ГЛАВА 2. ЗДЕСЬ СКАЗ О КАТАЙСКОМ ЦАРЕ ТОМЕРАНЕ И СЫНЕ ЕГО ДЖИМШЕДЕ

В давнюю пору сказал мне повелитель-батюшка мой: «Отчего не посетишь ты страну Хатайскую?[36] Прекрасное место, там ты услышишь и увидишь много чудесного, это полезно для молодого человека. Много добра видел я от государя той страны: любил он меня, как отец, и привечал. Давно я уже не имею от него вестей. Грустно мне, что разлучился я с ним и с юношеской поры ничего о нем не знаю». Запали мне в сердце эти слова, и захотелось мне пойти туда. Отвечал я отцу: «Если прикажешь, я немедленно отправлюсь в путь». Обрадовался он и снарядил меня в путь. Что нашлось в нашей земле достойного царей и мудрецов, он отправил со мной в подарок. Двинулся я в путь. По воле божьей дошел я быстро и благополучно и в дороге не видел ничего, кроме пиров. Кого бы ни встречал я в пути, все оказывали мне почести, приглашали и угощали, щедро одаривали меня, давали мне возможность отдохнуть и потом провожали. Таких почестей и даров я удостаивался, каких заслуживают лишь цари.

Долго шел я и наконец увидел обширную и хорошую страну, дивное и прекрасное место. Я мало что знал, но меня сопровождали ученые мужи. Они пошли и сообщили визирю [о моем прибытии]. Обрадовался визирь и послал за мной знатного вельможу. Проводили меня в богато украшенный дворец, тешивший взор [своим убранством]. И в ту ночь насладился я отдыхом.

С наступлением утра я послал визирю дары, переданные моим повелителем-батюшкой, присовокупив к ним и свои подношения, и выразил радость по поводу пребывания их в мире. Пришли туда мои люди, приняли от них подарки, выразили благодарность и передали мне слова визиря: «Я не видел тебя, но от своего отца много похвал слышал о твоем отце, и ныне мы, сыновья их, должны так же любить и понимать друг друга, как они любили и доверяли один другому».

Пошел я повидать его (визиря), и, когда пришел, встретил меня старец, дряхлый и немощный, согбенный под тяжестью годов, обласкал он меня и полюбил слаще, чем сына, и больше, чем вассала, принял меня и приветил сверх всякой меры. Передал я ему поклон и привет от моего отца. Поблагодарил он и каждый день стал одаривать меня дорогими, редкостными вещами и сокровищами. И сказал я ему: «Мой отец невеликие дары послал царю в память о себе». Отвечал он: «Сын мой, царь наш не помнит теперь даже меня, а не только твоего отца, но, раз пришел ты из чужой страны и если есть у тебя что-то достойное царя, поднеси ему, он будет благодарен». Я пошел к своей стоянке. Отдельно сложил то, что передал мой отец, отдельно — свои подношения и показал все визирю. Удивился он обилию и красоте сокровищ и велел своему сыну: «Ступай вперед и сообщи всем о заслугах и мудрости его отца, он достоин почестей и хвалы».

Пошел он и доложил и передал все без остатка. Как увидели они, удивились и выразили великую благодарность. Привели меня в царский дворец, дивно возведенный, вызывающий восхищение, но увидел я, что царь вел себя не так, как подобает. Встретили меня приветливо. Царь обласкал меня. В тот же день я вернулся и не расставался со старым визирем, обращался он со мной, как с сыном. Провел я там целый месяц, и ни разу старого визиря не призывали ко двору, и меня не впускали [туда] более трех раз. Стал я [в душе] упрекать отца за то, что он хвалил царя той страны.

Однажды сидел я за дружеской беседой с сыном визиря, и в шутку вырвалось у меня: «Тебе не следует веселиться, когда твой отец так печален! Я здесь уже целый месяц, а он не видел лика своего повелителя, а я — улыбки на его губах». Визирь чуть заметно улыбнулся и сказал мне: «Сынок, если бы ты знал мою историю, ты бы тоже, я думаю, не улыбался». Обрадовался я этой улыбке и стал заклинать его именем божьим ответить мне: «Почему столь почтенный человек, как ты, не предстает перед царем, почему ты безразличен ко всему — ни на что не гневаешься, ничему не радуешься? Неужели за целый месяц ничего не рассердило и не развеселило тебя?» Отвечал он мне: «Тебе не следовало доискиваться причины, но, раз это тебя тревожит, послушай меня, и я расскажу тебе все подробно».

[Рассказ визиря]

Твой отец хорошо знал историю нашего прежнего царя и его верного слуги, моего отца. От него и ты мог многое слышать, но еще безусым юношей был государь наш, царь Томеран, когда твой батюшка был здесь, а на престоле сидел его отец, царь Ошанг. И я от своего отца все это слышал, а сам я ни царя Ошанга, ни юного царя Томерана не помню. Я застал его уже достигшим старости и потерявшим надежду обрести дитя. Он очень горевал и, когда шел молиться, так плакал, что купался в своих слезах. Молил он бога даровать ему сына.

Много времени миновало, а все оставалось по-прежнему. Однажды зашел Томеран в молельню и так плакал, что вокруг него образовалось озеро слез. Упал он замертво и некоторое время лежал без чувств. Потом там же одолел его сон. И привиделся ему некий человек. И возвестил ему о великой радости: «Внял господь твоим мольбам и сжалился над твоими слезами. Посылает он тебе сына, наделенного всяческими добродетелями. Отвори двери твоих сокровищниц и одели бедных от щедрого» сердца. А знака тебе достаточно такого: придет старуха с двумя посохами, едва ковыляя. Как она скажет тебе, так ты и будешь растить того младенца».

Вздрогнул царь и проснулся. Огляделся — никого, возблагодарил он бога. Тотчас вышел, велел отпереть двери сокровищниц, вынес несчетные богатства, созвал бедных и сирых. Когда наступило утро, сел государь на своего коня, объехал окрестности и раздал столько, что унести не могли. Одни уходили, другие приходили. А царь все высматривал ту женщину, но она не появлялась. С утра до сумерек раздавал царь, не сходя с коня. Когда силы его иссякли, а ее все не было, погасла в его сердце надежда, вернулся он [во дворец] и, только собрался спешиться, глядит — бредет старуха с двумя посохами, едва ковыляет. Возрадовался государь и издали окликнул ее: «Благословен будь приход твой, матушка, ступай сюда быстрее!» Женщине приятна была такая встреча, благословила она царя и воздала ему хвалу. Ввел ее Томеран во дворец, и вышла ей навстречу царица и также обласкала ее. И была в тот день она там.

На другое утро объявила она царю: «Знаю я, царь, родится у тебя сын, добродетелью тебе подобный, достойный твоего царства. Только ни в коем случае нельзя при нем говорить о яйце. Если ты желаешь ему добра, пусть никто вовек не показывает ему яйцо. А если не удастся это скрывать от него до старости, — она достала некую вещь, похожую на яйцо, и продолжала, — если у кого-нибудь вырвется [запретное слово] и царевич даст волю любопытству, покажите ему это и скажите: вот то, о чем допытывался ты, и ничего больше. А до тех пор спрячьте это в таком месте, чтобы никто не знал о нем и не видел его». Распростилась [старуха] с царем. Тот щедро одарил ее, и она ушла.

Яйцо то доверили наставнику. Царь наказал ему быть осторожным. Спрятал яйцо наставник в потайном месте так, что никто о том не знал, и там же спрятал пяток других яиц: мол, погляжу, правда ли все это.

Прошло время, и объявили о том, что царица беременна. Вышел гонец и всех в том царстве обрадовал. Поднялось великое веселье, и все потянулись со всех сторон ко двору — поздравлять царя.

Как свершилась воля божья, прошло девять месяцев, и родился мальчик — светлее утренней зари, крепкий, словно лев, рожденный быть палаваном, око человеческое не видело ему подобного. Затрубили тут в трубы, задули в свирели, умножились звуки радости и веселья. Справили они рождение сына, как подобало, и начали достойно его растить, и издал царь приказ: кто посмеет употребить яйцо во всей стране Хатайской или скажет, как оно называется, понесет страшную кару, с лица земли будет стерта даже память о нем.

Разнесся запрет Томерана по его владениям, и никто не мог ни съесть яйца, ни вспомнить названия, ни видеть его. Рос младенец в холе и неге, и с ним росли мы — двести юных отроков. Я был чуть старше остальных, сын влиятельного, отличившегося на царской службе визиря, о добродетелях и достоинствах которого ты, наверное, сам слыхал от твоего отца. Был я старше и смелее всех. Забавляли и тешили мы его, как то было ему приятно. И так он рос, что прекраснее его не видело око человеческое. Когда исполнился ему год, походил он на трехлетнего, а в три года не было такой пешей игры, в которой бы он не участвовал. Пяти лет он уже загонял коня, играл в мяч и без промаха поражал цель на кабахи. Он смело преследовал зверя, и ни одна птица не спасалась от него. Радовались царь с царицей, и доброжелатели их радовались, и благодарили бога верные их вассалы. Он охотился, пировал, играл в мяч, состязался на ристалище. Мы были с ним и служили ему, как подобало.

Миновало десять лет такой жизни, и не слыхал царевич даже названия яйца. Но на беду мою, разгневался господь, и однажды во время игры в нарды заспорили мы с царевичем. Заупрямился он, заупрямился и я. Я был прав, но он не уступал. Обиделся я, вскочил и крикнул: «Ну и лопни, как яйцо!» Вскочил и царевич: «Это как же — как яйцо?» Побежал он за мной: «Что такое «яйцо», брат, скажи мне правду!» Стал я клясться: «Не знаю, я просто так сказал». Но он не поверил моей клятве. И никто, кого бы он ни спрашивал, не сказал ему правды. Тогда он с плачем пошел к своей матушке: «Скажи мне, что называют яйцом?» Она начала его спрашивать: «Что это ты такое говоришь, сынок, не понимаю». Еще сильнее заплакал царевич, и не могли никак утешить его.

Вышел тут царь. Как увидел, что сын его плачет и гневается, раздосадовался он: «Кто обидел царевича?» Сел он рядом, обнял его, поцеловал: «Отчего ты плачешь, жизнь отца твоего, кто обидел тебя, разве тебе пристало плакать? Что ты можешь хотеть такого, чего бы не мог сделать, и почему плачешь?» Отвечал Джимшед: «Как же мне не плакать! Неужели есть на свете что-то, название чего я не знаю, чтобы кто-то знал, а я нет!»

Как услышал царь Томеран упоминание о яйце, так разгневался, что с каждым словом уста его пламя извергали: «Кто перерезал мне горло, кто сказал ему или кто вспомнил о яйце, скажите мне!» Но царевич не назвал имени моего из страха, ибо любил меня и знал, что его отец сурово меня накажет, а остальные тоже не сказали. Увидев гнев царя, Джимшед разгневался еще больше и совсем вышел из себя. Он думал, что яйцо — это какое-то чудо. И поклялся он отцу: «Если не скажете вы мне, что такое яйцо, я убью себя!» Закручинились царь с царицей: как тут быть?

А наставник сказал: «Отчего не покажем мы ему то, что та женщина оставила?» Обрадовался царь и приказал: «Принесите!» Пошел наставник, смотрит: все яйца испортились, только одно, которое женщина дала, целое лежит. Взял он его и принес [царевичу]: «Вот что называется яйцом. Почему ты гневаешься?» Развеселился царевич и сказал: «И верно, зачем оно мне, но отчего вы скрывали от меня?» Встал он и вышел из дворца, чтобы показать мне: «Разве стоило из-за такой ничтожной вещи так обманывать и огорчать меня?»

Перекатывал он яйцо на ладони, как вдруг оно упало У него из рук и стало подобным жемчужине. Настиг его царевич, а оно еще дальше покатилось и стало еще прекраснее. Яйцо катится, юноша гонится за ним что есть мочи. Настигнет, протянет за ним руку, а оно еще дальше откатится. Как увидел он, что не догнать ему [яйцо], вернулся сердитый, вошел в конюшню, велел оседлать коня — Несчастливым[37] звали того коня, — сел на него [царевич] и пустился вдогонку.

Закручинился я и отправился к своему отцу. Был он к тому времени уже слеп, но государь не отлучал его от себя. Вошел я к нему с плачем и пожаловался: «Так, дескать, обернулось дело». Отвечал он мне: «Много раз говорил я тебе и просил, чтобы в спешке не угодил ты в огонь. Чем я могу теперь тебе помочь? Отчего ты мне раньше не сказал? Знал я, что от прихода той женщины и от ее дара, что бы ни принесла она, проку не будет. Если не колдунья она и не колдовство все это, отчего надо было прятать и скрывать яйцо? Почему нельзя было показывать царевичу настоящее яйцо? Но потому она это сказала, что к скрытому человек всегда тянется больше. Знаю я, сему отроку много испытаний и колдовства выпадет на долю, но ничего не поделаешь. Возьми там железный лук и стрелу, а также забери это». И он достал из кармана драгоценный камень. «Царевич Несчастливого коня взнуздал, а ты на Невезучего[38] садись и следуй за ним. И пусть бог не разлучает вас! Он пропадет — и тебе пропасть, воротится он — и ты возвращайся. Следуй за ним, торопись, чтобы поспеть, пока он в море не вошел. Если туго тебе придется, положи в рот этот камень и направь лук со стрелой». Простился я с отцом, сел на Невезучего и пустился в путь.

Скакал я, не отличая дня от ночи. Ехал он, а я за ним. Видел я, как то яйцо все дальше катилось, Джимшед мчался следом, а я за ним. Но не поспел я: скатилось яйцо в море, и он за ним. Как увидел я, что он в море вошел, соскочил с коня и стал бить себя по голове. Плакал я до тех пор, пока мой рассудок не помутился и не упал я без чувств. Бог знает, сколько времени я так лежал. Придя в себя, я закручинился и сказал: «Что мне делать? Домой возвращаться нельзя, ведь я не знаю, переплыл царевич море или утонул». Потом я сказал так: «Если он погиб, то по моей вине, тогда мне тоже нужно войти в море, и будь что будет». Взмолился я господу: «Если он жив — соедини меня с ним, если мертв — убей и меня заодно!» Сел я на Невезучего, вошел в море и поехал по воде, словно по суше. Так и ехал, пока не выбрался на берег.

Вышел я на берег. Слышу: Несчастливый ржет. Удивился я. Тут и Невезучий заржал. Услышав его голос, тот заржал еще громче. Огляделся я, смотрю, большой луг расстилается, посередине стоит одинокое дерево, такое могучее, что арканом не обхватишь, и конь Джимшеда пасется на том лугу, потом он ушел и встал под тем деревом. Обрадовался я, увидев Несчастливого, подошел ближе — и что же вижу: лежит раненый царевич навзничь, кровью истекает, и ланиты его розовые стали цвета шафрана, а стан его богатырский и руки-ноги, кипарису подобные, лежат без движения. А конь бьет копытами оземь, и ржет, и плачет, но хозяин не слышит его.

Как увидел я царевича в такой беде, сказал себе: «Вот что сотворил с ним твой язык! Зачем мне жить после этого дня? Если найду я другого повелителя, то как в глаза ему стану глядеть, недостоин я по земле ходить». Достал я меч, рукоятью уперся царевичу в грудь, а на острие хотел налечь сам, чтобы убить себя. Но тут я подумал: «Что пользы в том, если я убью себя, загублю свою душу, разве в этом состоит верная служба и как я отвечу за то, что он ушел из дома? Может, не умер Джимшед, а просто ослабел от потери крови. Может, бог пожелает и возвращу я его к жизни, и пусть он сам спросит с меня за мой грех; если же он умрет, то я всегда успею последовать за ним и искупить свою вину».

Отец дал мне в дорогу целебное снадобье для ран. Принес я воды, промыл раны, оторвал подол своей одежды, смазал тем снадобьем раны и перевязал их, а сверху своим поясом туго обвязал, дал ему понюхать благовоний, старался я и так и этак. До тех пор трудился, пока не пришел он в себя. Раскрыл глаза и пролил слезы: «О горе мне, как глупо я умираю». Заплакал и я и стал бить себя по голове. Сознание еще не настолько вернулось к нему, чтоб он заметил мое присутствие. Прошло немного времени, и он сказал: «Хоть бы кто-нибудь дал мне напиться!» Я быстро сбегал за водой; утолив жажду, он сказал: «Кто ты, брат, что помог мне в такое трудное время?» Я не отвечал. «Узнает он меня или нет?» — думаю. Царевич сел и огляделся. Увидел он меня, узнал, засмеялся: «Слава богу, хоть умираю я не в одиночестве!» Джимшед хотел подняться на ноги, но не смог. Как увидел я, что он меня узнал, а я тоже был весь в крови, запыленный и истомленный, пал перед ним на землю и протянул ему меч: «Виновен я, и ничто, кроме смерти, не поможет мне!» Заплакал он и молвил:

«Встань, брат! Пусть бог не убивает тебя до тех пор, пока я не убью! Не твоя это вина и не моя. Это был знак моей гибели, и теперь он у меня перед глазами, ведет за собой. То яйцо — мой предводитель, я следую за ним».

Не было у меня сил подняться на ноги, и лежал я на земле. И еще сказал он мне: «Я не могу встать и поднять тебя с земли; отчего ты не встаешь? Господь свидетель, я не виню тебя и рад встрече с тобой. Как увидел тебя, так словно я и не пропадал. Жаль мне слепого визиря, у которого нет никого, кроме тебя». Поднялся я на ноги, снова поклонился ему до земли и сказал так: «Если бог простит мне грех перед царем Томераном, над которым небо от семи громов раскололось, свод небесный вспять повернулся, солнце Хатая в пропасть сгинуло, и не ждут они боле его восхода, то не стоит вспоминать о слепоте и разлуке с сыном, постигшей моего отца. Он вздохнуть мне не дал, вслед за тобой выгнал и велел молить тебя об одном: «Не втягивайся в дело нечистое, сатанинское». Я, конечно, не имею права указывать тебе, но, раз уже ты не спросил ответа за мой грех и не убил, я осмелюсь просить тебя вернуться вместе со мной».

Отвечал он мне: «Такое говорить негоже, я не вернусь, а ты, если хочешь, возвращайся». Я сказал: «Не дай господь без тебя предстать перед государем, я не расстанусь с тобой. Да если б я и захотел поступить так, к кому бы я ни пришел, каждый скажет мне: «Если бы ты был добрым молодцем, не покинул бы царского сына, повелителя своего». Чем же я их порадую, если ты порадовать не смог?»

Пришлись ему мои слова по душе. Потом он спросил: «Что сделали они или что сказали?» Я ответил: «Ничего не знаю о том, ибо, как только ты ушел, я поспешил к отцу, и он велел мне, не мешкая ни мига, отправляться следом за тобой. Скажи мне теперь, что за враг повстречался тебе, который так жестоко расправился с тобой?» Отвечал он мне: «Лучше бы враг повстречался мне, чем тот, кто сотворил со мной такое. Как вышел я из моря, захотел отдохнуть, отпустил коня попастись, а сам прилег в тени. Несчастливый подошел к самому берегу. И увидел он, оказывается, что поднялось из моря нечто, словно черное облако, и направилось к лугу, — ведь никого нет умнее коня, — почуял он, что это был вешап. Заржал конь, забил копытами, а я думал, что он зацепился за что-то и потому ржет. Испугался я: вдруг утонет он, пропадет. Опоясался мечом поверх архалука, взял лук и стрелы, поспешил к нему. Смотрю: огромный черный вешап разлегся на берегу моря. Глаза его — величиной с озеро — метали пламя, смотрел он на коня, собирался на него накинуться. Огромным и страшным показался он мне, оттого что не видел я его раньше и не знал о его делах. Но видел я вешала на рисунке и сразу признал. Помянул и господа, и моих родителей, у которых нет больше сыновей, прицелился и выпустил березовую стрелу дракону прямо в мозг. Взревел он так, что сказал я: «Гром гремит, и земля содрогается!» Перевернулся и затих. Но не выждал я по своему неведению, отбросил лук, вытащил меч, подскочил к нему, одним ударом снес голову. Распрямился он, а я был поблизости, ударил меня лапой, и стал я таким, как ты видишь. Испустил он дух, но и у меня не было сил, я едва дополз сюда, волоча ногу. Здесь я упал и потерял сознание. А ты ступай погляди на того вешапа, который со мной такое сотворил».

Встал я и пошел, [к берегу] тянулся кровавый след, и я шел по нему. До берега было три тысячи шагов. Кровь высохла, и капли, словно красные камни, лежали на дороге. Увидел я вешапа и даже мертвого его испугался, а как живого было не убояться! Столь диковинного и огромного вешапа не видывал я с тех пор, а прежде и подавно не видел!

Голова его была что у слона, грива покрывала тушу, а туловище было с черную гору, щетина на нем была с добрую пядь длиной. Отсек я у него лапу, взял с собой, принес царевичу со словами: «Ну и отвагу ты проявил, одолеть такое чудище человеку не под силу!» Отвечал он: «Разве не видно по мне, я чуть ноги из-за него не лишился, во мне жизнь едва теплится!» Сказал я ему: «С божьей помощью ты скоро оправишься, ничего твоей жизни не угрожает».

