"Мутные воды Меконга" - читать интересную книгу автора (Мюллер Карин)

7 ДЕРЕВЕНСКАЯ ЖИЗНЬ

Мы снова были в пути. На этот раз мои проводники поклялись, что мы едем в деревню. К сожалению, путь к сельской идиллии лежал не по тихим проселочным дорогам мимо мычащих коров, а по главному шоссе Меконга, по которому непрестанно проносились автобусы и грузовики. Я узнала новый звук: не одиночный рев автобуса, подъезжающего сзади, а объединенный грохот двух дорожных монстров, один из которых пытается обогнать другого. Они оккупировали всю дорогу, расшвыривая в стороны сухую кокосовую шелуху и велосипедистов, оставляя за собой хаос.

Усыпанная гравием обочина, под уклон спускающаяся к рисовому полю, давала хоть какое-то безопасное укрытие, однако вдоль нее то и дело попадались то сломанные велосипеды, то лотки торговцев грейпфрутами. А иногда и аккуратные прямоугольнички выложенного на просушку риса, края которых были обозначены булыжниками размером с футбольный мяч, призванными отпугнуть неосторожных водителей.

Поскольку движение стало плотнее, Фунг вызвался ехать рядом со мной, изображая Давида, сражающегося с едущими навстречу Голиафами. Как ни трогала меня его забота, мне было бы гораздо удобнее ехать в одиночку. Катастрофа разразилась почти сразу. Автобус, мчащийся во весь опор, несся прямо на нас, а грузовик, за которым точно гнались злые фурии, налетал сзади. Фунг как ни в чем не бывало продолжал крутить педали. Для нас четырех дорога была явно узковата. Настал момент истины, и я, струсив, прокатилась по разложенным на обочине красно-желтым палочкам благовоний. Ехавший сзади Тяу засмеялся. Фунг многозначительно покачал головой и цокнул языком. Я искренне пожелала ему смерти.

Я вывела велосипед обратно на дорогу, села и выехала вперед, вынудив Тяу и Фунга выстроиться за мной в цепочку. Чем вызвала недовольство обоих: они постоянно пытались обогнать меня и пристроиться рядом. Я увеличила скорость. Они тоже.

Мимо проносились рисовые поля и придорожные забегаловки. Фунг снова подъехал совсем близко: я видела его боковым зрением. Он сделал знак, что хочет сказать мне что-то важное. Я неохотно позволила ему сократить дистанцию.

– Ты устала? – спросил он, нагло пристраиваясь плечом к плечу.

Я покачала головой и попыталась оторваться, но безуспешно. Он ехал по прямой линии у самого края обочины, совсем не оставляя мне места и не давая протиснуться мимо обломков машин и буйволов с грозными рогами. Тогда я попросила его ехать следом. Он отмахнулся и покачал головой.

– Ты не умеешь ездить на велосипеде, – ответил он.

На этот раз это оказался автобус. Он выбрал крошечную полоску шоссе прямо перед нами, чтобы остановиться и высадить пассажира. Фунг услышал пронзительный свисток кондуктора за несколько секунд до меня и проскочил в щель, которая становилась все уже. Мне было некуда деваться. Я свернула с дороги, как мешок с песком скатилась по склону, который оказался крутоват для моих чахлых тормозов, и нырнула передним колесом в жидкую грязь рисового поля.

Фунг остановился прямо надо мной и закурил.

Я вытащила драндулет из ила с громким хлюпаньем и с трудом втащила его наверх. Сдерживая ярость, я поехала дальше, не обращая внимания на грязные брызги, которые летели с колеса и пачкали мою одежду и ноги. Фунг снова стал подкрадываться сзади. На этот раз я была готова и резко подрезала его, когда он попытался обогнать меня с внутренней стороны. Он приподнялся на заднем колесе, как на водных лыжах, и начал заходить с другого края. Я прибавила скорости, уже не думая о чудесных пейзажах; вместо них я представляла, как разбрасываю по дороге гвозди, разливаю отравленный бензин и креплю на багажник взведенный автомат. Пожалуй, война – не такая уж плохая идея.

Придорожные лачуги стали встречаться чаще, и я поняла, что скоро мы подъедем к мосту. Я устала гнать и остановилась, чтобы снять на камеру речку и ярко-голубые лодки с их горделивыми тонкими контурами. Изящные носы лодок были украшены парой сверкающих красных глаз, призванных отпугнуть злых духов и провести рыбаков по опасным отмелям.

