"Ящер-3 [Hot & sweaty rex]" - читать интересную книгу автора (Гарсия Эрик)

1

Меня зовут Винсент, и я гербаголик.

В смысле — поправляющийся гербаголик. А это значит, что, помимо всего прочего, я безмерно уважаю такие вещи, как трезвость и благопристойность. Как жаль, что оба этих понятия не иначе как весьма солидные камни преткновения в жизни любого частного сыщика. Я всегда верил в то, что правда тебя освободит, но также что славная ложь, как следует изложенная, прикует тебя наручниками к столбикам кровати, размажет по твоему телу взбитые сливки и станет лизать твои соски, пока они не возбудятся и не покраснеют, буквально гудя от трепещущего экстаза.

Нет-нет, не сказал бы, что лично я ловлю от этого кайф. У меня и сосков-то настоящих нет, да и никакого молока Винсент Рубио в младенчестве не употреблял. Но я могу отгружать первосортное вранье кому угодно, особенно если оно дает мне то, чего я хочу и когда хочу. Или, более точно, если оно не дает мне того, чего я не хочу и когда не хочу. Беда в том, что я никогда не знаю, в какой момент врубать ток, — я лгу, когда следует говорить правду, и выдаю взрыв искренности, когда лучше всего подошел бы славный залп лапши на уши.

Вот почему я в итоге погряз в таких заморочках. Вот почему я исправно выполняю свою ежемесячную квоту хлопов, ляпов и плюхов. Вот почему я по-прежнему на ты со всеми поручителями из моего приятного соседства.

И вот, надо полагать, почему я еду к ипподрому Южной Флориды в сопровождении двух головорезов из паскудной семьи Талларико, самого малоприятного ответвления организации «Коза люцертола», более известной как динозаврская мафия.

Одного зовут Чес. Тощий шибздик, копна светлых волос на макушке. Я распознал в нем бездарного кандидата в скейбордисты или серферы задолго до того, как вообще приписал его к бандитскому бизнесу. Чес пахнет потом — причем человеческим потом, горьким и едким, хотя глаза от него особо не слезятся. Примерно как в физкультурной раздевалке после хорошей тренировки, только без освежающей и смягчающей примеси мыла.

Напарник Чеса, Шерман, один из тех динов, которых никогда не учили ни мало-мальской опрятности, ни должному уходу за личиной. В результате он выглядит на двадцать лет старше, чем ему следует. Почти все фальшивые волосяные мешочки на голове у Шермана давным-давно засосало через дырку в ванне, и, когда свет под нужным углом попадает на его кожу, я вижу, что специальный латекс у него на локтях износился, позволяя зеленым чешуйкам показываться на всеобщее обозрение, особенно если он вдобавок сгибает сустав. Мне также хорошо известно, что Шерман уже убил по меньшей мере одну известную мне персону, и я ничуть бы не удивился, если бы он попытался убить еще одну-другую-третью. Шерман пахнет протухшим сыром — ялапеньосом, по секрету. Это целиком и полностью объясняется его диетой, состоящей исключительно из начоса, пикулей и колы, которые так прочно пробурились в его пищеварительную систему, что начисто подавили более естественный запах, менее тошнотворно-творожный.

Таковы мои новые коллега. Вот что я получаю за то, что в свое время в университетах не обучался.

Мой новый босс Эдди Талларико — не волнуйтесь, о нем речь еще впереди — проинструктировал меня слушать все, что мне скажут Чес с Шерманом. Не высовывайся, мол, делай, что велят. Не ввязывайся, пока я сам тебе этого не прикажу. А мне что? Мне только это и надо. Здесь девяносто пять градусов Фаренгейта при восьмидесяти процентах влажности. Прямо сейчас я меньше всего хочу напрягаться.

«Лексус», в котором мы едем, видал лучшие времена. Сиденья тут и там порваны, из целого ряда параллельных порезов торчит пеноматериал. На потолке — сплошь темные пятна.

Чес ловит мой взгляд.

— Что, типа грязновато? Такое порой бывает, разве не знаешь?