Стемнело, и уснули мы под тем деревом. В полночь вдруг все так осветилось — и луг и дерево, что сказал я себе: где-то зажгли огонь. И спустилась с дерева прекрасная женщина, встала надо мной и сказала: «По твоей вине пропадает этот юноша, вот-вот погибнет, что же ты не заботишься о нем?» Испугался я и задрожал. И тогда молвила она: «Не бойся! Разлука с вами принесла горе вашим родителям, мне же принесла благо. Я была пленницей этого вешапа. Раз вы освободили меня, я не могу вас не отблагодарить. Вырой землю под этим деревом, хорошенько просей и засыпь ею рану до краев, крепко перевяжи и три дня не трогай. А после идите куда угодно». Отвечал я на это: «Он столько времени не ел и, если еще три дня будет голодать, то как исцелится он?» Сказала она: «На эти три дня оставлю я вам хлеба и вина, а дальше — сами добывайте». Хотел я спросить ее, кто она, но не спросил — и не из-за страха и удивления, а оттого, что я совсем потерял разум и не разбирал, что было и чего не было. Вздрогнул я и проснулся.

Уже рассвело. Из раны царевича вытекло столько крови, что повязка не удерживала ее и под ним образовалось целое озеро, и он, ослабевший, едва подавал голос. Огляделся я — никакого света и никакой женщины, а царевич вот-вот дух испустит. Тотчас накопал я земли, просеял через уголок платка, промыл рану, засыпал ее и перевязал. Сказал я ему: «К вечеру ты непременно поправишься». Отвечал царевич мне: «Не рана убьет меня, а голод». Ответил я: «Господь пошлет тебе и еду».

Стал я по сторонам озираться, надеясь на свой сон. Поглядел вниз — ничего, поглядел вверх, смотрю, на ветке хлеб висит — вовек не видел я хлеба такой белизны и пышности — и еще заметил меж ветвей маленький сосуд с вином. Обрадовался я, возблагодарил господа, снял с дерева хлеб и подал царевичу. Как увидел он его, удивился и сказал: «Оказывается, не забыл нас господь, пришел нам на помощь». Разломил он хлеб и половину дал мне, а половину взял себе. Когда попробовали мы его, удивительно было то, что ничего подобного я не едал и не видывал. Только съели мы по куску, как показалось нам, что сидим мы за пиром. Испив по капле вина, мы тотчас уснули. И отдохнули, словно покоились на мягких постелях.

Когда рассвело, возблагодарили мы господа, и царевич выглядел так, будто и не страдал от раны. Сказал я ему: «Сегодня не двигайся, и завтра останемся здесь, а после пусть бог решит, что нам делать». Он ответил: «Не так мне плохо, чтоб не двигаться». Я сказал: «Бог дал мне надежду, что тебе не так плохо, но лучше не тревожить рану».

Пробыли мы там три дня. Того одного хлеба и одной чаши вина нам хватило. Прошло три дня, и кончились тот хлеб и вино.

На четвертое утро, как рассвело, оседлали мы коней и поехали к востоку. И ехали мы пятнадцать дней и ночей, и не встретились нам ни человек, ни зверь, ни птица. На пятнадцатый день прибыли мы на луг, которого не охватишь взглядом и где не видно было ни скалы, ни дерева, ни стебелька травки. Мы очень огорчились, но что делать — надо было двигаться дальше. Ехали мы, как могли, еще три дня, но от жажды обессилели вконец. Что нам оставалось делать, как не молить господа? Со слезами мы славили бога. Прошли мы еще немного и увидели дремучий лес, который был больше, чем море. Первым его увидел царевич и спросил меня: «Ты не видишь, Кераг, что это такое? Несомненно, бог избавил нас от большой напасти». Когда я увидел, подивился и сказал себе: «Если это доброе дело, отчего оно в таком негодном месте?», а вслух произнес: «Как бы не угодить нам в беду, давай обойдем этот лес стороной!» Но царевич сказал: «Я должен его поглядеть, если даже умру в тот же миг». Мы тотчас же поскакали. Ехали, пока хватило сил.

Когда приблизились, то увидели, что это не лес, а прекрасный сад величиной с целое царство. Ограда возведена из зеленых и красных камней, сложенных так, что прекраснее не могло быть ничего. И все, что есть на свете: люди или животные, птицы или звери, деревья или травы, двигающееся или недвижное — все было выложено из драгоценных камней. Ворота сделаны из черного дерева, украшены золотом и лазурью. Ограда была невысокой, так что фруктовые деревья и убранство того сада виднелись снаружи. И на земле не было ничего прекраснее тех ровных аллей, деревья клонились под тяжестью плодов, а земля была покрыта густой травой. Посреди сада находилось большое озеро, в него вливались журчащие родники, на озере стояла золотая беседка. Поглядел я на нее издали, а она под солнцем, как огонь, горит. Обрадовался царевич и сказал мне: «Разве не жалко было бы уйти, не увидев этого? Уж не говоря о другом, таких плодов мы бы нигде не встретили». Я ничего не мог сказать ему, кроме: «Если нам откроют ворота, поешь немного фруктов и выходи, не оставайся там долго».

Когда мы приблизились к воротам, то увидели, что они открыты и по обе стороны за ними стояли прекрасные хрустальные престолы[39], украшенные эмалью, и там сидел некий старец. Увидел он нас, вскочил, сошел с престола, приветствовал и пригласил в сад: «Заходите!» С тех пор как себя помню, не встречал я человека столь сладкоречивого и обходительного.

Спешились мы. Взял я у царевича коня. Старец сказал: «Не сходите с коней, въезжайте верхом, кони попасутся в саду, а вы тем временем отдохнете в беседке. Если вам понравится, хоть целый месяц оставайтесь. Это мой сад. Я старый человек и сделал все это для того, чтобы [путники], утомленные дальней дорогой, отдыхали здесь и благословляли меня». Я ответил ему: «Коней я за ограду не пущу, чтоб они не затоптали сада, я здесь за конями присмотрю, а царевич пусть войдет». Упорствовал он: «Входи!» Ноя не стал входить, и повел он тогда царевича, стал его водить по саду, диковинные плоды показывать и ими потчевать. Были там и садовники, старец шел впереди них и что-то говорил им на незнакомом языке.

Одного человека он незаметно отделил от остальных и куда-то послал. Вышел этот человек за ворота и превратился в тигра. Как увидел я это, сердце подсказало мне, что добром тут не пахнет. Накинул я на него аркан, подтащил, крепко связал и свалил перед собой. Достал кинжал и приставил ему к горлу. Сказал: «Говори, кто вы такие? Почему так колдуете — то в людей обращаетесь, то в зверей? Отвечай, иначе никуда тебе от меня не уйти — заколю на месте». Отвечал он мне: «Не убивай меня, моя смерть только повредит вам». — «Скажи мне правду, и я не убью тебя», — обещал я ему.

Сказал он мне: «Мы слуги Алмазного змея. Это его сад, а мы садовники. Этот сад для того, чтобы заманивать путников, соблазнять их прекрасными плодами. Если попадется такой человек, с которым мы сами справляемся, мы убиваем его, если же нет, предупреждаем своего повелителя. Если бы наш старший мог справиться с вами, вы даже в сад бы не успели войти, но, поскольку вы крепкие молодцы, он понял, что повредить вам не сможет, и пригласил вас в сад. Наверное, бог вам покровительствует, иначе вы бы соблазнились этими плодами, ведь вокруг на расстоянии пятнадцати дней пути нет ни пищи, ни воды. Но ты большую услугу оказал себе и своему царю тем, [что не вошел в сад], иначе вы бы и не заметили, что пришел ваш конец. Меня послали, чтобы я сообщил Алмазному змею, пока царевич наслаждается в саду. Если ваш царевич захочет уйти, старец попытается удержать его сладкими речами, если это не получится, вступит с ним в битву; к тому времени и змей подоспеет и сделает так, что этот сад окаменеет, превратится в такую скалу, что нигде не будет двери, и войти нельзя будет и выйти». Спросил я его: «А откуда сила у этого змея, что он на такое способен?» Отвечал он: «Не змей он, а обладатель огромных богатств и сокровищ, домов и земель. Если ты увидишь его владения, скажешь: «Какое же царство может быть лучше этого!'«Жена его — дочь могучего царя. Но воспитан он колдунами и владеет такими чарами, что все ему под силу, одолеть его нельзя, ибо искусен он в колдовстве. За то и прозвали его Алмазным змеем, а так он вовсе и не змей».

Спросил я: «А тот старик какую битву может начать?» Отвечал он: «Он может только свистеть, и тогда из-под каждого дерева выползет тысяча змей, и, сколько их ни убиваешь, они не переводятся, их становится все больше и больше».

Как рассказал он мне все, связал я его еще крепче и уложил там же, а сам окликнул царевича: «Что ты стоишь там? Почему не выходишь? Стемнело уже, выходи!» А старик так сладко начал говорить с ним, что не выпустил его. Рассердился я и вошел [в сад]: «Ты хочешь погибнуть от руки этих колдунов и обезглавить свое царство?»

Как увидел тот старик, что я очень разгневан и никакими словами меня не успокоить, засвистел так, словно из ружья выстрелили у меня над ухом. Весь сад содрогнулся, и из-под деревьев стали выползать змеи, окружили они нас, взялись мы за мечи, стали их разить, но старик продолжал свистеть, и все новые и новые змеи выползали, и не было у нас сил, чтобы истребить их всех. И разъярился я, подскочил к нему и крикнул: «Тебя я убью, а там будь со мной что будет!» Разрубил я его своим мечом пополам, и сразу исчезли даже убитые змеи, а уж новые и вовсе не появлялись. И обратился я тогда к царевичу: «Сказал же я тебе, что добром здесь не пахнет. Идем скорее, чтоб не подвергаться еще большей опасности».

Вышли мы оттуда. Снова спросил я того человека:

«Если ты желаешь себе добра, скажи мне правду, каким образом явится Алмазный змей, чем он сражается и как одолеть его?» Отвечал он так: «Человек не в силах одолеть его, оружие его не берет, поэтому не пытайтесь справиться с ним. Если покровительствует вам господь, то одолеете вы его так же, как с этим садом покончили, ничто другое вас не спасет. А появится он так: какой бы ни был ясный день, загремит гром, заблещет молния, посыплется такой град и [начнется такой] дождь, что разум человеческий [со страха] помутится; как придет он, покажется сначала огненным, а после подобным алмазу, многоцветно переливающимся».

Тем временем загремел гром и пошел небольшой дождь. Сказал тот человек: «Это знак его появления, поступайте как хотите». Что нам было делать? Вручили мы свою судьбу господу и со слезами молили о победе. Надел я кольчугу на царевича, дал ему железный лук и стрелу, положил в рот тот камень, что дал мне мой отец, и стал умолять его: «Не спеши и будь осторожен, чтобы не подавиться [этим камнем] или не выронить его изо рта».

Дождь полил сильнее, и громче загремел гром. Сели мы на коней и выехали из сада. Того колдуна взяли с собой связанным и никого не оставили в саду, очистили дорогу. Тут загремел удивительный гром и пошел такой дождь, что потоки воды текли повсюду. Когда змей приблизился, стало казаться, что вспыхнул огонь, а потом появилось нечто, подобное алмазу, небывало большое и длинное. Увидел змей, что никто его не встречает, разгневался на своих слуг: «Как могло случиться, что не заметили моего прихода! Если кто-то пришел, почему мне не сообщили!»

Когда [змей] пришел и увидел, что его закон и порядок нарушены, огляделся он, увидел нас, рассердился и от великой досады не смог никакой хитрости измыслить, и отвернулась от него удача, изменили ему колдовские чары, и не мог он ничего поделать. Заскрежетал он, будто гром небесный, и стал браниться: «Кто ты и откуда пришел? Ты не смел даже издали глядеть на мое царство, а не то что являться сюда! Отныне же, глупец, невежа худородный, знай, что сию секунду я тебя уничтожу и имя твое сотру с лица земли!»

Отвечал ему [Джимшед]: «Худородный и неверный ты, и ты полон колдовских козней, но покинули тебя волшебные чары, погляди теперь, как я сражаюсь и геройски владею оружием!»

Направил [Джимшед] лук, но я сказал ему: «Еще не пришел черед той стрелы, возьми другую». Положил он ее в колчан, и обрушили они друг на друга дождь стрел. Тела обоих от обилия стрел уподобились лесу, но кольчуги ни одному пробить не удалось. У змея и его коня была медная кольчуга, такая, что никакое оружие ее не брало. И Джимшед был так защищен богом, что колдовство было бессильно против него. Бились они безжалостно мечами, саблями, палицами, под копытами их коней земля содрогалась, и от пыли воздуха не было видно, и солнце затмилось. Не на жизнь, а на смерть бились они, но крови ни один не пролил: змея хранила кольчуга, а царевича — милость божья. Потом, не сходя с коней, схватились они врукопашную, и схватка их походила на столкновение гор и скал. От чрезмерной натуги разорвали они друг на друге пояса на кольчугах. Потом сошли с коней и сражались пешими. Джимшед все больше и больше распалялся, и от чрезмерного удивления змей не мог пустить в ход свое искусство, и стала его сила иссякать. Между тем бог пожелал рассеять его чары, треснули конские доспехи, исчез конь, и, когда змей нигде не увидел лошади, понял он, что судьба изменила ему, колдовство оказалось бесполезным, пал он духом, и силы покинули его.

Как увидел Джимшед, что змей слабеет, возблагодарил бога, попросил у него помощи, распалился, вскричал, схватил врага, поднял его высоко над головой, размахнулся и ударил оземь, коленями стал ему на грудь, снял с него шлем и хотел отсечь голову. Увидел змей, что неоткуда ждать помощи, лишился он надежды и взмолился в страхе: «Не убивай меня, жизнь моя еще пригодится тебе. Я дам тебе эту кольчугу и доспехи моего коня. Хоть всю жизнь проводи в битвах, никакое оружие тебе не повредит». Засмеялся Джимшед и отвечал: «Когда я убью тебя, кто у меня это отнимет! Не только кольчугу, но, если ключи от рая отдашь ты мне, и тогда живым не отпущу тебя. Смогу ли я спокойно жить, зная о твоем колдовстве. Сначала я избавлю мир от твоих козней, а после достанется мне и твоя кольчуга, если она не исполнена, подобно тебе, колдовства, а если она заколдована, пусть последует за тобой, ко мне ей путь заказан». Взмахнул Джимшед мечом и снес ему голову с плеч, испустил он дух. Не будь он колдуном, следовало бы сожалеть о его гибели.

Когда мы избавились от него, вернулись к тому человеку. Я сказал: «Я ему многим обязан, не будем его убивать». Молвил на это царевич: «На что годится слуга, обученный им колдовству! Бога он не признает и людей не пощадит. Колдун не распростится с колдовством, а поскольку никого вокруг нет, он опять же против нас направит свои козни». Как только мы подошли к нему, Джимшед, не спрашивая ни о чем и не дав ему слова сказать, взмахнул мечом и рассек его пополам.

Вошли мы снова в сад. В том удивительном саду не видно было даже щели, в которую мог бы пролезть хоть один муравей. Пригляделся я, и странным мне показалось: столько змей там было, а нигде не осталось и следа. Деревья клонились под тяжестью плодов, земля была покрыта густой муравой и всевозможными цветами, и никто не скажет, что видывал такой сад где-нибудь, кроме Эдема. А озеро, беседка и престол с венцом были такой неописуемой красоты, что языком не выразить той красоты и не придумать никогда такого. Мы отпустили коней попастись, не жалея того сада. Сами собрали плоды, которые нам приглянулись, вошли в беседку, сели. И обратился я к Джимшеду: «Бог для тебя сотворил этот престол и венец, иначе не очистил бы ты этого обиталища колдунов; бог, несомненно, готовит тебя к славе и величию и посылает тебе добрый знак».

В ту ночь мы славно отдохнули. И кони наши чувствовали себя привольно. С наступлением утра светило, мир озаряющее, подняло голову, разорвало черный покров и рассыпало вокруг алые розы. Джимшед поднялся, вымыл руки и лицо и встал на молитву. Долго он молился, со слезами взывая к господу: «Будь моим заступником, не дай умереть старым родителям моим без меня, избавь меня от всякого колдовства и любовь к тебе посей в моем сердце». Облачился Джимшед в кольчугу змея, взял оружие и коня в те доспехи облачил, опоясался мечом, а меч змея приторочил к седлу. Собрали мы немного фруктов и поехали. Ехали мы двадцать дней и кормились теми плодами, а также случайной дичью, если птица или зверь попадались, и опасности никакой не встретили. Но когда Джимшед засыпал, я не отходил от него, глаз не смыкал. Боялся я колдовства: как бы чего не случилось.

Однажды на заре царевич еще спал. С одной стороны Несчастливый стоял, с другой — Невезучий. А я взад-вперед ходил, сторожил. Смотрю, косит глазом Несчастливый и бьет копытами. А Невезучий, как услышал, тоже стал с привязи рваться. Я пока ничего не видел, но удивился поведению коней. «Недобрый это знак», — думаю.

Разбудил я царевича и говорю ему: «Наши кони что-то видят, я же ничего не замечаю. Приготовься, кто знает, что нас ждет». Встал Джимшед и вознес молитву господу: «Тебе доверяюсь я, защити меня, спаси от опасности и колдовских чар!» Сел он на коня, перекинул через плечо лук, взял в руки стрелу. Сел и я на коня, и тут рассвело. Оказывается, шел на нас дэв, безмерно грозный, а мы не видели его. А он, как подошел на расстояние трех агаджи, увидел нас, и кони почуяли его и стали ржать и бить копытами оземь.

Как увидел нас [дэв], заревел так, будто небо раскололось, и бросился к нам. Я решил, что это гремит гром, поглядел в ту сторону, откуда донесся рев, вижу, надвигается нечто огромное и ужасное. Красная как кровь голова его походила на большую гору, а два рога он нес, словно два высоких платана. Глаза его были подобны большим озерам, а зубы — каменным глыбам. Он бранился и изрыгал угрозы. Гром, оказывается, был его голосом, а зубами он скрипел, словно рушились скалы. Руки дэва и плечи были невиданными и удивительными.

И глядеть на него было страшно, а уж о том, чтобы одолеть его в бою, я и помыслить не мог. Я сильно испугался и крикнул царевичу: «Ничего не получится, ты видишь, каков он!» Поглядел он тоже и отвернулся, чтобы больше не видеть дэва, ведь дело царское особое: не терять рассудка, не робеть перед врагом и не бояться угроз. «Кераг, — отвечал мне царевич, — я вижу, ты испугался!» — «А что это?» — «Что-то отвратительное и ужасное. Вот, оказывается, что такое дэв». И сказал я ему: «С тобой я ни дэвов, ни каджей не боюсь, а без тебя господь пусть и солнца мне не показывает!» Еще сказал он: «Тогда следи за мной, и я укажу тебе, как действовать».

Тем временем дэв подступил совсем близко.

Пришпорил царевич коня, запустил железную стрелу дэву в левый глаз, и вышла стрела через правый глаз. Вскричал дэв и стал на него наступать. Ослепший, он ничего не видел, но в ярости то деревья вырывал с корнями, то камни швырял, то упирался рогом в землю и выворачивал пласт величиной с гору и толкал на нас. Бегали мы вокруг него, а подступиться не могли никак. Тогда сказал мне царевич: «В этой беготне мы утомились, а с этим поганым не справились. Если метну я в него палицу, вдруг промахнусь, а чтоб копьем сразиться — подобраться не могу». Отвечал я ему: «Слава создателю, что не видит он ничего, иначе не спастись бы нам от его когтей. Давай оставим его в покое, он так разъярен, что сам себя убьет». Сказал он: «Что это за страх такой, что ты советуешь: подождем, пусть он сам себя убьет. Нет, я его так не оставлю». Помянул он господа, метнул палицу Алмазного змея и попал дэву меж двух рогов, один вовсе снес, а второй сломал пополам. Вскричал [дэв] так, что земля содрогнулась, и упал лицом вниз. Соскочил Джимшед с коня и схватился за саблю. Но опередил его дэв. Тут закричал я царевичу: «Что ты делаешь? Все одно, сабля его не возьмет». Отбросил Джимшед саблю и взялся за копье, ударил дэва в грудь, но сломалось копье, и острие застряло в груди дэва, и все же тот не отступил и так налетел на царевича, что мне показалось, будто небо обрушилось на землю. Но и Джимшед нагрянул на него, как удар грома, взмахнул мечом змея; как молния, сверкнул меч над правым плечом дэва и рассек его по самую грудь. И тогда не оставил [дэв] поля битвы. Долго бились они. И Джимшед не мог дэва сразить, и во взмахе дэва недостаточно уже было силы, чтобы одолеть царевича.

Затянулась их битва, ни один не взял верх. Ничего другого не мог я придумать, подскочил, ударил дэва мечом по голове, тут и Несчастливый подскочил, вцепился в него и потащил назад. Понял дэв, что не на что ему надеяться, и сказал нам так: «Я свое получил сполна, но, если вы хотите себе добра, не входите в мой город, иначе даже отвага ваша не поможет вам, ничто вас не спасет». Тут подскочил [к дэву] и Невезучий, он схватил его за одну ногу, Несчастливый за другую, и до тех пор волокли они его по полю, пока не разорвали пополам и не заставили его поганую душу расстаться с телом. Так покончили мы с этой нечистью. В тот день отдохнули.