Тяу легонько постучал меня по плечу и указал на толстый провод, протянутый вдоль моста всего в паре дюймов от моего лба. Он сделал вид, что касается его, зашипел и показал на дымящийся кончик сигареты. Оголенный провод, по которому идет живой ток. Я вспомнила правительственные объявления, которые в красках описывали опасности удара током. Сперва-то я думала, что эти предупреждения, изображающие человечков с лопнувшими глазами, которые падали лицом вниз со столбов и крыш, были социальной рекламой. Но потом узнала, что удар током является одной из главных причин смертности в стране, где бедность сделала воровство электроэнергии любимым национальным занятием.

Наконец мы остановились у большого дома с каменным полом и двумя прудиками с рыбешкой во дворе. Тяу крепко обнял старика, сидевшего на ступеньках, и причина такого панибратства вскоре стала мне понятна – это был его отец. У него было плоское, почти вогнутое лицо, в точности как у Тяу, такой же широкий лоб. Зубы такие ровные, каких в природе не бывает, и намного лучше, чем у сына. Он пригласил нас в дом, а сам продолжил собирать остатки растопки для печи, выложенные сушиться на полуденном солнце.

У Тяу было шесть братьев и три сестры, одна из них – очаровательная маленькая девочка, которая протопала по прихожей босиком, подгоняя стаю звонко крякающих утят. На одном из алтарей стояла фотография его матери, рядом – гораздо более внушительный пластиковый бюст председателя Хо.

– Она умерла десять месяцев назад, – сказал Тяу на упрощенном вьетнамском, который всегда использовал в разговорах со мной. – У нее был больной. – он задумался на минутку, – живот.

Он прикурил от дымящихся благовоний. Принесли самогон в пластиковой бутылке из-под колы, и отец Тяу вынул вставную челюсть. Я оставила их в сигаретном дыму, не спеша отпраздновать воссоединение.

Девочка молча показала мне туалет. Это был один из тех домиков размером с ящик, торчащий из воды на сваях. Когда я зашла внутрь, ступая по шаткой доске, зеркальная водная гладь под моими ногами вдруг забурлила и запузырилась – это рыбы ждали своего часа. Они услышали мои шаги и теперь сплывались к отверстию. На поверхности воды плавали кусочки бумаги, выписанные от руки чеки и старые списки продуктов. Я сделала глубокий вдох, сняла штаны и постаралась выбросить из головы неприятную мысль, что нахожусь у всех на виду. Для этого я зажмурилась и представила, что если никого не вижу, то и они меня тоже.

Душ оказался цементной кабинкой с маленькой дырой в углу, служившей сливным отверстием. Я помылась, используя ведро и ковшик, глядя, как длинные волнистые струйки сероватой пены уползают под стену и исчезают.

Когда я вернулась, воссоединение завершилось, и старик сидел один у допотопного телевизора. Тяу с Фунгом отправились на поиски очередного ящика с пивом. Я придвинула стул и села рядом с белым цыпленком, который дежурил у меня под сиденьем все время, пока я пила чай, и потому мог теперь считаться моим другом.

По телевизору показывали китайский сериал, полдюжины героев которого были одеты индуистскими божествами: развевающиеся платья, лица в белой пудре, губы накрашены ярко-красным. Они появлялись и исчезали под громкий звон гонга и вечно приносили одни только неприятности героям в крестьянской одежде. Во вьетнамском варианте все роли озвучивал один переводчик, поэтому даже воин, здоровенный, как медведь, визгливо и тонко пищал.

Похоже, фильм был смешной, но старик сидел в угрюмом молчании, теребя свою вставную челюсть.

Наутро отец Тяу встал с первыми лучами солнца, принялся раскладывать дрова во дворике и созывать гусят, имитируя их певучий щебет. Он только раз подошел к кровати Тяу и постоял немного, печально наблюдая, как его сын отсыпается после вчерашней попойки. Мне стало его жаль, а он, поймав мой взгляд, улыбнулся и кротко пожал плечами, принимая как должное вечное непонимание между старыми и молодыми, городскими и деревенскими. И повеселев, вернулся к своим делам.

Я была менее снисходительна. И растолкала обоих гуляк в полдень.

– Добрый день, – сказала я по-вьетнамски, тщательно подбирая слова. – Теперь мы можем ехать в деревню?

Фунг сел и потер рукой рот.

– Это и есть деревня, – ответил он.