— Ясное дело, — киваю я. — Всякие неприятности случаются.

— В точку. Неприятности случаются — это как пить дать.

— Похоже… кровь, — говорю я, пробегая пальцами по темным пятнам. Хорошо хоть, они сухие.

Чес с Шерманом переглядываются и дружно пожимают плечами, пока машина несется по широкой дамбе, где проложена автострада, направляясь к материку и дальше, к ипподрому. Возможно, желая продвинуть дальнейший разговор в нужную сторону, Чес быстрым щелчком включает радио, и замусоренный статикой голос наполняет салон.

— …стоит у берегов Гаити, — треск, шипение — дожидается, пока налетят ветра, однако мы не получили никаких указаний на то, что ураган начнет двигаться к…

Шерман таким же быстрым щелчком выключает радио.

— Вечно только об этом и болтают, — ворчит он. — Ветер это, ураган то.

Еще несколько миль мы едем молча, пока Чес роется в кожаном саквояжике у себя между ног. Хорошенько приглядеться мне не удастся, но какой-то белый пластик я все-таки примечаю. Хотя он ни о чем мне не говорит.

— Итак, как сказал босс, ты просто расслабляешься, но с угрожающим видом.

— Значит, я громила.

— Нет, — поправляет меня Шерман, — ты только прикидываешься громилой.

Климат Южной Флориды, каким бы мерзопакостным он ни казался тому, кто вырос в куда более благоприятном, тем не менее идеален для скачек. В результате здесь имеются хорошо известные и уважаемые ипподромы, расположенные милях в тридцати один от другого. Ипподром Колдера, что в пределах Майами, заполучил сомнительную честь проведения скачек в самые жаркие месяцы года. Если тебе охота одновременно потеть и просаживать свои кровные, лучшего места на планете не сыщешь — не считая, понятное дело, вьетконговских матчей в русскую рулетку.

Само здание клуба являет собой роскошный памятник тем временам, когда скачки были спортом для дипломатов и знаменитостей, когда понятие «завтрак на траве» было чем-то совсем иным, нежели ключевой фразой в непотребном телешоу далеко за полночь. Проходя по деревянному портику, я на секунду закрываю глаза и вижу перед собой дам в белых кринолинах и капорах, джентльменов в костюмах с широкими галстуками, — сплошь благовоспитанность и добродушие.

Потом я снова открываю глаза и обнаруживаю подлинные миазмы личности и наличности, буро-зелеными машут со всех сторон, напор изнашивающейся человеческой плоти почти лишает тебя дееспособности в этой давке. Млекопитающие пыхтят мне в затылок, их дыхание смрадное и гнилое от вездесущего пива с чипсами, тела покрыты толстым слоем пота и грязи. Завидущие глаза шарят по бетонному полу в надежде найти там выроненный в приступе возбуждения билет — любой билет, может статься, победный. Безумная депрессия наступает тогда, когда эти людишки осознают, что никогда им уже не вернуть своих денег, что никакая фея не помашет у них перед носом волшебной палочкой и ничего не исправит. Не видать им ни неба в алмазах, ни лимузина у дверей особняка.

— Идем, — говорит Шерман. — Вон туда.

Мы поднимаемся по лестнице на трибуну. Шелуха от арахиса и липкие пивные пятна напоминают мне стадион «Доджерс». Мне становится интересно, ходит ли сейчас хоть кто-то именно на сами спортивные события или все это просто превратилось в новую тусовку, где можно переварить нешуточные количества всякого гнусного корма. Чудесным образом народ без конца выдумывает свежие способы упаковывать все больше и больше холестерина в одно и то же место. Котлета на палочке. Хот-дог на палочке. Сыр на палочке. Шоколадный батончик на палочке. Дерьмо на палочке. Голова идет кругом, а к сердцу подступает инфаркт.