На другое утро, как только солнце выпустило свои светлые лучи, сели мы на коней и поехали. Ехали по дороге и развлекались. И молвил я Джимшеду: «Грехов моих в нынешнем году мне достаточно, но все же хочу я одно слово тебе в упрек сказать: «Вот едем мы, а куда и зачем едем, не знаем. Или ищем чего, или преследуем кого? ««Засмеялся [Джимшед] и ответил: «Ты меня спрашиваешь? Ты же сам зачинщик всего». Я вздохнул и не сумел ничего ответить. И снова сказал [Джимшед]: «Отчего ты опечалился? Меня самого удивляет наше путешествие. Не раз гневался я на себя, но, как решу домой возвращаться, опять яйцо мне мерещится, катится по дороге, и никуда от него не деться. Вот оно опять, погляди, разве не видишь? Пока не узнаю все о нем, не остановлюсь, даже если в этих блужданиях исполнятся мои дни».

Шли мы так еще сорок дней; если встречали зверя или птицу, убивали и ели, а людей не видели. Еще много раз казалось ему, что мы догоняем яйцо. Катилось оно, и мы шли за ним. И пришли в один большой город, со многими домами, прекрасно построенными, но не встретили там ни одной живой души. Брели мы по улицам, а яйцо закатилось в какой-то дом, вошли и мы за ним. Смотрим, сидит дряхлая старуха и, кроме нее, никого нет. Оказывается, это была та самая старуха, что дала царю Томерану волшебное яйцо, колдовством своим она вернула к себе то яйцо и заполучила нас. Как увидела нас старуха, взяла два посоха и пошла нам навстречу. Мы успели первыми поприветствовать ее: «Благословенна наша встреча, матушка!» — «Мир вашему приходу», — ответила она и усадила нас.

Обратился я к ней с вопросом: «Сюда яйцо закатилось, где же оно?» А старуха в ответ: «Откуда вы идете и как давно в пути?» Я ответил: «Идем мы из Хатая, вот уже семь месяцев в пути». — «А яйцо оттуда у вас или здесь дал кто-нибудь?» — спрашивает. «Оттуда», — говорю. «А чего вы оттуда сюда яйцо несли? Если есть собирались, отчего не съели; если для забавы, то как же не разбилось оно? Зачем прикатили его сюда?» Я объяснил ей все про то яйцо. А она и говорит: «Юношей нетрудно на яйце провести. Не яйцо это, а ваша судьба и доля, иначе бы не бегали вы за ним! Сначала отдохните, поешьте, вы устали с дороги, а после поищете потерянное яйцо». Накрыла она стол, попотчевала нас добрым ужином, уложила на мягкую постель.

Наутро вышел я, гляжу — в городе тишина. А напротив дома старухи стоит высокая хрустальная башня, и окружает ее что-то черное, словно деготь. Удивился я, вернулся в дом и спросил: «Матушка, отчего в этом огромном городе, кроме тебя, нет никого и не слышно живого голоса?» Отвечала старуха: «Не спрашивай меня ни о чем!» А после, усмехаясь, продолжала: «Вы — добрые молодцы и ступайте своей дорогой, иначе вас ждет та же беда, что постигла и этот город». И сказал тут царевич: «С тех пор как я себя помню, никто надо мной не смеялся, меня и страшная война не заставит отступить, не то что твои слова. Что это перед домом твоим стоит, на башню похожее, верхушкой облаков достигает, а само утопает в чем-то черном, подобном морю [дегтя]? Пока не узнаю я про то, не уйду отсюда, и нам, гостям, придется с хозяйкой разбраниться». Шепнул я Джимшеду: «Хозяйка нас приняла хорошо, и не к лицу нам сердиться, но лучше, чтобы она сказала правду. Я знал, что это яйцо старуха дала царю Томерану и запрет сама наложила. А после этим же яйцом заманила нас в этот город. Теперь она должна сказать нам всю правду, кто она, зачем принесла яйцо нашему царю и что знала о яйце, заставившем нас обойти море и сушу. Пусть сначала она это расскажет, а после спросим, что здесь происходит». Но старуха поглядела на меня сердито и отвечала: «Какой же ты невежа! Откуда тебе знать меня! И кто такой твой царь? Я даже имени его не слыхала!» Я сказал: «Беда в том, что мы поддались твоему колдовству, молод я был и неразумен. Но ты не думай, что твое колдовство принесет тебе пользу или царевичу нашему повредит. Многих колдунов встречали мы в пути, и только себя они погубили, а с нами ничего не случилось».

Сломил я ее словом, припугнул делом, но не ответила она мне ничего, кроме: «Не спеши, спешить не годится.

Раз известно тебе, что по моей воле пришли вы сюда, придется меня же и подождать. Дело у меня есть небольшое, а после раскрою я вам все». Но я сказал ей: «Пока не скажешь, не пущу тебя никуда». Она сказала: «Раз ты упорствуешь, скажу я тебе. В этой хрустальной башне сидит царская дочь, и ее прекрасный лик источает сияние, а то черное, что ее окружает, — это дракон».

Как услышал Джимшед о девушке, пронзила ему сердце любовь к ней, как алмазная стрела. И спросил он: «Если она царская дочь, как же завладел ею дракон? Где родители ее и в чем провинилась красавица?»

Ответила старуха: «В чем могла она провиниться? Как родилась она, няньки и мамки глаз с нее не спускали и не видел ее никто, кроме отца с матерью. Но появился в нашей стране этот дракон и начал разорять город. Силой не образумили его, а языка человеческого он не понимает, чтоб можно было унять его. В день приводили ему по одному жителю города. И опустел наш город. И сказал царь, чтобы все бежали из города. Сначала сам решил уйти, чтобы погоню на себя принять, а после обещал и дочь забрать. Как только царь покинул дворец, все, кто оставался еще в городе, сбежали. Я уйти никуда не могла, и сил хватило только на то, чтобы поставить на пороге большой котел с едой. Когда наступило утро, стал ждать дракон своей доли от царя. Но к нему никого не привели. Рассерженный, обошел он город, увидел у моих дверей еду, поел, я вышла и поклонилась ему и пообещала ежедневно его кормить. Вот почему я спаслась.

Пошел дракон на царя разгневанный. Не застал его, окружил башню. И девушка осталась в ней. Никто не может добраться до нее, нет туда дороги. А [дракон] лижет подножие башни. Утром и вечером я ношу ему пищу. А он все гложет камень. И стали стены очень тонкие, толщиной с ладонь, и того не будет. Вот рассказала я вам все, а теперь отпусти меня, я отнесу ему еду, иначе девушке придется туго».

Велел царевич: «Ступай отнеси, погляди и сообщи нам, что та девушка делает». Пошла старуха, а я удивился: если не бесовским колдовством, то как же иначе могла она поднять огромный котел. Ходила она, опираясь на два посоха, глаза — я таких ни у кого не видел — косые, страшные, а котел тот, даже пустой, трем или четырем дюжим молодцам впору было тащить. Сама она его несла или черти ей помогали, того не ведаю, мы никого, кроме одной старухи, не видали.

Стали мы следить за старухой: как подошла она к дракону, поднял он голову, от хвоста будто черная гора вознеслась. Разговаривая с нами, старуха запоздала, на это и рассердился дракон. Так плюнул он на старуху, что прибил ее к стене башни, словно ударом руки. Повернулась к нему старуха и сказала сердито: «Ты предо мной не кичись! Если можешь что — вот хорошие гости к тебе пришли, им и покажи!» Повернулась она, рассерженная, и пошла к себе. Царевич вышел ей навстречу и спросил о той девушке. Старуха была сердита и сказала так: «Не спрашивай меня о ней, жалость к ней жжет мое сердце. Так обглодал дракон стены башни, что стали они подобны стеклу. И дракон девушку видит, и она — дракона. Все ее служанки умерли от страха, всего две-три при ней осталось. А сама красавица, солнцу безоблачному подобная, так истаяла от страха, так пожелтела, что не сегодня завтра с жизнью распростится. А если даже выдержит она, то не выдержит башня, до вечера обрушится, и красавица будет в руках дракона».

Как услышал это Джимшед, вспыхнул, словно огонь, заскрипел зубами, засверкал глазами, так разгневался он на дракона: «Как же угнетал людей этот поганый, что всю страну разорил и еще красавицу, мир украшающую, хочет заполучить! Сколько юношей — героев и доблестных мужей в своих царствах тоскуют и по свету бродят, мечтая получить руку царевны, а отец ее, позорящий царское имя, бросил ее на съедение поганому дракону! Позор мужу, который врагу, попавшему в такую беду, не попытался помочь, а этот родную дочь бросил! Теперь погляди, как с божьей помощью я расправлюсь с этим дьявольским отродьем!»

Как услышала эти горькие слова старуха, сморщилась, словно опаленный лист, и забыла про свою ворожбу. Джимшед тотчас взялся за оружие, вышел и стал молиться. Со слезами горючими молил он господа, чтобы не сжигал он родителей его смертью и не позволил ему умереть от колдовских козней. Мне он наказал, не спускать со старухи глаз: «Добрая женщина не станет дракона кормить!» — «Я и раньше тебе говорил, что это ее козни привели нас сюда», — ответил я.

Вошел я в дом и посадил старуху на цепь. Сели мы на коней и направились к дракону.

Вокруг той башни обвился [дракон], словно море черного дегтя, изо рта его выходил черный дым и смешивался с облаками, и дыхание его поганое крылья орла в небе опаляло, из рек крокодилов заставляло выползать, слона и единорога смахивало, как мошку. Смертному перед ним было и вовсе не устоять. Кто издали слышал имя того дракона, тотчас от страха испускал дух, при его приближении люди покидали города и царства; можно было ехать пять дней и не услышать голоса человеческого. А поганый дух дракона доносился до людей на расстоянии дня пути.

Как увидели мы его, удивились и испугались, но Джимшед был таков, что никогда страха не выказывал. Когда мы подошли ближе, соскочил он с коня, чтобы как следует разглядеть дракона, пал ниц и молил со слезами господа даровать ему победу, изгнать страх из его души. Облачился он в кольчугу, опоясался саблей Алмазного змея, наточил острую стрелу, вложил ее в колчан, к луку привязал львиную шкуру, перекинул через плечо, в руки взял тяжелую палицу, сел на коня и, словно крокодил, пошел на дракона. А мне велел: «Погляди, как я с ним расправлюсь с божьей помощью». Я плакал: что мне оставалось делать?

Когда [Джимшед] приблизился, дракон испускал страшный дым, грива его покрывала все поле, был он в длину девятьсот саженей, и тремя арканами его нельзя было обхватить. При виде дракона конь заржал что было мочи. Услышал дракон конское ржание, раскрыл глаза, подобные кровавым озерам, высунул язык с платан величиной и такое изрыгнул пламя, что если бы увидели вы, то сказали бы: сожжет всю землю, и с разверстой пастью двинулся вперед. Подумал я: «Конец света пришел!» А Джимшед неторопливо засунул за пояс палицу, направил лук со стрелой, угодил ему в лоб, а другую стрелу всадил в нижнюю челюсть. Потом взялся за саблю и отсек ему губу. Такой поток крови полился, что все поле окрасилось в алый цвет. И такой дух распространился, хуже, чем в аду, и человек не мог его вынести, но Джимшеду, оказывается, покровительствовал господь, потому он уцелел. Потом достал он из-за пояса палицу, издал клич и метнул [дракону] в голову так, что у того мозг вышел носом, и испустил он дух. И дух его поганый затмил солнечный свет.

Как покончили мы с этой нечистью и снова удостоились солнечного света, крикнул Джимшед девушке: «Эгей, за труды свои неплохую награду я получил!» Тотчас он взломал стены башни и замка искать не стал, и вывели мы деву. Вернулись, но к той старухе не пошли.

Как наступило утро, сказал я царевичу: «Ступайте, царицу посадите на Несчастливого, а сами седлайте Невезучего, а я пойду погляжу на старуху, отпущу ее. Мне она ничем повредить не сумеет, а я, может, раздобуду коня и еды на дорогу. Если же она замыслит такое, что не смогу я от нее уйти, то вы все равно спасетесь, а я ваше горе приму на себя». Отвечал мне Джимшед: «Не быть тому, чтобы я оставил тебя в руках этой колдуньи, она давно на тебя сердита». Сказала ему Бепари: «Нет, клянусь тобой, ничего она с ним не сделает, хоть и любит драки и кровь, но коня она, конечно, не даст! Негоже оставлять ее связанной, ведь вы вкусили ее хлеба-соли. Пусть Кераг пойдет, а мы подождем его здесь». И тогда сказал царевич: «Ты оставайся здесь, а я пойду и скажу ей, будто ты умер, а сам оправдаюсь перед ней и отпущу ее. Если что-нибудь выманю я у нее — только так, а тебе она ничего не даст да еще заколдует тебя». Понравились царевне эти слова: «Если между Керагом и старухой вражда, не отпускай его!»

Сел царевич на коня, грустный, приехал к старухе с опечаленным ликом и грозным сердцем и сказал громким голосом: «Этот невежда и глупец и себя погубил, и меня разлучил с женщиной, которая мне ближе матери была, посадил ее на цепь и бросил одну. Как теперь я приду и в глаза ей взгляну, а если не приду, то как освобожу ее!» Как услышала старуха его голос и узнала о моей гибели, обрадовалась и окликнула [Джимшеда]: «Иди сюда, сынок, ты ни в чем не виноват! Если не погубило тебя его коварство, благодарение господу».

Вошел он в дом, отвязал старуху, отпустил ее и попросил прощения. [Старуха] спросила про смерть дракона. Сказал он ей: «Он провинился перед тобой, и я не горюю о нем, но Кераг до сих пор заменял мне целый свет, и видеть его мне было дороже, чем владеть всей землей. И его убил тот поганый, и коня его, а я за то убил дракона и освободил девушку. Теперь у меня только один конь, вот и кручинюсь я: как нам двоим на одном коне ускакать. И без пищи тяжко придется. Если повстречаюсь со зверем, не справлюсь с ним». Молвила старуха: «Коня у меня нет, и взять его неоткуда, а тебе лучше сообщить тестю о том, что ты освободил город от дракона. За спасение Бепари он будет так благодарен, что отдаст тебе все свое царство. Если ты его не дождешься, дам тебе столько еды, что хватит, пока ты не доберешься до своего дома».

Поблагодарил ее Джимшед и сказал: «Дай мне пока немного еды, чтобы я мог привести в чувство Бепари, она истаяла от страха и исхудала от голода. С трудом довел я ее, обессиленную, и оставил у городских ворот. Ты приготовь мне пищу, а я уеду через три дня. Если до тех пор прослышит про то царь — хорошо, нет — больше я ждать не смогу». Дала старуха Джимшеду две лепешки и сама пошла за ним: «Где ты остановился, покажи мне», — просит. Отвечал он ей: «Матушка, ты лучше моего этот город знаешь, я едва донес царевну до того дома? что близ башни стоит. Сейчас мы расположились там. Пока Бепари не поправится, никуда мы оттуда не двинемся! Ступай, поскорей приготовь нам еды и приходи туда, может, увидев тебя, царевна развеселится». Обманом вернул он старуху в дом, а сам стегнул коня и поскакал к нам. Мы ждали его внизу, у дороги. Немного поели. Сел царевич на моего коня, я сзади примостился, на свою лошадь усадил он Бепари, и поехали мы, не дожидаясь ни старухи, ни пищи.

А старуха, приготовив еду, пришла на условленное место и, не встретив нас, обошла весь город, но никого не обнаружила. Села и написала обо всем подробно царю. Был у нее, оказывается, в помощниках один колдун, который уходил и приходил невидимкой. Пока мы находились у нее дома, она не могла его вызвать, а когда мы сражались с драконом, не до того ей было и времени не могла выбрать, чтобы обо всем сообщить царю, а теперь написала она так: «По повелению вашему на самом царе хатайском испробовала я свои чары, и не по моей воле случилось все то. На мою беду, появился в вашем царстве дракон, который заставил вас бросить свой славный престол и дочь, подобную солнцу. Ты при казал мне, и я не посмела ослушаться — осталась затем, чтобы служить твоей дочери и избавить ее сердце от страха перед драконом, а дракона ублажить сладкими речами и обилием еды. И устроила бы я все как нельзя лучше, но ныне пришел сын хатайского царя, еще безбородый юноша, но головой достигающий облаков, с голосом, подобным небесному грому. Лик его светлее солнца, зубы — жемчуг, уста — коралл, стан его — движущийся кипарис. Человек не в силах воздать ему должную хвалу. Горячностью подобен он сидящему на колеснице Зуалу[40]. Много палаванов довелось мне видеть при твоем дворе, а также без счета в чужих странах, одних сама видела, о других слышала, но подобного всадника — закованного в панцирь, держащего поводья, заносящего саблю, разящего мечом, пускающего дождь стрел и мечущего палицу — не видала нигде, да и не слыхивала о таком. Так испытан он во всяких делах, что моря не боится, дэвов и драконов, так же как и людей, не пугается. Если увидишь его сидящим верхом, скажешь: «Как может прийти в голову кому-то покорить его, тому, кто ополчился против него, не помогут сила и прочность щита».

Явился Джимшед и, увидев пустым твой престол, стал куражиться и все разорять. Когда он пришел ко мне, я спала, застал он меня врасплох. С царевичем был его слуга — ростом еще выше его, с гневным и злобным ликом. Налетел он на меня, как разъяренный волк, посадил на цепь, а сами они пошли биться с драконом. Прошло два часа, и царевич вернулся. Убил он дракона и вызволил вашу дочь. Меня отпустил и рассказал о смерти своего слуги, но обманул меня: Бепари не показал и сам исчез. Но знай, царь, что спаситель подоспел вовремя, иначе через два дня царевна или дракону досталась бы, или умерла от страха. От великой опасности избавил витязь царевну, но посрамил тебя, славного царя, и твое войско: два молодца разгромили твой престол, словно не было у него вовек хозяина. Твою красавицу-дочь увезли, как пленницу безродную, со связанными руками. Теперь самое время твоим вельможам доказать свою преданность, а твоим многочисленным воинам проявить отвагу и мужество».

В тот же миг это известие достигло царя. Как узнал он о похищении дочери, потемнел пуще адского дыма и вспыхнул, как огонь. Велел он войску снаряжаться.

Мгновенно собрался: сели они на коней и отправились в погоню за нами. Мы же ничего этого не знали и ехали себе беспечно по дороге. Но Бепари все назад оглядывалась и вовсе не веселилась. Я же и тогда, когда мы выехали из Хатая, по ночам не спал, сторожил. Сейчас ехали мы уже целую неделю. И подумал я про себя так: «Если бы что-нибудь случилось, то уже случилось, но раз ничего нет, значит, бог на нашей стороне и эту ночь я могу отдохнуть». Расположились мы на ночь, поужинали. Рядом был небольшой лесок, уложил я их на опушке, коней на лугу привязал и сам около них держался. Хотел было я кольчугу снять, но передумал и решил: «Дай уж сегодня так лягу». Только прилег, дурной сон мне приснился. Я поспешно вскочил, огляделся: кони мирно паслись. Подошел к царевичу. Он спал спокойно. Опять обошел все вокруг — нигде ничего. Поглядел я на дорогу, по которой мы приехали. Ночь была светлая, и увидел я пыль на дороге. Догадался, что это приближается войско. Забилось у меня сердце, закипел рассудок. Ничего не сказал я царевичу, сел на Невезучего, приготовился к бою, навострил меч, обнажил саблю и так закричал, что и лев бы испугался. Врезался я в рать, и над кем занесу руку — живым не остается. Кто уцелеет под ударом моей сабли и палицы! Пройти нельзя было из-за груд мною убитых, кровь текла потоками, и все поле стал алым от крови. Прошелся я по войску, словно разъяренный лев по стаду диких мулов, но мешали мне горы убитых, и надоело мне мечом и палицей размахивать. Взял я копье и так поддевал им воинов, как ветер подхватывает лист. Разбрасывал я их туда и сюда. Удивлялись люди моей отваге и восклицали: «Этот человек — камень, высеченный из алмаза, человеку из плоти [и крови] такое не под силу».

Те, что уцелели, не устояли передо мной, бросились наутек, отчаявшиеся, лишенные надежды, истаяв от страха, пожаловались своему царю на то, как я разделался с ними. Как он услышал, рассудка лишился от досады, рассердился на них: «Не болтайте, убирайтесь вон, не оставайтесь в моих владениях! Один всадник — не ярый слон, чтобы стольких воинов перепугать. Как вы смели прийти опозоренными?!» А я вернулся на свое место как ни в чем не бывало.

Наступило утро, и царевич проснулся. А я около него другую лошадь привязал. Он, как увидел ее, спросил: «Кто тебе этого коня дал?» — «Оденься, — отвечаю. — Садись на коня и увидишь много других таких же, и тогда я тебе все объясню». Сказал он: «Что ты шутишь, скажи мне правду!» Сказал я ему: «Прибыло войско вашего тестя. Вы спали, и я не стал вас будить и встретил их, на мой взгляд, как подобало. Разве это поступок справедливого человека и благородного государя: на спасителя дочери, берущего ее в царицы Хатайской страны, наслать войско с наказом убить его!»

