчас оказался на небольшой круглой площади. Площадь эта, в центре которой росло несколько деревьев, была совершенно пустой и замкнутой со всех сторон — отсюда не было других путей, кроме того, по которому только что пришел Джакомо. Но Анна ведь не могла исчезнуть в никуда. Джакомо изучил решетки, ограждавшие площадь. Калитки в них вели к зданиям, едва различимым в глубине садов; в основном это были невысокие прелестные старинные особняки. Должно быть, девушка вошла в одну из калиток, но в какую? Вдруг Джакомо заметил, что он на площади не один. Небольшая собака, судя по всему взрослая, с густой рыжей шерстью — белой под мордой и на груди, — спокойно шла по площади без намордника и поводка, останавливаясь время от времени и что-то обнюхивая. Обходя площадь по кругу, она продолжала свое старательное обследование, наконец остановилась у большой ограды и решила проникнуть через нее. Створки калитки из старого, трухлявого дерева едва держались на петлях, и животное, надавив туловищем, легко открыло их. Войдя внутрь, собака обернулась к юноше, словно приглашая идти следом, и исчезла в зарослях чахлого кустарника. «Собака ведет человека в смертную ночь после того, как была верным другом в течение жизненного дня, — вспомнил Джакомо одно восточное высказывание. — Зашифрованные послания, приходящие к нам из мира непознаваемого, нередко поручаются тем, кто знает тропинку из одного царства в другое». Когда Джакомо открывал расшатанную калитку, неожиданно налетел сильный порыв ветра, осыпавший его такой густой пылью, что он невольно зажмурился. Но диковинное явление длилось всего несколько секунд. Когда же он вновь открыл глаза, то увидел, что находится в центре огромного, тщательно ухоженного сада. Некрутой склон, засеянный травой, пересекала усыпанная тончайшей галькой дорожка, делавшая вдалеке плавный изгиб. Немного поколебавшись, Джакомо быстро направился по ней в глубь сада, отряхивая запыленную одежду и поправляя галстук. Увиденное дальше переполнило его изумлением. За поворотом дорожка, вновь выпрямившись, привела Джакомо к лестнице. Та вела к невысокому широкому зданию, в котором без труда угадывался театр. Здание казалось совершенно новым, только что построенным, но изящество линий и нежно-розовый цвет стен говорили о конце семнадцатого века. Все вокруг было недвижным, но в то же время каким-то одушевленным, как бывает в заполненном публикой концертном зале. Боясь опоздать, Джакомо торопливо вошел в вестибюль, где два широких лестничных марша вели к партеру и галереям. Только поднявшись наверх, он услышал заключительные аккорды хорошо знакомого фортепианного сочинения — это был «Остров мертвых» Рахманинова. Джакомо прислонился спиной к стене и с закрытыми глазами дождался финала. Он прекрасно знал, кто исполнял музыку. Когда взорвались аплодисменты, он откинул тяжелую красную штору и посмотрел в зал. На сцене перед роялем в длинном белом платье стояла Элиза, его мать, и кивала головой, отвечая на аплодисменты. Она была возбужденной, сияющей от счастья, и Джакомо ощутил одновременно теплоту и жалость к этой женщине, которая смогла наконец осуществить мечту, недоступную ей во время недолгой жизни. Чтобы прийти в себя, Джакомо пришлось укрыться в складках шторы. Слезы застилали ему глаза, в горле стоял комок, и он держался за сердце, пытаясь умерить сердцебиение. Он испытал угрызение совести, но еще больше — сожаление оттого, что не выказывал прежде матери никаких сыновних чувств. Он пришел в себя, только когда услышал, что оркестр заиграл новое сочинение. Низкие, мрачные ноты, за которыми следовали обрывистые звуки скрипок и литавр, вводивших могучий, драматический и грозный хор: Это был легендарный незавершенный «Реквием» Моцарта. «Масона, как и Пиранези», — отметил про себя Джакомо. Он снова