ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора

Введение

Круг первый. Событийное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Круг второй. Временное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Круг третий. Вечное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Заключение

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Опубликовав произведение, автор теряет на него монопольное право. Хозяином его становится и читатель. Он вправе толковать это произведение так, как подсказывает его видение. Может соглашаться с автором или спорить с ним, видеть многозначность или однозначность. У читателя лишь одна обязанность — не выдавать свое толкование за единственно возможное и абсолютно адекватное авторскому.

Я трижды прочел творческое наследие Достоевского. И у меня есть свое представление о художнике. Оно может быть верным, может и не быть.

Я вижу отношение художника к времени. Оно зависит от художника и от времени. Вариантов тут много. Но ясно, что художник несет большую ответственность как человек, которому много дано (не в смысле власти, а в смысле таланта). Ответственность перед своим временем, временем далеким и временем вечным. Причем всегда он несет как бы двоякую ответственность. Как художник и как гражданин.

Каков в этом плане Достоевский?

Прочтение художественных произведений, «Дневника писателя», статей, эпистолярного наследия, черновиков, ознакомление с биографией писателя прежде всего позволяют сделать вывод о том, что у Достоевского не было различия между художником и гражданином. Его художественное творчество гражданственно, а публицистика художественна. Но не только в этом единство художника и гражданина. Оно в том, что писатель не фальшивил ни в своем творчестве, ни в своей жизни. Жизнь и творчество слиты воедино. Прочно и неразрывно слиты.

Как обладающий мировоззрением человек, Достоевский отражал время не так, как отражают его зеркала, а через преломление своей личности. Это его отражение времени, окрашенное его личностью.

Достоевский не ушел в «чистое» искусство, не принял и программу утилитарного. Его искусство впитало в себя все лучшее из «чистого» и утилитарного. Прежде всего оно эстетически обеспечено. И, кроме того, оно есть «приговор» явлениям общественной жизни.

Достоевский отразил преимущественно свое время. Он жил теми же интересами, теми же заботами, которыми жила Россия тех лет. Конкретика жизни пронизывает все его творчество. И все явления получают его оценку. Подход всюду самостоятельный, ни от кого не зависящий. Зависел только от себя. Эта зависимость только от себя четко выражена в художественных произведениях и в «Дневнике писателя». Что касается статей, то он никогда не писал их для чужих журналов. Печатал лишь в тех журналах, на которые мог оказывать свое непосредственное влияние. Не хотел подлаживаться ни под чье мнение. Мог писать статьи только при свободе для себя, близкой к абсолютной. В редактируемом им, но принадлежащем другому человеку «Гражданине» Достоевский уже чувствует себя неуютно.

Полный простор для самовыражения он имел в «Дневнике писателя». Конечно, простор в смысле независимости от издателей и их «партий», но не от цензуры. Цензура висела над ним всегда. Но все же многое из того, что позволял увидеть пристальный, трезвый и неподкупный глаз, было высказано. Высказано было и свое отношение к явлениям.

Внимание к конкретике жизни видно уже из того, что почти все художественные произведения базируются на фактической основе.

Линия Петра Верховенского — это линия Сергея Нечаева. Вплоть до некоторых деталей. Реальные факты отражены в «Подростке» (дергачевцы, Стебельков). Многое почерпнуто из газет. Некоторые романы строго датированы и в них отражено то, что мучало людей тех лет. Место действия романов строго определено и описано с точностью, позволившей нашим современникам найти дома, в которых жили герои. Многократно в письмах Достоевского встречаются вопросы относительно тех или иных деталей описываемого периода.

По романам Достоевского можно многое узнать о конкретике России. Причем порою это дается лишь небольшими штрихами. Вот в суде над Карамазовым среди публики толки о западе: «А мы запрем Кронштадт, да и не дадим им хлеба. Где они возьмут?

— А в Америке? Теперь в Америке.

— Врешь» [10, 10, 275]. В нескольких словах попутно отражено почти монопольное влияние России на зерновых рынках мира.

Достоевскому есть дело до всего. Широта охвата проблем своего времени у него поразительна. Это видно даже из его записных тетрадей, где диапазон записей очень широк: от списка собственных припадков до проблем международной жизни.

Внимание Достоевского к конкретике проявилось и в его практической жизни. У него была обширная переписка, и о чем только его ни просили. И почти всегда эти просьбы принимались очень близко к сердцу. Отношение к своему времени у Достоевского проявлялось прежде всего через отношение к людям этого времени. К конкретным людям.

Внимание к конкретике прошло через весь «Дневник писателя», где, широта охвата проблем, стоящих перед Россией, близка к предельно возможной. Достоевский отразил почти все стороны жизни российского общества. Своеобразное исключение составляет жизнь крестьянства. В художественных произведениях этого отражения нет. Отсюда и мысль об исключении. Но, читая «Дневник писателя», нельзя не видеть, что основной герой здесь — народ, к которому писатель и относил прежде всего крестьянство. И в этом своеобразие. Достоевский, видимо, не чувствовал себя достаточно знающим крестьянство, чтобы изобразить его в художественных образах. Но знал его вполне достаточно для изображения понятийного.