Здесь, наверху, люди спешно проталкиваются мимо друг друга, подбираясь как можно ближе к самому краю трибун, где металлический поручень удерживает фанатов от реального падения на дорожку ипподрома в лучшем стиле футбольного хулиганья. Уверен, некоторые из этих ребят охотно перепрыгнули бы через ограждение и взялись подталкивать своих коней под зад в надежде спасти трехдолларовые ставки, от которых зависят все их земные мечты. Однако вокруг дорожки через каждые десять метров стоят охранники, и хотя никакого оружия у них вроде бы не выпячивается, я нисколько не сомневаюсь, что у них имеются свои методы обработки таких добровольцев.

— Сюда, — зовет Чес, хилыми плечами и ручонками по-наглому расталкивая толпу, освобождая для нас с Шермом место у поручня. — Только аккуратно.

Я вклиниваюсь между Шерманом и мужчиной в потрепанном коричневом костюме, пожилым чуваком, который воображает, что сейчас по-прежнему модно носить мягкие шляпы с продольной вмятиной. Эх-ма, было время, когда я напяливал шляпу-другую, но еще в 50-х подвел черту и с этим покончил. В руке мужичок так страстно сжимает билет, что костяшки пальцев почти побелели.

— Давай-давай-давай, — бормочет он, непрерывный поток слогов так и льется с его губ. — Давай-давай-давай…

— У вас там фаворит? — спрашиваю я.

Мужичок резко отшатывается — должно быть, я его напугал. Глаза его расходятся по сторонам, собираются в кучку, наконец фокусируются, и он берет меня на прицел.

— Лэсси Либерти в пятом.

— Простите?

— Лэсси Либерти, — повторяет мужичок. — Пятый.

Я смотрю на табло у дальнего конца трибуны. Результаты четвертого забега уже были продемонстрированы, и теперь там готовы начать с пятым.

— В этом забеге, угу? Может, мне тоже ставку сделать…

— Ставка моя! — практически орет мужичок, привлекая к себе некоторое внимание. — Моя ставка! Лэсси Либерти моя!

Теперь уже я отшатываюсь, а Шерман тянет меня к себе, подальше от психа в коричневом костюме.

— Гражданское население нам лучше не доставать, — говорит он. — Оно тут чуть что — из штанов выпрыгивает.

— Совсем как мексиканские бобы, — говорю я. — Надеюсь, он не проиграет.

— Да нет, проиграет, — бормочет Чес. — Лэсси Либерти — просто кляча.

— Не знаю, не знаю, — возражает Шерм. — В прошлый вторник она ничего бежала.

Очевидно, эти двое уже что-то такое проделывали. Мне интересно, есть ли у них другая работа в организации или они постоянно прикреплены к ипподрому, играя для Эдди Талларико, сбивая ставки, когда это требуется, и разворачиваясь, когда сторонние информаторы гарантируют успех. Не такая уж плохая работа, по-моему, если тебе, конечно, наплевать на жару, влажность, навоз или на запах пива, пота и отчаяния.

Внезапная рябь пробегает по толпе. Все разом устремляются вперед, вжимая нас в ограждение. Что они такое знают, чего я не знаю? Я озираюсь, прикидывая, не завязалась ли где-нибудь драка — обычно самый интересный элемент всех спортивных событий, какие мне доводилось посещать…

— Вот он, — говорит Шерман, указывая на дорожку. — Сегодня чертовски скверно смотрится.

Оказывается, коней выпустили из загона и теперь медленно ведут к воротцам. Всего их восемь, и каждый — гордый представитель своего вида. Идут мощно, уверенно, ниспадающие гривы ворошит легкий ветерок, копыта стучат по грунту. «Я чистопородный, — так и веет от каждого из животных. — Езди на мне, бей меня кнутом, бросай розы мне на шею, но никогда не забывай о том, что я рожден бежать».

Есть там, правда, номер 6. Жалкий, несчастный номер 6.

— Господи, — кашляет пожилой мужичок рядом со мной. — Что с ним за дьявольщина стряслась?

