"В сердце моем" - читать интересную книгу автора (Маршалл Алан)

ГЛАВА 23

Я поставил свою машину неподалеку от барака для путников, находившегося за городской чертой, и прожил там несколько дней, пока не записал свои последние впечатления, а потом двинулся по шоссе, к Босуэллу, процветающему городку на юге земледельческого района. Через четыре дня в Босуэлле открывалась ярмарка, там я снова должен был встретиться с бродячими труппами, которые гастролировали в этом округе.

Милях в четырех от Босуэлла река делала крутой поворот, в излучине ее росли старые эвкалипты и кусты акации. Я затормозил недалеко от этого места и стал приглядываться к травянистым кочкам между деревьями, соображая, пройдет ли по ним машина.

Под одним из эвкалиптов была раскинута палатка. Перед ней горел костер, над которым висел закопченный котелок. Из котелка поднимался пар. Крышка котелка валялась тут же, у костра.

Близ палатки стоял изрядно потрепанный «додж». Видимо, первоначально это был обыкновенный легковой автомобиль, но задняя часть кузова была снята, и вместо нее к шасси приладили небольшой фургон со стенками из размалеванного брезента.

Краска, покрывавшая брезент, давно пересохла и превратилась в ломкую корку, испещренную трещинами. В одном из углов брезент был продырявлен, и сквозь бахрому серых ниток виднелся край доски, лежавшей внутри фургона.

Когда-то на фургоне красовалась надпись, но солнце и дожди почти стерли желтые буквы. Надпись располагалась дугой через всю стену фургона. Мне удалось разобрать лишь слова — «Предсказатель судьбы» и пониже, внутри дуги еще «Гипнотизер» и «Хиромант».

В палатке обитали двое. Один — худой, долговязый молодой парень с буйной шевелюрой, помешивал в котелке длинной вилкой; другой — уже пожилой человек с морщинками у глаз, стоял у входа в палатку и внимательно следил за моим приближением.

Я подъехал и остановился в нескольких ярдах от костра.

— Вы не будете возражать, если я расположусь здесь? — обратился я к старшему.

— Конечно, нет. Места хватит. Давай располагайся. Ты куда путь держишь?

— В Босуэлл.

— На ярмарку?

— Ага!

— А сам ты из каких мест?

— Из Мельбурна.

— А, из Мельбурна! Что ж… Сидней, тот неплохой городишко, только, по мне, улицы узковаты. Вот Аделаида — это да! И улицы красивые, широкие. Может, конечно, кому и Мельбурн по вкусу, только…

Он помолчал и, угрюмо уставившись в землю, добавил:

— Ладно, провались он, этот Мельбурн. Как ты сказал — чем на жизнь зарабатываешь?

— Я пока еще ничего не говорил.

— Ладно уж! Короче — чем промышляешь?

— Получаю иной раз фунт-другой за статьи в газетах.

Старик улыбнулся:

— Значит, ты здоров врать.

— Не сказал бы.

— Еще бы ты сам признался. Могу предсказать тебе судьбу. Интересуешься?

— Нет.

— Нет так нет, — безропотно согласился старик. — Да, простачки теперь все реже попадаются. Образование — вот что нас губит. Спроси хоть у Альберта, он у нас тоже с придурью. — И старик кивнул головой в сторону парня у костра.

— Спорить не стану, умом не вышел, — добродушно подтвердил Альберт. Все его внимание было явно сосредоточено на содержимом котелка.

Три дня я прожил бок о бок с этими людьми. Я узнал, что старший носит кличку «Цыган».

— Это потому, что он всю жизнь бродяжит, — пояснил Альберт.

Альберт был сыном Цыгана. Ему было, вероятно, за двадцать, но на вид я дал бы ему не больше восемнадцати. Волосы у него были рыжеватые, а глаза ярко-голубые, они смотрели на все спокойно, с сочувственным любопытством. Глаза Альберта смеялись, даже когда его веснушчатое лицо оставалось серьезным. Смеялся он охотно, но беззвучно, запрокинув голову и прикрыв глаза.

На меня этот беззвучный смех производил странное впечатление. Казалось, он говорит вовсе не о радости, а о скрытой иронии.

Тем не менее Альберт был счастлив. Отец и сын относились друг к другу с ласковой терпимостью, хотя постоянно переругивались. Споры и перебранки вносили разнообразие и оживление в их жизнь, которая без этого могла бы стать пресной и монотонной, и давали возможность оттачивать довольно-таки соленое чувство юмора.