В произведениях Достоевского видна критика существующих порядков Запада. Но больше всего он уделяет внимания проблемам России. Прошедший через всю систему карательных органов России, писатель разбирает ряд конкретных судебных дел и показывает несовершенство российского судопроизводства. Он выступает против того, что Россию «безлесят», «умерщвляют ее почву». Он борется против российских «разбойников пера и мошенников печати». Много говорит о самоубийствах, так частых в России. О бедственном положении низших слоев. Он одобряет крестьянскую реформу и в то же время именует ее «недоделанной». Борется за эмансипацию женщин. Не может смириться с цензурным гнетом.

Достоевский полемизирует почти со всеми основными журналами России, с журналами самых разных направлений. Он критикует многих литературных и общественных деятелей. К критике этой можно по-разному относиться, но нельзя отказать ей в убедительности и корректности. Хотя порою Достоевский бывал и резок. Особенно резко он критиковал литераторов, лакирующих российскую действительность.

В отношении Достоевского к российской действительности характерна не только широта охвата, но и глубина проникновения в проблемы. Писатель никогда не скользил по поверхности. Он проникал в суть проблемы. Найдя суть, он никогда не старался ее упрятать, замаскировать, что характерно для многих его собратьев по профессии.

Сила обличения России, негативного в ней у Достоевского не меньшая, чем в так называемой обличительной литературе. Он отразил жизнь России во всех ее противоречиях. В его творчестве отражено не так уж много положительного из российской конкретики. В основном отрицательное. Достоевский не усыплял читателя, не внушал ему, что в окружающей действительности все в порядке, когда до порядка было очень далеко.

Выделяя отрицательное, писатель выполнял долг видящего дальше других: обратить внимание на суть происходящего ради искоренения в нем негативного. Обнажая несовершенство тех или иных явлений, Достоевский не всегда дает рецепты для их исправления. Не дело художника решать специальные вопросы. Важно обратить на них внимание.

Достоевский показал свое время как время «опошленных истин», время «всеобщего лакейства мысли», время цинизма и «калмыцкого отношения к делу». Это отражение болезни России проведено с большим мастерством и правдивостью. Свое время художник отразил глубоко и честно.

Нельзя, однако, сказать, что в отражении своего времени не было ошибок и противоречий. Они были. Хотя это ошибки человека честного и много думающего.

У писателя были, естественно, свои оценки явлений действительности. «Коммуна», «шайка Пугачева» — то, чем наше время гордится, никакой гордости у Достоевского не вызывало. Было свое особое отношение к некоторым политическим и общественным деятелям России. «Ваш приверженец и почитатель» — подписался Достоевский под одним из последних писем к Победоносцеву. Но высокие отзывы о Победоносцеве — в письмах. В том, что для печати не предназначалось. В печати я не помню у Достоевского подобных отзывов. К печатному слову писатель относился значительно строже, чем к слову в письме.

У Достоевского есть положительные отзывы об императоре Александре II. В письмах, неопубликованных при жизни стихотворениях, «Дневнике писателя». Оценку царя, в основном высокую, я объясняю отчасти реформами, которые при всей их ограниченности были, однако, для России вообще и для людей того времени явлением положительным.

В письмах, записных тетрадях есть резкие слова по адресу Тургенева, Гончарова, Белинского, Чернышевского, Добролюбова. Но в опубликованном тон значительно мягче, оценки сдержаннее. Через «Дневник писателя» проходит имя Белинского. И всюду, хотя и выражаются какие-то несогласия с критиком, чувствуется уважение к нему. Проявлено уважение и к Чернышевскому при описании встреч с ним. Во всяком случае этого уважения больше, чем в воспоминаниях Чернышевского об этих же встречах. Надо сказать, что и в письмах, где речь шла о проблемах воспитания, для Достоевского очень важных, он советовал читать тех писателей, о которых порою отзывался не очень лестно.

Как ошибочные я вижу некоторые оценки российского государства, особенно его внешней политики. Мне не нравится Достоевский, пишущий о радости русского народа при объявлении войны Турции. Мне кажется, что это было ошибочное восприятие умонастроения народа.

Я считаю ошибочным тезис, записанный в одной из тетрадей: «Объявились лучшие люди. За это одно можно заплатить много денег и много крови» [ЛН, 83, 586]. Речь идет о войне с турками, выявившей этих людей. То, что они объявились, возможно, не ошибка. Что за это можно отдать много денег — то же самое. Но что за это можно отдать много крови — здесь ошибка. Чужой кровью платить не следует. За что бы то ни было. И тезис этот противоречит всему умонастроению писателя. Поэтому-то я его и рассматриваю по разделу исключений, а не правил.