Как услышал царевич, удивился и, как был в одном архалуке, сел на коня и объехал поле брани. Сначала он рассердился на меня: «Почему не сказал мне? Если бы одолело тебя такое огромное войско, что за отвага это была бы!» Потом поблагодарил он меня и удивился, что я стольких сразил. Вернулись мы, и он усердно хвалил меня перед Бепари. Сели мы и радостно вкусили хлеба. Обнял [Джимшед] Бепари, поцеловал ее солнечный лик и сказал: «На сей раз Кераг дал отпор твоему отцу, я бы не поднял на него меч и впредь не готовлюсь к битве с ним, если только он не станет преследовать меня. Но если он не оставит меня в покое, обещай не обижаться на меня, я постараюсь не быть в долгу».

Сели мы на коней и поехали. Ехали до самого вечера. К вечеру попали в одну долину с хорошей водой и пастбищем. Спешились мы, поужинали. Царевич лег, не испытывая страха. Я тоже был утомлен и уснул, но Бепари знала коварство своего отца, боялась и бодрствовала. Когда наступила полночь, поднялась такая пыль, что ничего не стало видно. Испугалась Бепари, разбудила мужа: «Вставай, что же ты спишь! Я знала злонравие и жестокость моего отца. Если он не пожалел меня и отдал на съедение дракону, то и теперь не пощадит. Я от рождения обречена богом, а вы ради меня себя не губите, оставьте меня здесь, пусть мой отец делает со мной что хочет, а вы уходите, иначе, не одолев вас в бою, не даст он вам покоя своим колдовством».

Как услышал от нее Джимшед такие речи, вскипело его сердце, полились из глаз горючие слезы, и сказал он: «Для того ли я столько испытаний прошел, чтобы здесь тебя бросить, а самому спасаться? Для кого мне жить, кому на радость видеть солнце!»

У меня от таких речей голова закружилась и сердце разъярилось, воскликнул я громко: «Пусть ни его (отца царевны) не будет на свете, ни того, кто от него убежит! И со мной одним не справится его негодная рать, не то что перед моим царем устоит! Его колдовство ему самому навредит, а нам никакого урона не нанесет. Разное колдовство встречали мы на своем пути, но с божьей помощью все обрушивалось [на самих колдунов], а нам все нипочем. И сейчас его козни на него же и обрушатся. Вы из-за этого не тужите, только разрешите мне рассчитаться с ее отцом за то, что он преследует моего повелителя и смерти ему желает, я заставлю его ответить за его деяния!»

Оседлали мы коней, приготовили боевые доспехи и встали в ожидании боя. Тут и они подошли. Раздались крики и бой барабанов. Пришли они и стали браниться: «На что надеясь, пришли вы сюда, а уж если пришли, то отчего на увечных и убогих нашего царства, подобных вам, не испытали свою силу! Как вы смели войти во дворец великого царя и забрать его дочь? Вы думали, она сирота? Что станете вы делать, когда на каждого нападет по тысяче воинов? Как наше войско окружит вас, кольчуга растает на вас и сила ваша вам не пригодится. Как говорил лев: «Если исполнится срок дикого мула, передо мной он умрет». Сегодня вы на себе испытаете эти слова. Отсюда вы живыми не уйдете. Если бы знали о том ваши родители, им следовало бы готовиться к оплакиванию».

А я крикнул им: «Пустое хвастовство вы считаете отвагой! Мы никуда от вас не убегаем, увидим, как вы справитесь с нами. Если я настоящий мужчина, вы все ляжете под моей саблей, если же нет, можете не считать меня человеком».

Как услышали они от меня такие дерзкие речи, вскипели гневом их сердца, забили они в барабаны, затрубили в трубы, издали боевой клич и двинулись на нас. И мы обнажили сабли и налетели на врага. Порубили мы их и истребили, обрушились на них, словно божья кара. Кого нагоняли — не выпускали. В тот день я сражался яростно, а царевич так рассеял то войско, что и за оружие не брался: у кого руку оторвет, у кого ногу — и так сражался. Скоро от убитых проходу не стало. Допоздна сражались мы так, и только темнота развела нас. Отступили они в великом горе: отец оплакивал сына, и у брата сердце болело за брата. Из сотни один [в живых] оставался, и тот тяжело раненный, пораженный в самое сердце. Пошли они к государю и сказали ему в гневе: «Кто совершил то, что ты совершил? Была у тебя одна дочь. Сначала ты отдал ее дракону на съедение; когда же господь ей помог и ей на помощь пришел чужеземный царевич, который спас твою обреченную дочь, очистил от драконьего яда твой престол и венец, тебе следовало бога благодарить и сладкими речами вернуть спасителя, щедро одарить его; если бы не вернулся он, надо было целовать его следы, послать за ним слуг и преподнести многие дары. А вместо этого ты преследуешь его и хочешь убить. Как же позволит тебе бог его победить! Ты перед двумя витязями осрамился и войско свое загубил».

Он отвечал так: «Победа всегда была вашим уделом. Откуда я мог знать, что теперь вы так струсите. Ведь они такие же люди! Если бы я знал, что вы не устоите перед двумя, не посылал бы вас. Я один расправился бы с ними так, что и следа их на земле не осталось бы». Они отвечали: «Если у тебя что-нибудь получится, действуй сам, а мы вмешиваться больше не станем».

Мы вернулись в свой стан с победой и радостью. Праздновали и веселились. А они от досады даже есть не могли. Когда наступила полночь, встал сам царь Саул, колдовством вызвал с облака дракона и велел ему нас троих окружить так, чтобы наши кони остались внутри. Дракон незаметно окружил нас, держа свой хвост в пасти. Тот неправедный царь хотел, чтобы мы набросились на дракона и чтобы он нас проглотил. Но Джимшед был так надежно защищен господом, что никакие чары на него не действовали.

Когда рассвело и солнце, краса земли, раскинуло свои лучи, мы встали, не спеша умыли лицо и руки и вознесли хвалу господу. Поглядели мы — видим, окружает нас море черного дегтя. Огорчился я: куда от него уйдешь, думаю. А потом сказал: «Дай-ка посмотрю сначала, что это такое». Вышел я вперед и поглядел. Убедился, что это был дракон. Вернулся я и доложил Джимшеду: «Другой смерти не доверил тебя твой тесть и теперь призвал колдовство на помощь: страшный дракон окружил нас. Мы напрасно старались: царь тот, оказывается, повелитель драконов и поведет их куда захочет». Встал Джимшед и ответил мне: «Тебе-то что? Пусть вершат они свои козни, нам они ничего дурного не сделают, нет на то воли божьей, чтоб нам от них смерть принять. Им же будет хуже».

Оделся царевич, лук и стрелу взял в руки, палицу заткнул за пояс и направился к дракону. Увидел, что хвост у него прижат к голове, выпустил стрелу и хвост пригвоздил к черепу. Не смог дракон шевельнуть ни хвостом, ни головой. Тут не стал мешкать мой конь Невезучий, подлетел к дракону, словно на крыльях, и вскочил на него. Занесли мы с царевичем сабли и оба ударили дракона по шее — едва одолели толщину его шеи — и отсекли голову. Поглядели мы, нигде не видно трупа дракона. Как исчадие колдовское, все исчезло бесследно.

Заметили проклятые, что дракон нам ничем не повредил, и приказал царь воинам: «Честь и отвагу никто не продавал. Опозоренные двумя мужами, куда мы пойдем?» Как услышали они это от царя, зашумели и, разъяренные, пошли на нас, обнажив сабли.

Увидела Бепари, что ярость ее отца не утихает, повязала на шею свой мандили и стала умолять мужа[41]: «Не вступай в битву с ним! Иди своей дорогой. Я знаю, пока не убьет он тебя или сам не погибнет, не успокоится, ради чего ты жертвуешь собой? Ты надеешься на свою силу и доблесть, но я говорила и опять скажу тебе: человеку не справиться с его кознями».

Засмеялся Джимшед: «Не тревожься, солнце мое! Я не хотел, чтобы между мной и твоим отцом была вражда или чтобы мы поссорились с тобой из-за того, что я принес какой-нибудь вред твоему отцу. А меня ни от его чар, ни от его битв не убудет. Позволь мне сразиться с ним, ибо больше я не могу ему уступать».

Не выдержало тут мое сердце, и закричал я: «А почему ее отец не спрашивал позволения, когда покинул острова, [которыми он правит], и стал до самого Хатая преследовать вас обоих? Если я встречу его в бою или попадется он мне под руку, не пощажу. А после делайте со мной что хотите. Если уцелеете, хоть голову мне с плеч сносите, не боюсь». И молвила Бепари: «Если бы я могла, сама бы своими руками схватила отца».

Пока они не напали на нас, мы не спешили. Подошел тут царь Саул; скрежетал он зубами, уста извергали пену, бранился он и проклинал свою дочь: «Эта блудница, распутница своими колдовскими чарами двух каджей приворожила — и меня осрамила, и себя ославила. Куда теперь она от меня уйдет, обоих я в огне сожгу или на куски разорву и брошу воронью на съедение. Не надейтесь выскользнуть из моих рук».

Как услышал Джимшед от своего недостойного тестя эти речи — они были подобны острому клинку, — загорелся в его душе огонь и глаза налились кровью. Надел он шлем, взял у меня копье, натянул поводья, поднялся на стременах и пошел на них; голос его был подобен небесному грому: «Ты сам хотел, чтобы я сжег твою душу, вот я и пришел. Славы мне не принесет война с тобой, но больше терпеть невозможно».

Как только Джимшед подошел, острием копья, как мяч, подхватил [Саула], швырнул его в гущу войска и тут же убил. Как увидели воины Саула мертвым, дружно налетели на нас, и такое завязалось, словно небо обрушилось на землю. Лился кровавый поток, и нес он [отрубленные] руки и ноги. Не справились воины с нами: кто убежал, кто помилования стал просить. Бегущих мы не преследовали, ибо остались они без царя, да и какая польза преследовать трусов, а лучшие оставались у нас в руках, порубленным же не было числа. Их доспехи и шатры, сокровища и утварь, престол и венец — все валялось без присмотра.

Был на той стоянке один безоружный знатный человек. Когда я обходил лагерь, заметил этого палавана — он стоял с опущенной головой, в разорванной кольчуге, отбросив саблю и кинжал. Я видел: когда царь был убит, он бросил оружие и порвал на себе кольчугу. Тогда, во время битвы, мне было не до него, теперь же я узнал его и спросил: «Ты был там, чего же пришел сюда? Если хотел бежать, надо было уходить подальше; если сдавался на нашу милость, надо было там же молить о пощаде». Он отвечал мне: «Я не беглец и не пленник. Если бы бог не прогневался на меня, я должен был бы проявить отвагу, когда мой царь было еще жив, убить на его глазах либо его врага, либо себя самого. Но из-за множества моих грехов и несправедливости моего царя не удостоился я этого и стал свидетелем его смерти. Теперь зачем мне оружие, кому мне служить? Если бы я взял подаренное им оружие и бежал, если бы в нашем царстве встретил бы меня его сын или брат, я мог бы служить им. Но я здесь, и вы поступите по совести, если убьете меня, и вам даже надлежит это сделать. Я был предводителем этого войска и был и братом и сыном моего царя. Если ему я не помог, кто другой может ждать от меня верной службы? Пока я жив, не позволю моему языку вымолвить это!»

Пока мы вели эти речи, подошел и Джимшед, спросил: «О чем говоришь ты?» Я доложил, в чем дело. Тот человек снова, преклонив колени, стал молить о смерти. Затем он стал оскорблять нас, дабы мы разозлились и сгоряча убили его. Но Джимшед сказал: «За эти слова я убивать тебя не стану. И смерти ты недостоин, иначе она настигла бы тебя в эти пять дней, когда здесь текли потоки крови. Значит, ты хороший человек и бог не обрек тебя на смерть. А верность твоя царю такова, что в тебе незаметно даже страха смерти и привязанности к жизни. Я не только не убью тебя, но буду почитать, как отца».

На эти слова тот человек не только не ответил благодарностью, но стал лить слезы и браниться. Я разозлился и готов был разделаться с ним. Но Джимшед остановил меня: «Пусть говорит, что хочет, у него сердце болит. Зачем тебе спешить, живым он все равно от нас не уйдет. И если кто-то может убить меня, убьет и его!»

Понял тот муж, что ничего у него не получается, и больше ничего не говорил. То, что нам нужно было для отдыха, мы заставили принести пленников. Я поставил для Джимшеда небольшой престол, сели мы и хорошо отдохнули. Тот человек, жаждавший смерти, пришел и встал у нашего шатра. На следующее утро Джимшед приказал: «Отыщи всех, кто скрылся в лесу или спрятался среди мертвых, приведи сюда, я их приставлю к делу».

Обошел [тот человек] лес и поле и собрал пятьсот человек. У нас еще было около шестидесяти пленников. Старший определил, кто какую службу может нести. Потом приказали мне царь с царицей: «Велика эта страна и исполнена колдовских чар. Тамошних жителей и одного дня нельзя оставлять без надзора. Ступай и управляй ими, иначе та страна потеряна для нас». Отвечал я им: «Хоть и должен вассал подчиняться слову патрона, но как я могу оставить вас в этой стране колдунов и каджей, а сам отправиться в страну островов. Ежели вы желаете мне добра, то знайте — такая милость для меня хуже гнева. Богом клянусь, пока не встретитесь вы с вашими родителями и не увижу я вас в венце на престоле, не нужно мне ничего, кроме этого коня и оружия, не хочу никакого богатства. Делайте со мной что хотите, но вас я не покину. Милости я достоин — милуйте, казни — казните!»

Рассмеялся Джимшед и сказал: «Казнить тебя следует сейчас же! Чего мешкать!» А Бепари добавила: «Хорошо он тебе ответил и достоин милости; мне тоже трудно будет с ним расстаться, ведь у тебя нет более верного, выросшего вместе сдобой вассала. Вы подумайте, а я вот что скажу: этот Кундрав был предводителем войск моего злосчастного отца. Он на вас обиды не таит, человек он умный и дельный. Пока вы свои дела делаете, пусть он правит нашей страной. Страна та недобрая, негоже оставлять ее без правителя».

Понравился нам этот совет. Мне приказали привести Кундрава. Сначала он поклонился царевне, а потом сказал: «Недостоин я зреть твой лик, почему не прикажешь, чтобы стерли мое имя с лица земли?!» Бепари стыдливо прикрыла лицо, не нашлась, что ответить. Джимшед сказал: «Плохие ты слова произнес! Бог не пожелал, чтобы мы подружились с твоим повелителем, и не выдержала земля его колдовских чар. Пока я не освобожусь, чтобы заняться делами вашей страны, ты ею управляй, как управлял прежде».

Для Кундрава эти слова были как алмазный кинжал в сердце. Сказал он так: «Ох, не думаю, чтобы этим словам нашлось место на земле или бог потерпел их на небесах. Как вы могли подумать, что стану я править вместо моего господина?! Такое и в голову не должно прийти, а если и пришло, то как вы позволили вашим устам это произнести?! Если бы бог прогневался на меня и я бы подружился с дьяволом и пожелал служить другому, меня следовало бы живьем разорвать на куски, не удостаивая праведной смерти. Как вы могли предложить мне управлять его владениями!» Он все не соглашался, и тогда Джимшед сказал: «Плохого ты не делаешь, и люди не осудят тебя. Если ты предашь своего государя, как я смогу доверять тебе? Но ведь я ради любви к этому человеку и дружбы с ним расстался с родителями и покинул мою страну. Он же преследовал меня, чтобы убить, и не успокоился, пока сам не нашел свою смерть. И ты невиновен, и я. Если ты послушаешь меня, [то поймешь]: здесь нет ни измены твоему государю, ни твоей неверности. Я отблагодарю тебя, как подобает; верность дочери твоего господина то же, что верность твоему господину». Потом сама Бепари приказала Кундраву, с ее помощью нам легче было уговорить его. Что нам требовалось — престол и венец, шатры и паланкины, а также люди — мы отобрали, остальное отправили с Кундравом. Проводили его, а сами пошли в город дэва.

Шли мы благополучно и весело, как было нам по душе, пока не прибыли в город дэва. Когда мы приблизились к городу, я сказал: «Тот злодей говорил нам: в мой город не ходите, там ждет вас опасность; может, он был прав, и лучше не попадаться в ловушку». И царевна стала умолять [Джимшеда]: «Довольно ты видел бедствий от вещунов, не попадайся в дьявольские сети!» Но не послушался Джимшед. «Я не верю словам дэва», — говорит.

Подошли мы к площади, окружили нас люди и взмолились: «Не. входите сюда, город заколдован дэвом. Кто позволит нам найти настоящего правителя?» Но не уступил Джимшед, пришпорил коня. Я последовал за ним и сказал: «Что бы ни случилось, клянусь, я обгоню тебя». Опередил я его на один шаг. Как ступили мы на площадь, сами того не замечая, свалились с коней и превратились в камни. А кони наши встали над нами и заплакали.

Как увидела это Бепари, вскрикнула, соскочила с коня, сбросила с себя венец с султаном, села рядом с Джимшедом и стала жалобно плакать и причитать. На ее плач вышла жена дэва, женщина прекрасная и честная, с плачем подошла она к Бепари и поклялась ей: «Если бы я знала что-нибудь или была замешана в происходящем, если бы владела колдовскими чарами, сама не попалась бы в руки тому колдуну!»

Поняла Бепари, что от нее нечего ждать помощи, стала оплакивать свою несчастную судьбу, взывать к господу: «С твоей помощью я только что освободилась из дьявольских сетей, не губи же меня, тобой спасенную, паси еще раз от колдовских козней. А если его нельзя спасти, тогда и меня вместе с ним преврати в камень, чтоб не видела я солнечного света и близких людей».

Три дня и три ночи стояла Бепари на коленях и так плакала, что, омываясь ее слезами, очищались наши тела, превращенные в камень. И жена дэва не покидала ее и плакала вместе с ней. На четвертый день, на заре, проявил господь милосердие, не оставил нас, скованных колдовскими чарами. Бепари задремала, положив голову на колени окаменевшему Джимшеду. И показалось ей, будто Джимшед сказал: «Не плачь, вели заколоть Невезучего, его внутренностями оберни нас обоих, и мы будем спасены». Отвечала Бепари: «Если я убью коня, что скажу сыну визиря?» — «Не тревожься, — успокоил ее Джимшед, — Невезучий мне большую службу сослужил, чем сыну визиря, и его мне будет недоставать больше, но иного выхода нет. Если Невезучий падет — это знак нашего избавления, если же нет — отступись от него».

Вздрогнула тут Бепари, огляделась и увидела, что Невезучий в самом деле свалился, лежит, обреченный на смерть, и плачет. Она тотчас встала, привела человека, подошла к Невезучему, заплакала и сказала ему: «Горе тому, достойнейший из коней, скакун несравненный, кто скорбит о гибели твоей, горе свидетелю твоей кончины! Ты не раз выручал своих хозяев, и теперь от тебя я жду их спасения, окажи мне милость».

Конь вздохнул, как человек, и полились у него из глаз потоки слез, откинул он голову и вытянул ноги. Делать было нечего, и убили этого славного коня. Разрезали брюхо, вытащили кишки. Удивительно было то, что ни у кого никогда не видел я таких длинных кишок. Обернули нас ими. Прошло некоторое время, и чары рассеялись, освободились мы из каменного плена. Оглянулся Джимшед по сторонам, увидел Бепари, растерзанную, в неподобающем ей виде; чужие знатные женщины окружали ее, удивился он и воскликнул: «Что со мной случилось и что делать мне после того, как я увидел тебя такую?» Она возблагодарила бога: «Если вы избавились от волшебных чар, то можете считать, что я проводила время в радости и забавах, но я такое дело совершила, что вы и глядеть на меня не должны». Поведала она нам о смерти Невезучего. Джимшед опечалился и пролил много слез. А я, когда оглянулся и увидел рассеченного пополам коня, лишился памяти и упал лицом вниз и лежал так, пока не обратился ко мне Джимшед с такими словами: «Никто не сделал этого из вражды или предательства, у меня больше твоего болит сердце, но так надо было для нашего спасения, утешься». Отвечал я: «Человек не может вынести и чрезмерной радости, а не то что горя, трудно удержаться от слез, а так, разумеется, пусть и конь послужит твоему спасению, и моя голова в придачу».

Заговорила тут жена дэва: «Отныне ничего не бойтесь, ступайте за мной, я покажу вам дворец». Повела она нас, и увидели мы чертог, лучше которого ни у каких государей не бывало. Сама хозяйка отправилась в свои покои. Надела она прекрасные украшения и украсила своих прислужниц. Пригласила она Бепари в свои покои. Пошли и мы туда. И было там еще красивее, все разубрано золотом и бирюзой, потолок был сделан из чистого хрусталя.

Остановились мы во дворце дэва, а Бепари — в покоях его жены. Отдыхали неделю. Приходили [вельможи], приносили диковинные, драгоценные дары. Собрали мы придворных и одарили их по царскому обычаю.