Я постаралась скрыть разочарование.

– Это, – сказала я, – дом у дороги. Здесь нет полей. Нет скота.

Единственное, что хоть сколько-нибудь напоминало звуки животных, было блеяние проносящихся мотоциклов и гулкий рев грузовиков с шоссе.

– Здесь только машины.

Тяу закатил глаза. Фунг измученно вздохнул и рухнул на кровать. Я пошла собирать вещи. Мой план был прост: я доеду до первого же поворота, сверну и поеду по тропинке до конца. Мне уже надоел этот генеалогический тур с посещением всех родственников Тяу в Южном Вьетнаме. Я в сельскохозяйственной стране; вряд ли деревню будет так сложно отыскать.

Оказавшись лицом к лицу с неизбежным, Фунг взял руководство на себя и послал Тяу купить фонарики, противомоскитные спирали и виски. Дождавшись, пока я закончу загружать вещи, он грубо приказал разгрузить велосипед: мы поплывем на лодке.

Мотор был длиной почти с саму лодку; крошечный пропеллер на его конце жужжал, как привязанная стрекоза. Мы забрались на борт и сели рядом с дряхлым седым водителем, чья правая рука, казалось, приняла перманентный изгиб пускового троса.

Вскоре мы уже плыли, мирно рассекая спокойную воду, неожиданно сворачивая в боковые каналы, ныряя под обезьяньи мостики и едва не задевая их носом. Вода в узком канале застоялась и поросла ряской, и мотор то и дело засорялся. Благодаря этим вынужденным остановкам мы тихо дрейфовали по протокам, окаймленным колышущейся травой, по которой спокойно брели бок о бок белокрылые цапли и загоревшие до черноты крестьяне. Мы плыли мимо пришвартованных рыбацких лодок; зловеще длинные шесты торчали у них на носу, как неподвижные антенны; с них свисали сети. Я представила, как сеть опускают в воду и она вспенивает мутную реку, как брюхо большой белой акулы. В густой воде среди рисовой поросли недостатка в еде не было, но все же Меконг представлялся мне не самой здоровой средой для рыб.

Это был край, существующий где-то в промежутке между землей и водой, и казалось, люди чувствуют себя увереннее на плотах, сколоченных из трех досок, чем ступая по зыбкой трясине. Был сезон подготовки к посеву. Пейзаж пестрел фигурками крестьян – мужчины, женщины, дети; они шли вброд по пояс в воде, вырывая пучки сорняков, заполонивших наводненные поля. Потом они относили мокрые гнилые стебли к краю рва и бросали там сохнуть и умирать на солнце.

Мы проплыли мимо длинного ряда цементных зданий; на фоне обветшалых хижин с тростниковыми крышами их массивность казалась неуместной. От соседей их отделял забор из дерева и проволоки, и на каждой постройке гордо развевался ветнамский флаг. Посреди центрального двора высился столб, на верхушке которого висел громкоговоритель, прикрученный колючим проводом.

– Школа? – спросила я.

Фунг покачал головой.

– Полицейский участок, – ответил он. – Фотографировать нельзя.

На последнем отрезке канала стояло несколько хижин. По одну сторону берега тянулась линия электропередач с ответвлениями более тонких металлических проводков, которые исчезали за бамбуковыми стенами. На одном берегу был свет, на другом его не было. «Вспыхивала ли когда-нибудь незаконная страсть между жителями двух берегов этого мутного канала?» – подумала я. Мы причалили на той стороне, где электричества не было.

Домишко, где мы оказались, был крошечным и ветхим, а его хозяева молоды и прекрасны. Улыбка хозяйки сияла таким добродушием и невинностью, что я поверить не могла, что она живет в такой отчаянной нищете. У него были высокие, четко очерченные скулы и открытое лицо человека, готового прийти на помощь. Их дочка, прятавшаяся между ними, была просто очаровательна.

Дом был слишком мал, и отдельных комнат не было; зону спальни отгораживала розовая москитная сетка, вся в заплатках. Надстроенная крыша за домом служила открытой кухней. Не было ни цыплят, ни поросят, ни гусей, ни другой живности, которая могла бы свидетельствовать о накопленном богатстве, ни даже блохастой собаки.

Соседский дом, напротив, был довольно зажиточным. Он был обшит натуральным деревом, у канала построена душевая кабинка; полдюжины свиней разминали голосовые связки перед вечерней кормежкой, а приподнятое цементное крылечко тянулось вдоль переднего двора. Вокруг связки свежих дров кормилась стайка утят.