отодвинул мягкий красный бархат и посмотрел в зал. Теперь сцена была занята огромным оркестром, над которым в глубине находился смешанный хор. На авансцене возле подиума дирижера стояли четверо солистов — сопрано, контральто, тенор и бас. После возвышенного Джакомо стоял, молитвенно сложив руки, опираясь о косяк входной двери и касаясь плечами шторы. Он не решался двинуться с места, чтобы никоим образом не разорвать осязаемую, напряженную тишину, стоявшую в партере и словно возносившуюся до самого верхнего яруса. Собственно, он никуда и не мог бы пройти, потому что театр выглядел буквально набитым. Однако, привыкнув к полумраку, Джакомо вдруг обнаружил поразительную особенность. Публика, вся без малейшего исключения, состояла только из женщин. Тут были женщины всех возрастов — об этом говорил цвет волос на неподвижных головах в рядах партера. Женщины сидели и в ложах, многие смотрели на музыкантов в бинокль. Возможно, тут была Анна или девушка, похожая на Анну. Какое-то мрачное опасение охватило Джакомо, когда он понял вдруг, что его присутствие — единственного мужчины в зале — было замечено. И лица, которые стали оборачиваться к нему, выражали не удивление, а неудовольствие, укор, осуждение. Лица осунувшиеся, мертвенные, как у призраков, — может быть, из-за мрака, в котором даже самый слабый источник света ярко сиял. Смертный мрак, отметил Джакомо, чувствуя себя осквернителем некоего траурного ритуала, трагической и загадочной похоронной церемонии, ужасной, как и слова, которые неожиданно донеслись со сцены: Положение становилось невыносимым. Джакомо решил уйти и только ждал подходящего момента, как вдруг все внезапно изменилось. Как только зазвучала Это осыпался мелкий строительный мусор. Вскоре крошево посыпалось сильнее, не пощадив никого. Оркестр продолжал играть, а музыканты и певцы быстро покрывались чем-то белым. То же самое происходило и со зрительницами как в партере, так и в ложах. Создавалось какое-то нереальное впечатление, будто концерт исполняется на открытом воздухе во время неожиданного снегопада. Однако никто не вставал с места и не говорил ни слова, будто ничего не замечая. Джакомо взглянул на потолок и увидел, что в центре его нет привычной огромной люстры, и с него принялась слетать побелка, посыпался мелкий строительный мусор, а затем и сам потолок стал как бы исчезать: обнажились балки, появились трещины, образовались проемы, пропускавшие сумеречный розовый свет. Театр медленно рушился. Джакомо отступил, ища укрытия за тяжелой шторой. Музыка внезапно оборвалась, и наступило непроницаемое белое безмолвие. Все было кончено. Чья-то рука тронула Джакомо за плечо. Он обернулся и увидел Уайта, смотревшего на него с добродушным любопытством. Только тут Джакомо понял, что огромная штора — это всего лишь занавеска из грубого холста, куска старой мешковины. Он отодвинул ее: крыши не было, а партер, заваленный всяким хламом и мусором, находился в совершенном запустении. Кресел тоже не оказалось, от них осталось лишь несколько рядов заржавевших креплений. Сцена представляла собой небольшой помост, сколоченный из плохо пригнанных пыльных досок, возле которого равнодушно бродила небольшая рыжая собака. Уайт сказал, опустив голову, что это было настоящим преступлением — допустить разрушение такого прекрасного театра. В вестибюле сохранилась на стене пожелтевшая рваная афиша в рамочке, но без стекла. Она содержала программу концерта: Сергей Рахманинов ОСТРОВ МЕРТВЫХ (переложение А. Бориани) Пианистка Элиза Делла Валле ___________________ Вольфганг Амадей Моцарт Остальная часть программы была оторвана, так что дату Джакомо прочесть не мог. Снаружи театр выглядел не лучше. Трещины сеткой покрывали обшарпанные стены, а сад зарос чахлым кустарником и ежевикой. Интересно, Уайт тоже