Пили мы и тешились от души и дивились тому, какой порядок был у того дэва, и тому, кто дал ему в жены такую красавицу и как могла она глядеть на него. Расспросила Бепари женщину обо всем. Заплакала та и отвечала так: «Я не какого-нибудь пропащего человека дочь, чтоб не знать надлежащего закона и порядка, я дочь греческого царя. У отца и матушки моей не было детей, кроме меня. Царем и царицей они назывались, а на самом деле я превосходила их во всем. В отцовских владениях я распоряжалась как хотела. И, к несчастью своему, не оставалась я на одном месте. Прослышав про красивую местность или ароматные цветы, направлялась я туда, и так из года в год: где было хорошо летом — ехала я туда, где лучше зимой — туда. Вот так развлекалась и наслаждалась я, пока не прогневила господа. И когда увяли в саду весенние розы и распустились в полях осенние, велела я разбить в долине разноцветные шатры. Никого я не боялась и не опасалась, все Греческое царство было покорно моему слову. Где понравится мне цветок, там останавливалась и наслаждалась.

Однажды ночью все разошлись кто куда, а я со своими подружками играла на цветущем лугу. Опустилось вдруг на нас что-то вроде черного облака. Мы решили, что это лунное затмение, и испугались. Я не заметила, что это надвигался на нас дэв. Схватил он меня, посадил к себе на плечо и со мной одну мою подругу, двух других сунул под мышку, еще двух — с другой стороны и так вшестером доставил нас сюда — хозяйку с прислужницами. Как пришла я в себя, увидела, что нахожусь в чужом дворце, дворец полон был, как вы сейчас видите, царскими украшениями, вещами для забав и утех. Дэв спрятался, и со мной были только пять моих прислужниц. Я решила умереть и пыталась учинить над собой плохое, но много утешительных слов говорили они мне, и хвалили того колдуна, называя его царем, и сулили несчетные богатства, и обещали, что я скоро встречусь со своими родителями, этим успокоили они меня. И до тех пор не видел меня тот проклятый, пока я не привыкла ко всему, и мне не оставалось ничего другого, как радоваться общению с подругами. Однажды явился он ко мне в царской одежде и короне. Прибыл ко мне евнух и доложил: «Сейчас сюда придет царь». Как взглянула я и увидела это чудище, огромное, как море, потемнело у меня в глазах и упала я без чувств. Три дня и три ночи лежала я, как мертвая. После того я его ни разу не видела, а площадь ту он заколдовал, для того чтобы я не могла убежать и чтобы никто до меня не мог добраться. Три года, как я здесь. Ныне я счастлива, что вашей рукой колдун повержен, и его богатство принадлежит вам, а я буду бога молить за вас, если вы поможете мне встретиться с моими родителями».

Выслушали мы ее рассказ и поразились ему, и сказал мне Джимшед: «Не найдешь в ней изъяна, красавица солнцу подобна, и владения достойны ее». Я отвечал: «Мое время еще не подошло». Сказал Джимшед красавице: «Ты мне сестра отныне, а я тебе брат. Располагай мною. Сейчас я занят, по своим делам отправлюсь, и ты исполни свое желание, повидайся со своими родителями, я скоро вернусь и, кого ты пожелаешь, приведу тебе в мужья. Хочешь — в твоих владениях свадьбу сыграем, хочешь — у родителей твоих. А этот город и сокровища все равно принадлежат тебе». Поблагодарила она его: «Достойнейший из царей, благословен будь отец, родивший тебя, исполнен ты мудрости и скромности, ты лучший из государей, не имеющий равных в доблести. Пусть не пресытится судьба любовью к тебе, юный годами, но зрелый делами государь! Я не стою даже того, чтобы прислуживать вам, а вы обращаетесь со мной так почтительно. Я несчастная пленница, спасенная вашей победоносной саблей, прах и пыль от ваших ног».

После этих слов сели они пировать, и подобного пиршества не видело око человеческое. И благословляли горожане их в тот день, и восхваляли молодого царя Джимшеда.

Целый месяц провели мы, тешась и пируя. Пили мы и наслаждались, играли на площади в мяч, и каждый день подводили нам все лучших коней, потчевали все лучше и щедрее.

В один из дней пожелал Джимшед поохотиться. Мы долго его отговаривали, но он упорствовал. С того дня, как пришли мы в город дэва, не садился он на Несчастливого, а ездил на конях из конюшни дэва. В тот день привели ему высокого каурого жеребца, а я сидел на гнедом. Когда отговаривали его ехать на охоту, обернулся он, рассерженный, пришпорил коня, тот помчался быстрее ветра, и царевич исчез из глаз.

Ждали мы его оттуда и отсюда. Но не появился он ниоткуда. Закручинились мы. А тут конь Несчастливый сорвался и поскакал. Как увидел я это, сказал так: «Наверное, в тяжелую переделку попал Джимшед, и надо ему помочь». Последовал я за конем; скакал Несчастливый, и я за ним, сколько сил хватило у меня и у моего коня. Попали мы в страну, где следа человека и человеческого жилища не было видно. Скалистая и каменистая была местность. Поглядел я: на камне сидит женщина. Увидела она нас, вскочила и засмеялась. Я ничего не сказал, только от всей души возблагодарил господа и подумал: этой женщине известно что-то хорошее. Но оказалось, что она была лазутчицей своей хозяйки — царицы каджей. Повернулась она к нам спиной и побежала, чтобы обо всем доложить своей повелительнице, но настиг ее Несчастливый, затоптал передними ногами, поднял зубами и хотел разорвать. А тут я подоспел и рассек ее пополам саблей. Тотчас исчезло созданное чарами прекрасное лицо, оказалось, это был черный, сморщенный бес.

Поскакал Несчастливый дальше, и я за ним. Прошли мы по трудной, скалистой дороге, и открылся перед нами красивый луг, покрытый цветами. На том лугу сидел Джимшед, а рядом с ним — женщина, облаченная в царские одежды, царица в венце, красоту ее выразить было невозможно. Перед ними стояли кувшин с вином и изумрудная чаша. Джимшед, одурманенный колдовскими чарами и любовью, сидел, не произнося ни слова. Царица шутила с ним и рассказывала ему много удивительного, то за руку его брала, то вином угощала.

Когда я подошел ближе и увидел это, сначала громко восславил господа, а потом крикнул ему: «Разве назовешь свой поступок царской мудростью? Ты покинул царство и сидишь здесь у каджей! Отчего не встанешь, разве твое место тут? Вставай, иначе, клянусь, терпение мое иссякнет!»

Услышал Джимшед мой голос, пришел немного в себя, взглянул на меня и резво вскочил. Крикнул мне: «Иди сюда!» А я в ответ: «Ты ступай сюда, я туда не приду, а если приду — плохо придется этой твоей царице. Иди сюда, сядем на коней».

Когда Джимшед двинулся ко мне, колдунья схватила его за полу. «Куда, — говорит, — идешь?» А Джимшеду помог господь, вдруг на него нашло просветление, и отвечал он так: «О Господи, не сидеть же мне век с тобой, что ж, я и слугу своего повидать не могу?» Как услышала царица от него такие слова, поняла, что он образумился, вскочила и она, лицо ее преобразилось и сделалось ужасным. Начала она кричать грозным голосом, и стали стекаться к ней рати. Столько воинов собралось, будто весь мир сюда пожаловал. Сказал я Джимшеду: «Все это но твоей вине, ты и давай им ответ!» Что было делать? Стали мы биться, а ведьма та все кричала, войска все прибывали, и не было им конца. Устали мы размахивать саблями и палицами, сколько мы убивали, в два раза больше того растаптывал копытами Несчастливый, но не становилось меньше воинов-каджей. Разгневался я и сказал: «Если б была она настоящей царицей, и тогда не уступил бы я ей, а ведьме не уступлю и подавно». Погнал я на нее коня, ударил саблей по голове и рассек ее пополам. Как убил я царицу, тотчас исчезли и войска: ни мертвых не осталось, ни живых. Джимшед, сказать по правде, пожалел было о гибели колдуньи, но я не дал ему опомниться, посадил на Несчастливого и повез против его воли, иначе не получилось бы ничего путного.

Ехал я и вез его. С божьей помощью добрались мы до города дэва. Вышли нам навстречу плачущие горожане с разорванными воротами, при виде нас радостно вскричали в один голос и возблагодарили бога. Как увидел царевич, в каком они горе, услышал о том, как Бепари тоскует и убивается, пришел он в себя и удивился своему поступку. Пока мы не вошли к ней, никому не верила Бепари. Увидел ее Джимшед и стал плакать и жаловаться на свою несчастную долю: «Что за судьба у меня, мои дни едва не исполнились в той колдовской стране, и Бепари я едва не убил!» Отвечал я ему: «Еще успеешь набраться опыта, пока же ты очень неопытен. Отчего увлекся ты недобрым делом? Разве не знаешь, что дэвами и драконами полна земля? Где это слыхано, чтобы царь горячился из-за пустяков и подражал дурным делам?!»

Джимшед сожалел о своем поступке и хвалил меня при всех и удивлялся, что я не поддался чарам каджей, а сразился с ними. «Как он решился, — [говорил Джимшед],— рядом со мной убить мою подругу и обойтись со мной так дерзко?» Отвечали Джимшеду старшие мужи: «Добрую дерзость он себе позволил: если в таком случае человек не проявит упорства и предоставит друга его воле, это будет [не дружба], а вражда. Многие вельможи и цари погибали из-за этого, и, если бы не было с тобой Керага, мы бы остались снова обездоленными». Посчитали мы, и оказалось, что семь дней пропадали мы оба — повелитель и слуга. Один день — это когда мы вернулись, и пять дней мы сражались в Каджети.

Еще два дня пробыли мы там. На третий день мы распрощались с дочерью греческого царя и оставили ее в том городе. Она поднесла царю и царице несметные дивные дары с такими словами: «Ты не думай, царь, что твои сокровищницы оскудеют и твои богатства уменьшатся. Если я удостоюсь встречи со своими родителями, многого не прибавлю, но сделаю одно: пока Джимшед будет отсутствовать, я сохраню его имущество, а когда вернется, пусть сам управляет своими владениями, а меня отпустит на родину».

Джимшед еще раз любезно простился с ней и сказал много приятных слов. Отправились мы в путь и ехали, охотясь и стреляя из лука, и прибыли в город Алмазного змея, так красиво выстроенный и богато разубранный, что око человеческое не видело ничего подобного.

Как увидели [в городе] нашу дружину, прислали гонца все разузнать; расспросил он обо всем у наших передовых отрядов, быстро вернулся и доложил. Как узнали они, затрубили в трубы, забили в барабаны и вышли навстречу с таким многочисленным войском, что заполнили всю землю. Все приветствовали Джимшеда, благословляли его и осыпали драгоценными камнями. И все восклицали, подняв лица к небу: «Благословен будь приход царя Джимшеда, благословенны будьте нынешний день и земля, взрастившая его, будьте благословенны чрево родительницы его и грудь, его вскормившая».

Принесли они много заморской парчи, постелили на землю, чтобы Джимшед и Бепари прошли по ней. Так шли мы по городу. Я сказал: «Как бы и здесь не подстерегало нас колдовство!» Те люди сказали так: «Не дай Господи, здесь колдовства не осталось, не было у нас знатоков колдовства, был только один, и тот повержен волей божьей и силой десницы царя Джимшеда».

Когда мы прошли по городу и приблизились к городской площади, глядим: идет навстречу свита высокородных женщин. Удивились мы: «Зачем они сюда идут?» Когда они подошли, оказалось, что это жена Алмазного змея, блещущая красотой, в бесценных украшениях и ее прислужницы. Если бы вы увидели ее, сказали бы так: «Если это не светило небесное, то что же?» Подошла она, поцеловала ногу коня Джимшеда и сказала: «Я несчастная пленница, погибшая душой и телом, спасенная вашей саблей, я прах и пыль от ваших ног. И как ты освободил меня от чар страшного колдуна, так пусть творец солнца и луны спасет тебя от врагов и соперников твоих, пусть те, кто не покорен твоей воле, так же рассеются, как рассеялись козни Алмазного змея. Пусть твоя славная сабля всегда разит неверных тебе, пусть твое имя возвышается и прославляется на весь мир и царствование твое пребудет неизменным. Недостойна я возносить тебе хвалу, мудрецам и философам не под силу выразить твою отвагу и доблесть, благородный твой нрав и твою красоту». Высыпала она на Джимшеда блюдо жемчугов, затем повернулась к Бепари и хотела поцеловать ей колени. Но не позволила того Бепари, поцеловала ее в прекрасный лик, а жена змея поцеловала ей руку и благословила сладкозвучными словами: «Солнце безоблачное, взошедшее нам на радость! Пусть мирно течет ваша жизнь и вечно длится ваша любовь!» Осыпала она и Бепари драгоценными камнями и рассыпала их по всей площади. Провела она нас через площадь и пригласила во дворец. Я взрослый человек, объездил много стран, но такой красоты не видел. Сначала обошли мы вокруг дворца, стены его были выложены из янтаря и яхонта, все было причудливо вырезано, а перила были золотые и гишеровые с цветной эмалью, и подумал я: «Что прекраснее может узреть око человеческое!»

Ту ночь мы провели во дворце. С наступлением утра, когда Джимшед еще спал, прислала дочь деламского царя[42] человека: «Вчерашнее пиршество недостойно было хатайского царя. Я и сама знала, что одной несчастной, всеми покинутой женщине не под силу встречать царя, но ведь и отведать хлеб бедняка — тоже благо. Теперь благодаря господу и царю Джимшеду у меня больше возможностей, а потому пошлите своих помощников в мои кладовые, и пусть приготовят они яства, достойные царя».

Сказал я про себя: «Пойду погляжу, что это за кладовые». Пошел я за тем человеком. Пришли мы в просторные палаты, возведенные из мрамора, походившие на тронный зал царя, а не на пекарню. Посередине зала находился прекрасный бассейн, в который стекал холодный ключ, усталый человек мог бы здесь прекрасно отдохнуть. В стене имелась ниша с аркой. Тот человек потянул за веревку, поднял купол, и под ним оказалось великое множество всяких хлебов. Все, что называется хлебом, или все хорошее, что может язык человеческий сказать о хлебе, было там. Белизной походили те хлеба на снег, а о вкусе и говорить не приходилось. Скажу я: «Такого [хлеба] не вкушали уста человеческие, разве только ангелы едали его». Понравилось мне устройство [пекарни]. А про себя я подумал: «Это все сделано напоказ, кто станет в таких палатах держать хлебопеков?!» Находились там нарядно одетые люди, и, как оказалось, были они старшими пекарями. Внутри была одна дверь, заглянул я в нее — там пекли хлеб: кто муку просеивал, кто тесто замешивал, кто лепешки выпекал. Я обратил внимание, что в этом помещении не было дверей, кроме этой одной. И не было там ничего, только выпеченный хлеб, и внутри не было никаких вещей. И было там еще чище, чем в наружном помещении. И текла там вода, и в воду бросали отруби и, что нужно было, ею промывали.

Пошел я дальше, смотрю: на серебряных крюках висит убоина. А пол весь выложен из каменных плит, омываемых потоком воды. И мясо мыли той водой, и, когда забивали скот, кровь, шкуры и ноги уносило потоком. Поэтому плиты оставались чистыми и никаких следов и запаха не было. Следующее помещение было из черного камня, поглядишь и скажешь, что это палаты из черного янтаря. Вдоль стен тоже тянулась скамья. Два свода соединялись друг с другом, и в нишах были камины, и мясо жарилось там, и хозяйственная утварь лежала там же. Поток чистой воды, выливавшийся из водоема, уносил все, что оставалось после разделки мяса и очистки зелени. Немыслимо перечесть, сколько изысканных блюд там готовилось. А аромат стоял такой, будто от мускуса и амбры. Не только для кухни годилось это, но и судьям почетно было бы там заседать!

Когда я вышел оттуда, меня проводили в зал, где варили шербет. Все было из сандалового дерева, украшенного резьбой, посередине также находился бассейн и вдоль стен стояли скамьи, и было там множество продуктов для шербета — и фрукты, и сахар, и кислое, и сладкое — и утварь для изготовления, вся фарфоровая. Было там много народу, но каждый сидел на своем месте, соблюдая порядок. Кто шербет готовил, кто сладости варил, кто — варенья, кто — засахаренные фрукты. Такого не придумаешь, чего бы там не делали, но все так было устроено, что, сколько бы ни готовилось, сколько бы ни входило и ни выходило, ни одного [грязного] пятнышка, даже величиной с ячменное зерно, не было там видно, казалось, что все это только что возвели и устроили.

Вышел я оттуда, и проводили меня в винохранилище. Снаружи находилось помещение для виноделов. Посередине была высокая стальная дверь, украшенная золотой чеканкой. Отворили ту дверь и завели меня внутрь. Вошел я и огляделся — ни длины глазом не охватишь, ни ширины. Колонны были из агата и своды — из бирюзы. Стены вокруг были из желтого камня, который по красоте превосходил янтарь и был похож на яхонт. Вдоль стены стояла скамья, покрытая златотканой парчой. Ниши у скамьи были заполнены винодельческим инструментом. Посередине этого марани журчал источник — такой холодный, что едва он выливался из трубы, как тут же замерзал.

Водоем этот был заполнен льдом, его окружала скамья, на которой могло уместиться двадцать человек, и на ней стояли драгоценные чаши, кувшины и всякая пиршественная утварь для царского стола. Вокруг бассейна стояли большие фарфоровые квеври с вином для царя, настоянным на мускусе и амбре. По всей длине марани рядами тянулись квеври, и между рядами протекала вода. Повсюду были квеври с вином, и каждый омывался водой. Крышки [на кувшинах] были из чистого хрусталя и так плотно пригнаны, что если не нальешь воды нарочно, то ни росинки в кувшины не попадет.

Над ними возвышался балдахин, перила его были из красного сандала, украшенного золотом, бирюзой и разноцветными стеклами. Язык человеческий воистину не в силах передать порядка и красоты этого хранилища. Мне там очень понравилось, и сказал я в душе: «Когда увидит это Джимшед, наверное, пожалеет, что обещал мне все это отдать!» Мне и так приглянулась дочь деламского царя, а когда я увидел порядок и красоту, и вовсе желание во мне разгорелось.

Вышел я оттуда и попал в людскую, где жили слуги. Все было тщательно убрано, а там, где жил старший, было лучше всего и убранство было наряднее. Повели меня в комнату, и была она так велика, что, если в одном конце поставить мать, а в другом — ребенка, они бы не узнали друг друга. И от пола до потолка так полон был тот дом, что не было видно, роскошен он или беден. Снизу доверху были уложены разноцветные ковры: в одной стоике — белые, а в другой — красные, в третьей — зеленые. Словом, столько рядов, сколько есть на свете цветов. Лежали подстилки, покрывала, дорогие накидки.

Оттуда дверь вела в другую комнату, которая была еще больше, и там в строгом порядке лежали золотом шитые шатры, ширмы, сукна, пологи, атласные и парчовые паланкины. В комнате рядом стояли золотые и серебряные чаши и подсвечники, блюда, кувшины, котлы.

Вышел я оттуда, и провели меня в помещение, где разливали вино и хранили столовую утварь. Ничего прекраснее не видел я доселе. Стены были сложены из зеленого камня, который ничем не отличался от изумруда, камень был богато украшен резьбой, посередине находился бассейн из красного камня, который так сиял, что освещал все вокруг. Около бассейна возвышалась каменная красная скамья, украшенная золотом, такая прекрасная, что поглядеть на нее — и того достаточно. А в стенах были устроены ниши, где была сложена вся посуда для пиршества, столь диковинная и роскошная, и так красиво она лежала, будто и не употребляли ее никогда.

Вышел я оттуда и уже собирался вернуться к царю (Джимшеду), как сказал мне тот человек: «Кто знает, вдруг царь заинтересуется охотничьей птицей или пожелает выйти на охоту, поглядите соколятню и конюшни и наставьте нас, какую птицу предпочитает государь и каких коней». Последовал я опять за ним, думаю: «Ничего не пропущу, все погляжу, может, царю не станут всего показывать».

Привели меня в конюшню, не конюшня то была, а целая страна. У дверей протекал такой поток, что без лодки не переплыть. Дверь в конюшне была из басрской стали[43], высотой — с добрую пику, а шириной — двадцать саженей. По обе стороны от двери стояли две тахты из красного камня с серебряными перилами. Но я не обратил на них внимания и вошел внутрь. Когда я заглянул в конюшню, нигде не увидел я стен, были только бесчисленные колонны, расписанные чудесными узорами; глядел бы все на них — ни есть бы не стал, ни пить. Стояли рядами скакуны, и ничего прекраснее их я не видел. В одном ряду я увидел таких пестрых коней, что можно было подумать, что они нарочно разрисованы. Во втором ряду были вороные, в третьем — гнедые, в четвертом — серые, в следующем — золотой масти. Какие только масти или породы коней существовали на свете, все были здесь, и больше, чем во всех царствах, вместе взятых. Пятнадцать рядов коней было, по шестьдесят коней в каждом. Я увлекся, разглядывая коней, каждый следующий был лучше предыдущего. На каждом коне парчовая попона, и привязаны они были шелковой веревкой.