– Почему, – деликатно спросила я Фунга, – соседи вроде как намного… удачливее наших хозяев?

– Реформы тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, – перевел Фунг слова Тхюи, молодого хозяина с серьезным лицом. – Некоторым крестьянам вернули их землю, и старый глава семьи из соседнего дома получил довольно большой участок рисового поля. Нельзя ничего заработать, если у тебя ничего нет, – добавил он.

Коренастая старуха по пояс в грязи шла по соседскому мосту, прислонив к бедру большой таз с улитками.

– Да еще и наводнение, – добавил Фунг с улыбкой.

Три месяца Меконг лежал под покровом воды, и с неба непрестанно лил дождь. Молодой хозяин живо потащил меня в дом, чтобы я увидела своими глазами: ножки фанерного письменного стола окольцовывал слой серого ила, а стены у пола вздыбились и стали как рифленая доска. Землю совсем размыло, рассказывал он, и все передвигались только на лодках. Им пришлось приподнять спальное место, а по ночам они видели, как мимо проплывают дохлые крысы. Весь урожай был уничтожен, как и дамбы, и многие дома. Они только сейчас начали понемногу возвращаться к нормальной жизни.

– Люди погибли? – со внутренним содроганием спросила я, думая о болезнетворной эпидемии холеры и паразитах, хлынувших в воду из размытых стоков.

Тхюи покачал головой. Лишь одна старуха умерла, но ей было уже шестьдесят девять, ее время пришло, в ее смерти не было несправедливости.

Однако на их долю все же выпало немало печали. Еще полгода назад по этому дому топал пятилетний малыш – их первый ребенок. Жена Тхюи – ее звали Флауэр (Цветок) – сбивчиво вспоминала подробности, часто замолкала, говоря полушепотом и сопровождая свой рассказ устрашающими жестами, как человек, которому уже много раз пришлось пересказывать трагическую историю. Малыш играл на проселочной дороге, ведущей к дому, и не заметил грузовика, который мчался слишком быстро и не успел ни свернуть, ни затормозить.

Первой моей мыслью было: «Как такое могло произойти на грунтовой дороге, где даже двоим велосипедистам не разъехаться?» А потом я подумала: «Как можно было разрешить маленькому ребенку играть в таком опасном месте?» Но я подняла глаза и увидела незажившую боль на их лицах, и мне стало стыдно за себя.

После ужина мы подвесили гамаки. Фунг улегся и стал рассказывать байки в облаке дыма от купленных в магазине сигарет. Ему даже в голову не пришло поделиться дорогими сигаретами с нашими хозяевами, хотя мы купили четыре блока именно с этой целью, а молодая пара с готовностью подливала Фунгу домашнего виски. Но ему казалось, что достаточно уже того, что он их веселит; они хватались за животы и раскачивались взад и вперед, не в силах сдержать смех. Глядя, как старухи зажимают беззубые рты руками, окидывая меня взглядами с ног до макушки, я поняла, что шутки по большей части обо мне. Но их смех не казался мне жестоким, а на веревках моего гамака энергично раскачивался маленький мальчик. Не мог же Фунг наплести обо мне одно только плохое? Вдруг ко мне подошла толстая старуха, подперев руками бока; ее морщинистые ноги оказались в нескольких дюймах от моего лица. Она сердито уставилась на меня и громко проговорила по-вьетнамски:

– Ты хоть иногда вспоминаешь свою мать?

И я поняла, что мне настал конец.

Пять утра, на улице беспроглядная темень. Ни пламени свечи, ни тени рано поднявшихся хозяев, лишь предрассветное пение петухов да стрекот сонных сверчков. Стояла полная тишина – пока кто-то не нажал на выключатель и из большого соседского дома вдруг не послышались душераздирающие вопли Майкла Джексона. Соседи проснулись.

В двадцать минут шестого они уже вовсю занимались домашними делами: стучали кувалдами, орудовали пилой в бледных рассветных лучах. По меньшей мере полдюжины юношей рубили поленья на аккуратные досочки. Старик – глава семьи – стоял на приставной лестнице спиной ко мне и приколачивал новый навес. Я ожидала увидеть дородного дядю с огрубевшим от сигар голосом и жирными пальцами, увешанными бриллиантовыми кольцами. Но патриарх оказался жилистым и мускулистым; его ногти были крепкими, а пальцы на ногах скрюченными, как плоскогубцы. Его тело гибко раскачивалось, словно садовый шланг; он отклонялся назад всем весом с каждым движением молотка. Весь последующий час я наблюдала за соседским двором, где кипела работа; за это время они построили еще одну стену, а женщины высыпали на улицу, с трудом удерживая в руках ворохи белья, которое они опускали в воду канала и колотили о камни. Музыкальная подборка была бессистемной: то гулкий ритм американского диско, то азиатские инструментальные мелодии – сплошные бемоли и вибрирующие клавишные.

Наконец, когда взошедшее солнце превратило нашу маленькую хижину в горячую духовку, за москитной сеткой послышались шевеление и голосок маленького ребенка; кто-то встал. Хозяева открыли заднюю дверь и расположились по краю пруда, отправляя потребности рядом с грязной посудой и сохнущим бельем. Я с тоской вспомнила туалет высотой по колено и рыбешек в ожидании кормежки и пошла к соседям, просить разрешения воспользоваться их душевой кабинкой и прудом.

Чуть позднее я опасливо ступила в расшатанную лодчонку из трех досок вслед за беззубым отцом Тхюи и села как можно осторожнее, прижимая к груди камеры и глядя, как десятилетний мальчик затыкает комками грязи многочисленные дыры, в которые просачивалась вода, плещущаяся вокруг наших ног. Орудуя шестом, старик поплыл по каналу, где едва могло пройти наше суденышко, время от времени останавливаясь, чтобы сдвинуть в сторону узкие доски, проложенные вместо мостков. Мутные канавы, которые я поначалу приняла за канализационные стоки, на самом деле были судоходными путями для этих крошечных лодочек-каноэ. Теперь я поняла, как это вьетнамские солдаты во время войны не оставляли следов и передвигались под самым носом американских часовых, словно бесшумные призраки.

Мы выехали на открытое пространство и поплыли по затопленному рисовому полю. У одного края двое мужчин склонились над самодельными лопатами, вскапывая землю для новых посевов. Это был тяжелейший труд, подвиг, достойный Геракла, – в глубину перекопать восемь футов глины на каждый с трудом отвоеванный фут нового поля.

Немногим молодым людям выпадала возможность застолбить себе место на нескольких оставшихся островках земли, усыпавших безграничные поля. Первенцы наследовали семейные поля, а с ними и обязанность заботиться о родителях в их старческие годы.

– Младшие сыновья уезжают, нанимаются на работу за один доллар в день. – Отец Тхюи на минуту замолк и махнул рукой на горизонт: – Или едут в Митхо, или в Сайгон. И никогда не возвращаются.

Он прошептал имена двоих сыновей, которых таким образом потерял.

Большинство тех, кто остался, множили детей и постепенно скатывались в нищету. А усилия тех, кому удавалось хоть чего-то достигнуть, нередко сводились на нет засухой, наводнением, болезнью или необходимостью помогать менее удачливым родственникам. Те немногие, кто преодолел все это, шли по тернистому пути к богатству по меконгским меркам, которое папа Тхюи описал, загибая скрюченные артритом пальцы.

– Сперва земля, – сказал он, и лицо его при этом осветилось, – потом мотор!

Тут его рот расплылся в широкой улыбке, и он замолк на минуту при мысли о таком чуде.

– А после лодка, большая лодка.

Он хлопнул по борту, показывая, какого он мнения о своем никчемном суденышке. Я стала расспрашивать, какая же следующая ступень процветания, но, кажется, он не мог вообразить других богатств, кроме этих трех. Но нет, он загнул четвертый палец:

– Алтарь.

Достаточно роскошный, чтобы воздать должную благодарность предкам, услышавшим его молитвы.

При исключительной благосклонности судьбы, возможно, удалось бы накопить достаточно денег и купить упряжку водных буйволов для возделывания полей, а может, даже механический плуг, который можно сдавать в аренду соседям за приличную сумму: три доллара в день. Мы остановились у поля, на котором орудовал как раз такой прибор, готовя почву к посеву.

Плуг трясся и взбрыкивал в руках юноши, который шел за ним следом, и оставлял позади борозду хорошо вспаханной земли. Несколько мужчин брели через вязкую кашу, время от времени наклоняясь и извлекая из земли что-то маленькое и извивающееся, и клали свою добычу в ротанговые корзины, висевшие у них за плечами. Я завороженно наблюдала за ними. Я годами собирала ракушки и ходила по ягоды, поэтому мне не терпелось выяснить, что за таинственное сокровище они доставали из жижи высотой по колено. Робко наклонившись, я опустила руку в грязь. Оказалось, их улов включал в себя любую живность, которая копошилась, ползала, извивалась и пресмыкалась в грязи. Или, по их словам, всех, кому не повезло высунуться погреть спинку на солнышке. Они высыпали содержимое корзин на дно лодки, пока та не превратилась в отраду любого инсектолога: бурлящая, скользкая масса из рыбешек, креветок, улиток, головастиков, змей, крабов, угрей и самых разнообразных личинок.

Познакомившись почти со всеми обитателями поля, мы позвали Тяу с Фунгом, которые прохлаждались под деревом, и поплыли домой обедать.

Там Флауэр взяла наши ползучие деликатесы и, лишь слегка промыв и выпотрошив их, бросила в чан. Я уже почти придумала, как вежливо отказаться от обеда, когда увидела добродушную улыбку Флауэр и самодовольную ухмылку Фунга за ее спиной. И навалив себе щедрую порцию, поддела один комочек слизи и постаралась прогнать картину, стоявшую перед глазами: мой братец, который сидит за праздничным столом и разглагольствует о послевкусии хорошего красного вина.

После обеда Фунг с Тяу плюхнулись в гамаки и приготовились провести следующие несколько часов за заслуженным отдыхом. Я же засеменила к ним; стопы горели от инфекции, которую я подхватила утром, когда босиком ступила в грязь. Но мне снова хотелось отправиться туда и посмотреть, как сажают рис, а если получится, то и помочь. Фунг раздраженно взглянул на меня и сквозь плотно сжатые губы заявил, что в полуденную жару никто не работает.

Я прислушалась к незамолкающему стуку молотка старичка из соседнего дома: тот как раз заканчивал вешать навес.

Фунг поднял свой трясущийся длинный костлявый палец к небу. От солнца у меня сморщится кожа, расшатаются зубы, сказал он, и я стану еще больше похожа на ведьму.

Я торжествующе продемонстрировала ему солнцезащитный крем, конусообразную шляпу и загоготала, как злобная ведьма из «Волшебника страны Оз».

Он опустил руку. Жара, пробурчал он, она сводит людей с ума и заставляет их творить всякое безобразие, а что именно, он даже и говорить не хочет.

Я пообещала защитить его от посягательств убийц и насильников, если он только соизволит вытащить свой зад из гамака.

Фунг без дальнейших промедлений перекатился на другой бок и заснул, а когда я попыталась уйти одна, то выяснила, что он запер мои ботинки и камеры в шкафчик, а ключ спрятал.

Земля дымилась под первыми тяжелыми каплями послеобеденного дождя, как раскаленная сковорода под струей ледяной воды. Вдоль соседского крыльца под навесом расхаживала взад-вперед старуха и кудахтала, созывая утят в безопасное укрытие от надвигающейся грозы. Небеса разверзлись, и земля стала расслаиваться – тонкий пласт поднявшейся пыли от капель, барабанящих по иссушенной земле, затем дымка, медленно всплывающая тонкими завитками и исчезающая под напором надвигающегося ливня, который пронесся по полю сплошной серой пеленой.

Монотонная дробь дождя заглушила рокот лодочных моторов с канала и звонкий смех детей, брызгающихся в лужах. Дождь стекал по ломкому тростнику, попадал в бамбуковые стоки и со звуком, похожим на пение арфы, каскадом выливался в пузатые глиняные сосуды, расставленные вдоль стены. Он обрушился на пруд сплошным потоком, отправив рыбу и барахтающихся жучков на мутное дно.

Земля превратилась в клейкую глину. Глубокие трещины в земле наполнились водой, размягчились и растаяли, а потом исчезли под слоем бурлящей мутной жижи. Дети с топотом ворвались в дом, до самых подмышек запачканные жидкой грязью. Я стояла под самым краем тростниковой крыши, наблюдала, как вода стекает струйками с крыши на землю, и вглядывалась в размытую серую даль. Когда я вернулась в дом, нестихающий шум текущей воды как одеялом накрыл голоса разговаривающих людей, и так продолжалось до тех пор, пока мне не стало казаться, что я сижу в тишине – впервые с момента приезда в эту страну громких звуков.