Ошибочны некоторые прогнозы Достоевского. В частности, высказанный в пятидесятых прогноз о Толстом: «много не напишет». Правда, тут же была оговорка: «…впрочем, может быть, я ошибаюсь» [П, 1, 167]. Ошибся. Ошибочен прогноз международного» плана, высказанный в семидесятых относительно ненавистной Турции: «…и сама Турция вряд ли год простоит» [1895, 11, 39]. Турция, как известно, стоит по сей день.

Мне не нравится Достоевский, всюду видящий заговор клерикалов против России. Не нравится Достоевский, выражающий свою солидарность с «Московскими ведомостями», клеймящим какую-то партию в России, «которая питает гнуснейшими корреспонденциями враждебную нам заграничную печать» [1895, 11, 345]. В то же время у меня не вызывает симпатий Достоевский, именующий предателем автора одной из статей в «Биржевых ведомостях» и угрожающий ему: «Неужели вы думаете, что вам позволят предавать Россию…» [1895, 11, 352].

Все это я вижу у Достоевского как ошибочное в отражении конкретики России. Не главное. Но имеющееся.

Причины ошибочных оценок разные. Нельзя забывать и такую: трудно, очень трудно мыслителю оценивать свое время. К тому же Россия была не самым уютным местом для справедливо оценивающего ее человека. А отсюда и некоторые уступки и некоторые «ошибки». Всего высказать нельзя. И ради того, чтобы высказать хоть что-то, чем-то приходилось жертвовать. И введение рассказчиков в романы есть отчасти попытка спрятать свое лицо за их лица. Умный поймет, дурак… до дурака не было дела.

Но то отрицательное, что было здесь отмечено, есть всего лишь пятна на солнце. Маленькие пятна на большом солнце.

Достоевский отразил не только свое время, но и время многих будущих поколений. Отразил алгебру жизни.

Симпатии и антипатии писателя в этом плане видны хорошо, не замаскированы. Они, конечно, не всегда однозначны, часто находятся в борьбе, но их контуры обозначены четко. Идеал писателя — единение всех людей, всех народов. Идеал благороден и чист. Все симпатии — на стороне народа. Но служа народу, выступая за народ, Достоевский не исключал из единения и другие слои общества. Он за единение всех. За такой процесс единения, в результате которого каждый станет частью народа, его единицей. Единицей, а не нулем.

Буржуазность, порождаемые ею нравы отрицаются Достоевским не только как мешающие единению, но и как не стремящиеся к нему. Буржуазное общественное устройство пожинает плоды разъединения и довольно ими. Почти сто лет, прошедшие после Достоевского, обнажили неспособность этого устройства создать истинное единение людей. Писатель нашел связь буржуазности с католицизмом и показал такую же неспособность последнего. Как подтверждает время, эти мысли были алгебраичны.

Почему Достоевский видит в социализме не антипода буржуазности, а продолжателя? Потому что социализм, стремящийся к единению людей, исключает из единения часть общества, отсекает ее как неспособную к единению. Силой. Писатель считает, что силой никто не может быть отсечен. Все в конечном счете достойны единения. Это первое. Второе. Достоевский считает, что принявшие в качестве условия единения отсечение войдут во вкус и вряд ли смогут остановиться. Приведенные в движение силы отсечения, уничтожив «чужих», примутся за «своих», за тех, для которых и с которыми устраивалось единение.

Сегодня по миру, в том числе и по его частям, именуемым социалистическими, как будто разъезжает Петруша Верховенский и отсекает, и сеет «бесовство» как семена социализма. «Бесовство» дает всходы, превращаясь из семейной традиции Виргинских (там все были «бесами») в традицию больших человеческих общностей. Написать сегодня роман «Бесы» (беру идею, а не ее художественное воплощение) не так уж трудно. Материала предостаточно. Но увидеть суть и будущие размеры «бесовства» сто лет назад — это дано не каждому. Надо было видеть сквозь толщу будущего. И Достоевский видел. В зародышевом явлении своего времени, нечаевщине, он увидел чудовищнейшую суть замаскировавшегося под человечность человеконенавистничества будущего. Почти все «бесы» списаны как будто с сегодняшних прототипов. В конце жизни Достоевский писал: «В «Бесах» было множество лиц, за которые меня укоряли как за фантастические, потом же, верите ли, они все оправдались действительностью, стало быть, верно были угаданы» [П, 4, 53]. Уже практика того времени подтвердила алгебраичность образов. Времена последующие укрепили это подтверждение.

У Достоевского было глубокое предчувствие неминуемого наступления социализма, его победы. Пророчество его в этом аспекте поразительно. Но его прогноз был направлен на Европу. Писатель считал, что Европу трудно спасти от духа социализма. А дух этот злой. И несет он миру конец. Несет то, что увидел Раскольников в уже рассмотренном выше сне. Там он видел будущее человечества. Язва, моровая язва идет на мир. Души людей заражены идеями человеконенавистничества. Признается верной лишь своя точка зрения, проявляется нетерпимость ко всему, хоть сколько-нибудь за нее выходящему. Суждения выносятся безапелляционные, на основе сознания собственной непогрешимости и права судить. Чудовищное разъединение людей прикрыто ширмой псевдоколлективизма. Дело забыто ради слова. Да к тому же ложного. И все это не только в индивидуальном, но и в общественном сознании. И на этом зловещем фоне моровой язвы слабо, в силу их малочисленности, видны люди, способные противостоять эпидемии и обновить человечество.