Стены и пол [в конюшне] были из чистого мрамора, такой же и потолок. Но удивляло не столько убранство конюшни, сколько чистота: не заметил я ничего, к чему можно было бы придраться. И чистота такая была благодаря проточной воде. У головы каждого коня были устроены ясли, такие высокие, что человек под ними легко проходил. А там, где кони соприкасались друг с другом крупами, были сделаны мраморные протоки, по которым пускали воду и в мгновение ока все вычищали бесследно. Под потолком конюшни тянулся выступ; поднялся я туда и обошел его, это было прекрасное место! На высоте поднятой руки начиналась каменная стена, украшенная резьбой. В резьбу добавлена была краска, так что узоры переливались, как драгоценные. Изображены там были охота, скачки, кабахи, игра в мяч, битвы, походы. Этот выступ имел пять саженей в ширину, и так он был разубран, что походил на цветущий луг. Поглядел я оттуда на коней и убедился, что взору открывается прекрасное зрелище; для того хозяин сделал это все, чтобы сверху созерцать свои богатства.

Дверь оттуда вела в зал, где хранилась конская сбруя. Изобилие и добротность доспехов удивили меня. Если во всем мире наберется столько драгоценного оружия — хорошо, а у одного или двух царей такого богатства не было никогда, да и не слыхали они о таком. Для каждого коня имелась сбруя, усыпанная жемчугами и самоцветами, ни золота, ни серебра не было видно, одни доспехи были из чистого яхонта, другие — из рубина, иные — дивно расцвечены разными камнями. Все, что может выйти прекрасного из рук человеческих, оставило свой след на этих конских доспехах. Четыре большие комнаты были заполнены ими.

Вышел я оттуда, не обращая внимания на то, что было вокруг. Дороги я не разбирал, шел за своим проводником. Привели меня в соколятню, где держали охотничью птицу. Убранство ее так поразило меня, что я все забыл, будто и не видел ничего прежде. Так она была выстроена и такой искусной резьбой украшена, что второй такой, думаю, не найти. Кроме того, там стоял большой дом, возведенный из зеленого и красного камня. Когда солнце вставало над ним, его сияние распространялось на расстояние одного дня пути. Внутри и снаружи отделан он был одинаково. Посередине находился золотой бассейн с тремя фонтанами: из одного била струя вина, из другого — воды и из третьего — струя розовой воды. Украшения их радовали глаз.

В изящных стенных нишах на золотых жердочках сидели разные птицы — тысяча боевых соколов — в колпачках, надвинутых на глаза. Перед каждой стояла драгоценная чаша, в которой размачивали мясо, около каждой висел жемчужный клобучок. Все было так распределено, что убора одной птицы для другой никогда не брали, и никто, кроме царя, не мог посадить птицу на руку.

Вышел я оттуда и отправился к Джимшеду, который этот день отвел отдыху и потому еще не вставал. Придворные окружили меня и стали расспрашивать: «Что такое случилось, что ты скрылся от нас? Царь еще не выходил, уж не сердится ли он?» Я отвечал им: «Не дай бог, чтобы гневался царь! Давно не предавался он отдыху, а претерпел множество бед. Он еще не отдохнул от них и потому не выходит. Меня же отвлекла прогулка, прятаться от вас у меня и в мыслях нет». Пошел я в покои Джимшеда и послал к нему евнуха: «Спит царевич или, может, занемог?» Вернулся тот с известием: не почивает и не недужит, но велел передать так: «Сегодня я не встану, покои располагают к отдыху, и времени у меня достаточно. А то я, как расстался со своими родителями, так с тех пор не отдыхал».

Подошел я ближе к дверям и нарочно стал громко разговаривать с евнухом. Джимшед услышал и спрашивает: «Это ты, Кераг?» — «Готов предстать перед тобой!» — отвечаю. «Я очень припозднился, — сказал он, — но сегодня я решил отдохнуть». — «Отдых твой не предосудителен, — говорю, — но отдых не способствует знакомству с чужой страной, с новыми владениями. Горожане напуганы злым правителем-колдуном, а тебя еще пуще страшатся — уж не гневаешься ли ты на них? Сегодня хватит отдыхать, ты еще найдешь время для отдыха». Встал Джимшед, вышел ко мне, сказал: «Настоял ты на своем, Кераг, и мне ничего другого делать не оставалось, как встать». Тут как раз явился старший евнух дочери деламского царя и шепнул мне на ухо: «Быть может, царь пожелает посетить баню? Недостойна она царя, но усталому с дороги как-нибудь сгодится.

Пусть пожалует царь в баню». Я бани не видел, думал, что она в самом деле нехороша, и не осмотрел ее. Я сказал Джимшеду: «Ты утомлен и измучен битвами, баня помогает отдыху, ступай». Отвечал Джимшед: «Сегодня уже поздно, а завтра будет хорошо».

В тот день велел он собраться на площади всем придворным и горожанам. Как узнала о том дочь деламского царя, прислала слугу с наказом: «Вчера царевич прибыл, утомленный дальней дорогой, и мы отвели ему дворец вблизи от городских ворот, потому я позволила ему остаться в нем, а так он недостоин царя, и свита его там не помещается. Теперь же пусть явится царевич в царский дворец, ему подобающий, и там устроит пир, и царица Бепари пусть снизойдет до нас и осчастливит мое пристанище своим присутствием. Как злодеяния исчезли под светлой рукой царевича, так сгинет и имя того нечистого, отныне не городом Алмазного змея мы будем называться, а прахом и пылью от ног Джимшеда». Подумал я про себя: «Неужели есть дворец лучше и великолепнее того, который я видел? Не иначе как колдовством они эти дворцы возводят. А то кому на свете под силу сотворить такую красоту!» Обиделся я в глубине души, но виду не подал. Повелел Джимшед: «Если далеко дворец, оседлайте коней». Поцеловал ему колено гонец и удалился.

Через некоторое время явилась и дочь деламского царя. Следом прибыл трон для Джимшеда, воздвигнутый на слоне. А слон был не живой, а из чистого золота, престол на нем — из алого яхонта и жемчуга, венец — из цельного рубина, сияющего ярче солнца. Поднесла она все это царевичу со словами: «Путь предстоит дальний, и царь пусть отправится в паланкине, а остальные поедут верхом».

Встал Джимшед, а за ним Бепари, и сели вдвоем на престол, надели им на головы венцы. Вышли мы не из тех ворот, куда вошли, а перед нами открыли огромные ворота, такие, про которые сказал бы человек: раскрылись врата Эдема! У золотого слона в животе что-то повернули, и начал он переступать ногами, вышел из тех ворот.

Поглядели мы на дворец, и так он был прекрасен, что позабыли мы прежний, будто был он простой лачугой! Дорога к нему вела между двумя рядами платанов. Так ровно они стояли, что ни один не выступал ни вперед, ни назад; так густо они росли, что между стволами ни одна живая душа пройти не могла. Дорога была так затенена ветвями тех платанов, что по ней всегда можно было ходить: ни дождь, ни солнечные лучи не проникали сквозь них. Вся дорога была устлана коврами. Аромат, исходивший от платанов, мог исцелить недужного и воскресить мертвого. За деревьями, по обе стороны дороги, текли ручьи такой ширины, что через них было не перейти!

Как прошли мы пять агаджи, кончились эта дорога и платаны и ручьи больше не текли, и подошли мы к дворцу, подобному раю. Глянул я — все, что я видел прежде, вместе взятое, не стоило того дворца. И тогда я потерял надежду владеть всем этим. Заболело мое сердце, и от великой досады не увидел я даже всей красоты. Не заметил я и того, как Бепари отвели в покои царицы и свита Джимшеда вошла во дворец. Я все стоял, растерянный, у платана; Джимшед справился обо мне. «Он на дворе, под деревом, стоит», — доложили ему. Встал он и вышел сам ко мне. «Кераг! — окликнул он меня. — Или ты обиделся на что, или чрезмерно поражен? О чем ты задумался?» Как услышал я его голос, пришел в себя и сказал сам себе: «Что с тобой, зачем творишь такое, что сам голову теряешь?» А Джимшеду я ответил: «Ни о чем я не думаю, государь, и ничего меня не тревожит, просто любуюсь платанами и фонтаном». — «Иди сюда, поешь, все это ты еще не раз увидишь». Полегчало у меня на сердце: может, для меня он всего этого добивается, думаю. Как взошел я на балкон, поднял взор: вверх вздымались золотые колонны, украшенные эмалью, а балконные перила были из бирюзы и агата. Изнутри стены были выложены такими камнями, что весь дворец казался ярко освещенным, и этот свет ночь равнял с днем. Не всякий искусный художник может так разукрасить палаты, как был украшен этот дворец. А уста не в силах описать его убранство целиком.

Всех, кто достоин был сидеть за царским столом, пригласил Джимшед к трапезе. Все расселись, но там могло поместиться вдвое больше народу. И начался такой пир, равного которому не видело око человеческое. Обратился ко мне царевич: «Кераг, что-то ты не веселишься, как обычно». Я отвечал ему: «Какое время, так я и веселюсь — время для лучшего веселья еще настанет!» Я имел в виду возвращение домой и встречу с родителями, а он подумал, что я расстроен и обижен, и сказал так: «Клянусь богом, и теперь недурное для тебя время! Если ты всей душой предан мне, то и я, в свою очередь, опекаю тебя пуще родного отца, люблю нежнее, чем брат, балую больше, чем родимое дитя, привечаю больше, чем товарищ, и служу в беде, как раб. Если ты грустишь оттого, что не нашел себе ровню, то все готово, выбирай какую захочешь. Неплохой парой была дочь греческого царя, но ты не пожелал ее. Ныне, если хочешь, вот тебе дочь деламского царя, возьми в жены, кого пожелаешь».

Встал я, низко поклонился ему. Не стал на пиру докучать длинной речью, поцеловал его колено и сел. Но не верил я, что исполнит он свое обещание. Начали мы пить из рубиновых и яхонтовых чаш вино, которое подносили нам в изумрудных кувшинах. И такого обилия яств не видел я никогда. Все, что мы ели, было одно вкуснее другого. Весь день и всю ночь просидели мы за столом. Наслаждались пением и музыкой. Время от времени приносили новые блюда в новой посуде, так что одно блюдо не походило на другое. Так менялось все время убранство стола, приборы и посуда, что можно было подумать, будто мы гостим у разных племен с разными обычаями. И только дворец был тот же, и поэтому можно было узнать, что мы находимся там же, а гости тоже менялись — одни уходили, другие прибывали, подносили разные дары и много таких диковинок, о которых мы и слыхом не слыхивали.

Утомило нас питье вина, и велели мы убрать со стола. Джимшед пожелал пойти на половину царицы. Призвал он старшего над прислужницами и сказал, что хочет поглядеть, как развлекаются женщины. Явился старший над слугами деламской царевны, открыли другую дверь и проводили нас туда. Прошли мы через прекрасный сад, в котором росли ароматные цветы и пели дивные птицы. Увидели мы в покоях царицы множество красавиц, слух которых услаждали певцы и музыканты. Вошел Джимшед и мне повелел войти. Вошел я и увидел, что тот дворец превосходил все прочие, и дом и балкон были украшены всевозможными камнями и жемчугами. Как женщина превосходит мужчину в украшениях, так и тот дворец был лучше украшен, а одна комнатка для отдыха была из красного яхонта, покрывала были шиты жемчугами, постель усыпана бесценными камнями.

В ту ночь мы отдохнули там. Наутро Джимшед решил посетить баню и сказал об этом Бепари. Мы думали, что и ее в ту же баню приглашают, и потому Бепари ответила: «Я не хочу сегодня мешать царю». На это заметила деламская царевна: «А вы друг другу мешать не будете, вы к себе отправитесь, а царь — к себе». Обратился тогда Джимшед ко мне: «Поглядим сначала одну баню. Если она нам не понравится, то вторая лучше не будет, и я не стану терять времени даром».

Отправились мы осматривать баню. Там были мраморные палаты, при виде которых вы бы сказали так: «Что другое может быть лучше их!» На стенах были вырезаны всякие дивные картины, на возвышении стоял хрустальный паланкин, украшенный золотом, покрытый драгоценными тканями, окуренный благовониями. Посередине был устроен золотой бассейн. Столб высотой в человеческий рост разделялся на четыре фонтана: из одного вытекало вино, из второго — шербет, из третьего — розовая вода, а из четвертого — родниковая вода. И каждый фонтан наполнял отдельный бассейн. Все [напитки] были такие вкусные и холодные, что любого обеспамятевшего человека могли привести в сознание. Двери в паланкин мы потому не открывали, что был он хрустальный и за его стенами все было видно.

Когда же мы вошли в баню и поглядели, то увидели две двери. Открыли мы первую дверь и поразились: красоты такой земной я не видал, а небесная есть ли, не знаю. Благовония там курились непрерывно, но курильниц не было видно. То стоял в бане аромат свежий, как небесная роса, то словно винный запах, а то будто запах заморских духов. Не удивился я убранству, ибо видел подобное и у менее знатных людей, но удивляло меня то, что все происходило без чьего-либо вмешательства. Понравилось все увиденное Джимшеду несказанно, и пожалел он в душе, что отдает это другому.

Там было множество царских одежд и украшений, таких, что цены им не положишь и сколько их — не сосчитаешь. Каждый мог подобрать себе и банный халат — по вкусу и по достоинству.

Вошли мы в баню, и такой там стоял аромат, что, думаю, и мертвого он бы оживил. Стены там были хрустальные, а на них — изображения женщин с непокрытыми головами, завернутых в покрывала. Каждая держала в руке разные принадлежности, необходимые при купании. С первого взгляда могло показаться, что они живые. Бассейн царицы был выложен яшмой, и в него по трубам стекала розовая вода. Над ним был устроен балдахин из алого яхонта, и думалось, что солнце в зените освещает всю баню. И свет этот был одинаков и днем и ночью, и в свечах не было нужды. Молвил Джимшед: «Лучше этой бани они нам ничего показать не сумеют, потому давай выкупаемся здесь». Я на это ответил ему: «Это не для вас, оставьте здесь Бепари».

Провели нас через сад, столь прекрасный, что не думаю, чтобы Эдем был прекраснее. И пришли мы в баню, отведенную для царевича.

Сын мой, я, наверное, наскучил тебе долгой болтовней, поэтому не буду удлинять речей, баня царя была столь же прекрасна, как баня, где мы оставили Бепари. Царили там роскошь и порядок. Царские одеяния лежали без счету, венцы, обручи, пояса с кинжалами и всякое бесценное оружие. Искупался Джимшед, а после стал раздавать прислужникам дары, удивляя всех своей щедростью.

В тот день он устроил пиршество в саду, а также провел смотр войскам. Прекрасное они являли собой зрелище! Быстры и ловки были воины — и юные и зрелые. За трапезой Джимшед изъявил желание поохотиться: «От сна и вина во мне накопились силы, если есть у вас где-нибудь хорошая охота, поохотимся завтра». Отвечали ему: «Как же нет, и на птиц можем поохотиться, и на крупного зверя», — «Сначала на птиц, — сказал Джимшед, — посмотрим, что у вас за птицы».

В тот день распустил он придворных, чтобы отдохнуть перед охотой. На рассвете все [придворные и слуги] были готовы — вели они на золотых цепях гончих собак, на руках несли ястребов, соколов, кречетов, коршунов. Да что долго тянуть — счету не было всяческой охотничьей птице! Когда Джимшед вышел, такой ему колчан со стрелами подали, что даже он удивился, что у злодея, Алмазного змея, имелись такие сокровища. Вскричал он, обрадованный: «Подайте мне коня!» Но прежде чем успел это сказать, явился главный конюший, а за ним стремянные. Пригнали они два десятка коней в подобающей им сбруе, глаза их светились, как огонь. Разглядывал их царь — один был лучше другого. Одного коня, породистого и дивного, пожаловал он мне с такими словами: «Породой и статью подобен он Невезучему. Если и ноги его так же быстры, я буду рад, что сыскал ему замену». Я поклонился и облобызал царю ноги.

Сел царь на коня, а за ним мы и жители того города. За каждым следовали сокольничие и псари. Стали сгонять отовсюду птицу, началась охота, царь так увлекся, что все поле было усеяно битой дичью. Вкушали мы радость от обилия птицы, охотились так до вечера и не могли оторваться. Сказал царь: «Не будем прекращать охоты, остановимся здесь, поручим оцепить эти места и завтра постреляем». Только успел он распорядиться, как все было сделано: царские парчовые шатры разбили на чудесном лугу, полном ручьев. Поглядели мы: все поле покрылось пестрыми шатрами и палатками из парчи, шелка и атласа. Много живой и мертвой дичи поднесли царю в тот день тамошние вельможи. В ту ночь пировали мы так, как никогда прежде.

Наутро явился другой главный конюший и привел четыре десятка таких коней, перед которыми вчерашние кони и сбруя показались негодными. Прибыл главный егерь в сопровождении сотни егерей. Каждый держал в руке колчан со стрелами, украшенный жемчугом и драгоценными камнями, но пять колчанов из всех выделялись, и камни в них горели огнем, а некоторые [колчаны] были шиты золотой нитью. Я шепнул на ухо Джимшеду: «Тебе и одного колчана хватит, зачем эти пять?» Но таков был, оказывается, обычай, чтобы во время охоты царь раздавал коней и колчаны, для этого и принесли столько. «Прежде чем они скажут, ты сам вели их разделить». Поблагодарил меня Джимшед и сказал: «Хорошо, что ты предупредил меня». Приказал он главному егерю и конюшему: «Сами распределите коней и оружие, что кому подобает». Егерь отложил те пять колчанов для царя и спросил визиря: «Вы поднесете или нам самим надлежит сделать это?» Джимшед ответил: «Об этом не тревожься, займись пока остальным». Стали егеря раздавать вельможам оружие, а конюший тех коней не отдал, а пригнал сотню скакунов и их раздал. После этого предстали все перед царем, преклонили колена, благословили его и сели на коней. Царь из пяти колчанов один поднес мне и из сорока коней — одного вороного. Сели мы на коней и поехали.

Глядим: оцепили загонщики огромное поле, которого взглядом не охватишь, и зверья согнали несчетное множество. Стали мы стрелять и истребили очень много животных. И сказал тогда Джимшед: «Что за геройство стрелять по оцепленным зверям?» — «Таков был приказ царя, — ответил ему дворецкий, — но здесь столько добычи, что загонщики не нужны». Сняли тогда оцепление, и преследовали мы зверей, которым не было числа, стреляли и убивали. Так охотились мы всю неделю и каждый день убивали все больше и больше, а зверей не убывало, а прибывало. И сказал я тогда [Джимшеду]: «Воистину прекрасная это утеха, и витязи не должны ее упускать, но я вижу, что и за год не иссякнут в этих краях звери и птицы, а тем временем мы родителей своих позабудем. Ты что, навечно здесь собираешься остаться и, если даже уходить не хочешь, отчего царицу позабыл?» Засмеялся Джимшед и ответил: «Сегодня я никуда не пойду, а как рассветет, не задержусь здесь больше. Из-за меня ты спешишь или из-за себя?» Я ответил: «Мне спешить некуда, дома я никого не оставил, кроме старика-отца, а он вряд ли жив сейчас. И еще раз скажу тебе: пока не увижу тебя в твоем царстве, не хочу ничего, даже если дашь мне всю землю». Спросил меня [Джимшед]: «А если дам я тебе город [Алмазного] змея и дочь деламского царя, удовлетворишься ты этим?» Отвечал я на это: «Царевну деламскую тебе уступить легко, а про город Алмазный не изволь говорить. Если ты мне его отдашь, чем себя вознаградишь?» Улыбнулся Джимшед: «А если тебе его отдам, разве не будет он моим? Ты, оказывается, подозреваешь, будто я для тебя добро жалею». Я ответил: «Не дай господь, государь, я так не считаю, но тебе пока не до меня». Пошутили мы над тем и посмеялись.

Когда наступило утро, сели мы на коней и отправились домой [в Алмазный город]. Когда мы прибыли, в городе поднялось веселье. Вышли нам навстречу все жители города, поздравляли с благополучным прибытием.

Мы везли множество дивных живых птиц и зверей, а уж об убитых и говорить нечего, одарили горожан и сели пировать и наслаждаться отдыхом. Велела передать Джимшеду дочь деламского царя: «Недостойны великого царя моя казна и сокровищницы, но пусть не пренебрегает он тем, что завоевал своим мечом, пусть не отдает все это в руки дурных людей и не оставляет нас на произвол судьбы. Пусть поставит на сокровищницы свои печати, чтобы все знали, что у них есть хозяин. Всего там понемногу: и коней, и оружия, и доспехов».

Отвечал царь: «Я твой гость и сделаю так, как ты скажешь. Не в моих привычках спорить с тобой». Она поклонилась до земли и сказала мне: «Я покорная рабыня ваша и недостойна таких речей. Если будет на то твоя воля, завтра же покажу я царю царево, царице — царицыно». — «Пусть будет так, — сказал Джимшед, — я посмотрю».