Аллюр медленный, конь чуть ли не хромает, словно две его передние ноги были сломаны, а потом кое-как залечены ветеринаром-практикантом. Копыта грязные, сплошь в бурых пятнах, и трещины видны даже отсюда. Запинающиеся ноги дрожат, точно стрелки сейсмографов в зоне землетрясения. Покрывает зверя-недомерка клочковатая шерсть, пучки которой отчаянно липнут к коже, и буквально с каждым шагом часть их падает на дорожку. Туловище, на вид, по крайней мере, крепкое и сильное, однако в середине заметен подозрительный прогиб, словно на этом коне очень долго ездил кто-то непомерно тяжелый. Угнетенно и неуверенно он ковыляет вперед. Совсем как индейский вождь в психбольнице.

Но голова — низко опущенная — и стыдливые глаза, упертые в разбитые копыта, выдают все. Этот конь знает, что с ним покончено. Не спрашивайте меня, как, но это существо понимает все свои недостатки и, по-моему, втайне мечтает о мыловаренной фабрике. Да-да, конечно, мечта довольно нелепая. Всем известно, что лучшее мыло делают из комписов.

— На, — прыскает Шерм, — держи.

Он вручает мне толстую пачку билетов со ставками. Я опускаю взгляд, желая узнать, на какого коня Талларико поставил свои тяжким трудом заработанные деньги, и в ответ на меня смотрит только гигантская шестерка.

— Так это он? — недоверчиво спрашиваю я. — Вон тот конь?

— Он самый, — кивает Шерман. — Ломаный Грош.

— Погоди-ка, погоди. — Этого не может быть. — Мы ставим на шестого номера? Вот на того — которого и конем-то не назовешь?

Чес смеется.

— Ты еще самого главного не знаешь.

— Слушай сюда, — говорит Шерм, подтягивая меня к себе и понижая голос. — Только без бэ, ага? Потом все поймешь. А пока что не выпускай из рук долбаные билеты и держи рот на замке.

Я пожимаю плечами и смотрю на большое табло. Ломаный Грош идет 1 к 35. Если случится невозможное и он действительно победит в забеге, по этим билетам можно будет получить долларов эдак тыщ пятьдесят. Понятное дело, если бы такое и впрямь произошло, я бы тут же где-нибудь скрылся — из страха, что меня обгадят летающие повсюду розовые слоны.

Жокеи-недомерки — почти сплошь комписы, хотя я уверен, что великий Вилли Шумейкер был недорослым коэлофизом, что объясняет его пристрастие к бриджам, — подогнали своих коней к воротцам и там остановились. Номер 4 оказался особенно дерганым, наотрез отказываясь даже близко подходить к металлическим клетям.

— Вот видишь? — ревет мужичок в коричневом костюме. — Видишь? Лэсси Либерти. Она самая норовистая. Давай, Лэсси, давай! Вздорная девчонка!

И действительно, Лэсси Либерти повела себя крайне вздорно, изловчившись плюхнуть под ноги своим тренерам приличную горку, прежде чем они все-таки сумели загнать ее в клеть. Пожалуй, это увеличивало ее шансы на победу. Бегать ей без такой тяжести было определенно легче.

Что же касалось Ломаного Гроша, то он проскользнул к самым воротцам, словно это была самая естественная, пусть даже и немного угнетающая вещь на всем белом свете. Гдето в его маленьком самоубийственном мозгу наверняка таилась мысль о том, что это проход на бойню.

— У нас все на месте? — спрашивает Шерман у Чеса.

— Да вроде бы да.

У меня нет времени выяснять, о чем именно они говорят, потому что глухое молчание окутывает толпу, что-то вроде гигантского перерыва в икоте, пока мы все предвкушаем старт. Однако стартер придерживает нас еще пару секунд, терзая, вытягивая наружу наше волнение, наше беспокойство…

Наконец звучит зуммер, воротца распахиваются, и кони уже снаружи. Номер 2 сразу же вырывается вперед, бежит быстро, уверенно, копыта рвут дорожку, бока рябят от могучих мышечных сокращений. Однако номер 5 сидит на хвосте, а Лэсси Либерти вылетает третьей.