Такой прогноз вытекал у Достоевского из предположения торжества верховенщины в социализме. Это торжество людей, ни о чем не задумывающихся, живущих в плену догм устаревших, да м никогда не бывших верными. Это торжество людей, всерьез считающих, что лучшее средство от перхоти — гильотина, людей, уповающих на топор как универсальное средство решения всех социальных проблем. Это торжество людей, понимающих свободу как право на бесчестье, забывших благородство, снисхождение и жалость. Эти люди не выдуманы Достоевским. И существовали они не только в девятнадцатом веке.

Это торжество околокультурных людей, проводящих колоссального масштаба «культурные революции», низводящих тем самым культуру до бескультурья. Провозглашающих низведенное вершиной культуры. Это торжество людей, словарь которых отдает кровью («недорезанные» и т. п.), людей, считающих, что лучшее опровержение изложенных в книге мыслей — как минимум, запрет, как максимум костер. Людей, создающих человеческий муравейник и провозглашающих его вершиной социального совершенства. И наконец, это торжество людей, объявляющих всю совокупность перечисленного прогрессом, связавших понятие прогресса с собою. Это сверхчеловеки по претензиям и дочеловеки по способностям.

Выдуманы ли они Достоевским? Конечно же, нет. Как я уже сказал, они живы и сегодня. Своими экспериментами они многое осветили. И прежде всего себя. Себя собою. Если, конечно, темное может светить. Сеющих моровую язву вынесло на поверхность. И мы их увидели.

Но был на земле человек, который увидел их сто лет назад, при их зарождении, увидел в марте 1870 года, когда он начал писать свой роман «Бесы». Он ничего не выдумал. А говорил правду, которая, однако, была пострашнее лжи. Он ни на кого не клеветал, просто не исходил из созданных для самооценки стереотипов прогрессивности. Выносил стереотипы на свет, рассматривая явления по существу, а затем уже прикладывал их к понятию прогресса. Не все соответствовало. Но вина ли в этом того, кто сопоставлял? Путь таких «прогрессистов» четко определен автором уже эпиграфом к роману, где есть слова: «сбились мы». Сбились. А потому-то и так велика цена экспериментов. Даже не цена, а издержки, ибо куплен-то нуль.

Можно, конечно, упрекнуть художника за то, что он не показал других преобразователей, с набором иных качеств, ведущих мир не к мору, а от мора. Но будем судить об авторе не по тому, о чем он не написал, а по тому, о чем он написал. Ибо автору, и только ему, принадлежит право выбора тех аспектов действительности, которые его больше волнуют. Достоевского больше всего волновала тупиковая ветвь преобразований, ветвь, ведущая к мору.

Современникам это казалось неправомерным. Они исходили из интересов своего времени и в критике своей, может быть, были правы. Но у Достоевского была иная точка отсчета, он творил не только для своего времени. И потому современники времени иного, когда тупиковая ветвь усиленно стремится стать генеральной, должны по-иному оценить Достоевского.

Достоевский не принимает «бесовство». А вы его принимаете, вы, судьи писателя? Если нет, то оцените вклад мыслителя в раскрытие ваших глаз. Он заботился о вас, когда вас еще не было на свете. Если да, то я вам ничего доказать не смогу — говорим на разных языках.

То, что Достоевский увидел, он назвал мерзким. Оно и было мерзким. Писатель дал прогноз развития общества при торжестве в нем «бесовства». Наше время подводит предварительные итоги этого торжества. Они устрашающи. Окончательные можно будет подвести только после смерти «бесовства». Но и предварительные показывают правильность прогноза.

Но Достоевский не считал фатальным путь «бесовства», путь к мору. Он предвидел этот путь не для всех народов. Не для России. Это временная болезнь Европы. Преодолимая. С помощью России. Россия излечит Европу от буржуазности и явлений, из нее вытекающих.

Конечно, можно вывернуть взгляды Достоевского наизнанку и провозгласить еще одно его пророчество. Писатель, мол, предвидел Октябрь и видел в нем спасение мира. Будет ложь. Хотя я и предвижу возможность такого толкования в будущем, когда отношение к Достоевскому от сдержанно положительного перейдет в просто положительное. Не предвидел Достоевский Октября в России. Более того, он хотел видеть в России лекарство от октябрей. Он думал, что Россия одолеет Европу. Но Европа одолела Россию. Пророчества здесь не было. Да и не принял бы Достоевский Октября. Ибо, как я уже говорил, он исходил из братства всех, а не через исключение. Писатель много говорил о том, что судьей Европы будет Россия, но он не предугадал того пути, по которому пойдет Россия. Она должна была спасти мир от «железа и крови». Но перешла на этот путь раньше Европы. Хотя, в отличие от «бесов», никогда не стремилась к «железу и крови» как к самоцели. Пророк не увидел пути своей родины.