Ту ночь мы только отдыхали, а на заре явились ко двору все служители, каждый с вверенными ему ключами. Сначала пришел дворецкий, а за ним шестьдесят прислужников, и у каждого — свои ключи, чтоб один от другого не зависел. Затем прибыл хранитель казны с сотней помощников, и каждый держал по такому запечатанному кисету, что с трудом нес. Потом шли по очереди, группами, все чиновники, подносили запечатанные кисеты: одна печать — старейшины, другая — Алмазного змея. Удивились мы: «Откуда же брали они на расходы, если печати остались нетронутыми?» Печать Алмазного змея, когда мы убили его, взяли с собой. Приказал Джимшед сокровищницы раскрыть, и мы пошли туда, а деламская царевна отправила к царице Бепари всех своих чиновников. У нее, оказывается, все должности исправляли женщины: казначеи, дворецкие, кравчие, конюшие, стольники, стремянные, хлебопеки, повара, корзинщики — все были женщины. Замок царицы уступал по роскоши и богатству дворцу царя, но все службы украшены были лучше и убраны с большим тщанием.

Джимшед обошел свой дворец, а Бепари — свой. И щедро одарила она женщин, а он — мужчин, но не убывала казна и не иссякали сокровища, ибо жемчугов-самоцветов было там что песку морского, а прочих богатств и вовсе было не счесть. Как увидел Джимшед, что ценнее этих кладовых и служб не было во всей Хатайской стране, задумался, и стало ему жалко дарить это другому. Затаил он злобу против меня и стал искать повода. Начал он такой разговор: «Я пойду, а ты оставайся здесь и управляй Алмазным городом». Я не знал, что говорит он так с умыслом, чтобы испытать меня, ведь я, любя его, не хотел с ним расставаться, а хотел одного — увидеть, как Джимшед встретится с родителями, воцарится в своей стране, позаботится о своих делах, а после пусть пошлет меня в Алмазный город и даст в супруги деламскую царевну. Увидел тут Джимшед, что мне ничего не нужно, кроме как служить ему, и больше не говорил со мной.

Однажды сказал мне царь: «Давай покажем мы им свою ловкость да сноровку, а они пусть покажут нам свою. Кони здесь хороши, мячей и чоганов много, отчего не поиграть нам в мяч? Если они не искусны в игре, пусть подивятся, на нас глядя. Если же сами умеют, пусть покажут свое искусство». — «Это было бы хорошо», — сказал я, и Джимшед пошел к Бепари: «Завтра хочу я в мяч поиграть, а потом пошли сына визиря, пусть предупредит родителей о моем прибытии, а я последую за ним». Царица ответила: «Это хорошо». А царевна деламская сказала: «Если повелитель прикажет, мы созовем здешних игроков в мяч; их столько у нас, что на этой площади они не уместятся. Весь город, услышав, что сам царь изволит играть в мяч, соберется на это поглядеть, а царице не подобает находиться там. За городом есть другое поле для игры в мяч, там же есть кабахи и небольшой сад, где можно потом отдохнуть, пусть царь прикажет сделать так». Бепари не хотела, чтобы играли в мяч далеко, она хотела смотреть [на игру]. Но в ту ночь не сказала она ничего.

На другое утро царь вышел, а к царице пришла деламская царевна испрашивать прощение: «Я заметила вчера, что слова мои вас обидели. Но я не для того предложила это царю, чтобы вы не могли наблюдать за играми. Я помещу вас в такое место, что вы все будете видеть, а вас никто не заметит, пока вы сами того не пожелаете». Сказала Бепари: «Вчера меня очень обидел твой совет. Но если ты обещаешь мне показать все, мне будет приятно».

Дорога к ристалищу была так разукрашена, что ее невозможно ни с чем сравнить. У края поля возвышался мраморный грот, откуда через узкое отверстие можно было наблюдать за игрой, оставаясь незамеченным. От этого грота до края поля тянулся сад, прекраснее которого не было, ничего на земле. Сели мы на коней и поехали.

Велел Джимшед привести ему доброго, выносливого коня и принести мяч с чоганом. Пригнали множество снаряженных скакунов, а также двадцать запасных [коней] для царя и других придворных. Принесли сотню чоганов, разукрашенных драгоценными камнями, поделили их между игроками, и вышли мы на площадь. Поле было выложено разноцветными плитами и вымощено серебром. Возведено было высокое кабахи, и так сверкала золотая чаша, водруженная на верхушку столба, что казалось, будто пылает пламя.

Начали мы игру в мяч. С Джимшедом никто сравниться не мог, но тамошние игроки были очень искусны, я никогда прежде не видел, чтобы лучше владели конем и мячом. Когда мы утомились и не могли больше продолжать игру, спешились и отправились в сад, краше которого не видело око человеческое. Всем он был полон — не знаю я ничего, чего бы там не было, всего было в избытке: и плодов, и цветов, и деревьев, и земли. В середине сада находился бассейн, такой большой, что стрела, пущенная с одного берега, другого не достигала. В бассейне были воздвигнуты четыре колонны. А на четырех колоннах стояла беседка, в которой могла уместиться тысяча человек, и столбы в той беседке были из чистого золота, а перила — из желтой яшмы.

Сели мы пировать и веселиться, говоря при этом: «Много развлечений было у злодея!» Смотрели мы на этот грот в скале, но различить ничего больше не могли. Оттуда вытекала вода, и мы думали, что там исток реки. Наверху было огорожено место, где мог сидеть или лежать один человек. Окаймляла то место рама из чистого золота. Спросил царь: «Для чего он это сделал?» А визирь и дворецкий отвечали: «Для того, чтобы он мог отдохнуть там, когда бывал не в духе или уставал, а мы сидели здесь и пировали. Для других он был опасен, а своим придворным был полезен и помогал им. Колдунов негоже хвалить, но, клянусь государем, если бы кто увидел его отвагу, сказал бы: «Есть ли на свете кто лучше!» Но был он грозен и за малейшую провинность мог стереть человека с лица земли. Сто лет я ему служил и ни разу не посмел без его приказания подойти к этому окну. А если подходил, то лишь для того, чтобы выслушать его волю. Столько уже времени он мертв, а вся наша страна еще трепещет в страхе и никто не смеет пройти у подножия той белой скалы, и мы не знаем, что там внутри».

Закончился пир, все разошлись. И подали царю маленький кисет, запечатанный печатью змея, и доложили, что здесь ключ от той маленькой беседки. Евнух пошел с нами. Кроме меня, с царем никого не было. «Стоит ли идти смотреть, не оказалось бы там колдовства», — сказал царь. Я же отвечал ему: «Нигде колдовства не было, отчего же там ему быть? Я открою сам, но, раз такой запрет на том лежал, что и после его смерти никто не смеет туда идти, может, мне всего не покажут, а лишь тебе, поскольку ты более великий царь, чем тот колдун». Сказал он мне: «От тебя не укроется ничего, посмотри, что там есть!» Он сам взломал печать и дал мне ключ. Я пошел, открыл [дверь] и вошел. Вещей там не было никаких, только роскошные, шитые жемчугом ковры.

Пока мы не открыли двери, снаружи ничего не было видно, а как вошли, изнутри были видны и сад, и та беседка. Сказал я царю: «Глазом я ничего опасного не вижу и ухом не слышу. Думается, что сделал он себе просто место отдыха, и ничего больше». Царь вошел, огляделся, не было там ничего, кроме постели. Заставил меня вынести одеяла, вытряхнуть и снова постелить. Я раздел его и уложил, а сам вышел. Он спросил: «Почему ты здесь не ложишься?» Я отвечал: «Да не допустит этого господь! Если этот нечистый никого в грот не допускал, то твой покой тем более не следует нарушать. Я буду спать за дверью и сторожить, кто знает, что может случиться!»

Оказалось, царица и дочь деламского царя тоже были внутри этой скалы со своими верными служанками и наблюдали. Когда царь остался один и больше никого не было, они подошли к двери — ключ был там с той стороны, и изнутри ничего не было видно. Когда они вошли, Джимшед лежал лицом к стене. Дверь открылась, он обернулся и, увидев царицу, воскликнул: «Уж не видение ли это, как могла здесь оказаться Бепари?!» Бепари отвечала: «Да не допустит этого господь, не видение я и не дурной дорогой пришла». — «А как же ты пришла сюда? — спросил Джимшед. — Покажи мне!» Царица показала ему на дверь: «Вот отсюда я пришла». Я же ничего этого не видел, только голоса слышал, но сам молчал. Понял я, что был там тайный ход, иначе зачем было накладывать запрет на эту беседку, когда в городе много домов еще прекраснее и никто не запрещает их осматривать. Притворился я спящим. Царица пробыла там до утра.

Когда занялась заря, Джимшед пожелал выйти через ту дверь, но Бепари сказала ему: «Не надо! Деламская царевна наказала мне: «Кто знает, может, царь захочет пройти через эту дверь, не позволяй ему, иначе слух об этом разнесется, и, когда все это будут знать, какая в ней польза!» Я пойду тем же путем, а вы заприте дверь, ключ возьмите с собой и ступайте во дворец. Я тоже приду туда. Я думаю, что эта пещера лучше всего, что есть в этом городе!»

Царица ушла, и, когда она закрыла за собой дверь, в стене даже не было ничего заметно, не видно было, что там была дверь. Окликнул меня Джимшед: «Кераг! Ты спишь? Сторож должен быть более бдительным». Я отвечал: «Когда было нужно, я был бдительным стражем, а теперь было время спать, потому я спал». Засмеялся он: «Открой дверь!» Открыл я дверь, и повелел он: «Пойдем во дворец, сегодня займемся домашними делами, мне сегодня некогда, и я никого принимать не буду. Придворным скажи, пусть отдыхают. Завтра я провожу тебя, а сам еще два дня буду их гостем, все здесь улажу, а более мешкать не могу, пойду за тобой следом». Передал я придворным приказ царя, но отвечали они так: «Негоже царю без свиты входить в город. Когда царь пожалует, мы будем чествовать его и сопровождать до города. Но если он не хочет этого, то выйдем мы только завтра — не сегодня».

Царь оделся, сел на коня, и мы поехали. Джимшед приказал мне: «Ты никуда не уходи!» И я был с ним. Вошел он во дворец и увидел царицу, стало ему обидно. «В чем дело, — сказал он, — ты оказываешься там, где я не жду тебя». Царица засмеялась: «Сколько стран увидит человек, стольким уловкам и обучится». Джимшед отвечал: «Никак, ты унаследовала колдовство отца, больше негде было этому обучиться». Рассердилась Бепари и молвила: «Колдовство моего отца не тебе, а ему самому повредило. И я себе во вред поступлю, не только не покажу, а разрушу тот путь, по которому пришла сюда». Хотела она вскочить, но Джимшед схватил ее за руку и не отпустил. Сказал так: «Почему ты обиделась, солнце мое, при упоминании о твоем отце? Успокойся и скажи всю правду. Я своих дел от Керага не скрываю. А всем жителям я велел сегодня сидеть дома и не выходить на улицу».

Услышав приказ царя, Бепари сообщила деламской царевне, что царь вызывает ее. Она пришла, и сказал ей царь: «Есть у вас какой-то ход, отчего не покажешь нам его?» Встала она, тотчас же провела нас через потайную дверь, и какое-то время мы шли вниз, прошли по лестнице, потом по ровному месту, дорога была хорошая, спокойная, светлая. Спустя некоторое время мы очутились в просторном и красивом доме, потом снова поднялись по лестнице и попали в другой дом. Там не было резьбы и украшений, но это была надежная крепость, большие башни, и все устроено, как подобало хорошей крепости. Поднялись мы на самый верх и увидели оттуда и площадь, и сад, и беседку, как если бы они были совсем близко. И не только это, весь город был так виден, что ничего не могло укрыться.

Показав нам это, отвели нас в грот, и Бепари сказала: «Вот какому колдовству я научилась. Можете и вы научиться». Пошли мы по тому ходу обратно и опять очутились во дворце.

И спросил Джимшед деламскую царевну: «Это все Алмазному змею досталось готовым или он все создал сам?» — «Все это сделано им, — отвечала царевна, — здесь ни одного камня не было». Удивился Джимшед: «Как же такой колдун столь искусен был в добрых делах?» — «Истину изволит молвить царь, — отозвалась деламская царевна, — колдун ничего хорошего совершить не может. Но Алмазный змей не был колдуном от рождения, он прибегал к чарам, чтобы обрести независимость и богатство. На самом деле он был сыном короля франков[44] и прибыл сюда в сопровождении своих соотечественников, людей искусных и знающих. Все, что вы здесь видите, сделано их руками и руками тех, кого они обучали мастерству и ремеслу. Когда шли они из страны франков, через много земель проходили, но нигде им не понравилось. Прибыли они сюда, где была безлюдная местность, никому она не принадлежала. Леса, воды, поля — вот все, что застали они здесь. Остановились и принялись возводить дома. Построили немало, и сказал [Алмазный змей]: «Я одинокий изгнанник, и не быть тому, чтобы не нашел я себе ровни». Посоветовали ему старшие и воспитатели его: «Не бери в жены дочерей соседних государей. Позарятся они на твои владения и начнут отбирать их, а у нас не столь сильное войско, чтобы сражаться с великими царями, и, если мы отступим, будет стыдно. Попроси в жены дочь дальнего деламского царя».

Прибыли сваты и стали просить у отца моей руки для сына франкского короля. Отец мой подумал, что речь идет о настоящем франкском царевиче, и сказал так: «Я благоволю великому королю франков. Пусть прибудет жених, и, если он понравится мне, я отдам за него старшую и лучшую из своих дочерей».

Как получил он такой ответ, тотчас собрался в путь. «Чем это я могу не приглянуться царю!» — [подумал] он, облачился, как подобало, и прибыл по-королевски, с пышной свитой. Как увидел его мой отец, мне на горе, так понравился он ему — и лицом, и осанкой, и нравом, что сказал он так: «Лучшего зятя мне не найти, хоть весь мир обойду!» Все свои богатства — и казну, и сокровища, и придворных, и слуг — батюшка мой поделил пополам так, что себе ни на одну драхму не взял больше. Проводил он меня на расстояние трехдневного пути и сказал: «Дочь моя, ты не должна на меня обижаться. И мужа я добыл тебе неплохого, и свое богатство пополам разделил». Он вернулся в свою страну, а меня привезли сюда. Всякий день тешили меня игрой в мяч и развлекали. Это мне нравилось. Откуда мне было знать, что он колдун. Как заполучил он меня и стал владельцем большого богатства, все эти красивые дома построил при мне, а после сказал: «Теперь пойдет повсюду слава о моем городе, в котором сидит царская дочь, начнут мне другие государи завидовать». И стал он тогда в змея обращаться, и чары изучил колдовские, и построил эту башню: «Кто знает, как дело обернется, не я, так ты спрячешься здесь и так просто в руки никому не дашься».

Так я и жила, как вы видите. Бог невзлюбил его за колдовские козни и все у него отобрал, а меня он ничем не обижал, только тешил да развлекал. А теперь, когда я, прах от ваших ног, стала вашей рабыней, я и вовсе ни в чем нужды не знаю.

Закончили мы тамошние дела, отобрали подобающую свиту, богатства и сокровища, собрались с таким почетом и такими дарами, что на земле все не умещалось и земле было тяжко. Вынесли мы груз и поклажу в иоле, и стал Джимшед просить прощения у деламской царевны за то, что так долго пользовался ее гостеприимством, доставил много беспокойства и ввел ее в большой расход: «Я отблагодарю тебя! Отныне считай меня, хочешь — сыном своим, хочешь — братом!» А мне [Джимшед] велел: «Ты отправляйся утром, здесь не задерживайся, а я за тобой последую». Я сказал: «Без письма никуда не пойду, ибо [государь] убьет меня, а если не убьет, то не поверит».

Размешал Джимшед чернила с мускусом и благовониями и велел: «Приведите ко мне мудрого писаря, пусть напишет письмо получше, царю оно предназначено».

«Прежде всего помянем имя господа, который держит в руках небо и землю, и мы, уповая на него, покорны ему. В небесах он бессмертен, а на земле от лица его наводит страх на неверных неодолимый врагами батюшка мой, государь. Все в руках господа — и море, и суша, и звезды вращаются по его воле. И все, что приключается с человеком, все от него. А теперь я прошу визирей испросить у государя для меня фарман со словами прощения. Не по своей воли покинул я отчий кров и не ради богатства лишился его покровительства, не один я колдовству поддался, многие люди, старше и разумнее меня, стали жертвой дьявольских козней. С божьей помощью спасся я от колдовства, много опасностей я повстречал на суше и на море, но ныне испытаниям моим пришел конец — об этом поведает вам Кераг, и я сам вскоре прибуду, предстану перед вами со славой и почестями».

Отправил меня царевич, шел я днем и ночью, не зная отдыха, и прибыл на сороковой день в родной город. Как увидели меня горожане, признали. Обступили меня, обняли. Не меня увидев, они обрадовались, а про царевича разузнать жаждали. Думаю, не принеси я им добрых вестей о нем, они бы меня живьем проглотили. Услышав, что он жив, побежали они, опережая друг друга, к царю [с вестью]: «Джимшед пришел!»

Выбежали из дворца царь с царицей, босые, с непокрытыми головами. Поднялась тут радость великая, с горючими слезами благодарили они господа. Передал я царю письмо, а сам отошел в сторонку. Признал царь печатку Джимшеда, возблагодарил господа. Нашли меня и привели к нему. Сначала расспросил он меня обо всем. После велел облачить в царские одежды, возложил мне на голову венец, осыпал драгоценными камнями столь щедро, что гора самоцветов покрыла меня с головой. Потом приказал [царьТомеран] снять траур и облачиться в парадные одежды. Все оделись в пурпур, раздались звуки музыки, состоялось великое празднество и пиршество. Рассказал я всю правду, и он то плакал, то принимался благодарить господа.

Наутро царь и все его вельможи сели на коней и отправились навстречу царевичу. Я ехал впереди. Царь был уже стар и так ослабел от чрезмерной печали, что и часа на коне не мог выдержать и в день больше одного агаджи не проезжал. Шли мы пятнадцать дней, и государь вовсе изнемог. Тогда я сказал ему: «Вы неверно поступили, пускаясь в столь дальний путь. Негоже вам продвигаться еще дальше. Джимшед идет навстречу, нагруженный богатством, лучше подождать его здесь». Остались они там, а я поехал. Два дня ехал я, как мог [быстро]. Джимшед, оказывается, шел мне навстречу и остановился на берегу моря, где он убил дракона. Молвил Джимшед: «Здесь место моей первой битвы, где я показал силу свою и отвагу. Остановимся тут и дождемся Керага».

А царица увидела сон, что надо трижды обойти вокруг одного дерева, трижды поклониться, [тогда] откроется дверь, выйдет дева необычайной красоты и принесет много пользы. Встала на заре и поступила так, как ей было велено во сне; вышла к ней дева, которую я видел прежде, подобная луне, сиявшая ярче солнца. Бепари сначала испугалась, думала, что это привидение. Но красавица взяла ее за руку и привела к своему пристанищу. Весь тот день были они там. Узнали историю девы: была она дочерью знатного вельможи, владения которого разорил дракон, а сама она по милости божьей пять лет скрывалась в том дереве.

На следующий день Джимшед велел снарядить корабли, взять деву и тронуться в плавание, чтоб пересечь море. Три дня они плыли, на пятый день я повстречался с ними. Рассказал я ему о родителях. Обрадовался Джимшед прежде тому, что они живы, а потом встрече со мной. Царица сказала: «Кераг принес добрую весть, и награда — за тобой». Джимшед ответил: «Бог свидетель, я вознагражу его, но и ты должна его одарить». Царица сказала: «Ты обещаешь и не даешь, а я дам сейчас же. У меня такой дар для него, какого тебе вовек не сделать!» Поблагодарил я обоих: «Милостей ваших никогда я не был лишен!» Возразила Бепари: «Не думай, что я шучу. Царь прочил тебе красивую женщину, дочь славного царя, но та, что у меня, лучше той». Подумал я про себя: «Наверное, это та дева, из-за которой сердце мое томится», а вслух я произнес: «Когда царь оказал мне милость, он мне много раз показал свой дар, а вы отчего [ее] скрываете, если она на самом деле так прекрасна!» Засмеялась Бепари: «А если я покажу ее тебе и ты скажешь, что в жизни не видел равной ей, что тогда?»

Так шутили мы и смеялись, а вечером сели за трапезу. И молвил я Джимшеду: «Время ли нам тут задерживаться? Отец ваш давно покинул свои владения, вышел вам навстречу; государыня, матушка ваша, умрет от ожидания. Бепари, супруга ваша, беременна. Мы должны спешить днем и ночью, чтоб поскорее встретиться с ними и их обрадовать, справить вместе свадьбу и рождение наследника». Отвечал Джимшед с улыбкой: «Я тебя ждал, иначе давно бы уже был на месте». Царица сказала: «Не бывать тому, чтобы и ему свадьбы не справили. Если мы приведем его одного, все нас попрекать станут: весь мир обошли, а для него не могли одну девушку отыскать! Завтра я покажу ему свою сестру, посланную мне богом, поглядим, что он решит!» Я встал и снова ей поклонился. Джимшед еще сам ее не видел и очень удивился: «Кто она? Почему мне не показали?» Царица отвечала: «Сегодня ничего не выйдет, а завтра я ее наряжу и приведу, а ты приготовь своего визиря, и сыграем свадьбу». Так шутили они и веселились.