Настойчивое утверждение Цыгана, что Альберт не в своем уме, основывалось на полном отсутствии честолюбия у этого юноши. Он отказывался даже зазывать посетителей в палатку или учиться предсказывать судьбу. Его вполне устраивало ставить и разбирать палатку, готовить еду и возиться с машиной.

Альберту нравилось наблюдать людей и рассуждать о жизни. Он любил смотреть на луну, на звезды и мог часами изучать обыкновенный муравейник. А иногда он высказывал какую-нибудь нелепицу и смотрел, как я на это реагирую.

Однажды он спросил меня:

— По-твоему, ты чем живешь — умом?

— То есть как это?

— Есть у тебя душа — ты как считаешь?

Цыган сидел поблизости, штопая яркую хламиду, в которой он предсказывал судьбу. Услышав слова Альберта, он поднял голову:

— Ну, в тебе-то души не больше, чем вот в том чертовом булыжнике.

— Мой старик боится духов, — доверительно сказал Альберт, — он ни за что не хотел бы встретиться с духом лицом к лицу.

— Пошел ты к черту, — громко сказал Цыган.

— Я вот о чем, — продолжал Альберт. — Ведь когда человек умирает, душа вылетает из него как дым. Вот так, понимаешь. — Он помахал рукой, изображая полет мотылька.

— Я в это не верю, — сказал я.

— Откуда же тогда произошел человек?

— Когда-то давно землю населяли первобытные существа, — стал объяснять я. — Жили они в пещерах и были покрыты волосами. Изображения таких существ найдены на стенах пещер на севере Испании. Они охотились, убивали животных и питались ими. Вот из них-то мы постепенно и развились.

— Слыхал я это — насчет происхождения от обезьяны, да только я этому не верю, — возразил Альберт. — Опять же — Адам и Ева. Ведь их-то ты не можешь сбросить со счета?

— Конечно, могу, — отвечал я. — Это просто такая аллегория.

— Такая — что? — Аллегория.

— Наплевать мне на все мудреные слова. Как ни называй Адама и Еву, все ж таки человек произошел от них.

— Да не было их вовсе, — стоял я на своем.

— Хорошо. Допустим — не было. А для чего мы, например, живем?

— Это зависит от нас самих. К примеру, я должен решить, для чего я живу, — чтобы отнять у тебя твои часы или чтобы отдать тебе свои.

— Валяй дальше, — воскликнул он, улыбаясь. — Что же ты решил?

— Не торопись. Это еще не все. Может, я решу дать тебе за часы пять шиллингов и еще обещаю, что стану говорить, который час, каждый раз, как ты захочешь узнать время.

— Понятно. А как быть с моим стариком? Он ведь тоже хочет знать, который час. Он всегда спрашивает у меня. А у меня не будет часов, они будут у тебя.

— Верно. За шиллинг я и ему буду говорить, который час. Я захвачу монополию на часы и каждому, кто за пять шиллингов отдаст мне свои часы, буду отвечать, который час. Я построю башню и с ее верхушки буду выкликать время. А потом люди, у которых много денег, начнут платить мне, чтоб я говорил неверное время — для того, чтоб парни, которые на них работают, не знали, когда пора шабашить. В конце концов никто не будет знать верного времени.

— Но, между прочим, к вечеру ведь темнеет, — заметил Альберт. — По солнцу можно сообразить.

— Верно. Когда я стану объявлять полдень в полночь — люди меня наконец раскусят. Они объявят мне войну, а я заряжу пушки часами и стану стрелять в тех, у кого отобрал эти часы. И, может быть, убью тебя твоими же часами.

— Значит, для этого мы и живем?

— Нет, этого я не говорил.

— Тогда для чего же?

— Я хотел бы, чтоб у каждого были свои часы, и чтобы все люди знали верное время, — сказал я. — Тогда не из-за чего было бы затевать войны.

Альберт поковырял землю палочкой, улыбка слегка тронула его губы; он взглянул на меня:

— Думаешь, я не понял, куда ты клонишь?

— Ты прекрасно все понял.

Он сидел на корточках, подтянув колени к подбородку, как сидят аборигены. Пододвинувшись ко мне поближе, все также на корточках, он протянул руку и похлопал меня по груди. Глаза его озорно — как у мальчишки заблестели.

— Знаешь, я как раз посмотрел на твои часы, — сказал он. — Они отстают на пять минут.