Достоевский видел в России другое — антитезу социализма. Суть России — православие. Оно-то и спасет мир. И эпиграф-то к «Бесам» двойной: второй — из Евангелия. В одной из записных тетрадей художник писал: «Несем православие Европе, — православие еще встретится с социалистами» [ЛН, 83, 463]. Встретилось. И проиграло. В самой России.

Но проиграло православие, традиционно понимаемое. А не то, которое проповедовал Достоевский. Для него главным в православии был принцип: «начни с себя».

Социальные идеи и прогнозы о путях развития человечества — самое существенное в данной Достоевским алгебре жизни. Были и другие важные проблемы временного. В творчестве подняты проблемы бюрократии, не ушедшие из общества вместе с веком девятнадцатым. Писатель остро поставил вопрос о взаимоотношениях печати и выступающего в ней. Говоря о свободе печати, он одновременно выступает и за ответственность пишущего. Обнажает суть безответственных. Это «литературные генералы», может быть, и не пишущие, но при жизни слывущие за классиков без всякого обеспечения. Достоевский показал «краснощеких корнетов отечественной словесности», легко порхающих по жизни преуспевающих в ней. Он не принимает лакировщиков действительности, у которых все в розовом цвете, все поет, радуется, не зная тревог, поют «даже насекомые» и даже «пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный» [10 9]. И эти проблемы не ушли пока в небытие.

Социальному в творчестве Достоевского суждена большая жизнь. Во всяком случае до тех пор, пока в знаменательные дни людям в качестве подарков будут преподносить «огромные топоры» с недвусмысленными по бесчеловечности надписями.

Достоевский не был в плену своего времени. Он творил для многих поколений и чувствовал свою ответственность перед далеким будущим. И перед художниками этого далекого времени, в частности. Он показал им пример бескомпромиссного служения правде, если даже свое время неблагосклонно к этому относилось. Он шел не позади, а впереди времени, сам формировал общественное мнение. В социальном плане он дал много верного, в чем-то и ошибался. Но это были ошибки ищущего. И честного. Во все периоды жизни.

Углубление в социальное произошло благодаря наличию прочного самостоятельного миропонимания, позволившего Достоевскому выйти в пределы временного.

Но писатель вышел и за пределы временного. Он вошел в вечное. Создал свою философию человека, проблематика которой будет значима до тех пор, пока на земле будут существовать хотя бы два последних человека. Он показал нам сложность и алогичность человека. Показал в человеке не только социальное, но и асоциальное. Вскрыл роль в поступках человека не только сознания, но и бессознательного. На фоне неугасаемого стремления упростить человека, свести его всецело к продукту чего-то внешнего мысли Достоевского воспринимаются как уважение автономии и первозданности человека. Проблемы эти стоят и перед современной наукой.

Признавая личность человека в качестве объекта и субъекта, основное внимание Достоевский уделяет последнему. Он показал в образной и понятийной форме коренное отличие личности от безличности. Раскрытые художником стили мышления прошли через всю историю человечества и, видимо, пройдут через весь оставшийся ее отрезок. Они вечны. Могут теряться и приобретаться индивидом, но постоянны в обществе.

Проблемы науки и нравственности Достоевский поставил на таком уровне, который не превзойден до сих пор. Религиозность он освободил от мистичности и свел фактически к нравственности. Проблемы искусства и его связи с общественной жизнью поставлены Достоевским глубже, чем они ставятся нашими современниками. Выделению в искусстве разных аспектов писатель противопоставляет их синтез в эстетическом. То, к чему современная эстетическая мысль снова возвращается после периода заблуждений, когда проявлялось нигилистическое отношение к художественности, было ясно Достоевскому еще сто четырнадцать лет назад.

Писатель высказал глубочайшую мысль, которую не сможет поколебать время: «Красота мир спасет». Если мир может быть спасен, то только через красоту. Безобразное спасти мир не сможет никогда, в какие бы одежды оно ни рядилось. В этом тезисе высказана оптимистическая мысль писателя о будущем мира. Может оказаться, что оптимизм был необоснованный. Но не может оказаться ложной мысль о силе и самоценности красоты. Только антипрекрасное, поощряемое и самопроизвольно возникающее, способно убить красоту и искусство. Но при таком результате не устоит и мир, породивший это антипрекрасное.

Но Достоевский верит в неискоренимость и бессмертие красоты. Он верит в будущее искусства, хотя и не ставит вопроса о его прогрессе. Не ставит, по-моему, исходя из разумного и неопровержимого тезиса: художественное неповторимо, личностно, а следовательно, несопоставимо. Прогресс же предполагает сопоставимость. Сопоставлять в искусстве можно лишь познавательное и воспитательное. Но не эстетическое в узком смысле этого слова. А эстетическое есть то, что делает искусство искусством. Нельзя сказать, что Толстой превзошел, положим, Гончарова. Не превзошел. Каждый из них сказал свое слово. Превзойдены же в искусстве могут быть лишь люди без своего слова. Но ведь они и включены-то в сферу искусства по обстоятельствам случайным. И не о них речь.