И — вот те на! — Ломаный Грош убийственно последний, ест грязь из-под чужих копыт, его жалкие ноги кое-как цепляются за поверхность дорожки. После всего-навсего одной восьмой круга он уже в добрых пяти корпусах позади лидеров.

— Блестящий выбор, — бормочу я Шерману. — Напомни мне в следующий раз против вас с Чесом поставить, когда вы на Олимпиаде для конторских служащих стометровку побежите.

— Заткнись и смотри.

Когда смотришь скачки по телевизору, кажется, что они так быстро проходят. Наверное, тут все дело в непрерывном движении камеры или в заразительном зудеже комментатора типа «она выходит вперед бежит дальше и это уже круп Недотроги на внешней стороне дорожки идут нос в нос с Там-Тамом». Так или иначе, это всегда быстро и чаще всего неинтересно. Сперва три часа болтовни про дерби в Кентукки, славное телевизионное время субботним утром сплошь тратится на гипотезы и статистику, а потом все становится делом каких-то шестидесяти секунд.

Однако скачки обретают не иначе как новый смысл, когда смотришь их вживую, на ипподроме. Во-первых, никаких тебе крупных планов — ты видишь только общую панораму, охватывая разом все поле. Только тогда ты получаешь подлинное представление обо всех дистанциях и скоростях, на которых эти дистанции покрываются. Только тогда ты по-настоящему ощущаешь все великолепие финиша из-за спины соперника.

— Вот, — говорит Чес, указывая на нашу клячу, плетущуюся в самом хвосте. — Смотри.

Ломаный Грош по-прежнему тащится последним, лениво ковыляя и словно бы намеренно демонстрируя противопоставление неистовому галопу остальной группы. По-моему, я уже слышу, как другие рисковые игроки рвут свои билеты по всей трибуне. Вот что ты обычно получаешь за хитроумные фокусы со своей наличностью: ставка 35 к 1 — это по природе своей авантюра. Все равно как закусить в суши-баре в Вайоминге — никаких других радостей, кроме пищевого отравления, там, как правило, не бывает.

Внезапно — общий выдох. Потом толпа дружно гудит. Никто не успел и глазом моргнуть, а Ломаный Грош вдруг рванул вперед, ноги его так стремительно заработали, что расплылись в мутное пятно, точно спицы в колесе гоночного велосипеда, и секунды через две он уже мчится мимо номера 5, Умной Маши. Теперь наш конь уже не последний.

— Видишь? — говорит Чес. — Что я тебе говорил? Щас он все наверстает.

Кони проходят отметку в полкруга, и жокеи выводят их на прямую, причем каждый старается завоевать для себя внутреннюю сторону дорожки. На внешней стороне какая-то суматоха, несколько кляч пытаются друг друга обогнать, но в целом есть только одна интересная история про пятый забег, и вся эта история про коня номер 6.

Ломаный Грош продолжает набирать ход, и вот он уже вдруг шестой, а потом пятый. Другие жокеи поднимают головы, пока он их проходит, и недоверчивые выражения на их физиономиях видны даже за сотню ярдов. «Какого черта он так быстро бежит? — словно бы говорят эти удивленные лица. — Какого дьявола он вообще бежит?»

Теперь толпа уже не на шутку расходится, и у меня возникает ощущение, что даже те игроки, которые поставили свою наличность на других коней, от всей души желают, чтобы Ломаный Грош всех сделал. Такие победы порой случаются — к примеру, Рокки бьет Аполло Крида; или Рокки бьет мистера Ти; или Рокки бьет того русского скандинава; или… ну, в общем, все, что там было во всех фильмах про Рокки. В этом самая суть Америки. И даже если победа Ломаного Гроша ничего не докажет на предмет Американской Мечты, она определенно докажет, что любой ничтожный придурок способен в любой отдельно взятый день заявиться на скачки и уйти домой в тридцать пять раз богаче, чем он туда пришел.