И, откинув голову назад, беззвучно засмеялся. Потом он сказал:

— Мой старик считает, что человек только после тридцати лет начинает разбираться в жизни. А ты как думаешь?

— По-моему, он не прав. Если бы он был прав, мы с тобой оба ни в чем бы не разбирались. А сколько лет ему самому?

— Выходит, ты один из тех, кто у каждого спрашивает: сколько вам лет?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мой старик считает, что возраст тела и возраст души человека — вещи разные. Люди, которые судят на возрасту тела, обычно относятся к другим свысока. И ты лучше не спрашивай моего старика, сколько ему лет, он этого не любит.

— Ладно, — согласился я и спросил: — Он что, был гипнотизером? Я прочел это на фургоне.

— Ну это когда он в расцвете был. Да он сам тебе лучше расскажет. Эй, отец, — позвал он. — Иди, расскажи Алану, как ты заставлял меня глотать свечи.

Цыган кинул одеяние прорицателя в палатку и подошел к нам.

— Свечи делались из воска и сахарной глазури, — пояснил он. — Мы вставляли в них фитиль и зажигали с одного конца.

— На вкус они были не так уж плохи, — заметил Альберт. — Я и сейчас согласился бы сжевать парочку. Может, состряпаешь несколько штук завтра, а, отец? А вечерком у костра мы бы их пожевали.

— Брось валять дурака, — сказал Цыган.

— Скажите, вы и вправду могли гипнотизировать? — спросил я.

— Нет. Просто тогда у меня были деньги, и я нанимал целую труппу. Представления мы давали в провинции, в небольших залах. — Он повернулся к сыну. — Альберт, сходи в палатку, достань какую-нибудь программку. Они в старом чемодане.

Выйдя из палатки, Альберт протянул мне розовую программу, в центре которой была фотография сравнительно молодого Цыгана, облаченного в вечерний костюм и бархатную накидку.

— Таков был мой старик — пока жизнь его не стукнула, — представил Альберт отца.

— Не обращай на него внимания, Алан, пусть болтает, — сказал Цыган. Читай лучше, что там написано. Сверху стояло:

Чуть пониже значилось:

Прочитав программу, я спросил:

— Кто сочинил все это?

— Я, — сказал Цыган.

— Ну, и как проходили представления?

— У меня в труппе были прекрасные артисты, — сказал он. — Они впадали в транс при первом же моем пассе. Только обходилось это слишком дорого. А когда гадаешь, довольно и одного человека.

— Двух, — поправил Альберт.

— Я же сказал — «человека».

— Вот именно. Я и подумал, что и ты ведь тоже человек.

— И вы хорошо гадаете? — спросил я.

— Без хвастовства скажу — да.

— Хвастать он у нас не любит, — вставил Альберт.

— Расскажите мне, как вы это проделываете, — попросил я. — Меня это очень интересует. Главное — наблюдать и на основе своих наблюдений делать выводы, так ведь?

— Пожалуй, что так, — неуверенно сказал Цыган. — Впрочем, это далеко еще не все. Надо уметь разбираться в людях. Сейчас я все тебе объясню. На женщин, например, надо сначала нагнать уныние. Они это любят. А перед концом сеанса можно их и подбодрить — предсказать наследство, или выигрыш в лотерее, или еще что-нибудь. Но для начала — обязательно нагнать тоску.

— Я думаю, здесь вы ошибаетесь, — сказал я.

— Думай что хочешь, — я знаю, что прав. — Узнаю своего старика что-что, а прав он всегда, — заметил Альберт.

— Заткнись, — невозмутимо сказал Цыган. — Кого интересует твое мнение?

— Никого, — согласился Альберт.

— Вот и помолчи. Значит, на чем я настаиваю? Каждой женщине нравится воображать себя несчастной. Уж я-то знаю женщин.

— Узнаю своего старика — все-то он знает, — опять вставил Альберт.

— Что бишь я говорил, — продолжал Цыган. — Сейчас ты все поймешь. — Он сделал жест, указывавший на твердую решимость убедить меня в своей правоте. — Представь, что перед тобой сидит женщина — пусть сейчас это будет Альберт. Вот именно, сейчас он — женщина. Сиди прямо, идиот несчастный! «Ах, миссис, — говорю я ему — ей то есть. — Ах, миссис, — говорю я и кладу руку ей на плечо. — У вас была трудная жизнь».

— А ведь меня ты не так учил, — вмешался Альберт. — Ты говорил, никогда не хватай женщин руками во время сеанса.

