"В сердце моем" - читать интересную книгу автора (Маршалл Алан)

ГЛАВА 5

Пальма, росшая во дворе пансиона, была назойливым деревом — она лезла в глаза всем, кто выходил на балкон. По вечерам жильцы, опершись о перила, смотрели на крону, до которой было рукой подать; налюбовавшись ею, они начинали обсуждать возможности практического использования пальмы.

Говорили, что она может служить отличной пожарной лестницей. Отмечалось также, что жилец, сильно задолжавший хозяину пансиона, может ночью воспользоваться ею для тайного побега. Кто-то из жильцов задал вопрос, не могла ли бы взобраться по ней какая-нибудь девушка в поисках любовника. Но это предположение было отвергнуто, так как расстояние между верхушкой дерева и балконом было не так-то легко преодолеть.

Высокий худой жилец, который был полон неожиданных идей, немедленно отражавшихся на его лице, пренебрежительно заявил, что не видит ничего трудного в том, чтобы спуститься на землю по выступам ствола. Черешки отвалившихся листьев можно было, по его мнению, использовать как ступеньки. Он бы охотно продемонстрировал свою теорию на практике, единственное, что его удерживало, — это то, что мистер Шринк дорожил деревом, как символом своего превосходства над другими владельцами пансионов, и предупреждал жильцов о недопустимости использования пальмы в качестве лестницы. Мистер Шринк видел в пальме олицетворение богатства и процветания, и мы все это знали.

Как-то вечером мы — несколько жильцов — собрались на балконе, разговор зашел о запрете, наложенном мистером Шринком и вызывавшем у нас дружное неодобрение. Вдруг высокий худой жилец, охваченный внезапным порывом, вскочил на перила балкона и, по-лягушачьи растопырив руки и ноги, перепрыгнул расстояние, отделявшее балкон от дерева. Пальма вздрогнула, когда он обхватил ее руками. Она с такой силой уткнулась листьями ему в лицо, что он закрыл глаза и запрокинул голову с видом человека, проглотившего горькое лекарство.

Затем дерево начало медленно клониться набок; на землю посыпалось великое множество пожелтевших окурков и обожженных спичек, скопившихся в углублениях между листьями, — и все окутало облако пыли.

Дерево, клонившееся в плавном, исполненном достоинства поклоне, вдруг резко накренилось и с громким треском, словно сраженное насмерть, рухнуло на землю.

Мы перегнулись через перила и увидели высокого жильца, который пал ниц в позе молящегося мусульманина — все еще сжимая ствол коленями. Кинувшись вниз, мы достигли парадной двери одновременно с мистером Шринком. Высокий жилец тем временем успел подняться и сейчас шел по веранде на полусогнутых ногах, сгорбившись и с выражением величайшего уныния на лице. Он молча прошел мимо нас и направился в ванную. Казалось, что он нас и не заметил, занятый какими-то своими мыслями.

Все мы уставились на мистера Шринка, ожидая вспышки ярости, потоков брани, — но он смотрел из открытой двери на рухнувшую пальму совершенно равнодушно, словно ее гибель ничуть не трогала его, словно она не играла никакой роли в его былых мечтах о богатстве и комфорте. Он посмотрел на пальму, пожал плечами и отвернулся.

Уже некоторое время мы замечали в мистере Шринке перемену. Он утратил свой оптимизм, свою веру в будущее. По-видимому, он оставил надежду выиграть в лотерею или разбогатеть, выгодно распродав купленные по дешевке подержанные вещи.

В последующие недели его озабоченность непрерывно росла. Он переходил без всякой видимой причины от глубокого отчаяния к вымученной веселости.

Подавая завтрак, он иногда задерживался у стола и рассказывал какой-нибудь забавный случай, причем сам первый заливался смехом, являвшимся, скорей, средством самозащиты, нежели выражением удовольствия. Когда он направлялся к двери, ведущей в кухню, у него делался понурый вид; представ перед женой, он уже не мог выдавить из себя ни одного слова, которое подбодрило бы ее, сблизило бы их.

Она же почти совсем не раскрывала рта, занятая одной мыслью — как найти выход из создавшегося положения, снова и снова перебирая варианты решений, уже не раз отброшенные за истекшие месяцы ввиду их бесполезности: повысить плату за комнаты, добиться уменьшения арендной платы, сократить расходы на питание, продать пансион, сдать кому-нибудь дом.

Ничто уже не могло помочь. Долгов было слишком много, кредиторы нажимали, Шринкам грозило банкротство.

Миссис Шринк все это, очевидно, представлялось чем-то невероятным кошмаром, который вот-вот рассеется, и тогда они с мужем вздохнут свободно и смогут продолжать свое дело. Потерять все имущество, всю мебель, остаться с пустыми руками — такая катастрофа могла постигнуть других, но никак не ее. Ведь она честно прожила свою жизнь, пользуясь уважением и доверием соседей, торговцев…

Чтобы она, порядочная, получившая хорошее воспитание женщина, оказалась в таком положении! К отчаянию и страху остаться без крова присоединялось мучительное чувство ожидания надвигающегося банкротства — этого величайшего позора. Потому что рассматривать его иначе, как позор, она не могла.