Многие проблемы искусства, ныне стоящие в поле зрения эстетической мысли, получили свое разрешение в теории и практике Достоевского. Но порою, в современных спорах, на это просто не обращают внимания. Причины тут разные.

В частности, проблема положительного героя. Теория и практика Достоевского, где не отрицалась роль положительного героя, показали, однако, ограниченность возможностей этого героя. Ставка лишь на положительного героя вытекает из стремления воспитать безличность, подражателя, а не творца. Достоевский показал, что благотворное воспитательное влияние искусство оказывает не только через изображение положительного, но и отрицательного. А точнее, через свою правдивость. Отражение всех противоречий жизни, доступных художнику, помогает воспитанию человека думающего, личности.

Очень четко была поставлена Достоевским проблема формы содержания в искусстве. «Поющий» минерал — образец непонимания этой проблемы, обнаженный Достоевским. Но проблема жива до сих пор. «Ампутация ног необходима» — поют со сцены крупнейшего театра страны. Такое мог бы пропеть только «минерал», которому проблема единства формы и содержания просто недоступна.

Достоевский выступал против того, чтобы искусство видело свою задачу только в гимнах чему-либо. Искусство и гимны — явления малыми частями соприкасающиеся. Долг искусства не в гимнах, а прежде всего в обнажении того, что мешает торжеству гимнов. Искусство должно расчищать дорогу к гимнам. И способно оно к этому будет, если не исчерпает себя исполнением гимнов.

Так Достоевский считал в теории. Этот принцип он осуществил на практике. Он пел один гимн — искусству, его трудной роли, его непревзойденной емкости образного мышления.

Емкость образного мышления писатель демонстрирует постоянно. Лишь один пример. Чтобы показать разъединение народа и образованных слоев, их непонимание друг друга, можно написать том научных сочинений. Понятийное мышление многословно. А можно все это выразить очень кратко. Поставить Раскольникова: в трагический момент его жизни на колени перед народом и позволить одному из представителей народа на это отреагировать: «Ишь нахлестался». Кратко, но емко.

Эстетическая деятельность Достоевского, выразившаяся во многих томах художественных и теоретических произведений, показывает силу искусства и его способность отразить вечное, без понимания которого не прочно ни временное, ни текущее. Ибо только при правильном понимании связи текущего, временного и вечного возможна оптимальная человеческая деятельность, в какой бы области она ни осуществлялась. Это не каждым человеком понимается на уровне сознания, но каждым ощущается на уровне бессознательном.

Размышляя о статуе богини как произведении искусства, Достоевский писал: «Но богиня не воскреснет и ей не надо воскресать, ей не надо жить; она уже дошла до высочайшего момента жизни; она уже в вечности, для нее время остановилось; это высший момент жизни, после которого она прекращается, — настает олимпийское спокойствие. Бесконечно только одно будущее, вечно зовущее, вечно новое, и там тоже есть свой высший момент, которого нужно искать и вечно искать, и это вечное искание и называется жизнью..» [1895, 9, 79]. Здесь отражена суть жизни и место искусства в жизни — выражение ценностей вечного. Достоевский выступает как певец вечности, певец того высшего, что может увидеть только художник. В текущем он видит отблески вечного, в вечном — текущее.

Роман Достоевского с полным основанием можно назвать философским романом, ибо в нем автор поднимается до вершин вечного, такого вечного, как смысл жизни. Этот роман обнаруживает у автора наличие мировоззрения как высшей формы постижения миропорядка. Мировоззрения, не претерпевшего каких-то резких переломов. В течение всего периода жизни.

В философии Достоевского есть, конечно, и спорное. Но судья этому — вечность, а не какое-то конкретное время. Только ей, при подведении окончательных итогов жизни человека, принадлежит право окончательного приговора.

Приступая к исследованию творчества, а на его основе и мировоззрения Достоевского, я замечал, что у писателя, как художника высшего класса, были свои особенности. Главная из них (на нее-то я и хотел обратить внимание всем ходом своей работы) — многокруговость. Почти каждое произведение Достоевского включает в себя три круга: событийное, временное, вечное. Каждый из этих кругов отражает проблемы текущие, социальные, философские. Совокупность проблем, в трех кругах проявившихся, дает нам «сумму» Достоевского, его мировоззрение целостное, неделимое, в сути своей не менявшееся.

Рассмотрение всех трех кругов творчества убеждает меня в неправильности широко распространенной мысли о коренных изменениях в мировоззрении Достоевского, расколовших его творчество на два периода. И если я в данной работе выделил параграфы по периодам, то только лишь потому, что не хотел делать вывода до исследования. А кроме того, в заголовках параграфов выделены не два периода творчества, а три периода жизни писателя. Что совсем не одно и то же.

Эволюция Достоевского происходила не от прогрессивности мировоззрении к реакционности в нем. Это просто была эволюция углубления в свое и чужое время. Эволюция от бытописательства к философичности. Это как общая тенденция. Ибо философичен был уже «Двойник». Но период творчества был один: от первого и до последнего произведения. Отождествлять же периоды жизни с периодами творчества можно лишь при вульгарном понимании связи сознания человека с его бытием, связи, отрицающей всякую самостоятельность сознания.

Художник поднялся до проблем третьего круга. Это не исключало двух, лежащих ниже. Три круга тесно взаимосвязаны. Основа — чаще всего сюжетика. За нею видны временное и вечное. Например, оценка конкретных литературных явлений перерастает в проблему места печатного слова в обществе, а последняя — в проблемы эстетические. Конкретное судебное дело — основа. По кругу первому мы видим справедливость или несправедливость конкретного суда по конкретному делу. За этим видна проблема второго круга — судопроизводство как институт общества, его достоинства и недостатки. Далее видна проблема третьего круга — справедливость и несправедливость как юридические, а еще более как нравственные категории. Конкретный факт — самоубийство. По первому кругу — факт и больше ничего. По второму — социальность самоубийства. По третьему — смысл человеческого существования. Проблема денег. По первому кругу — тот или иной герой стремится к ним, и только. По второму — социальная функция денег. По третьему — философская проблема «быть и иметь». Факт широкости конкретного русского человека и узости человека западного перерастает в социальное — русский и европейский пути общественного развития, далее в философское — сознательное и бессознательное в человеке.

Примеры можно было бы продолжить. Но не нужно. Ибо об этом говорилось во всей работе.

Подъем на более высокий круг означает наполнение старых проблем новым содержанием, появление новых проблем, повышение уровня обобщения. Круги связаны и в другом аспекте. Так, проблема целостной и разрушенной личности (третий круг) тесно взаимодействует с проблемой внешней свободы (второй круг).

Связующим звеном всех кругов является человек. В первом круге отражается не сущностное, внешнее в человеке, его быт. Второй круг представляет собой как бы отрицание первого. Человек отрицается социальной общностью. От быта к социальности. Рассматриваются условия, оказывающие влияние на «человека. Третий круг — своего рода отрицание отрицания. Снова возврат к человеку. Но не к его внешнему, не к его быту, а к его внутреннему, к его сути, к смыслу его существования. Событийное отрицается временным, а оно, в свою очередь, вечным. Текущее отрицается социальным, социальное — философским. И в результате быт, повседневность смыкаются с вечностью, событийное с философским, конкретика с абстрактикой.

От быта к философии через социальное. Спираль, а не круг? Но спираль прослеживается не всегда. А подгонять творчество Достоевского под категории Гегеля я не намерен. Поэтому не претендую на вывод о триаде Достоевского, а говорю лишь о кругах.

Шел ли Достоевский в своем творчестве от быта к философии или наоборот? На поверхности виден первый путь. Но часто автор исходил из идеи, социальной или философской. Так, Иван, рассказывая легенду о Великом инквизиторе, мало заботится о ее правдоподобии по первому кругу и на слова Алеши, что это есть фантазия, бред, отвечает: пусть так, инквизитору надо высказаться. Здесь автор идет от философии. И такой подход, как положительно подтверждают черновые материалы, в большинстве произведений Достоевского. Иначе обстоит дело в критических статьях. Здесь автор идет от литературного факта, от конкретики и поднимается до социальных или философских обобщений. Совокупность того и другого вариантов — в «Дневнике писателя».

Три взаимосвязанных круга. И каждый предполагает своего читателя. Ибо для восприятия проблем того или иного круга важен не только уровень восприятия мира писателя (тот уже свое дело сделал), но и уровень читателя. Что было заложено и есть ли чем это понять.

Каждый видит у Достоевского свое, в зависимости от способности воспринимать разные степени абстракции. Отсюда и частые обвинения одних другими в непонимании Достоевского. Причина проста. Спорящие обладают разным уровнем восприятия мира, находятся в пределах разных кругов, не видят ничего, лежащего за пределами «своего» круга, считая его за предел. В этом причина многих наших бесплодных споров о Достоевском. Говорят на разных языках. Только четкое понимание трех кругов в творящем и в воспринимающем творчество способно положить конец бесплодности споров. Все зависит от того, обладает ли читающий Достоевского миросозерцанием, миропониманием или он имеет мировоззрение. Только с вершин мировоззрения можно постичь до глубин мир Достоевского.

Достоевский демократичен. Он пишет для любого человека. Порою, вводя разного рода исповеди, ослабляет проблематику третьего круга. Делается это для того, чтобы дать возможность воспринимать его произведения человеку, способному понять только сюжетику. И исповедь-то Ставрогина, как мне кажется, была написана для этого. Иначе одной категории читателей образ непонятен. Но писатель понимает, что это не главный путь для художника-мыслителя. И он вольно или невольно сам растит своего читателя.

Синтез трех кругов позволяет писателю подготовить читателя для восприятия проблем, ранее незамеченных. Достоевский не опускается до читателя, а пытается поднять его до своего уровня. Он тем самым формирует миропонимание или мировоззрение «взрослеющего» читателя. На такое способен лишь большой художник, мировоззрение которого я здесь попытался изложить.

Мировоззрение Достоевского в основном адекватно проявилось в его творчестве. И каких-либо больших расхождений между тем, что художник записывал для себя, и тем, что он публиковал, не было. «Быть» и «казаться» для него совпадали. Что тоже дано не очень многим.

Часто систему взглядов Достоевского именуют «почвенничеством».

Я не случайно не употреблял этого понятия. Ибо знаю тиранию терминов, ее негативную роль в науке. «Почвенничество» — это ярлык, стереотип. Сказал «почвенничество» — и исследовать не надо. Как достаточно было в свое время сказать, что Мендель — монах, Мальтус — поп, Беркли — епископ. Я рассматривал проблемы по существу, не обращая внимания на стереотипы, душащие нас, как удав. И только затем уже, если надо, мог бы дать название системы Достоевского. Применение понятия «почвенничество» не помогает понять суть мировоззрения Достоевского, оно помогает лишь затмить эту суть.

В этом понятии отражен лишь один небольшой аспект мировоззрения Достоевского. Это лишь одна часть проблем второго круга. А не суть всего мировоззрения. Достоевский шире, значительно шире «почвенничества». Оно — лишь одно зерно в большом колосе мировоззрения писателя. Такое большое явление, как философия человека, явно не войдет в пределы «почвенничества».

Попутно замечу, что если внимательно присмотреться к сути «почвенничества» как такового, то пренебрежительный оттенок, который у нас приобрело это понятие, исчезнет. Главное в «почвенничестве» — опора на народ и вера в его спасительную силу. А это не так уж плохо.

Иногда Достоевского считают основоположником или одним из основоположников экзистенциализма. Его можно рассматривать как основоположника, учитывая, что независимо от Кьеркегора он вскрыл проблематику течения. Но Достоевский не экзистенциалист. Ибо, обнажив суть учения, сам он его превзошел. Его философия человека лишена того безысходного трагизма личности, который присущ экзистенциалистам. Недаром, создав «Приговор», писатель опасался, что мысли этого фрагмента могут принять за положительное учение.

Достоевскому тесно в рубрике экзистенциализма, как и в рубрике «почвенничества». Достоевский самостоятельный мыслитель. И его мировоззрение шире всех рубрик, в которые его пытаются втиснуть. Достоевский — сам рубрика.

А название его системы? Я не дал его до исследования. Это естественно. Не хотел бы давать и после исследования, учитывая неадекватность понятий сложным явлениям. Но часто слышится — «достоевщина». В этом «-щина» есть оттенок пренебрежительности. И только в противовес этому, выражая высокую почтительность, я назвал бы систему взглядов писателя достоевизмом. Только впротивовес. Учитывая, что не будь «изма», будет «-щина», унижающая систему взглядов большого мыслителя.

Я не выдаю свои взгляды за единственно правильные. Абсолютное дает вечность. А говорить от ее имени никто не уполномочен. Но естественно, что самому мне данная трактовка Достоевского представляется более правильной. Иначе я бы не стал писать эту книгу.

[1] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т. Л., 1972. Т. 1. С. 16. Далее ссылки на это издание даны в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает том, вторая — страницу (в данном случае 1, 16).

[2] Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-и т. М., 1957. Т. 8. С. 38. Далее ссылки на это издание даны в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает десятитомное собрание сочинений, вторая — том, третья — страницу (в данном случае 10, 8, 38).

[3] Литературное наследство Т. 77. М., 1965. С. 124. Далее ссылки на это издание даны в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает том, вторая — страницу (в данном случае ЛН, 77, 124).

[4] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. СПб., 1895. Т. Ik С. 151. Далее ссылки на это собрание сочинений даны в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает год издания, вторая — том, третья — страницу (в данном случае 1895, 11, 151).

[5] Литературное наследство. Т. 83. М., 1971. С. 670. Далее ссылки на это издание даются в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает том, вторая — страницу (в данном случае ЛН, 83, 670).

[6] Достоевский Ф. М. Письма. М., 1959. Т. 4. С. 52. Далее ссылки на это издание даются в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает том, вторая — страницу (в данном случае П, 4, 52).

[7] Достоевский Ф. Полн. собр. худ. произв. М., 1930. Т. 1, 3. С. 252. Далее ссылки на это собрание сочинений даются в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает год издания, вторая — том, третья — страницу (в данном случае 1930, 13, 252).

[8] Литературное наследство. М., 1973. Т. 86. С. 53. Далее ссылки на это издание даны в тексте в квадратных скобках. Первая цифра означает том, вторая — страницу (в данном случае ЛН, 86, 53).

[9] Короленко В. Г. Собр. соч. в 10 т. М., 1955. Т. 8. С. 339.

[10] Эренбург И. Собр. соч. в 9-и т. М., 1966. Т. 8. С. 28.