присутствовал на этом невероятном концерте? Сомнение Джакомо длилось недолго: одежда у обоих была чиста — «снегопад» не оставил на ней никаких следов. Они удалились. Потом Уайт, как бы между прочим, добавил: — Когда-то, очень давно, тут была женская филармония, где зрительницами были только женщины. В Болонье Джакомо получил письмо от Яирама, присланное из Арденн. «Бастонь, 13 марта 1989. Дорогой синьор Долг и Строгость! Признаюсь, что, сев писать тебе, я пришел в волнение — это все равно что сочинять первое письмо своей невесте. У меня никогда не было невесты (ох-ох), и даже среди моих бесчисленных девушек не оказалось ни одной, которая была бы достойна моего послания. Представляю, как сложно выстроить в определенном порядке все фразы, дабы избежать их столпотворения возле узкого отверстия в песочных часах. И если это случится — а именно так и происходит, конечно, если движущая пером любовь сильна и безгранична, — отверстие это пропустит только два вещих слова: люблю тебя. И хотя ты не моя невеста, задача моя все равно остается сложной, потому что мне не хочется ограничиваться сухим протокольным отчетом о путешествии. Мне важно — в первую очередь, сказал бы я — сообщить тебе о тех переживаниях, впечатлениях, ощущениях, какие я испытал за время поездки. В некотором смысле эта дорога оказалась для меня дорогой воспоминаний. Да, дорогой Джакомо, ты ведь знаешь, что я несколько лет прожил в Бельгии. В Брюсселе, это верно, но воздух тут, в Арденнах, примерно такой же, как и во всей стране. Воздух затхлости и спокойствия, что-то среднее между сонливостью и равнодушием: сонливость порождается отсутствием нового, а равнодушие — враждебностью ко всему новому. Здесь тебе оставалось бы только мечтать о лиге обиженных; самое большее, что можно здесь организовать, — это лига удовлетворенных немногим. Постараюсь сразу же, в начале письма, покончить с личными делами. В Брюсселе я виделся с отцом и его теперешней женщиной. По сравнению с ней мама — само солнце. Отец, по-моему, сильно постарел, зато у него вскоре появится еще один сын. У меня будет, таким образом, сводный брат, но мое (как и твое) положение единственного сына от этого не изменится. Я вновь увидел площадь Гранд-Плас (красивую, хотя и небольшую) и пообедал в итальянском ресторане, что на углу. Прошел и по улице, где на некоторых зданиях сохранился декор в стиле модерн. Пришлось сказать отцу о цели моей поездки, но в самых общих чертах, и он остался доволен, полагая, что речь идет о какой-то научной работе для университета. Ça suffit.[12] Бастонь — городок весьма скромных размеров. Очень напоминает Лилль (знаю, что ты там был) приглушенными, матовыми красками домов, словно подернутыми серым налетом. Разрушения, нанесенные жестокими боями в декабре 44-го, были исправлены, при этом старый город остался без изменений, и от войны тут, по сути, не сохранилось никаких видимых следов. Как и воспоминаний: молодые ничего о ней не знают и не хотят знать, пожилые были тогда еще слишком молоды, почти что детьми, а старики, что еще живы, безнадежно путают времена, имена и места, выдавая свой бред за реальные факты. Представляешь: вчера вечером в одной guinguette,[13] пропахшей анисом, солидный господин лет восьмидесяти клялся головой своей жены (покойной), что Арденны были завоеваны в мае 40-го года (что верно) немцами, которые пересекли Мозер и разгромили французскую армию. А в 44-м, наоборот (мне ли не знать, сказал он, у меня ведь в Бастони была булочная), войска союзников перешли границу совершенно спокойно, без малейших проблем. Понимаешь? По его мнению, никакой осады Бастони немцами с 19 по 26 декабря просто не было. Выходит, в то Рождество он был слеп, как крот? Иначе как он мог забыть такое? Так или иначе, в тот же вечер другой старик, пьяный, а может, и нет, подозвал меня к своему столику и шепнул на ухо, что именно тогда, в декабре, Господь пожелал выказать Свое недовольство воюющими и прислал легион архангелов (но ведь и Люцифер с гордостью говорит: „Имя мне легион!