Она не разговаривала с жильцами о своих тревогах, хотя мне кое о чем намекнула и подготовила меня к мысли, что ее имущество может быть по настоянию кредиторов конфисковано.

— Я вся в долгах, — как-то сказала она мне.

Однажды вечером, вернувшись с работы, я нашел свою комнату пустой — всю мебель вывезли. На дорожках, посыпанных гравием, можно было еще разглядеть следы колес грузовиков, присланных кредиторами. Шринки исчезли.

Я стоял в пустой комнате и разглядывал свои вещи, сваленные в кучу у стены, — одежду, книги, бумаги бритвенный прибор, несколько старинных вещиц, которые я коллекционировал. Мне показалось кощунством, что они валяются на пыльном линолеуме, на том самом месте, где всего, лишь несколько часов назад стоял комод.

Все эти предметы были для меня неотделимы от места, где я их хранил, вываленные напоказ, они казались сиротливыми и беззащитными.

Мне хотелось поскорей упрятать их в ящики стола, укрыть, запереть в гардероб, убрать подальше с глаз, до тех пор, пока не почувствую, что они очистились от грязных прикосновений и что я снова могу пользоваться ими.

Комната стала мне гадка. В ней негде было ни присесть, ни прилечь. На стенах видны были пыльные силуэты разных предметов меблировки.

Я пошел узнать, что сталось с другими жильцами. Они собрались в гостиной и со злостью говорили о Шринках, бросивших их на произвол судьбы; винили Шринков в том, что вся мебель вывезена, а одежда жильцов в беспорядке свалена на полу. Я возразил, что доля Шринков куда тяжелее нашей и что, наверно, они ушли из опустевшего дома потому, что им было стыдно встретиться с нами.

Жильцы наши были славные ребята, и уже вскоре они стали говорить о Шринках с сочувствием. Мы как раз вспоминали о достоинствах миссис Шринк, когда в комнату вошел домовладелец.

Он производил впечатление богатого человека. Обладая самоуверенностью, которую придает людям богатство, он как бы держал нас на расстоянии, хотя и считал, что мы нужны для осуществления его целей. Это был коренастый мужчина, с румяным лицом и голубыми глазами, ясно говорившими, что никаких возражений с нашей стороны он не потерпит. На нем был дорогой, хорошо сшитый серый костюм, в петлице алела гвоздика. Приглаживая пальцем седые усы, он обвел взглядом комнату. Затем обратился к нам:

— Вы, конечно, понимаете, что я не виноват в том, что произошло. Супружеская чета, содержавшая пансион, не обладала необходимыми деловыми качествами. — Тут он поднял руку, подчеркивая важность того, что намеревался нам сообщить. — Так вот — я вовсе не хочу, чтобы вы отсюда выехали. Я хочу передать новым владельцам пансион на ходу. Пойдите мне навстречу, и я в долгу не останусь. Я нанял повариху на две недели — срок, нужный мне, чтобы подыскать покупателя, — и все это время вы будете столоваться за мой счет, я не возьму с вас ни пенни. Женщина, которую я нанял, придет сегодня же, так что завтра у вас уже будет еда. Как вы поступите после передачи пансиона в новые руки — ваше дело, но дайте мне две недели сроку.

— А спать нам на полу? — спросил я его. Он задумался.

— Да — пока. Ведь за еду вам платить не придется. Одеяла вы получите сегодня вечером. Мебель и кровати я постараюсь купить как можно скорее. Завтра же начну ходить по аукционам. Как только обзаведусь мебелью, начну искать покупателя — на это потребуется несколько дней, не больше. Так что выручите меня, оставайтесь пока здесь.

Мы все молчали. Когда он ушел за одеялами, стали обсуждать, как нам быть. Я решил остаться. У меня не было денег на такси, чтобы перевезти вещи, да я и не знал, куда переехать. Питаться две недели бесплатно — значило для меня очень много. Трое жильцов тем не менее решили завтра же оставить пансион.

Один из них заметил:

— Уж очень высока арендная плата. Домовладелец разорит любого, кто возьмется содержать пансион, и мы опять окажемся на бобах.

— Повариха явилась в тот же вечер, но я ее увидел лишь на следующее утро. Это была низенькая, толстая, болтливая женщина с прыщавым, одутловатым от пьянства лицом. На ней было тесное платье в цветочек и грязные войлочные туфли, с отделкой из синих перышек. Как заметил один из жильцов, они придавали ей сходство с курицей-бентамкой.

Я проснулся рано — спать на полу было твердо, а одеяла оказались совсем тонкие, — и пошел в кухню, где она жарила сосиски.

— Здорово, милый, — сказала она. — Как жизнь?

— Хорошо, — ответил я. — А вы как поживаете?

— Неплохо. Сколько вас тут?

— Девять, кажется.

— Значит, восемнадцать сосисок, — подсчитала она и добавила: — И девицы тоже есть?

— Нет.

— Ну и отлично, как только в пансионе бабы заведутся, сразу же начинаются ссоры.

— Девушек вы, очевидно, недолюбливаете.

— Знаю я их, вот что, — сказала она и, подняв голову, в упор посмотрела на меня; по ее лицу видно было, что она непоколебимо уверена в собственной правоте.

— У вас есть дочери? — спросил я.

— Одна дочь… с позволения сказать.

— Что ж, девушки проходят через разные этапы, — пробормотал я, пытаясь понять, что она имеет в виду.

— Правильно! Этапы — это точно. Сейчас вот она проходит этап свободной любви.

— Ну да! — воскликнул я. — Подумать только!

— Что подумать только? — переспросила она, застыв со сковородкой в руке и вперив в меня подозрительный взгляд.

— Сам не знаю, — сказал я. — Просто к слову пришлось.

— То-то же, — продолжала она, удовлетворенная моим разъяснением. Совсем несмышленая девка. Сколько я работала, пока на ноги поставила ее, и вот награда — подбросила мне ребенка. Но не думай, что я что-нибудь против него имею, — поспешно добавила она. — Я его очень люблю. — Улыбка смягчила ее отечное лицо. — Он спит со мной. Его силой не вытащить из моей кровати. Не дается, и все тут.

Повариха заинтересовала меня, и я стал проводить немало времени в кухне, разговаривая с ней. Но готовила она отвратительно. Утром она подавала нам на завтрак сосиски, а вечером на ужин «тушеное мясо по-английски». Каждый день одно и то же.

— Нравится тебе «тушеное мясо по-английски»? — как-то спросила она меня.

— Только не каждый день.

— А какого рожна тебе еще нужно? — воскликнула она с возмущением. Может, жареную утку? Меня наняли досмотреть, чтобы вы тут не умерли с голоду, пока старикашка не продаст это заведение. Только черта с два ему это удастся, — добавила она.

Однажды утром я сидел над сосисками — есть их у меня не было ни малейшего желания. Она поставила передо мной на стол чашку чая и, увидев гримасу на моем лице, воскликнула:

— Ты что, не любишь сосиски?

— Нет.

— А я люблю, — сказала она выразительно и, наклонившись, взяла рукой с моей тарелки одну сосиску.

Она тут же съела ее, — и, глядя на это, я внезапно почувствовал, что не в силах буду еще раз сесть здесь за стол.

В тот же вечер один из оставшихся жильцов (а таких было всего трое), сообщил мне, что в доме через две улицы от нас сдается комната. Он видел в окне объявление. Комната без стола за семь шиллингов и шесть пенсов в неделю.

Я пошел посмотреть комнату. Дом был унылый, деревянный, с потрескавшейся и облезшей краской. Дверь мне открыла женщина с усталым лицом, выражавшим тихую покорность судьбе. Она повела меня в кухню, где на простом деревянном столе лежала груда черных женских спортивных костюмов. Женщина работала сдельно для какой-то швейной фабрики. Работа ее заключалась в том, что она выдергивала наметку из готовых вещей, получая по шесть пенсов за штуку.

— Очень глаза устают, когда выбираешь черные нитки из черной материи, пожаловалась она мне, потирая лоб худыми пальцами.

Хозяйка сказала, что завтрак готовить себе я смогу на газовой плитке. Затем она показала мне комнату. Она была больше, чем я ожидал, и в ней стоял стол. Единственное окно выходило на проезд, по обе стороны которого шел высокий забор. Железная кровать не шаталась, когда на нее садились, и одеяло еще не утратило ворсистости. Под столом и кроватью линолеум выглядел совсем новым, с ярким рисунком, но на остальной части пола он истерся до того, что стал ровно-коричневым.

Был в комнате и камин, но известковый раствор между потрескавшимися кирпичами уже давно выкрошился, и теперь трещины были забиты золой. Зола лежала и внутри камина. Дощатые стены были темно-коричневого цвета, только лак, покрывавший их когда-то, с годами вспучился и растрескался, и теперь они стали шершавыми, как наждачная бумага.

В комнате висела одна-единственная картина. На ней был изображен ангел с распростертыми крыльями, в белом одеянии; он держал за ручку златокудрую девочку и по узкому мостику вел ее в темный и мрачный лес. Надпись на картине гласила: «Ее ангел-хранитель».

Когда я разглядывал картину, женщина, до того молча стоявшая за моей спиной, тихо сказала!

— Это не я повесила, — картина уже висела, когда я здесь поселилась.

— Мне она не мешает, — сказал я. — Не беспокойтесь, пожалуйста.

Я снял комнату и в тот же вечере переехал, простившись с кухаркой.

— Желаю тебе удачи, — сказала она. — Я ничего против тебя не имею. Сам живи и другим жить не мешай — вот мое правило.