"Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже" - читать интересную книгу автора (Мухаммадиев Фазлиддин)

Глава во славу денег

Нас разбудили в полночь. Автобус ждет. Иншалла, отправляемся в лучезарную Медину.

На улице уже стоял «студебеккер». На десяти двухместных сидениях уселись двадцать семь суданцев. На стольких же одноместных креслах справа разместились мы, восемнадцать человек. По обе стороны водителя на полу сидели с детьми две женщины в чадрах.

Три дня мы готовились к поездке в лучезарную Медину. Мои спутники в который уже раз проверяли замки чемоданов, временно оставляемых в доме Сайфи Ишана. Наше начальство произвело расчет с хозяевами за десятидневное гостеприимство в Мекке, Мина и Арафате.

За ночлег и шатры Арафата, за те самые вермишелевые супы и завтраки-невидимки, про которые можно сказать словами поговорки: «Губы говорят — пришел, живот спрашивает — где?» хозяева потребовали за каждый день такую сумму, на которую в лучших гостиницах у нас на родине можно припеваючи прожить целую неделю. Однако по выражению лиц переводчика и казначея во время расплаты было ясно, что, приведи они хоть тысячу доводов, на наших хозяев все равно не воздействуешь.

Вскоре после расчета во всех кухнях и комнатушках четырехэтажнго дома, в которых жили члены семейства Сайфи Ишана и его братьев, сеидов Абдуллы и Абдуль Керима, поднялся неимоверный шум. От крика мужчин и женщин со стен и потолков осыпалась штукатурка. Мы спросили у переводчика о причине этой внезапной бури.

― Деньги делят, ― коротко ответил он.

Шариат не позволяет, чтобы голос женщины или девушки выходил за пределы дома, но сейчас указания священных книг подвергались ревизии с неописуемым темпераментом.

Мы с Исрафилом дали тягу на улицу, чтобы уберечь барабанные перепонки. Вернулись через два часа, но финансовые дебаты все еще продолжались. Мы вынуждены были снова уйти. Только после вечерней молитвы несогласные смирились с судьбой и в доме восстановилась тишина.

Сейчас хозяева вышли проводить нас. Только наш постоянный гид ― сеид Абдуль Керим ― куда-то исчез. Он должен был вернуть мне семь риалов сдачи из тех денег, которые я дал ему расплатиться за стирку моего белья. Бедняга, каждый день втолковывал мне при встрече, что никак не может разменять мою десятириаловую ассигнацию.

Хозяева благословили нас на поездку. Петляя по темным улицам благословенной Мекки, «студебеккер» выбрался наконец на дорогу, ведущую к городку, где покоятся останки пророка всех времен.

― Прощай, умм-аль-кура, мать городов! ― произнес я про себя. ― Если мне суждено еще раз увидеть тебя, пусть это будет в твой хороший день. Старинная арабская пословица утверждает, что человека ожидают все худшие и худшие дни. История свидетель, что это не так. Значит, и тебя впереди ждут хорошие времена.

Становилось прохладнее. Мы оставили теплую одежду еще в Хартуме. Я озяб. Хромым я уже был. Не хватало еще простудиться и слечь.

Исрафил вынул из вещевого мешка оба куска своего ихрама и, сложив один из них вчетверо, прикрыл мне спину.

― Дай бог тебе тысячу лет жизни, Исрафил. Если бы все наши братья были такие заботливые и чуткие, как ты!

― Ладно, ладно, спи.

― Скажи, пожалуйста, это какая часть твоего ихрама? Та, что служила юбкой?

― Какая разница, ведь ты же видел, что я стирал его.

― Да, да, вспомнил, извини.

В святой Мекке говаривали, что подарить ихрам после использования какому-нибудь бедняку ― богоугодное дело. Я выполнил это наставление, но потом увидел, что те, кто давал этот совет, даже мой друг Исрафил, сняв ихрамы, припрятали их на дно чемоданов.

Мулла Урок-ака разъяснил:

― Ихрам паломника это редкая штука, сладкий мой братишка. Если дома раздать мусульманам по маленькому, размером с человеческое ухо, кусочку ихрама, они сошьют себе туморы и от счастья будут витать в небесах. А самому хаджи достанется и божья благодать и еще… кх-кхм… кое-что из бренных мирских благ…

Нет, не зря мой друг Искандар говорил, что после хаджжа нетрудно стать миллионером. Сказать о хаджи, что у него высокий титул и большой авторитет, это значит ничего не сказать. Если у верующих есть деньги, они готовы при каждом твоем шаге жертвовать их тебе, а если денег нет — согласны пожертвовать ради тебя жизнью. Один мулла, к примеру, вскоре после войны привез из благословенной Мекки бутылку воды святого источника Замзам и до самого последнего времени все одаривал людей склянками с животворной влагой, естественно, получая за это хорошую мзду.

В душанбинском аэропорту я своими глазами видел, каким почетом окружают не только хаджи, но и кандидатов в хаджи. Пока я сидел в уголке с родными и товарищами в ожидании посадки, проводить муллу Тешабоя пришло человек пятьдесят. Я знал кое-кого из них. Они работали лепешечниками, парикмахерами, продавцами или же от имени колхоза и колхозников занимались на базаре продажей фруктов и овощей. Мой дядя, бывший с большинством из них в приятельских отношениях, а для муллы Тешабоя чем-то вроде мюрида,[89] как челнок, носился между Тешабоем и мной.

― Ищущие божьей благодати дарят мулле Тешабою деньги пачками, ― нагнувшись ко мне, шепнул он.

― За что?

― Он еще спрашивает, за что? Таков обычай. Тому, кто отправляется в святой хаджж, каждый дарит сколько может и тем самым удостаивается милости Аллаха.

― А! Вот оно что!

― Он еще говорит «а»! Будь ты порядочным человеком и хоть изредка заходил в мечеть, то и твой нож был бы сейчас в курдюке. А твои друзья все голодранцы, вроде этого Искандара. Носом чертит небо, а в кармане ни гроша…

Звезда моего дяди никак не сходилась с звездой Искандара. Однажды я оставил их на несколько минут одних, а сам пошел в магазин. Когда я вернулся, мой дядя уже в ичигах и калошах спускался по лестнице.

― Что случилось, дядюшка?! Почему вы уходите?

― Он еще спрашивает, что случилось? Нашел с кем оставить меня наедине! Ведь он безбожник!

― Странный вы человек, дядюшка, ― сказал я. ― Знаете, сколько крови попортили себе учителя, пока он стал безбожником?

Дядя не разговаривал со мной целую неделю.

Но он был прав, говоря о той пользе, которую извлекают для себя хаджи, посещая мечеть. Накануне вылета из Москвы Кори-ака повел всю нашу группу паломников в мечеть. Исрафил потянул и меня. Пока мы осматривали здание и подарки, преподнесенные мечети доктором Сукарно и Гамаль Абдель Насером, на полуденную молитву собралось множество людей. После молитвы имам объявил, что гостями мечети является группа мусульман, отправляющихся в хаджж.

Тимурджан-кори звучным голосом, проникающим в душу, и чисто произнося арабские слова, прочитал главу из Корана. Все это легло на наши плечи дополнительным грузом похвал, которые расточали в наш адрес хозяева, и слава нашей группы вознеслась до небес. Во дворе мечети нас окружила толпа прихожан.

Несколько стариков, не ведая что среди восемнадцати служителей религии находится и один служитель науки, жали нам руки, ласково поглаживали по щекам, по голове и доброжелательно похлопывали по плечам, желая доброго пути и подвигов на религиозном поприще. При этом они доставали из карманов и совали нам деньги. Несмотря на настойчивые просьбы, я решительно отказывался брать их. И все же, с трудом выбравшись из толпы и выйдя на улицу, я обнаружил в карманах пиджака двадцать два рубля.

Даровые деньги никогда не приносили мне добра. Это не предрассудок и не пустые слова. Я убедился в этом по многолетнему опыту. Если я найду на улице гривенник, то непременно потеряю свои честно заработанные тридцать копеек.

Как-то в годы студенчества я решил подзаработать в летние каникулы и отправился в район по командировке санитарной эпидемиологической станции.

Когда я отчитывался в командировке, бухгалтер станции в графе расходов на транспорт начислил мне лишних двадцать пять рублей, старыми деньгами. Черт его знает, то ли деньги показались мне сладкими и мне было жалко с ними расставаться, то ли шайтан попутал, но я промолчал. Буквально на другой же день моя гордость, фотоаппарат, купленный за сто восемьдесят рублей, стал добычей речки. Поэтому двадцать два рубля, полученные в дар от верующих, я завернул в бумагу и все время держал в кулаке. Когда Искандар освободился от работы и мы встретились с ним в столовой, я положил перед ним деньги.

― Почему ты взял их? ― допытывался он.

― Я не брал. Мне сунули их в карман. В толчее я и не заметил.

― А где была твоя голова? Если тебе сунут в карман булыжник, ты тоже будешь таскать его и говорить, что не заметил?

― Ты мне не аксакал, понял? Ты трепач и демагог. Гость пришел повеселиться, а его заставляют колодец копать. Можешь ― посоветуй что-нибудь, не можешь ― я сам что-нибудь придумаю.

Искандар, обругав меня и взяв деньги, пошел к буфету. Вернулся он с пачкой лотерейных билетов.

― Что это ты надумал?

― Не твое дело. Но когда доберешься до священных дверей Каабы, хорошенько помолись и попроси у Аллаха, чтобы на эти номера выпали самые крупные выигрыши. Как раз к твоему возвращению будет тираж. Тогда и посмотришь, что я с ними сделаю.

Но у золотых врат Каабы я забыл об этом. Мне было не до того. Я думал о том, чтобы не оказаться растоптанным паломниками, впавшими в неистовство и не удостоиться преждевременной чести посещения небесной канцелярии…

…Рассвело. Автобус остановился. Чайхана еще не начала работать, но чайханщик уже проснулся. Кто-то из наших отправились к нему просить воды для омовения. Я последовал за ними. Паломники окружили чайханщика и о чем-то спорили. Тот не хотел давать воду без денег, а они твердили ему о богоугодных делах и добродетели. Чайханщик в ответ согласно качал головой, но воду не давал. Мне стало стыдно и я протянул ему риал. Спор тут же прекратился. Шесть кувшинов были наполнены водой. Ее хватило всем и даже осталось.

Конечно, не так уж удобно вспоминать все эти мелкие расходы, тем более, что два с половиной суданских фунта, ушедшие на такси, и семь-восемь долларов, израсходованные на сигареты и разные мелочи, не такие уж большие деньги. Но как ни старался я не замечать чрезмерную экономность некоторых моих спутников, мне это не удавалось.

На другой остановке мы купили жареную рыбу и позавтракали. Один из участков дороги к лучезарной Медине проходил вдоль берега Красного моря. Из автобуса виднелись морские заливы, сунувшие свой нос на территорию пустыни.

Редкие лодки, перевернутые вверх дном, покоились на песчаном берегу. Далекие паруса быстро исчезали из поля зрения.

Наш автобус, несмотря на перегрузку, шел быстро, оставляя позади легковые «Форды», «Кадиллаки» и «Мерседесы». Что касается автобусов, тут и говорить нечего, мы их обгоняли так же легко, как реактивный самолет обгоняет простые винтомоторные.

Женщина с двумя детьми, сидевшая справа от водителя, и женщина с одним ребенком, сидевшая слева от него, были его женами. Та, что справа, выглядела моложе и время от времени, открыв лицо, закуривала, а вторую сигарету, раскурив, протягивала мужу.

Тимурджан-кори громко распевал арабскую песню о четырех верных сподвижниках пророка. Махсум-Жевака, расстелив на коленях поясной платок, дожевывал рыбину, оставшуюся после завтрака, а затем, вынув мешочек с леденцами, принялся за них. Мой новый приятель кондитер со словами: «Это вам на дорогу»,― подарил мне целлофановый мешочек, около килограмма очень кислых леденцов собственного производства. Махсум-Жевака, заявив во всеуслышание, что надо помочь доктору нести поклажу, забрал этот мешочек себе.

Асфальтированное шоссе шло на северо-восток. Кончилась ровная пустыня и по обе стороны дороги потянулись Столовые горы. Оказывается, что все здешние горы такие невысокие, больше похожие на холмы. Почти со всеми придорожными холмами и оврагами здесь связаны легенды и предания. Абдухалил-ака, наш дважды хаджи, знаток истории этих мест, время от времени привлекал наше внимание к какой-нибудь скале или холмику необычного вида и рассказывал или предание из жизни пророка, или что-нибудь из приключений хазрата Али и хазрата Амира Хамзы, или о похождениях смертельного их врага лживого и неверного Мусейлимы.[90]

― Посмотрите-ка вон туда, ― говорил хаджи Абдухалил-ака, показывая на какую-нибудь скалу, торчащую над дорогой может быть миллионы лет. — Именно эту скалу хазрат Али, лев господа бога, будучи на горе Каф,[91] заложил в свою пращу и швырнул на головы неверным.

― Вот этот котлован, который вы видите, не что иное, как след от копыта Дульдуля, коня льва господа бога…

― Вон ту гору, разделенную надвое, расколол никто иной, как Амир Хамза.

Как правило, после каждого намаза или сам Кори-ака, или Тимурджан-кори, или кто-нибудь из стариков подревнее прочитывали одну или две суры из Корана. Сегодня на рассвете, слушая чтение Корана, мулла Зульфикар задумчиво ковырял песок около своего молитвенного коврика и нашел маленькую раковинку. Он показал ее Абдухалилу-ака, и наш дважды хаджи тут же поведал нам предание, согласно которому на том самом месте, где мы совершали молитву, тысяча четыреста лет тому назад произошла кровопролитная битва лживого Мусейлимы, подлеца, еретика, мерзавца и вероотступника с правоверными. Кафиров было больше и поражение мусульман казалось неизбежным. Вдруг, по директиве господа бога, войску нашего любимого пророка подоспела помощь: рыбы со всех морей и океанов мира обрели крылья и, прилетев на поле брани, затмили небо от горизонта до горизонта. Ударяя хвостами и носами по глазам неверных и их распроклятых верблюдов, храбрые рыбы ослепили их всех в одно мгновение. Благородное и героическое войско ислама саблей справедливости отсекло головы всем врагам веры. Таким образом, раковинка, которую Зульфикар нашел в песке, оказывается, была священным напоминанием о подвиге великих стай летающих рыб, которые с тех времен удостоились благословения вестника Аллаха.

― Хаджи! Эй, хаджи!

Это голос Искандара возвращает меня на землю от раздумий.

― Слушаю, дружище. Что скажешь?

― Уже целых три дня, как ты лишил меня благочестивых бесед. Чем обидел я твою нежную душу? Что сделал? Почему меня, беднягу, ты теперь не жалеешь?

― Ого, белым стихом заговорил! Видно, ты в духе.

― Аль-хамдулилла! Надеюсь, что и ты не горюешь и доволен своей судьбой.

― Да, доволен, настолько доволен, что никакой талант не в силах изобразить степень моего довольства. При каждой молитве я добрым словом вспоминаю тебя и молю Аллаха, чтобы то благодеяние, которое ты подстроил мне, воздалось тебе сторицей.

― Ладно, хватит, знаю я твои молитвы. Расскажи лучше, что ты делал последние три дня?

― Жил в благословенной Мекке. Продолжал привыкать к праздному времяпрепровождению. Мои подопечные были в добром здравии. Изредка ко мне приходили больные чужеземцы, которых я лечил. Чемодан с медикаментами стал вдвое легче.

― Да благословит тебя Аллах! А что ты еще делал? Неужели три дня подряд в Мекке…

― В благословенной Мекке!

― Да, да, в благословенной Меке ты не совершил чего-нибудь примечательного?

― Примечательное было то, что мы раздавали бакшиш.

― Бакшиш? А кому? Зачем?

― Начальству из управления хаджжа, для того, чтобы получить разрешение на путешествие. Каждый божий день туда ходили наш казначей и переводчик вместе с одним из сеидов. Однако в упомянутом управлении какое-то из колесиков машины, которая ставит печати на разрешение, начало скрипеть. Чтобы смазать это колесико, объясняли наши ходоки, нужно поднести бакшиш какому-то администратору — по десять риалов от каждого паломника. Поскольку казна у нас общая, нам сообщали об этом для сведения, чтобы потом, увидев ведомость расходов, мы не спрашивали, куда ушли деньги. Демократия, понимаешь?

― Да понимаю, раз демократия, то понятно.

― На следующий день опять говорили, что денег на смазку не хватило, надо еще дать бакшиш, на этот раз, слава Аллаху, по семь риалов с души. Что поделаешь, коли тут такие обычаи? Если помнишь, я говорил, что в почтенной Джидде нашу группу разделили на ташкентцев и казанцев. Мы, ташкентцы, в течение двух дней четыре раза давали бакшиш и благополучно получили разрешение на продолжение путешествия, но шестерым казанцам пришлось и на третий день платить дань.

― С чем связана такая привилегия? С природой казанцев или же должностных лиц управления хаджжа, которые ведали ими?

― По-моему, это одна из тех тайн, время раскрытия которой еще не пришло.

― Возможно. Ну да ладно. Скажи мне, хаджи, ты больше не забывал, что находишься на чужбине?

― Забывал, черт побери, дважды забывал! От этого чуть не произошла катастрофа. Вернувшись из святого Таифа, наше начальство поспешило на конгресс мусульманского мира, а остальные отправились побродить по рынкам.

Твой покорный слуга вышел покурить на лестничную площадку. Стою я, курю и вдруг слышу чьи-то шаги. Глянул наверх, вижу по лестнице спускается молодая женщина. Помнишь, как наши классики восхваляли в своих стихах луноликих красавиц с глазами серны, с кипарисовым станом, белым, словно серебро, лицом?.. Вот именно такая красавица спускалась по лестнице. А я в эту минуту задумался о своем крае, о семье, друзьях, забыл, где я нахожусь, и спокойно посмотрел на молодую женщину. Ведь у нас, если увидишь красивую девушку, смотришь на нее, как на произведение искусства или картину природы, за это тебя никто не станет ругать.

― Кроме жены, конечно, хочешь ты сказать.

― Разумеется, жена исключение. Так вот, в рассеянности я невольно поздоровался с ней. Она слегка кивнула в ответ на мое приветствие. Кивнула и, встрепенувшись, вдруг быстро закрыла лицо чадрой, воскликнула: «Киф!»[92] и гневно топнула ногой. Только тогда я опомнился, торопливо сунул окурок в карман и быстро нырнул к себе в комнату. На крик молодой женщины сверху и снизу сбежались другие. Некоторое время они с жаром швыряли кирпичи на могилы моих предков, а потом разошлись.

― Но ведь ничего не произошло?

― Ничего?! А появись в это время кто-нибудь из столпов шариата? Твоего друга быстренько выволокли бы на площадь и осыпали градом камней. Или в лучшем случае бросили бы в зиндан[93] своей справедливости, где, по уверениям моего знакомого кондитера, самый сильный, самый выносливый человек не протянет больше года.

― Тогда по случаю избавления ты должен пожертвовать семь лепешек или же бутылку коньяку!

На другой день в Каабе во время полуденного намаза мулла Нариман, совершив суджуд,[94] не мог подняться. Тебе известно, что полуденный намаз состоит из десяти элементом. А состояние нашего муллы Наримана ты сам мог видеть в Шереметьеве… Поскольку я головой отвечаю за здоровье каждого хаджи, я был вынужден нарушить благолепие молитвы, взвалить на себя почтенного старика и оттащить его в сторонку. Как только кончился намаз, столпы шариата окружили нас тесным кольцом и принялись поносить меня.

Мулла Нариман сидел, бессильно прислонившись к колонне, не в состоянии произнести ни слова. Твой покорный слуга, мешая таджикские, узбекские, русские и арабские слова, пытался объяснить, что, дескать, я доктор, а этот почтенный старец, хоть и из непорочного рода ходжей, но сердце у него слабое, он болен, и прочее и прочее. Но все было безрезультатно. Окружавшие продолжали ругаться, а один старый араб с куцей бороденкой, угрожающе размахивал тяжелым чугунным кувшином, иногда как бы нечаянно касаясь моего плеча. А истинного ходжу он даже пнул ногой. К счастью, откуда-то появился один из моих земляков, навещавший нас в доме Сайфи Ишана, и, вмешавшись, объяснил в чем дело нашим разгневанным братьям по вере…

Поддерживая заболевшего муллу Наримана, я отвел его домой, вспоминая по дороге твои рассказы о весенних горных потоках. Помнишь, ты рассказывал, что, когда был маленьким, на твой кишлак каждую весну обрушивался горный поток и смывал на своем пути сады и огороды. Как и ты в свое время, я будто видел деревянные колыбели, медные самовары и доски от разрушенных домов, которые неслись в грязной пене бурлящего потока…

― Тогда ты должен пожертвовать еще семь лепешек. Таков обычай, мой хаджи, не мне тебя учить.