“) на поле битвы, недалеко от Бастони. И по словам старика, знаки небесного вмешательства видны там и поныне. Хотите убедиться сами? Поезжайте в сыроварню, что принадлежит семье Маак. Выкладываю тебе сразу все, что слышал. На этом я закрываю тему местных жителей. Что еще прибавить? Да здравствует итальянская провинция! Здесь не любят приезжих, кивают на них друг другу и относятся с нескрываемым подозрением, если не с враждебностью. Молодые люди, похоже, более открыты, но их тут очень мало. Рядом с главной площадью я нашел гостиницу, где и расположил свой главный штаб. Тут есть одна очень милая горничная: позволяет приласкать себя (но не более того), а взамен требует, чтобы я рассказывал ей сплетни о кинозвездах. Представляешь?! Я осознал стратегическое значение Бастони. Через город проходят две большие дороги: из Люксембурга на Брюссель и на Льеж. Он также находится в центре важного для Южных Арденн перекрестка (поскольку география никогда не была твоим сильным местом, напомню, что существуют еще Северные Арденны, которые тянутся до Аргонн и принадлежат Франции). Не буду утомлять тебя названиями городков, куда ведут дороги из Бастони. Но одно из них ты должен знать, потому что именно этот город нас интересует, — Нешато. Я понял, почему описываю свою поездку так подробно. Я всегда мечтал путешествовать следующим образом: приезжать в сопровождении образованного и верного слуги (мажордома, секретаря) в знаменитые города и прочие места и спокойно располагаться в самом роскошном номере лучшей гостиницы. Потом, не покидая гостиницы — ну разве только чтобы заглянуть в бар с богатой картой вин, — велеть слуге осмотреть вместо меня все природные и рукотворные красоты, приносящие счастье туристам и деньги туристическим агентствам, а потом рассказать мне — да, именно рассказать — про все самое интересное. Его рассказы позволят мне произнести сакраментальную фразу: „Ну да, я тоже там был“. От сообразительности слуги зависит также, будет ли у меня в достатке вещественных доказательств — фотографий и слайдов. Из-за лирических отступлений ты, однако, останешься без подробного описания пейзажа. Скажу только главное: в этих краях много лесов, пастбищ, вересковых пустошей и невысоких гор, и еще тут протекает Мозер. Больше добавить, пожалуй, нечего. Думаю, ты и сам поймешь, что подобная местность не слишком благоприятна для сельского хозяйства: плуги, тракторы и прочая техника (за исключением немецких танков, да и то пока им хватало бензина) на таких землях бессильны. От сельского хозяйства можно плавно перейти к моей вылазке: как опытный рассказчик, я специально приберег ее на самый конец. Сыроварня семьи Маак — ближе к Нешато, чем к Бастони, — находится как раз в Плэн-де-Пастер, и она единственная на всю округу. Последний из Мааков, оставшийся в живых, покинул ее несколько лет назад, и потому она выглядит пустой и мрачной. Но не так уж она и стара, между прочим, — построена в 1947 году на земле, принадлежащей государству. Это два здания: одно — низкое и продолговатое, к нему пристроено под углом другое, повыше, где находятся сеновал и конюшня. Земля вокруг не поделена на участки, это огромная, голая и пыльная пустошь, если не сказать пустыня. Одно меня здесь особенно поразило — полное отсутствие деревьев. Пожалуй, тут надо кое-что пояснить. Сыроварня была построена между двумя огромными дубами, от которых остались только пни, деревья были срублены на уровне земли. Мало того, до строительства сыроварни тут, видимо, повсюду были заросли вереска или даже редкий лес: если разворошить