— Я говорил — не хватай за коленки.

— О коленках ты ничего не говорил, отец.

— Ну, так говорю сейчас. Итак, ты кладешь руку ей на плечо, вроде бы выражая сочувствие. Ей это нравится. Она уже думает, что лучше тебя гадальщика на свете нет. Потому, что ты ее понимаешь. А если бы ты ей сказал: «Миссис, у вас не жизнь, а сплошной праздник». Что бы из этого получилось? Предположим, ты бы ей это сказал…

— Держа руку у нее на плече? — поинтересовался Альберт.

— Провались ты — конечно же, нет. Когда хвалишь, держи руки при себе. Если бы ты сказал ей: «Миссис, у вас не жизнь, а сплошной праздник», — она сочла бы тебя дураком. Да ты и был бы дураком.

— Господи, помилуй нас, грешных! — на церковный лад пропел Альберт.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Не обращай на него внимания, — сказал Цыган. — Милости божьей ему никакой не нужно. Это он так, перед тобой выламывается.

Отмахнувшись от Альберта, Цыган продолжал:

— Так о чем я? Да, насчет того, как нагонять на женщину тоску. Заходит как-то ко мне одна женщина, вид замученной жизнью домохозяйки и в руке сжимает кошелек.

— А какое значение имеет здесь кошелек? — спросил я.

— Очень большое. Если женщина цепляется за свой кошелек, значит, ее тревожат домашние дела. В этом кошельке все ее богатство. И ей приходится изо всех сил биться, чтоб в этом кошельке всегда водились деньги. Это яснее ясного. Ну я и говорю ей: «Вы устали от такой жизни. Вы сами выбрали ее, но теперь она вам, видно, не под силу. Вам хочется все бросить и уйти. Но не делайте этого. Не бросайте детей».

— Не вижу, как вы этим могли ее подбодрить, — заметил я.

— Слушай дальше! Потом я ей говорю: «Дети воздадут вам сторицей».

— Интересно, где тебе удалось подцепить это выражение? — сказал Альберт.

— Отстань. Значит, дальше я говорю ей: «Младший принесет вам большое счастье».

— А почему не старший? — удивился я.

— Потому, что матери всегда больше любят младших. Это каждому ясно.

— Моему старику все всегда ясно, — вставил Альберт.

— А другой женщине я сказал, — продолжал свой рассказ Цыган, — «у вас хороший муж. Но он вас не ценит».

— И что же она на это ответила? — спросил я.

— Она? Что она ответила? — повторил он за мной, видимо стараясь выиграть время, чтобы придумать подходящий ответ.

— Мой старик помнит только то, что сам говорит, — пробормотал Альберт.

— Она сказала: «Кому это и знать, как не мне». А я ей на это: «Вы отдали ему всю свою жизнь».

— И что она тебе на это ответила? — спросил Альберт.

— «Кому это и знать, как не мне» — вот что она ответила. «Да, — говорю я ей, — вы непонятая натура».

— Кому же это и знать, как не ей, — заметил Альберт.

— Ну, а как с мужчинами? — допытывался я. — Что вы делаете, когда приходят мужчины? Ведь с ними труднее иметь дело?

— Нет, что вы, гораздо легче. С мужчинами надо держаться недоступно. А если попадется, который много о себе воображает, надо сразу же показать ему его место.

— Ты сегодня в ударе, отец, — сказал Альберт. Цыган был явно польщен, но не стал отвлекаться и продолжал:

— Их надо держать в напряжении, тогда дело в шляпе.

— Держать в напряжении? — не понял я.

— Надо, чтобы они оробели. Это относится и к женщинам, и к мужчинам одинаково. Пусть чувствуют себя неловко.

— Короче, надо их одурачить, — пояснил Альберт. Цыган пропустил это замечание мимо ушей.

— Один мой знакомый зазывала любил говорить так: «Мужчин исследуем, женщин обследуем». Остряком он, видите ли, себя считал. Нельзя острить, когда люди приходят к тебе со своими надеждами. — Цыган умолк и посмотрел на собаку, спавшую перед входом в палатку. — Скоро ощенится, — сказал он и снова повернулся ко мне. — Так вот, про мужчин… Их надо сразу трахнуть по башке, чтоб они и думать забыли, что можно тебе не поверить. Один парень решил, видно, сбить меня и сразу, как вошел, заявил: «Я пришел просто позабавиться, не верю я в судьбу», — так этому парню я сказал: «У вас нет ничего за душой, вы — кочевник, странник, скитающийся по просторам земли. Скоро вам будет сорок, а чего вы добились? Жизнь ваша пуста. Гордость и тщеславие погубили вас. Была однажды у вас в жизни женщина…» — «Я ее очень любил», — говорит он. «Но вы обошлись с ней дурно, — говорю я. — И теперь вам приходится расплачиваться за это». — «Она сама ушла», — начинает он оправдываться. «Да, — говорю я. — Но почему она ушла?» — и грожу ему пальцем. На это «он ничего не ответил. Совсем сник парень. Я его, как говорится, вывел из равновесия, и после с ним уже не было хлопот.

— Как интересно! — сказал я.

— Еще бы! — улыбнулся Цыган. — Это только начало, а сколько я могу еще порассказать!

— Да, уж это точно, порассказать он может, — поддакнул Альберт.

— С мужчинами справиться легко, — продолжал Цыган, — а вот с женщиной иногда можно влопаться. Заходит однажды в мою палатку девушка. Явно беременная, и по виду одинокая. Я возьми да и скажи: «Итак, милая девушка, вы согрешили». — «Что вы плетете? — возмутилась она. — Я замужем». — «Вот вы не дослушали, я именно это и собирался сказать. Хотите узнать наклонности вашего будущего ребенка?» — «Я вас выведу на чистую воду, — кричит она. Мошенник вы, вот кто!» — «Спокойно, — говорю я. — Я четыре года учился в университете, а потом возглавлял кафедру хиромантии».

— Кстати, отец, — сказал Альберт. — Я вспомнил, что у нашего стула для посетителей ножка расшаталась. Придется завтра починить ее. Не то сядет какая-нибудь тяжеленная, стул не выдержит — и полетит она вверх тормашками, прямо тебе на колени.

— Провались ты, негодник, — огрызнулся Цыган и снова повернулся ко мне. — Так вот, значит, принялась она меня отчитывать: бессовестный вы, говорит, и все в этом роде… Пришлось прибегнуть к угрозам, чтоб успокоить ее. «Если вы не отстанете, говорю, я вызову полицию и вас арестуют за оскорбление действием». Тут же утихомирилась. Выскочила из палатки как ошпаренная.

— Боже праведный! — невольно воскликнул я.

— Он-то праведный, — вмешался Альберт. — А вот на земле праведника днем с огнем не отыщешь.

— А еще надо уметь ударить в самую точку, — продолжал Цыган.

— Что это значит?

— А вот что: говоришь человеку что-нибудь о нем. Можешь попасть в точку, а можешь и не попасть. Тут уж надо идти на риск. Стараешься по выражению лица увидеть — угадал ты или нет. Если не угадал — надо уметь, не теряя ни минуты, вывернуться. А вывернуться порой бывает очень трудно. Как-то подходит к палатке женщина лет сорока, а с ней мальчик лет шестнадцати. У меня в брезенте проверчена дыра, так что я вижу посетителей, прежде чем они входят в палатку, и уже знаю, кто с кем пришел. Ну, является ко мне эта женщина, и первым делом я говорю ей, «очень интересная у вас рука». Всегда следует говорить, что у них интересные линии на руке. Тут они проникаются к тебе доверием, и тебе легче бывает выведать у них то, что надо. И тут я бью в точку: «По вашей руке вижу, что у вас есть сын, примерно шестнадцати лет». — «Простите, нет, — говорит она, — я одинока». Тут я начинаю изворачиваться. «Правильно, говорю, но такой сын был бы у вас, если б вы вышли замуж за того человека, который ухаживал за вами двадцать лет назад».

— И она поверила? — спросил я.

— Конечно. А что ей оставалось?

— Она могла бы встать и уйти, — заметил Альберт.

— Как бы не так! Она же заплатила кровные два шиллинга! Не будь дураком!

— Ну, а фараоны? — спросил я. — Как вам удается их обводить? Ведь гадать и предсказывать судьбу — запрещено законом.

— У меня нюх на стукачей. Как-то перед представлением является ко мне один такой малый — а я видел, что до того он все шнырял между палатками. «Чем промышляешь?» — говорит. «Я — бродячий актер», — отвечаю. «Судьбу предсказываешь?» — говорит. «Ну да», — говорю. «На чем же ты гадаешь?» спрашивает. А я — в ответ: «Есть у тебя чайная кружка? Мне достаточно нескольких чаинок на дне, и я по ним прочитаю, что ты стукач…»

— А вот одному моему приятелю, Питеру… подработать ему, видишь ли, надо было. А на той ярмарке не было френолога, он и решил это обстоятельство использовать. Но у бедняги нюх подгулял — налетел на жену полицейского. И сел мой Питер на шесть месяцев за решетку. Женщин, которые хотят тебя засечь, можно определить по глазам — взгляд у них особенный, холодный, неподвижный.

— А как в Босуэлле? Фараоны не очень придираются?

— Нет. Там даже все азартные игры бывают на ярмарке. И, кроме меня, гадальщиков там не будет.

— А кто у вас зазывала — Альберт?

Альберт беззвучно рассмеялся.

— Он-то! — Цыган фыркнул. — Ничего он не умеет.

Мне приходится самому зазывать народ, а потом мчаться на свое место в палатке.

— Я, как только погляжу на толпу у палатки, так на меня тоска находит, — заметил Альберт. — Ну как подружишься с человеком, который думает, будто ты его насквозь видишь. — И добавил: — Пожалуй, самые лучшие друзья — это кошки и собаки.

— Но иногда они бывают очень надоедливы, — сказал я, думая о другом.

— Друзья тоже, — возразил Альберт.

— Помолчи, — оборвал его Цыган и обратился ко мне: — А не согласишься ли ты поработать у меня зазывалой?

— Мне бы больше хотелось самому предсказывать судьбу, — сказал я. — Давайте я вас подменю хотя бы на субботу. А вы будете зазывалой. Вы мне много чего рассказали, мне кажется, что самую суть я уловил.

— Тебе что, подработать надо?

— Нет, — ответил я. — Я это бесплатно. Просто меня интересуют люди.

— Я тебя научу всему, что сам знаю, — пообещал Цыган.

— И тогда ты будешь знать не больше, чем сейчас, — вставил Альберт.

— Десять лет тому назад я сказал ему это в шутку, — пожаловался Цыган. — Мог бы, кажется, придумать что-нибудь поновее.

— Твое воспитание, — любезно сказал Альберт. — Я не виноват, что из меня получился попугай.

— Думаю, что ты справишься, — обнадежил меня Цыган. — А есть такие, учи не учи, все равно ничего из него не получится. Ни самообладания, ни смелости, ни фантазии. Недавно в Олбери встретил я одного парня, знаю я его лет сто. Парень этот только и делает, что женится: в каждом городе у него жена. Но когда-то он был бродячим актером — и неплохим. Так вот, встретил я его на ярмарке и спрашиваю, как он сюда попал. «Да я тут женился на дочке одного фермера, — говорит. — Думаю, не удастся ли мне немного заработать на ярмарке. Я бы мог помочь тебе сегодня». — «Что ж, согласен, — говорю я. Беру тебя на сегодня в дело. Ты где хочешь работать — в палатке или зазывалой?» — «Лучше в палатке, — говорит. — Если я увижу, что ничего не получается, переменимся местами!»

Только сел он на мое место — подцепил я какого-то парня и запускаю его в палатку; а этот мой многоженец увидел его через дыру в брезенте и давай бог ноги — смылся через задний ход. Пропадал целый час, потом заявился. «Видишь ли, говорит, это ведь брат моей третьей жены. Черт бы его драл! У меня никакой охоты не было с ним встречаться».

— Это я вот к чему говорю, — пояснил Цыган. — Нет ли у тебя приятелей в Босуэлле? Если есть, так они, пожалуй, начнут трепаться, что ты — мошенник.

— Нет, я здесь никого не знаю, — успокоил я его.

— Да, скоро она ощенится. — Цыган снова кивнул на свою собаку. — Это плохо.

— Что ей надо, этой собаке? Каждый раз, как я подхожу к вашей палатке, она встает и начинает ходить за мной по пятам.

— Она старается загнать тебя в палатку, — сказал Цыган. — Я натренировал ее, чтоб она добывала мне клиентов.

— А что она делает, когда загонит кого-нибудь в палатку?

— Стоит у входа и не выпускает, пока я не войду с другого хода. Собаке этой цены нет, если хочешь знать. Каждые пять минут приводит по клиентке. С женщинами она не церемонится, ну, а на мужчин рычит издали.

— Помнится, отец, последний раз ты рассказывал эту небылицу в Джуни, заметил Альберт. — Между прочим, тогда у тебя это лучше получалось.

— Что ж, не всегда бываешь на высоте, — ответил Цыган.