Флауэр сидела на корточках у двери черного хода и смотрела на дождь с тем же терпеливым смирением, что я видела и на лицах стариков, склонившихся над полями растущих побегов. Я протянула ей фотографии, которые привезла из Америки, и присела рядом, чтобы объяснить, что на них изображено. С большой, как мне казалось, предусмотрительностью я выбрала лишь те снимки, которые должны были вызвать живой интерес: семейный рождественский портрет и несколько снимков крупным планом, на которых я занималась любимым хобби – дельтапланеризмом.

Женщины собрались вокруг меня. Глядя на фото гостиной моих родителей, они обсуждали каждую мелочь.

– Какое чудесное место, – шептали они. – Слишком великолепно для дома – наверное, храм. А это… – одна из них указала на елку, – какое-то странное дерево…

Я попыталась описать форму и голубовато-зеленые иголки: ничего похожего здесь среди пышных крупнолистных деревьев тропической дельты не росло. Мои товарки лишь отмахнулись. Их совершенно заворожили игрушки: блестящие красные шары и невесомые соломенные звезды, свисающие с каждой ветки. Должно быть, это плоды того дерева, решили они, основательно поспорив на этот счет. Они были уверены, что шарики на вкус сладкие, с мягкой мякотью, а звезды – хрустящие и с горчинкой. И предложили мне целую корзинку спелой гуавы, если я пришлю им американских рождественских фруктов.

Я подсунула им фото с дельтапланом. По крайней мере, эту картинку им не с чем будет сравнить. Я с трудом пыталась удержать их внимание, прыгая и описывая круги и долго, мучительно объясняя, что значит взобраться с этим странным треугольным предметом на высокую гору, прикрепиться к его нижней части, потом нестись вниз, как обезглавленная курица, а затем сорваться и воспарить, как орел. Мои собеседницы ждали, слушали, смотрели и рассудительно кивали. Пока наконец одна из них не спросила:

– А что такое гора?

Тучи разошлись, открывая пронзительно-голубой кусочек омытого дождем неба. Над промокшей глиной разносился свежий и влажный землистый аромат. Какофония сверчков то затихала, то усиливалась, словно оркестр, настраивающий инструменты. Вскоре они разразились настоящей симфонией – громче, чем дождь, так громко, что не слышно стало мотоциклистов, медленно тарахтящих по дороге за окном, мне даже приходилось кричать, чтобы меня услышали в другом конце крошечной комнатушки. Я опять встала под крышей и навострила уши, стараясь разобрать хоть какие-то другие звуки пробуждающейся природы. Но не услышала ничего. Ни птичьих трелей, ни лягушек, ни копошащихся грызунов. На этой изнуренной земле все было съедено, и один только звук разносился по округе – трескотня насекомых, которых еще не успели зажарить.

Растопку для очага забыли под дождем, и теперь она была непригодна до тех пор, пока не просохнет под солнечными лучами. На ужин подали серые вареные каштаны с плотной безвкусной мякотью. Фунг очнулся от сна, Тяу надел новую чистую рубашку. Флауэр засмеялась, прикрывая рот рукой, и прошептала, что он наверняка собирается пройти мимо дома девчонки, которая ему сегодня приглянулась. Фунг коротко сообщил мне, что возникли проблемы с местными полицейскими и из дома мне выходить нельзя. Смеркалось. Мне вернули мои ботинки и аппаратуру, зато спрятали все три наших фонарика. Тяу пригладил волосы, и оба моих проводника удалились в хорошем расположении духа. Когда они повернулись к нам спиной, Флауэр поднесла ко рту большой палец и изобразила, что пьет, затем пожала плечами в знак терпеливого смирения: такие уж они, мужчины. Ее муж пошел с ними.

Я взяла кусок мыла и чистую одежду и пошла к соседям принять душ. Невзирая на твердую решимость жить в точности, как мои хозяева, я так и не смогла заставить себя снять штаны и сесть на корточки у пруда на полном виду у горстки восхищенных зрителей. Как вор в ночи, я ждала наступления темноты, использовав мытье в качестве отговорки и одежду в качестве отвлекающего реквизита, а сама кралась по мосткам в сарайчик высотой по колено над соседским прудом. Рыбешки сплывались, радостно приветствуя меня.

Я вышла из душа хорошенько вымытой и чистой, стараясь не задумываться о том, что вода в бак поступает из грязной канавы, берущей начало в том же самом пруду для рыбы, что по совместительству служит туалетом. Проскользнула мимо соседского крыльца, где дюжина молодых людей расслаблялась после рабочего дня в полях: обгладывали рыбные кости и хлестали домашний виски, налитый в бутылку из-под отбеливателя. Один из них заметил меня, и старый глава дома сделал жест подойти. Он приказал принести стул и добродушно пригласил присоединиться к их шумному сборищу. Он также налил мне чашку чая, когда юноши слишком уж настойчиво стали предлагать мне виски, и отмахнулся от них, как от надоедливых мух, когда их взгляды стали слишком пристальными. Он не знал ни слова по-английски и равнодушно воспринял мои старательные попытки говорить с ним по-вьетнамски, довольствуясь тем, что брал кусочки засахаренного имбиря с тарелки и, нанизав их на самодельную зубочистку, протягивал мне. Хозяин был жилистый, с впалой грудью, но держался прямо, словно кол проглотил, а выражение спокойной уверенности на его морщинистом лице вызывало больше уважения, чем все литые мышцы, которые мне довелось видеть в переполненных американских спортзалах.

Горластый юноша, самовольно вызвавшийся представлять всю их шумную группу, то и дело дергал меня за рукав. Он говорил на местном диалекте, и вкупе с выпитым виски его речь для меня звучала полной абракадаброй. Однако он продолжал орать мне в ухо, надеясь, что громкость поможет преодолеть непонимание. Я достала два карманных словарика и протянула один хозяину. Он коротко, едва заметно, мотнул головой, давая понять, что не умеет читать. Я окинула взглядом стол, глядя в глаза каждому, надеясь, что хоть кто-то отзовется. Но нет.

Я сталкивалась с этим сплошь и рядом в стране, где грамотность населения якобы равнялась девяноста пяти процентам – один из самых высоких показателей в мире. Даже те, кто мог выговорить отдельные слоги, в жизни не видели словарей и листали их, как роман в бумажной обложке.

Корни этого конфликта с письменным словом уходили гораздо глубже и не объяснялись одним лишь плохим образованием или нехваткой книг, библиотек, газет и даже комиксов за пределами больших городов. Дело в том, что письменному вьетнамскому в его нынешней форме не более двухсот лет. Его создал французский миссионер-иезуит Александр де Род, записавший латинскими буквами значки древнекитайской письменности, чтобы Библия стала более доступной почти стопроцентно безграмотному населению страны. Тоновые различия стали обозначать черточками и ударениями, волнистыми линиями и точками над и под гласными буквами. Система имела огромный успех, и после Первой мировой войны новая письменность вошла в стандартное использование.

Но ни один язык не способен сформироваться всего за два столетия, и диалектальные различия между Севером и Югом привели к тому, что установить нормы написания и произношения в живом и развивающемся языке оказалось сложной задачей. Самая распространенная вывеска во Вьетнаме – «Ремонт»: ремонт велосипедов, шариковых ручек, одноразовых зажигалок, ботинок, мотоциклов, проколотых шин, мебели, часов. У этого слова есть примерно дюжина письменных «инкарнаций»: sua, chua, rua, xua и так далее. И как я убедилась, каждая провинция воинственно гордится собственным вариантом произношения, отказываясь принять общенациональный стандарт написания, не соответствующий местному диалекту.

Несмотря на языковой барьер, даже в самых отдаленных деревнях вьетнамцы с радостью воспринимали новые знания и отличались неисчерпаемым любопытством. Обычно я проводила в компании людей всего несколько минут, пока кто-нибудь не доставал карандаш и кусочек бумаги и не начинал умолять меня обучить его английскому варианту стандартных вопросов, которые вьетнамцы задают при знакомстве. Это восемь вопросов, следующих за вовсе необязательным приветствием: откуда вы родом? сколько вам лет? вы турист(ка)? женаты/замужем? почему не замужем? дети есть? вы давно во Вьетнаме? сколько вы зарабатываете в Америке?

Стоило выяснить эту информацию, и вы превращались из чужака в нового знакомого; оставалось лишь сидеть в дружеском молчании, пока ваш новый друг пересказывал услышанное вновь прибывшим или туговатым на ухо старикам. Или тем, кто перебрал виски и потому пропустил эти сведения мимо ушей.

Мои новые друзья разгорячились и, очевидно, не могли прийти к согласию по поводу моего заработка – на этот вопрос я так и не ответила. Взяв шампунь и промокшую одежду, я приняла еще один кусочек засахаренного имбиря из рук старика с блестящими искорками в глазах и на том удалилась.