Наутро заиграли музыканты, и разнеслась весть: «Сегодня свадьба нашего визиря, и все знайте о том, приходите на торжество». Вся свита собралась, и такое царило веселье, что было похоже, будто сам царь свадьбу играет. Облачил меня Джимшед в царские одежды, возложил своей рукой на голову венец и сам провел меня к царице. Я же не радовался, ибо сомневался в душе: «А вдруг это не та девушка и по милости царя потеряю я и ее, и деламскую царевну!»

Царице сообщили, что прибыл царь за невестой и привел с собой визиря.

Вывела она деву в венце и свадебном платье, послала Дворецкого к Джимшеду: «Сначала сам погляди и, если недостойна она твоего визиря, отправь ее». Но Джимшед решил, что Бепари не могла сделать дурного выбора, и пошел вместе со мной. Взглянул он на деву и долго стоял пораженный. Потом сказал так: «Око человеческое ничего подобного не видело. Не земное это существо — небесное!» А я только кинул взор на деву, сразу узнал ее, почувствовал, что одну ее желаю и люблю в целом мире. Позабыл я тотчас и царевну деламскую, и ее город. Мне казалось, весь мир принадлежит мне.

Посадили невесту на золотой престол в шатре, разбитом для свадебных торжеств, посадила и меня Бепари рядом с ней, стали все нас поздравлять. Когда мы расположились, вошел Джимшед со своей свитой и поздравил нас, и начался пир. Три дня и три ночи длилось веселье. После я встал, поблагодарил их обоих низким поклоном и сказал: «Не только я, но и сын и брат не стоил бы того, чтобы вы так заботились о нем! Но теперь лучше, чем длить веселье, порадовать престарелых ваших родителей. Не мешкайте, царь ждет вас, и в разлуке гнетет его печаль».

Поблагодарил меня Джимшед, но в тот день пира не прервал. Когда все насладились весельем, убрали столы, еще один день отдохнули от питья вина и наутро двинулись в путь. Шли мы три дня, охотясь и пируя. Не выдержало сердце царя Томерана, и он тоже три дня шел нам навстречу. Сошлись мы так близко, что придворные уже могли видеть друг друга. Заиграли тут трубы, загремели барабаны, застучали литавры и бубны. Поняли мы, что прибыл наш царь. Заспешил Джимшед, пошел к отцу, а тот направился к нему. Бросились ему навстречу знатные хатайские вельможи. На поклоны и приветствия одних, которые были постарше и познатнее, Джимшед отвечал, других вовсе не замечал, торопясь встретиться с отцом. Спешился он и, не дав никому предупредить царя о своем приходе, предстал перед ним.

Джимшед поклонился отцу до земли и потом сказал: «О государь, не признал ты сына своего желанного, разорившего царство твое, отвергнувшего престол и венец!» Как услышал царь имя сына и узнал его голос, обезумел, растерянно стал водить глазами и плача говорил: «Кто скажет мне, сон это или явь? Где Джимшед, дающий жизнь родителям и радующий свою страну? Где Джимшед, солнце и свет земли?» Тут от радости остановилось у царя сердце, закружилась голова. Он бы упал, если бы Джимшед не подоспел на помощь, не спустил бы его с коня и не усадил на землю. Он долго просил и уговаривал отца, но не мог привести его в чувство и стал плакать и бить себя по голове. Так расцарапал он лицо, что кровь омыла его и оросила лицо и грудь Томерана, тот вздрогнул и открыл глаза. Увидев, что отец пришел в себя, Джимшед воскликнул: «Разве недостаточно я грешил до сих пор, что теперь чуть снова не убил тебя своей рукой? Но что делать, кто простит дурного сына, как не отец с матерью? Каким бы плохим сыном я ни был, ты должен радоваться тому, что я пришел. Не с таким уж никудышным даром я пришел, чтобы ты не простил мне недолгой разлуки. Клянусь творцом, если ты не отзовешься, я кинусь на свой кинжал!»

Как услышал [царь] слова сына, пришел в себя, приподнялся и обнял его. Увидел он, что лицо его окровавлено, голова разбита, удивился, снова обнял его и воскликнул: «Сын, жизнь отца твоего, безжалостно мучивший меня, опаливший меня огнем в пору благоденствия и покоя! Наконец-то удостоился я встречи с тобой — и вижу тебя таким! Что приключилось с тобой?» Отвечали царю: «Это из-за вас с ним такое случилось. Если бы вы не раскрыли глаз, он бы убил себя». Заплакал царь, еще раз обнял [сына], расцеловал и сказал: «Прости меня, сын, что я так досадил тебе». Ответил царевич: «Я должен просить у тебя прощения, а не ты, за то, что по невежеству своему доставил тебе столько горя».

Встал старый царь, сам принес розовой воды, своими руками обмыл сыну лицо и голову, снял окровавленную одежду и облачил его в царские одеяния, усыпанные дорогими камнями. Возрадовались они встрече друг с Другом. Сели все на коней и до самого города ехали с пением и музыкой, охотясь и состязаясь в стрельбе из лука. У въезда в город дорога была богато разукрашена, по обеим сторонам стояли певцы и плясуны, они пели и танцевали. Стояли также придворные и бросали золотые и серебряные монеты.

Пока мы добрались до главной площади, принесли и паланкин Бепари. Вышла ей навстречу старая царица, и Джимшед заторопился к матери. Я опередил его и обратился к царице: «Укрепи свое сердце, чтобы от чрезмерной радости не стало тебе худо. А то при встрече с отцом Джимшед едва не убил себя. А если и тебя увидит бесчувственной, вовсе лишит себя жизни». Обрадовалась царица, издали глядя на сына и невестку, приучила свое сердце и встретила их радостная и бодрая, не теряя сознания. Сначала обняла она Джимшеда и осыпала его поцелуями с головы до ног, а потом хотела было обойти вокруг него на коленях, но сын не допустил, поднял ее и поклонился ей до земли: «Разве достоин я называться вашим сыном! Ты должна была велеть рабам избить меня за то, что я доставил тебе столько огорчений!»

Потом царица подошла к невестке и, увидев сияние ее лика, поразилась и сказала: «Если из-за этого сбежал из дому Джимшед, то поступил он не так уж плохо!» Осыпала ее царица драгоценными камнями и жемчугами и повела обоих — сына и невестку — к царским чертогам, сопровождаемая певцами и музыкантами. Привела она их во дворец и усадила на царский престол.

Вошел во дворец сам царь Томеран, и предстали перед ним оба — муж с женой. Снял царь свой царский венец и венчал им сына, царица же возложила свой венец на голову Бепари. Отступили они оба и поздравляли молодых со свадьбой, а после — с воцарением. Вслед за ними вошли визири и вельможи и стали поздравлять Джимшеда и Бепари со свадьбой и воцарением.

Затем все сели пировать, и двенадцать дней никто не вставал из-за столов. Как прошло двенадцать дней, закончилось свадебное пиршество, и начали готовиться к рождению сына. Во всем Хатае поднялось великое ликование, повсюду пировали, пели, плясали, смеялись и радовались. Прошло сорок дней, и Бепари родила сына, прекрасного лицом и безупречного телом. Все жители Хатая праздновали рождение царского наследника, и повсюду началось торжество, но именно тогда-то и пропали мои труды и служба верная, миновала пора служения моего господину.

Заплакал горючими слезами визирь и сказал мне: «Вот, сынок, с того дня, как родился наследник, не улыбался я никогда, не веселился и не пировал со своими повелителями и не предавался радости с друзьями». Я удивился: «Как же так? Отчего ты, верный и преданный слуга Джимшеда, огорчился из-за того, что у него родился сын?»

Визирь продолжал рассказ: Я-то не огорчался, но царевич еще в городе того змея затаил против меня досаду. Там он не нашел причины сорвать на мне гнев, а ныне, когда родился у него сын, подумал в душе так: «Теперь я должен придумать что-нибудь, чтобы Кераг забыл про тот город. Я своими устами обещал ему подарить его, и, если не отдам, получится ложь. Но что скажу я сыну, отчего столь прекрасный город я отдал другому, не сохранил для него!» Из-за этого начал он со мной переговоры: «Ты вместе со мной вырос и до сих пор неотлучно и самоотверженно служил мне, ты лучше всех знаешь, как надлежит воспитать моего сына, кроме тебя, я никому не доверяю. Возьми его и воспитай, как подобает».

Я долго отказывался и умолял освободить меня. «Откуда мне уметь воспитывать детей? — говорил я. — Своих у меня не было, и родители мои, кроме меня, детей не имели, а других детей я и вовсе не видывал. Отдай своего сына тем, кто тебя самого вырастил. А когда моя служба понадобится тебе, если к тому времени буду жив, постараюсь тебе еще послужить». Но не отступался Джимшед. Тогда я встал, попрощался с родней и друзьями, коня и доспехи, принадлежавшие царю, отдал царским прислужникам, грамоту доверенную и знак визиря также отдал ими сказал: «Пока не поставлю сына твоего на ноги, ничего мне не надо. Но если ты не освободишь меня, когда он встанет на ноги, тогда, если хочешь, сними мне голову с плеч».

Оделся я в платье [простого] раба и явился к царице Бепари. «Господь и повелитель каждому воздает по заслугам, — сказал я. — Ныне царь Джимшед карает меня не по грехам моим жестоко, подвергает строгому испытанию. Если справлюсь — хорошо, нет — конец мне. Вели кормилице и няньке поставить [колыбель] поблизости. Я от колыбели ни на шаг не отойду, буду за младенцем ухаживать». Бепари заплакала и от стыда ничего мне сказать не могла. Приказала няньке и кормилице: «Ступайте [за Керагом] и делайте то, что он велит». Поместил я младенца в такие покои, что Джимшед, если он был дома, мог днем и ночью его видеть, а если входил или выходил, проходил бы мимо.

Три года я прослужил так, подстилки подо мной не было, голову некуда было преклонить, и ни одного часа не знал я настоящего сна, пока не исполнилось младенцу три года, пока он не начал ходить и не покинул колыбели. Мы и не выводили его и не показывали никому, кроме родителей. Три года сидел я в изножье колыбели. Если младенец не спал — я укачивал его, если спал — сторожил его покой. Когда сон одолевал меня и не мог я больше не спать, я опускал голову на край колыбели и дремал. Но тотчас вскакивал, как безумный. Царь Джимшед и царица дивились мне, но не искоренил Джимшед зла против меня из своего сердца. Часто он сам приходил, а то и гонцов присылал за мной, чтоб уговорили меня выйти, но я, если б даже клятвы не принес, и тогда бы не отошел от колыбели.

Соблаговолил господь, и прошло три года, и [наследник] начал ходить и стал собой хорош, не нуждался он больше в няньке. Однажды царь сидел за пиршественной трапезой, сидели перед ним хатайские визири и вельможи и жаловались, что до сих пор не видели ребенка. Джимшед отвечал: «Он не у такого человека на воспитании, чтобы мог я по своей воле поступать. Что поделаешь!»

Тем временем облачил я царевича по-царски, украсил венцом, опоясал кинжалом и привел к отцу. «Вот, государь, — доложил я, — перед лицом этих придворных отдаю я тебе твоего сына. Пусть бог сделает его покорным твоей воле, а мне, человеку немолодому, позволь теперь уйти». Ответил царь: «Ладно, ступай, но возвращайся скорее!» Я опять стал просить: «Не могу я больше ничего, зачем мне возвращаться, отпусти меня, ничего мне не нужно, кроме одной молельни, где я мог бы замаливать свои грехи, которые совершил перед богом или перед тобой». Молвил Джимшед: «Ступай, отдохни немного и поскорее возвращайся, тогда все и решим».

Распрощался я с ним и пошел, твердо решив живым сюда не возвращаться. Одарил меня [царь] бесчисленными сокровищами, но чувствовал я, что не от души все это, в сердце таил он гнев.

Дома я пробыл целый год, и ни разу государь не справился обо мне. Я и часа не мог провести в разлуке с ним, но не шел ко двору, все надеясь, что не забудет он мою верную службу и призовет к себе. Поскольку не вспоминал он меня, я понял, что кончилась наша дружба и мое верное служение ему.

Сердце мое замирало, и плакал я кровавыми слезами. От других узнавал я о царе и юном царевиче. Когда миновал год, царевича, оказывается, начали выводить из дворца. Находился он на попечении у новых визирей, взявшихся за его обучение и воспитание. Водили они его на берег моря охотиться и развлекаться. Пожелал царь Джимшед, чтобы во время его царствования не вспоминали бы старых и пожилых людей, окружил он себя молодыми льстецами, прислушивался к их советам, им доверил себя и своего сына. Смешалось все при дворе и в его царстве, не соблюдались больше закон и порядок. Царя Томерана не было уже в живых, а мой батюшка еще раньше преставился. Сверстников своего отца Джимшед даже не вспоминал, не то что к себе призывал и совета спрашивал! Развлекался он со своими ровесниками и с теми, кого сам взрастил. Между тем юный царевич также привык забавляться со своими друзьями. Однажды играл он на берегу моря с отроками-сверстниками, а отец его, царь Джимшед, тем временем пировал с придворными, захмелели они и забыли о царевиче. Утомленные игрой, мальчики заснули. Заснули и вельможи и все придворные.

Вышла из воды морская колдунья, приглянулся ей царевич, она и утащила его. Когда проснулись приближенные, спохватились — а царевича нет! Одни бросились искать, другие отправились к царю, думая, что мальчик у отца. Находился там один разумный старец. Он, оказывается, сказал: «Здесь неподалеку дом визиря [Керага]. Может, он пожелал видеть своего воспитанника, не выдержал столь долгой разлуки и похитил его?» Прибыл он ко мне и, не найдя [пропавшего], побоялся докладывать государю до следующего утра. Ко мне он прибыл в ту же ночь и все сообщил. Я столько бил себя по голове, что окрасился своею кровью. После сел на коня и быстрее ветра поскакал во дворец. Приехал я как раз в то время, когда Джимшеду сообщили о пропаже сына и стоял там великий плач и крик. Предстал я перед царем с расцарапанным ликом, разорванным воротом, измазанный кровью, облитый слезами и только хотел упрекнуть его за то, что он меня от службы отстранил и потерял сына, как он вскочил и, не дав мне вымолвить ни слова, стал уличать меня в дьявольских кознях и в колдовстве: «Сначала ты ко мне пристал и оторвал меня от материнской груди, после вовлек в дьявольские сети и навлек на меня множество бед! Когда же ты не справился со мной и господь спас меня от твоего колдовства, за сына моего принялся. Я знаю, почему ты это сделал: хотел получить Алмазный город и, когда не достался он тебе, со зла ты дитя мое загубил!»

Застыл я на месте, пораженный, не мог собраться с мыслями. Царю отвечать не след даже смелому и заслуженному слуге, а я — какой я был слуга и что я мог сказать! Некоторое время я стоял ошеломленный. Когда же я немного пришел в себя и он тоже немного успокоился, я сказал ему так: «О том, как я предавал тебя и сколько вреда принес, ты знать не мог и другие судить не могут. Пусть рассудит нас бог, когда на страшном суде вместе предстанут перед ним государи и нищие. Тогда узнаешь, вредил ли я тебе и твоему сыну, хотел ли я без твоего согласия вкушать хлеб, желал ли я в ущерб тебе и себе на пользу получить город Алмазного змея. Теперь же я пойду, обойду и моря и сушу, буду до тех пор молить бога, пока он не услышит меня и не приведу к тебе твоего сына, как когда-то привел тебя к твоим родителям. Отныне пусть добром не поминают мое имя на земле, пусть свершится твоя воля, если ты увидишь меня среди твоих приближенных. Не нужны мне подаренный тобой город и твои сокровища! Если не разыщу царевича, пропаду, как и он, и тогда поступай как знаешь».

Отправился я в путь и взял с собой человека, который помнил, где это случилось. Показал он мне, где царевич уснул. Встал я на берегу моря и заплакал горючими слезами: «О бог всевидящий, ты знаешь все — и тайное и явное, рассуди нас с царем Джимшедом, не во вред ему, а в мое оправдание, чтоб не сгинули труды мои и служба моя, помоги мне найти того отрока. Ты сам знаешь, что, кроме тебя, нет у меня судьи и заступника, опровергни молву о моем колдовстве, помоги узнать, от чего пострадал царевич — от дэвов или каджей, человека или зверя. Помоги доставить сына к отцу и тем самым завершить мою верную службу вассала. Не надо мне патрона, кроме тебя, пока я жив, буду служить тебе и тебя славить».

Так я молился до полуночи и, утомленный слезами, упал без чувств, сморила меня дремота. Привиделось мне во сне, что стал надо мною мой конь Невезучий и говорит: «Не о себе я печалился, а о тебе, ибо знал, какие испытания тебе предстоят. Ведь я сказал тебе тогда же, чтобы ты сохранил мои внутренности, что они еще пригодятся тебе. Отчего не сохранил ты их?» Я отвечал: «Как справился я тогда с тем колдовством, с тех пор хожу ими опоясанный. Как я мог их потерять?!» Он сказал: «Тогда чего же ты печалишься! Когда вы ушли из города дэва и встретились с царицей каджей, вы не понесли урона. Все лесные, водяные и полевые каджи там собрались, а вы спаслись от них. Теперь, раз все мое при тебе, ни о чем не думай! Тогда же оттуда сюда переселилась одна колдунья. Живет она у моря, она-то и украла спящего царевича. Когда на берегу никого нет, она выводит его, играет с ним, растит как своего мужа, надеется оставить у себя навсегда. Вот уже пять дней скрывает она царевича. Как услышит человеческий голос, уводит царевича в море, держит его там. Встань, забрось в море, как сеть, мои кишки, и, где бы ни таилась та колдунья с царевичем, ты их вытащишь».

Как сказал он мне это будто наяву, я тотчас вскочил, проснулся. Огляделся по сторонам — вокруг ни коня, ни кого другого. Снял я с себя кишки Невезучего, крепко привязал к ним другой аркан, оба конца прикрепил к поясу, помянул господа и забросил в море, как забрасывают сеть. Пошла веревка ко дну и потянула меня за собой. Когда аркан стал короткий и тяжелый, потянул я с силой и вытащил на берег ту колдунью. Была она так крепко опутана, что высвободиться не могла, а на руках держала царевича. Увидев меня, он обрадовался и засмеялся, но от колдовства был он не в себе. Сначала я хотел его развязать, но потом решил, что если до сих пор он терпел, то и сегодня вытерпит, сел на коня и поспешил доставить их к царю.

На глазах у Джимшеда высвободил я царевича, а колдунью сжег в огне. Распрощался я с царем, сказав ему: «Меня ты счел неверным, а тех, кто сына твоего едва не погубил, благодарил за преданность. Ныне я ухожу и до судного дня не увижу твоего лица!»

После того Джимшед весьма сожалел о том, что зря потерял меня. Сам приходил ко мне, присылал многих посредников. Я же стоял на своем, не встречался с ним и ко двору не являлся. С того дня так и живу. Не оправился и царевич от колдовских чар. Исполнилось ему двадцать лет, но не было у него царского разума. Горюя о сыне, до времени постарел и ослабел Джимшед. Когда сын умер, он ненадолго пережил его. А нынешний царь много раз призывал меня к себе, но, горько проученный одним государем, чего я мог ожидать, служа другому! Сделал тогда он визирем моего сына и доверил ему воспитание своего.

Обрушились на меня все семь небес, прахом пошли все мои труды. Погибли все те, ради кого я живота своего не щадил, — и царь и царевич. Остался я один, скажи, сынок, пережившему все это к лицу ли радость?!

Эту историю поведал мне старый визирь. Тогда я тоже огорчился и, когда вернулся, даже отцу моему ничего не сказал, ибо расстроило бы его разорение того рода и то, что сгинули их труды. Вручил я ему множество прекрасных даров, привезенных оттуда, и рассказал о смене царей и знакомого ему визиря. Больше ничего не сказал я тогда. А теперь я вспомнил [все это], увидев ваше горе. Если не умерла мать Джимшеда и дождалась избавления его от колдовства, отчего ты убиваешься и не дождешься того, что уготовано тебе господом?!

Как закончил он, сказал третий брат Гурзи: «Вы повелители мои и патроны. Вы рассказали то, чему от других были наслышаны, а ныне внемлите и мне: поведаю я о том, что своими глазами видел и своими ушами слышал. Здесь присутствуют мои родители, спросите их, что делали они пятнадцать лет в разлуке со мной. А я расскажу о том, как терпели разлуку с сыном своим Хосро царь с царицей, лишь в старости дождавшиеся наследника, что делали они, пока он сражался с бесчисленными дэвами и колдунами. А ты, Русудан, слушай и старайся уподобиться нашим родителям. Если ты скажешь, что сын твой лучше меня и потому ты не можешь утешиться, то утверждать, что он лучше царевича Хосро, ты не станешь, потому поступай так, как поступали его родители». Отвечала Русудан: «О брат мой, огня моего ничем не затушить, блажен тот, кто, пережив бедствия, дождался радости! У меня же беда следует за бедой, и радости я не припомню! Расскажи хоть, как другие радовались, может, и я порадуюсь».

Начал Гурзи словами сладостными: