"Парад теней" - читать интересную книгу автора (Степанов Анатолий Яковлевич)

17

Почему понедельник — день тяжелый? А потому что рабочий. Первый рабочий день недели. Смирнов зевнул во всю пасть, лязгнул искусственными челюстями и, открыв калитку, выкатил свой велосипед в проулок. Время лечебной физкультуры для инфарктника — десять верст на двух колесах по местным тропинкам. Но крутить педали не очень-то и хотелось, а хотелось выкурить вторую — вне плана — утреннюю папиросу.

Он увел велосипед из зоны, которая могла просматриваться бдительной Лидией, и, пройдя немного, безбоязненно и оттого в полную оттяжку закурил, привалив двухколесное чудо техники к забору Дарьи.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — сладко пропел женский голос из-за забора. Но соло исполнила не певица, сидевшая на лавке у крыльца, а Берта Григорьевна, притулившаяся к хозяйке.

— Чего это вы здесь спозаранку? — от изумления забыв поздороваться, растерялся Смирнов. — Ты же, Дарья, в это время дрыхнешь без задних ног!

— А нас из дома выгнали! — похвасталась Берта Григорьевна.

— Это как же понимать?

— Да идите же сюда! — испугавшись чего-то, вдруг свистяще зашипела Дарья. — Нам громко разговаривать нельзя.

Берта нажала на кнопку, и Смирнов, миновав калитку, покорно покатил велосипед к скамейке. Подойдя на расстояние шепота, шепотом же и повторил:

— Это как же понимать?

— Мастер у нас в доме, — уважительно сообщила Дарья. — Мою технику записывающую и воспроизводящую- проверяет, что-то там у меня в последнее время барахлит. Конечно, я понимаю, не ко времени все это, но что делать? Заранее с ним договорилась, а у него на два месяца вперед все расписано. Еще, что ли, два месяца ждать?

— Такой важный? — удивился Смирнов.

— Такой умелый. И единственный. Нарасхват.

Глазастый Смирнов вмиг соединил спецфургончик за забором с шурующим на даче мастером. Указал кивком на фургончик:

— Его?

— Его, его! — заверила Дарья. — Суперлаборатория на колесах.

— Все я про вас понял. Ничего интересного. А на велосипеде кататься все равно не хочется, — признался Смирнов.

— Надо, Федя, надо! — назидательно подбодрила его Берта Григорьевна.

— А я что говорю? — мрачно согласился Смирнов и щелчком направил окурок в урну. Не попал, прошел к урне, подобрал окурок и бросил в дырку для мусора. Вернувшись, шепотом извинился: — Пардон, — и вдруг, осененный, взвился: — Бабы, ну что вам здесь кучами сидеть? Пошли гулять! Подснежники распустились вовсю!

— Мне велено никуда не отлучаться, — сказала Дарья обреченно.

В подтверждение ее слов на крыльцо вышел рыжий мастер, увидел Смирнова, мельком поздоровался:

— Здрасте, — и обратился к хозяйке: — Как я и предполагал, Дарья Васильевна, все дело в записи. Запись у вас не на автоматике, а в ручном режиме, а вы пользовались пультом весьма и весьма небрежно. Разболтались приводы, ослабли контакты. Я кое-что сделал, поправил что мог, несколько изменил схему управления. Пойдемте, я вам покажу что и как, чтобы вы в дальнейшем, извините, не портачили.

— Пойдемте. — Даша покорно встала.

— Ты надолго, хозяйка? — спросил Смирнов.

— Надолго, — за нее ответил мастер, и они направились в дом.

— Увели, — констатировал сей прискорбный факт Смирнов. Но лишить природного оптимизма было трудно. — А, может, все и к лучшему, роскошная моя Берта? Мы с тобой- в обратном переводе на русский — в четыре глаза, так сказать. На природу, а? В чащу, а? В интим, а?

— Да уж и не знаю, Александр Иванович, — вяло посомневалась Берта.

Но Смирнова было уже не остановить. Подхватив пышную даму за локоток, он поднял ее со скамейки и, ненароком трогая за разные места, укутал, как младенца, в вечную ее павловопосадскую шаль.

— Вот ты и готова, радость моя. Потопали.

Берта Григорьевна движением плеч освободилась от запеленутости, двумя руками проверила прическу, улыбнулась, показав прекрасные зубы и, яростно кокетничая, согласилась:

— Потопали.

Катя левой рукой велосипед, отставной полковник ностальгически мечтал на ходу:

— В былые-то времена усадил бы я тебя, Берта, на раму и покатили бы мы с тобой щека к щеке. Ехал бы я и распалялся. А распалившись, свернул в густые кусты и…

— И что же вам мешает сделать это сейчас? — с соответствующим придыханием откликнулась Берта.

— Отсутствие на велосипеде рамы, недоступное счастье мое, — лукаво объяснил Смирнов. — Нету на нынешних рамы! Одни зигзаги!

Берта глянула на велосипед, с сожалением убедилась в его правоте: не было рамы, и все тут. Выбрались в лесок, исхоженный такой лесок, обжитый. По пути и бревнышко лежало подходящее — сухое, чистое, вытертое задами неприхотливых дачников.

— Присядем? — предложил Смирнов.

— Мы же гулять собрались, — удивилась Берта и уселась на бревно.

В общем-то ей гулять и не хотелось. А умный Смирнов нашел и теоретическое обоснование их столь быстрому привалу.

— Гулять, дорогая Берта, это не значит только усталыми и нежными ножками по неровной и сырой земле топать. Гулять — это ощущать безмерный мир, любоваться непредсказуемой природой, чувствовать себя частицей вселенной. — И покончив с поэтичностью, деловито пообещал: — Ты сиди, а я тебе цветочек найду.

Меж серых останков прошлогодних, мягких, нерешительно зеленых, народившихся трав рос маленький голубовато-розовый цветок. Смирнов осторожно сорвал его.

— Прелесть, прелесть! — восхитилась Берта. Цветок лежал у нее на ладони. Смирнов присел рядом с ней на бревно:

— Красоту любишь?

— Кто ж ее не любит?

Смирнов из нагрудного кармана, не вынимая пачки, вытянул беломорину, размял каменный отечественный табак (крошки в виде сучков просыпались ему на брюки) и, не закурив, заговорил:

— Жил в начале века один такой весьма забавный господин — Борис Савинков-Ропшин. Так вот он однажды изволил выразиться, что, мол, морали нет, есть только красота. И соврал, потому что в этом звонком афоризме ничего, кроме пижонства и позы, нет. Красота — это первозданность, чистота, невинность, и поэтому она нравственна изначально. Безнравственный человек не может любить красоту. Она ему враждебна, и он чувствует это.

— К чему вы мне об этом говорите? — спросила Берта.

— Ты не можешь любить красоту, — с огорчением заключил он.

— Это почему же? — злобно забазарила Берта Григорьевна.

— Потому что ты — сука, Берта. Продажная сука, — грустно констатировал Смирнов и, прикурив от зажигалки, втянул в себя ядовитый дым.

— Да как вы смеете?! — грудным голосом воскликнула Берта и возмущенно поднялась с бревна.

— Сидеть! — гавкнул, как цепной пес, Смирнов так страшно и недобро, что ноги ее подкосились и она, уж не чуя как, вновь оказалась сидящей на бревне. — Теперь насчет того, сметь мне или не сметь. Только что мой друг Вадим Устрялов, досконально обыскав дачу, сообщил, что обнаружил звукозаписывающее устройство, которое постоянно фиксировало все разговоры, ведущиеся в музыкальном салоне, столовой и на кухне. То есть в тех местах, где постоянно общаются гости и хозяева.

— Но какое я имею к этому отношение? — слегка успокоилась Берта.

— Прямое. Самое прямое. Тот же искусный и глазастый Вадик выяснил, что звукозаписывающее устройство включается вручную и что пульт управления этого устройства находится в твоей комнате.

— Это подлость! Подлость! Кто вам дал право влезать в чужую частную жизнь?!

— Анекдот расскажу, — пообещал Смирнов. И рассказал: — Поезд идет бесконечным тоннелем. Естественно, все купе закрыты, а сортиры тем более. И вдруг у одного пассажира страшно прихватывает живот. Или разорвет его или… В общем, умолил он соседа по купе, расстелил газетку и присел. Натурально, звуки, запах… Сосед, чтобы как-то скрасить свое существование, закурил. Тот, что тужился над газетой, поднял голову, посмотрел осуждающе и напомнил: "А вагон-то для некурящих!" Не надейся, Берта, вагон для курящих.

— Какая мерзость! — содрогнулась Берта Григорьевна.

— Мерзость, — согласился Смирнов. — Я тебя в лесок увел, чтобы этой мерзостью не запачкать приличных людей. Усмирить тебя, к ногтю прижать, дать понять, что тебе от меня никуда не деться, и уж только потом — к людям. Говори.

— Что говорить? Что ты — старый негодяй и провокатор, бессердечный и жестокий мерзавец, готовый без раздумья растоптать чужую жизнь? Ты погубил меня, погубил!

— Видал дур на своем веку, но такой… — изумился Смирнов. — Ты и вправду ничего не понимаешь или меня за идиота держишь?

— Что я должна понимать, что?

— Хотя бы одно: ты сдала Мишаню. Душегубы, узнав из разговора Георгия и Даши, который ты записала, что он в раздрызганном своем состоянии представляет потенциальную для них опасность, без раздумий убили его. Ты активная соучастница убийства, Берта.

Она завыла в полный голос. Он вспомнил про затухшую папиросу и, прикурив, на две затяжки присосался к коричнево-грязному чинарику. Он курил, а она выла. Без слез, заунывно, как собака по покойнику, в одном регистре. Наконец, икотно дергаясь, зарыдала. Подождав, когда она дойдет до настоящей истерики, он встал и спокойно дважды съездил ладонью по ее лицу.

— За что? — хрипло спросила она, горько и уже тихо заплакала. Он протянул ей большой мужской носовой платок и приказал:

— Вытрись!

Она послушно высморкалась и возвратила платок. Он изучающе, как Левенгук через микроскоп инфузорию, рассматривал ее. Удовлетворился осмотром и протянул ей руку:

— Пошли.

Она отшатнулась было в боязни новой пощечины, но, поняв, что больше бить не будут, встала, зябко закуталась в шаль и согласилась мертвым голосом:

— Пошли.

Мимо и слова не проронивших Вадима и Дарьи Смирнов провел Берту в ее комнату. Усадил на кровать, посоветовал:

— Можешь полежать, отдохнуть недолго. Отдохнешь, а уж потом я с тобой поговорю всерьез.

Она без звука мягко завалилась на бок. Он вырвал из-под нее шаль и этой шалью накрыл ее как следует.

А потом была лекция, которую прочитал эрудированный специалист Вадим Устрялов:

— В салоне три микрофона. Один у рояля, прикреплен к отопительной батарее, второй под журнальным столиком и третий в абажуре торшера. На кухне — два. Под столом, естественно, и в посудном шкафу. И еще три в столовой. Опять же под столом, у парных кресел и в подоконнике. Вот и все.

— А в других комнатах? — на всякий случай спросил Смирнов.

— Исключено, — слегка обиженно ответил Вадим. — Я проверял досконально.

— Ну а теперь, как действует: что берет, что не берет.

— Берет любой звук в этих трех помещениях вплоть до шепота.

— Шепот, робкое дыхание… — бормотал Смирнов.

— И робкое дыхание тоже, — заверил Вадим. — Аппаратура первоклассная, на Западе часто используется при промышленном шпионаже. Но ничего особенного, не ноу-хау. Так что меня ничем не удивили.

— Тебя удивишь, — почему-то недовольно то ли похвалил, то ли осудил Смирнов и неожиданно встрепенулся: — Мы тут треплемся вовсю, а Берта включила аппаратуру и пишет наши секретные разговоры, зараза!

— Такого не может быть, — строго и без колебаний возразил Вадим. — Все контакты заблокированы.

— Ты ничего там не повредил? — забеспокоился Смирнов.

— Александр Иванович, — протяжно укорил его Вадик.

— Молчу, шеф, молчу! — охотно сдался Смирнов.

Разговор шел на кухне. Смирнов и Вадик сидели за столом друг напротив друга, глаза в глаза, а в малом отдалении, подперев щеку кулаком, пригорюнилась Даша. И слушала их, и не слушала. Но паузу уловила. Сказала, жалуясь:

— Что ж это за напасть такая? Одни предатели кругом, одни предатели!

— Я могу тебя неправильно понять, Дарья, — сурово предупредил Смирнов.

— Да вы-то тут при чем? — отмахнулась она. — Я же сама, сама их в товарищи выбирала. И выбрала, идиотка! Почему так, Александр Иванович?

— Ну, идиотка — это слишком сильно сказано. Но то, что ты малость тщеславная и сильно доверчивая дуреха, — это уж наверняка. Как тебе пофартило, так ты сразу и поплыла по ласковым и теплым волнам, не замечая, что и волны, и искусственное море устроили тебе те, кто сладко кормится около беспечной пловчихи.

— Как же мне теперь с Бертой разговаривать?! — мучительно простонала она.

— Сейчас я с ней побеседую с полчасика, а потом вернусь и сообщу, как надо тебе с ней разговаривать, — подчеркнув слово «надо», пообещал Смирнов и встал. — Вы меня здесь подождите.

— У меня времени в обрез, — предупредил деловой Вадик.

— У меня тоже, — жестко оборвал его Смирнов и ушел к Берте.

Берта успела повернуться лицом к стене, обратив к Смирнову мощное, полукругом, бедро. На звук открываемой двери не отреагировала. Он чувствительно, но без злости, хлопнул по этому выдающемуся бедру. Хотел было сказать нечто издевательское, но замер вдруг, скользящим взором поймав неживой остановившийся взгляд. На прикроватной тумбочке со своей фотографии смотрел на него высокомерный и обаятельный Олег Радаев.

Хоронили Михаила Семеновича Кобрина на еврейской половине кладбища. Не по строгому обряду, а как положено теперь хоронить богатеев всех рас и национальностей. Сначала — венки. Не совковые, бюрократические привычные из тяжелой хвои, с химически яркими искусственными розами и кумачовыми с казенными словами лентами, а некие экзотические гирлянды из живых цветов, подобные тем, которыми украшали в Индии в былые времена знатных гостей. Потом — гроб. Не красно-черное чудище, которое в финале заколачивают плотницкими гвоздями, а некое сложное сооружение из красного дерева, напоминающее ампирный комод и царскую карету одновременно: с бронзовыми ручками, с бронзовыми защелками, в непонятных, почти каббалистических золотых прибамбасах.

И, наконец, процессия. Процессия, которая вела свою родословную от бесконечной кавалькады иномарок, приползшей к кладбищу медленной змеей. Кому холодно, те в строгих английских плащах, кому терпимо, те в траурных черных костюмах. Немногочисленные дамы исключительно в черном. Черная кожа, черные меха, черные кружевные платки, черные шляпки, черные вуалетки и подведенные черным сосредоточенно горестные глаза.

Как это у обыкновенных? Загнать катафалк по дорожке поближе к могиле, быстренько подтащить гроб к неряшливой яме, для порядка дать поговорить двоим-троим, послушать в скорби пятерку медных дударей. Окрыленные предстоящими чаевыми могильщики быстренько закидают яму землей, поклониться холмику — и на поминки.

Не так, не так у больших!

Коллеги усопшего — продюсеры и менеджеры Иван Емцов, Вагиз Нигматуллин, Денис Яркин, Савелий Бакк, Борис Гуткин и Олег Радаев несли гроб на плечах от самых ворот кладбища, не думая о своем здоровье и не жалея сил. Правда, рядом с каждым шагало по быку, которые богатырскими ладонями принимали основную тяжесть на себя. Но все это — мелочь, мелочь, которую друзья покойного не принимали во внимание, ибо их горе было безгранично.

За гробом шла, спешно прибывшая из-за границы, вдова, окруженная малозначительными родственниками, ревниво оберегавшими ее право на безмерные страдания.

Шеренгами шли артисты. Склоненные головы, прижатые к груди руки, безнадежно опущенные плечи, остановившиеся, не могущие понять, откуда такая несправедливость, глаза…

Портил все неорганизованный, недисциплинированный, в странную премешку хвост.

Вот они! Пришли-таки, засранцы. Смирнов с палочкой, наглая рожа Кузьминский, Сырцов, осторожно ведущий под руку Дарью. Казарян со Спиридоновым не соизволили. Конечно, и этих бы было достаточно. Но сегодня не до них. Сначала безопасность, а возвращение долгов на потом.

Жаль, что идут в хвосте. Ничего не поделаешь, они эпизодические персонажи в этом спектакле. Да и в его спектакле тоже. Пока.

Он стоял за памятником с шестиконечной звездой и надписью на иврите, который по необъяснимому желанию заказчика и по извращенной фантазии скульптора-архитектора был подобен древнекельтским сооружениям из трех каменных столбов. Весьма удобно для скрытого наблюдения. Памятник этот стоял неподалеку от ворот и, когда неорганизованный хвост торжественной процессии миновал памятник, он направился к выходу, шагая в такт замедленной поступи несущих гроб и подсчитывая шаги — свои и несущих. Не переставая считать, он дошел до скромной «шестерки», открыл дверцу и уселся на водительское место. Закрыл глаза, откинул голову на подлокотник и считал, считал.

… Вот они повернули на малую дорожку… Вот они подошли к могиле…

Шестерка верных друзей покойного Михаила Семеновича поставила гроб на изящную разножку и застыла, как говорилось в телерепортажах о смерти вождей, в скорбном молчании. Клерки из их контор, которые приволокли к могиле несчетные венки, почтительно удалились за соседние памятники, оставив шефов наедине с горем. Шефы стояли, уронив головы и вперив печальные взоры в свежую глиняную крошку. Тяжело, как двухпудовую гирю, поднял, наконец, голову Олег Радаев и обвел отрешенным взглядом окрестности.

Продолжая считать, он включил мотор. Продолжая считать, он тронул «шестерку» с места. Продолжая считать, он повернул за угол и стал невидимым для тех, кто колбасился у кладбищенских ворот: водителей персоналок, торговок цветами, нищих и просто зевак. Дав скорость, он перестал считать и, найдя на соседнем сиденье дощечку пульта, нажал на кнопку.

В одномоментном грохоте взрыва вознеслись вверх и разлетелись в стороны куски гроба и останки Михаила Семеновича. Пала пирамида из венков. Пали и люди — живые и уже неживые…

Дарья протянула ему обе руки, и Сырцов принял их в здоровенные свои ладони.

— Как спала? — участливо спросил он.

— Никак не спала, — призналась она. — А ты?

— Да и я почти не спал. С Дедом всю ночь проговорили.

— Есть о чем поговорить, — согласилась она и села за струганый стол. А мне говорить было не с кем. Артема отпустила, Берта в перманентной истерике…

— Что это с ней?

— Любимого ее артиста вчера… — Не договорив, Даша вскинула глаза на Сырцова. — Слава богу, что мы вчера в хвосте были, слава богу.

— Слава богу, — подтвердил он. — Поэтому и живем мы с тобой.

— Я не о том, Георгий, слава богу, что я не видела этой кровавой каши. Спасибо тебе, что ты сразу меня увел.

Разговаривали они на кухне. Сырцов обвел взглядом пустынный стол, газовую плиту без кастрюлек и сковородок, надраенную металлическую мойку.

— Не завтракала?

— Не хочу, — шлепнула она ладошкой по столешнице. — И не буду!

— Уймись, — приказал он и открыл холодильник.

…Она трескала яичницу за милую душу. Настоящую мужскую яичницу толстенную, с мелко крошенной ветчиной, щедро посыпанную вегетой и черным перцем. Потом, прихлебывая крепчайший чай, она поведала Сырцову, давно уже по солдатской привычке заглотившему все, что лежало на его тарелке:

— Ужасно люблю мужскую готовку. Вот когда мы с Костей жили…

— Может, о Косте потом? — перебил он.

— А сейчас о чем?

— Обо всем понемногу. Была такая рубрика в газетах.

— Ты без вывертов говорить можешь? — обиделась Даша.

— Я все могу, — самоуверенно заявил Сырцов. — Наелась? Тогда пошли.

— Куда?

— Туда, где нас не могут подслушать.

— А здесь разве могут?

— Черт его знает. Первый этаж все-таки.

— И кто же нас подслушивать собирается?

— Все, кому не лень! — разозлившись рявкнул он. — Пошли!

— А посуду кто мыть будет?

— Ты издеваешься надо мной, Дарья? — ласково спросил он и опять взревел: — Я, я помою! — И снова перепад: — После того, как поговорим, родная.

Устроились в музыкальном салоне. Она — в кресле, он- на вертящемся табурете.

— Говори, — предложила Дарья. Он растер ладонями лицо, вскинулся, и решился.

— Смерть Лизы и Дани, смерть Михаила Семеновича, этот взрыв — тебе сильно досталось в последнее время… — Он замолк, подыскивая слова.

Она воспользовалась паузой и сухо заметила:

— Не надо мне об этом говорить. Я знаю, что мне сильно досталось.

— Прости, прости, — поспешно повинился он. — Я как раз о другом, совсем о другом. О том, как предотвратить новые возможные если не несчастья, то наверняка крупные неприятности. Но я в затруднении, Даша, и не знаю, как поступить. Наверное, не стоило об этом говорить, потому что, кроме предположений и догадок, по сути, у меня ничего нет. — Он снова прикрыл ладонями лицо и, упираясь локтями в колени, глухо продолжил: — Но ты стала, уж поверь, мне очень дорога, и я не могу допустить, чтобы ты подверглась опасности.

— Я ничего не понимаю, Жора, — испуганно призналась она.

Он встал с табурета, подошел к ней, присел на корточки, заглянул в глаза и почти зашептал:

— Я предполагаю, Даша, нет, я почти уверен, что Артем- один из участников убийства Михаила Семеновича.

— Что ты говоришь! Что ты говоришь! — в ужасе закричала Дарья.

— Вчера Леонид Махов, нарушая все и вся, дал мне ознакомиться с материалами дела…

— И они до этого докопались?

— Ни до чего они не докопались. Докопался я. — Поднялся (неудобно) с корточек, вернулся на крутящийся табурет и ужаснулся, до чего все просто и подло.

— Говори. — Она за последнее время научилась собираться в кулак.

— Сначала пойду по элементарной логике, которая сразу же предполагает несколько недоуменных вопросов. Как могла за отрезок времени в минуту-полторы, не более, «тойота» прицепиться к кобринскому лимузину, когда и водитель, и ждавший машину Кобрин, как я понимаю, тщательно проверялись? Но если даже «тойота» зацепилась за «линкольн» заранее, то почему зацепилась? В машине не было их объекта. Откуда киллер из «тойоты» узнал, что Кобрин сядет в машину у магазина «Кубань»? Как стало им известно, что кобринская машина остановится в начале Комсомольского проспекта?

— На все твои вопросы есть один ответ: они следовали за машиной Кобрина в расчете на то, что рано или поздно можно будет использовать удачно сложившуюся ситуацию. Они ее и использовали, Жора, — ответила на все вопросы Дарья.

— Допустим, хотя организаторы таких убийств отнюдь не рассчитывают на чистую импровизацию. Такие убийства тщательно готовятся. Ну да ладно. Теперь самое главное. Выскочивший из магазинчика Артем произвел по стремительно удалявшейся «тойоте» четыре выстрела. В брошенной убийцами в Оболенском переулке «тойоте» обнаружены четыре пробоины. Экспертиза определила по пулям, застрявшим в корпусе машины, что выстрелы действительно произведены из Артемового пистолета.

— Он его получать сегодня поехал, — вспомнила Дарья.

— Все вроде сходится, да? — не приняв во внимание ее реплику, продолжил Сырцов. — Все, да не все. По показаниям многочисленных свидетелей первый выстрел прозвучал, когда «тойота» была уже метрах в пятидесяти от стрелявшего Артема, а четвертый — когда она достигла перекрестка. Это метров восемьдесят-девяносто. Я — стрелок, смею тебя заверить, наверняка не хуже твоего Артема, из идеально пристрелянного своего длинноствольного «байарда» в самом лучшем случае смог бы попасть в такую цель только с первого выстрела и, при самом невероятном допуске, со второго. Причем в спокойной обстановке. А трясущийся от возбуждения и растерянности Артем из пистолета ближнего боя уложил в цель все четыре пули с небывалой кучностью. Одна пуля в крышу, одна в заднее стекло, две — в багажник. Вывод может быть только один: все четыре выстрела в «тойту» были произведены заранее для доказательства полного алиби Артема. Они сделали только одну, на первый взгляд незначительную, ошибку: водитель «тойоты» чуть раньше, что объяснимо экстремой, рванул с места. И это «чуть» разрушает всю так хорошо задуманную и расписанную дезу.

— Жора, — позвала она и встала. — Жора.

Он подошел к ней, взял за плечи. Она, дрожа, приникла к нему.

— Успокойся, Дашенька, успокойся, — просил он. И она, обняв его за шею, просила:

— Спаси меня от злодеев, Жора.

— Все будет хорошо, родная моя, — обещал он и тихонько раскачивался, успокаивающе баюкая ее. Она вздохнула, поднялась на цыпочки и, все же не дотягиваясь, за шею склонила его голову. Для того, чтобы поцеловать в губы. Поцеловала и полной своей беззащитностью навсегда закабалила его:

— Ты — моя единственная надежда, Георгий, — и еще раз поцеловала. Долго.

Задохнувшись, они оторвались друг от друга.

— Даша, — не зная, что сказать, просто произнес ее имя Сырцов.

— Я понимаю, я все понимаю! — лихорадочно заговорила она. — Ни ко времени, ни к месту, ты прости меня, прости!

Она толкнула его в грудь, отрываясь от него, отбежала к окну и заплакала.

— Не надо, Даша, — попросил он.

Она рывком обернулась:

— Не буду, не буду. Все, все! Пойдем, я тебя провожу.

— Куда? — изумился он.

— С глаз моих долой! — горько пошутила она и подхватила его под руку.

Они спустились по лестнице, вышли во двор и уселись на скамейку у крыльца. Она виском прилегла на его плечо и тихо гладила его руку. На крыльцо из дома вышел Смирнов и, увидев их, заорал:

— Хай класс, мальчики и девочки!

— Значит, хорошо сыграли? Нигде не наврали? — странным голосом спросила Дарья, не поднимая головы с сырцовского плеча.

Смирнов вынул из уха изящную радиопуговицу, подкинул ее на ладони и похвалил своего любимого Вадика:

— Ну, рыжий, ну, молодец! Такую мне контрольную прослушку обеспечить!

— А мы? Мы — молодцы? Мы хорошо сыграли? Нигде не наврали? — уже злобно повторила Дарья, выпрямившись и ненавистно глядя на Смирнова. Поначалу Дед не разобрался и бойко ответил:

— Система Станиславского! Качалов и Книппер-Чехова! Партер в моем лице рыдал и плакал! — Но, ненароком увидев ее лицо, вмиг сменил пластинку. Спасибо тебе, Даша. Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, и поэтому спасибо вдвойне. За помощь, за поддержку, за сочувствие.

— То, что сказал Георгий про Артема, правда? — требовательно спросила Даша.

— К сожалению, правда, девочка.

— Он не может ошибаться?

— Он редко ошибается.

— Значит, вы специально договорились с Жорой не сообщать мне об этом заранее, чтобы я случайно не сфальшивила, узнавая не новую для меня новость? Вы с Жорой экспериментировали надо мной, как академик Павлов над собаками?

— Даша, — жалобно попросил неизвестно о чем Сырцов. Не услышав его, Дарья давила Смирнова:

— Я вас спрашиваю, Александр Иванович!

— Мы на всякий случай подстраховались, — виновато промямлил Дед.

— Спасибо за откровенность. — Даша встала. — Запись в доме выключена?

— Давно! — поспешно ответил Дед.

— Тогда я пойду к себе. Отдохну. — Она, стараясь не задеть Сырцова, обошла его по широкой дуге. Он успел спросить у ее спины:

— От нас?

— И от вас тоже, — ответила она, не оборачиваясь, и скрылась в доме.

Смирнов заменил ее на скамейке и сказал, чувствуя себя виноватым и перед Сырцовым:

— Неловко все как-то получилось. — Понимал, что отдуваться-то Георгию.

— Да что уж теперь! — нервно закончил разговор Сырцов, чтобы начать другой: — Я думаю, все произойдет сегодня, Александр Иванович.

— Твои-то пареньки в работе?

— По точкам, не более того. На скрытую слежку их не выпускаю. Сырые еще, могут наследить.

— И чему ты их на ваших курсах учишь?

— Не на курсах, а в академии, — поправил его Сырцов.

— Один хрен. Скоро тебе ехать, Жора.

— Знаю. Я джип у вас оставлю, а «девятку» возьму, ладно?

— Она же твоя, чего спрашиваешь?

— Боюсь Ксению без колес оставить. Если что, пусть на джипе. Я пойду, чтобы все без спешки. — Сырцов встал и, глядя на редкие смирновские волосенки, попросил: — Вы, Александр Иванович, извинитесь за меня перед Дашей еще раз.

— И за себя тоже, — поднялся и Смирнов. — Иди. И ни пуха тебе ни пера.

— К черту, — без улыбки ответил Сырцов и вышел за калитку.

Смирнов то ли постучал, то ли поскребся и, не открывая двери, спросил умильно:

— Ты спишь, Даша?

— Сплю! — криком ответила она из-за двери.

— Ты уж прости меня, старого дурака. Это все я. Жорка ни при чем.

— Оба хороши! — отозвалась она.

— Ты спи, спи, я больше тебя беспокоить не буду, — заверил ее Смирнов и на цепочках отбыл.

Эту он не жалел. Перегнулся через большое, накрытое пледом тело, взял с тумбочки портрет, перетянутый черный лентой, и спел, стараясь, чтобы получилось как у Олега Радаева:

И вновь начинается бой,

Какое-то сердце в груди…

И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди!

— Я хочу умереть, — не оборачиваясь, трагически заявила Берта.

— Сделаешь дело и умирай себе на здоровье, — милостиво разрешил он. Времени у тебя — только подмыться, помыться и накрасить морду лица. Вставай.

Через полтора часа домоправительница популярной певицы, всем известная в дачном поселке Берта Григорьевна, празднично яркая и оживленная, объявилась на пятачке, где у автобусной остановки функционировала стандартная палатка, в которой ей и приобрести надо было стандарт: минеральную и сладкую воду, упаковку пива, сухое печенье, орешки, пару шоколадок. Она перечисляла, что ей надо, а любезная (знала постоянную покупательницу) продавщица выставляла через оконце все требуемое на стойку. В поисках кошелька Берта, у которой, как и большинства дам, в сумке был полный бардак, вывалила все содержимое ее на стойку рядом с закупленным товаром. Нетерпеливый грубиян потребовал через Бертино плечо у продавщицы ответа:

— "Балтика" есть?

— Есть, — ответила продавщица. И показала на витрину.

— Ну и обдираловка у вас тут! — осудил и цены, и продавщицу грубиян и опять же через Бертино плечо протянул деньги. Правой рукой, а левой, когда продавщица склонилась над пивным ящиком, выбрал из рассыпанного Бертой барахла нечто, похожее на пуговицу от блейзера, только потолще и без рисунка.

Рыжий Вадик из своего спецфургона сделал телевиком десять крупных планов. Для страховки.

Берта с тяжелой сумкой шла домой, а грубиян неизвестно куда.

Раньше в этой больнице лечились самые важные лица страны, а теперь самые богатые. Пропуск, слава богу, был заказан. Миновав проходную, Константин Ларцев ухоженной, тщательно подготовленной к позднему весеннему цветению территорией прошел ко входу и через мраморный вестибюль направился к лифтам.

У индивидуальной палаты-апартаментов под номером 801 на белом стуле, растопырив ноги, сидел толстомордый охранник в белом халате поверх кожи. Тухлым взглядом оценив Константина, он спросил гундосо:

— Чего надо?

— Не чего, а кого. Бориса Гуткина.

— Зачем?

— Не твоего ума дело, — взвился Константин. — Иди и доложи.

Охранник, гипнотизируя, секунд пять смотрел на Константина. Ларцев поторопил его:

— Действуй, действуй, Бен.

— Я — не Бен, я — Сема! — горестно и миролюбиво заговорил вдруг охранник, встал со стула, истово перекрестился. — Нету больше Бена, нету! И, наконец, узнал назойливого посетителя. — Так это вы были с тем мужиком, который с нами у жучков сцепился?

Константин в знак примирения похлопал чувствительного Сему по бицепсу и напомнил:

— Иди и доложи.

Обе руки бывшего футбольного администратора, а ныне продюсера были на растяжке. Борис Гуткин находился в позе человека, делающего одно из упражнений утренней зарядки — в положении лежа дотянуться ладонями до пальцев ног. Не дотянулся — замер на полпути.

— Со счастливым спасением тебя, Боб, — поздравил Ларцев. — Вызвонил меня на предмет?

— Охохохо, — пожаловался Гуткин. — Здравствуй, Лара. Присаживайся. Выпить хочешь?

— С чего бы это? — удивился Константин.

— Ни с чего, а за что. За мое счастливое спасение.

— Рано, — твердо сказал Константин, устраиваясь в кресле.

— Что — рано? — испуганно спросил Гуткин. — Считаешь, меня еще доставать будут?

— Рано сейчас. Двенадцать часов. А я раньше пяти не принимаю.

— Так бы и говорил! — разозлился Гуткин. — А то пугаешь, пугаешь!

— Зачем позвал?

— Есть, есть Бог! — в который раз восторженно осознал божье присутствие Гуткин. Счастьем для него было, повторяя и повторяя, рассказывать, как Бог его спас. — Ты представляешь, когда мы подняли и понесли гроб, я вдруг почувствовал, что у меня расшнуровался левый ботинок. И не отойдешь — неудобно ведь, не качнешься — гроб на плече, так и тащился до могилы, боясь наступить на шнурок. Умучился- страсть. Как только гроб поставили, я сразу — за спину Бена и нагнулся, чтобы незаметно шнурки завязать. Тут и рвануло. Сто килограммов Бена мне на спину, и я руками в землю. Я треск своих ломающихся костей слышал, Лара. Меня поначалу за покойника приняли, когда "скорая помощь" трупы разбирать стала. Я весь в кровище, кости наружу, сверху вдрызг изуродованный мертвый Бен… Потом я заорал. От боли, от страха, от счастья, что живой, — не знаю.

— Повезло, — согласился с ним Константин.

— Кто мне шнурки развязал, Лара?

— Бог, что ли? В таком разе он скоро тебе башмаки чистить будет!

— Не кощунствуй, — строго предупредил Гуткин.

— Когда о деле говорить начнешь?

— Сейчас, сейчас, — пообещал Гуткин, прикрыл глаза, помолчал и, непроизвольно раздувая ноздри своего большого носа, в ненависти почти заорал: — Нельзя, нельзя допустить, чтобы эти суки остались безнаказанными!

— Кто эти суки, Боб? — быстро спросил Константин.

— Не знаю.

— Но догадываешься. Что у тебя есть?

— Спокойнее, Лара. — Гуткин был уже сосредоточен и деловит. — Я знаю, что ты принимаешь участие в расследовании, которое по поручению Анны ведет Сырцов. Я знаю, кто такой Сырцов, и знаю, кто еще за ним стоит. Я полностью доверяю этим людям и хочу, чтобы они довели это расследование до конца. Взвизгнул вдруг: — До точки!

— Хочешь, так сказать, стимулировать расследование своими бабками?

— Это само собой. А главное, я хочу посчитаться за смерть ребят и Бена.

— Бен был твоим телохранителем?

— И другом, — добавил Гуткин.

— Вроде Семы, который у дверей, — усмехнулся Константин: — Тело хранитель. Он охранил твое тело, Боб. Насколько мне известно, первый случай выполнения прямых своих обязанностей.

— Не говори так, Лара.

— А как мне говорить, если ты все время в сторону?

— Это ты все время в сторону. Кто речь о телохранителях завел?! уличил его Гуткин и, удовлетворившись, приступил к деловой части: — Ты спрашиваешь, что мне известно об этих скотах, и я опять повторяю: ничего. Но у меня есть ниточка к ним.

— Давай ниточку, — согласился и на такую малость Константин.

— Дам, — пообещал Гуткин. — Но заранее предупреждаю: все, что я тебе сейчас скажу, не может служить официальными моими показаниями и в любой момент я могу отказаться от них.

— Видно, сильно ты нагрешил, Боб.

— Слушать меня будешь? — взъярился Гуткин.

— Ну нагрешил и нагрешил. Чего орать-то?

— Когда возродился подпольный футбольный тотализатор, — элегически продолжил Гуткин, — я, честно признаюсь, решил использовать свое знание футбольного мира и многолетние тесные связи в нем для того, чтобы крупно заработать и одновременно прищемить хвост темным владельцам тотошки. Во залудил! — сам восхитился своим красноречием Гуткин.

— То есть их купленные игры перебить своими купленными играми, тотчас сообразил Константин. — Три игры на юге — твои?

— Все не так просто, Лара. Если идти до конца, то до меня не дойдешь, нету меня в этом деле. Но если всерьез и по-честному, то все провернул я.

— И много на этом взял?

— В том-то и дело, что ни хрена! — вновь осерчал Гуткин. — Даже в убытке остался.

— Это ты-то? — страшно удивился Константин.

— Я, я, именно я! — прокричал Гуткин, дернулся и, естественно, потревожил сломанные руки. Поскулил слегка.

Константин вежливо дождался момента, когда утихли страдания собеседника.

— И не подстраховался? Не верю.

— Если бы я напрямую действовал, то, конечно, бы подстраховался. Но моими были только бабки. Всю операцию в автономном плавании проводил один мой человек, про которого никто не знает, что он мой человечек.

— Что за человечек, Боб?

— Смогу ли я тебе его назвать — будет ясно в конце нашего разговора. А пока давай разговаривать без лишних имен.

— Хрен с тобой. Давай.

— Так вот, эти суки, уж не знаю каким образом, все просчитав, вышли на моего человечка. Хотя и догадываюсь, каким образом. Мой человечек — фигура довольно известная в футбольных кругах именно южного региона…

— И в криминальном мире того же региона, — перебив, добавил Константин. — Хочешь, назову фамилию, имя, отчество, год рождения, а также рост и вес твоего человечка?

— Ну назови, назови!

— Севка Субботин, Всеволод Робертович Субботин, пятьдесят девятого года рождения, рост — один метр семьдесят восемь сантиметров, вес в восемьдесят шестом году — семьдесят два килограмма.

— Сейчас он толстый, — только в одном не согласился Гуткин и обиженно поинтересовался: — Как догадался?

— Балда ты, Боб. Он же с Ростова, с интернатских лет с тамошней уголовщиной повязан. Потому и у нас больше сезона не задержался. Ты же помнишь, каким брезгливым был наш интеллигент Николай Васильевич. Как только про его блатные делишки узнал, так в момент и выставил. Даже Васильич, человек не от мира сего, узнал! Севка же первый, на кого пальцем укажут при любой сомнительной ситуации. Нет, ты — не конспиратор, Боб! При таком твоем чутье — загадка, как ты в бизнесменах оказался, да еще, говорят, и процветаешь.

— Иссяк? — злобно полюбопытствовал Гуткин. — Он что- мешок денег за спину и по командам, да? Ни в одном случае он не позволил себе прямых контактов. Все по меньшей мере через два колена.

— Вот они по цепочке и вышли.

— Ты, Лара, давай выбирай: или слушать меня будешь, или свою сообразительность показывать.

— Ну, извини. Слушаю тебя, слушаю.

— Так вот. Через четыре дня после того, как мы кон сорвали, является ко мне Севка и — весь в слезах и соплях — в ноги. Не хочешь, говорит, моей смерти, тогда отдай весь выигрыш. Я по доброте душевной…

— …и от страха перед неведомыми извергами… — перебив, дополнил Константин.

— …и от страха перед неведомыми извергами, — яростно подтвердил Гуткин, — отдал ему те сто пятьдесят тысяч, а их штраф в полста он сам заплатил.

— А ты говоришь — в убытке. При своих остался.

— А накладные расходы? — возмутился Гуткин. — Двадцать пять кусков на ветер!

— Мы деньги считаем или о деле говорим?

— О деле, — остыл Гуткин. — Я ненавязчиво попытался узнать от него, кто его тряс, но он ни в какую. В общем, напуган до хронического поноса.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Чтобы Сырцов его повторно потряс. Как профессионал.

— А он опять в отказку.

— Лара, Севка — не пальцем деланный и после этого взрыва понимает, что им отделаться от нежелательного свидетеля — раз плюнуть. А он нежелательный. Для него выбор: или в неопределенности под страхом жить, или, рискуя, навсегда покончить с источником страха. Севка — паренек отчаянный. Можно попытаться. Под гарантию, конечно, что он в любом случае останется в стороне.

— Никаким образом он остаться в стороне не сможет, Боб, ты это прекрасно понимаешь. Просто так его выдернуть невозможно. За ним — хвосты.

— Так пусть Сырцов ему пообещает обрубить хвосты!

— А если это будет не в возможностях Сырцова?

— Главное, пообещать, Лара. — Гуткин устал. Устал говорить, устал убеждать, устал держать голову над подушкой. Уронил затылок на веселенькую наволочку и вперил взгляд в белый потолок.

— Севка Сырцова не подпустит, — сказал Константин.

— Тебя-то подпустит?

— Меня — должен.

— Вот ты и начни.

— Ладно, — согласился Константин и, прощально погладив нежную кожу подлокотников, рывком выкинул себя из расслабляющего кресла. — Севкин телефон давай.

— Четыре — два — шесть — восемьдесят девять — сорок четыре, — по памяти назвал номер Гуткин и предупредил: — Записывать не надо, запоминай.

— Запомнил, — успокоил его Константин.

— Может, выпьешь? Мне тут нанесли всякого болеутоляющего.

— Я же сказал — не буду! — рассердился Константин. — Да, Боб, а что за дамочка мне звонила?

— Моя секретарша.

— Ох и рисковый ты мужик, ох и рисковый! — восхитился мужеством страдальца Константин и попрощался: — Выздоравливай, дружок.