листву и копнуть землю в разных местах, как сделал я, то довольно часто попадаются пни — намного меньше, чем оставшиеся от дуба, но спиленные электрическими пилами. Перечисляю все эти детали, потому что это действительно важно. Я побывал в Нешато, городке еще меньше Бастони. Там один молодой фотограф проникся ко мне симпатией и позволил полистать старые альбомы фотографий, сделанных его отцом. Я смотрел просто из любопытства и вдруг обнаружил в них то, что даже не искал специально, а лишь надеялся найти. На фотографии, сделанной в 1943 году, изображена большая группа участников летнего пикника в Плэн-де-Пастер. Они позируют фотографу, стоя между двумя огромными дубами (да, именно теми), в том самом месте, где потом построили сыроварню Мааков. Вокруг видно множество деревьев, — думаю, это тополя. Во всяком случае негустой лес. Я попросил сделать фотокопию этого снимка. Потом, опять же в Нешато, я повидался с последним представителем рода Мааков — Огюстом, живущим у своих родственников. На вид ему лет шестьдесят (а на самом деле пятьдесят), лицо болезненное, заросшее щетиной, остановившийся, слегка ошарашенный взгляд, — словом, он похож на слабоумного, но все же это не так. Поначалу он подумал, будто я хочу купить у него сыроварню, и был расположен поговорить, а когда понял, что ошибся, захотел прогнать меня. Тогда я вложил ему в руку стофранковую бумажку, и он успокоился. Мы разговаривали в небольшой, скромной и хорошо натопленной комнате (тут ведь еще довольно холодно). Вот самое главное. — Господин Маак, почему вы оставили вашу сыроварню? — Раз не будете покупать, так и быть, скажу почему. — И далее мрачным тоном: — Это проклятая земля. Вы же знаете, когда речь идет о замужестве, женщины обычно не придираются к мелочам. И все же ни одна не захотела выйти за меня замуж и отправиться жить в сыроварню. Вот почему я остался без жены. — Из-за этой проклятой земли? Широкий утвердительный жест. — Конечно. Когда после войны надо было строить сыроварню, мне было девять лет, но я навсегда запомнил, что говорил мой дед моему отцу: „Брось, эта земля прóклятая, людям не обработать ее“. А мой отец: „Нет, — говорит, — молчи и не каркай! Город дает нам землю за такую цену, что, считай, дарит, да еще оплачивает строительство дома: половину дают сразу, а вторую — частями. Это Господь возмещает нам все!“ — „А со второй половины нам проценты не полагаются?“ — съехидничала эта старая язва, мой дед. — А что вы делали раньше? — Батрачили. Недалеко от Брюсселя. У нас ничего не было и даже от этого следа не осталось. — Почему ваш дед был против нового дела? — Он говорил, что все труды будут совершенно напрасны. Земля, мол, тут слишком скупая. Уже потом мы поняли, как он был прав. Нас было всего десять или одиннадцать человек, считая всех — мужчин, женщин и детей, и мы все работали. Сколько мы всего сажали! А собирали какие-то крохи. Годами и годами мы остервенело трудились, сами сделались упрямее земли, пытаясь приручить ее, шли на хитрости, сеяли разное — пшеницу, кукурузу, рожь, свеклу. Мы трудились из последних сил, пока могли, пока были рабочие руки, мы прямо-таки боролись с этой неблагодарной землей, а потом бросили. — Может быть, земля была плохой из-за множества деревьев? — Нет. Если земля хорошая, то это всегда видно. Что касается деревьев, и тех двух дубов тоже, так мы их спилили потому, что они совсем засохли. А другие просто выкорчевали, вот и все. — Он явно что-то припоминал. — Вы ведь не знаете, что было тогда в Плэн-де-Пастер. Несколько квадратных километров, где деревья были расщеплены, искорежены, примяты, как травинки… — Война прошла тут дважды. — Война — это же не пресс, способный раздавить и расплющить целый лес. Такое может сотворить только Господь. Один гнев Божий способен раскатать танки, словно блины. Это были американцы, и я их тоже видел, в сорок пятом, когда растаял снег, а он до метра доходил. Война тут, в Арденнах, закончилась, и тогда март был, ну да, как сейчас. Мне было лет шесть-семь, и мы с приятелями отправились в Плэн-де-Пастер. Хотя родители не пускали нас, опасаясь, что подорвемся на минах или неразорвавшихся бомбах, мы все равно пошли искать на поле боя что-нибудь, с чем можно поиграть. А когда увидели эти танки, раздавленные, как и деревья вокруг, то испугались и убежали, бросив все. — Он закрыл лицо руками. — В тот день я точно заглянул в ад. — Вы верующий, господин Маак? Тот задумался, прежде чем ответить: — Теперь и не знаю, после того что случилось с моей семьей. — А что случилось? — Все умерли, взрослые и дети, старые и молодые, и никто из них не умер своей смертью, в постели. Это было какое-то истребление — вот что случилось. Я хочу сказать, что все либо погибали в пожаре, или кончали с собой. Сначала женщины — словно мор какой-то унес их в короткий срок. Потом все остальные. Последним был мой младший брат — он упал в сено и задохнулся. Тогда я и бросил эту проклятую сыроварню. Проклятую, как и вся та земля. — Проклятая, но почему? — У моего деда было тому объяснение. Он единственный из нас, кто умел читать и писать. И он говорил, что в конце тысяча шестисотого года в Плэн-де-Пастер была церковь… Ее разрушили во время войны, которую вели французский Король-Солнце и король Англии. Понятно, откуда проклятие? Как прикажешь относиться к этому рассказу? Под конец Огюст Маак заплакал. Успокоить его прибежала кузина, которая, провожая меня, негромко пояснила, повертев пальцем у виска, что нечего удивляться его россказням, ведь у старика давно уже не в порядке с головой. Я бы охотно написал тебе побольше об этих неестественных смертях — этакая фламандская сага, — но боюсь слишком далеко отойти от главной темы. Посмотрим, что скажет Борги. Да! Не ходи к нему до моего приезда, ведь я привезу снимок сорок третьего года и другие, которые сам сделал. Знаешь, мне только что пришла в голову одна идея. Почему бы нам с тобой не купить сыроварню Маака или, как я уже называю ее в мыслях, „Два дуба“? Ты мог бы устроить там отделение своей лиги, или мы поселились бы там вместе, проверив тем самым нашу устойчивость к соблазну самоубийства. Огюст, конечно, уступит ее нам за небольшие деньги. Давай подумаем? Ты уже побывал на танцах в моем студенческом кружке, где играл мой оркестр? Мне так и кажется, будто я слышу твой ответ — посыпаешь меня к черту. Прежде чем отправиться в обратный путь, хочу еще побывать в Эрезе, в нескольких километрах от Вериса. Я узнал, что в тех краях находятся самые крупные в Европе мегалитические памятники. Там стоят рядом три менгира (самый высокий — больше двух метров) и один дольмен, наполовину засыпанный землей, в котором нашли кости животных и людей. Похоже, все это было построено где-то между 3000 и 2500 годами до нашей эры, может быть, для того, чтобы наблюдать за семью звездами какого-то созвездия, и затем (я так думаю), чтобы направлять с земли траекторию космического аппарата эпохи мегалита. И тот при падении уничтожил лес и танки (но почему в сорок четвертом?). Будь это крупный метеорит, получился бы огромный кратер. Но лучше не делать слишком много предположений и придерживаться разъяснений Борги. Что касается Ливонии, то она, мне кажется, во всех отношениях очень далека от Арденн. Наконец вот тебе еще один любопытный эпизод. Возле церкви в Нешато дети затеяли какую-то странную возню, вроде нашей игры в четыре угла, но послушай, что за песенку они пели! Я просто застыл на месте от удивления. Твой канделябр с девятью ветвями, Джакомо, — я тотчас вспомнил о нем. До скорой встречи. С твоего позволения, обнимаю тебя. Яирам». |
||
|