Три четверти гонки уже завершились, и рев толпы становится поистине оглушительным, пока Ломаный Грош подтягивается на четвертое место, затем на третье. Бока его почему-то уже не выглядят жалкими и ничтожными — нет, они странным образом кажутся мясистыми, мощными, пульсирующими энергией. Голова, прежде скорбно поникшая, теперь поднята высоко, так и ходит взад-вперед, словно бы уже пытаясь дотянуться до незримой финишной черты. Хвост развевается на ветру, очевидный барометр вновь обретенного победного духа.

Пока кони проходят последний поворот, Ломаный Грош вытворяет нечто совершенно неожиданное: он бежит еще быстрее. Может, это адреналин, впитанный от толпы, может, мастерство жокея, но разбитая кляча вдруг отыскивает какие-то скрытые энергетические ресурсы и доворачивает ручку громкости до цифры одиннадцать. Ломаный Грош несется по дорожке точно высокоскоростной вагончик по рельсам в Диснейленде, готовый побить все мыслимые рекорды.

Второе место и еще сотня ярдов. Я затаил дыхание, но меня это совершенно не гнетет. Чес и Шерм — то же самое. А толпа просто с ума сходит.

Шея к шее, нос к носу — это Семь На Восемь и Ломаный Грош шаг в шаг устремляются к линии финиша, их ноги работают в унисон, оба невероятно быстры, невероятно сильны. Тела коней дружно тянутся вперед, словно они понимают, что цель уже так близка, что требуется самый последний рывок и что в конце может быть только один-единственный победитель. Вперед вырывается то один, то другой, лидер забега меняется с каждым шагом, с каждым скачком. Жокеи в считанных дюймах над своими конями, хлещут их что есть мочи, но те даже не замечают жалящих укусов кнута, по собственной воле стремясь к победе и воспламеняя этим стремлением всю толпу…

Тридцать ярдов — Ломаный Грош вдруг вырывается на целых полголовы вперед, удерживая преимущество — трибуна буквально пульсирует бешеной энергией…

Двадцать ярдов — преимущество Ломаного Гроша растет — уже целая голова — Семь на Восемь теперь нипочем его не догнать — все происходит так быстро и в то же самое время достаточно медленно, чтобы проанализировать и осмыслить. Все до единого на трибуне усиленно запечатлевают происходящее в памяти, чтобы в свое время рассказать внукам историю о том, как самая задрипанная кляча на свете вдруг взяла да и выиграла большие скачки, чтобы поведать им, как…

Ломаный Грош вдруг спотыкается.

Всего-то и требуется — одна оплошность, один сбой на бегу — и Восемь На Семь злобным пятном проносится последние десять ярдов, пересекая финишный створ за две сотых секунды до того, как Ломаный Грош заканчивает забег всей своей жизни.

Внезапно все заканчивается каким-то не тем оргазмом после плохого секса — кончено, точка, и больше никто не хочет об этом разговаривать.

— Фотофиниш! — слышен одинокий крик из толпы. — Фотофиниш!

Нет. Ни к чему. Верно, кони были рядом, но никакого фотофиниша для определения победителя здесь не требуется. Накопленная энергия сочится с трибун, тонет на дешевых местах, растворяется в воздухе. Все знают, что случилось. Все решают как можно быстрее это забыть и жить дальше. На табло появляются предварительные результаты забега. Первые три места — Семь на Восемь, Ломаный Грош и старая добрая Лэсси Либерти.

— Вот блин, — бормочет Шерм, теряя всю прежнюю браваду. — Эдди как пить дать это не понравится.

— Что будем делать? — спрашивает у него Чес.

— Тут что-то нечисто, — говорит Шерман. — Ты видел, как он бежал?

Я по-прежнему ошарашен зрелищем, выигрыш там или проигрыш. И тот факт, что Ломаный Грош по-прежнему стоит на ногах, впечатляет вдвойне. Мне представляется, что сцена могла быть куда более трогательной, если бы этот конь выиграл забег, а потом рухнул в десяти ярдах за финишной чертой. Жокей шептал бы ему в ухо сладкие словечки, пока конская душа воспаряла бы к Великому Небесному Пастбищу.

— Мне казалось, он и за воротца не выберется, — говорю я. — По-моему, чертовски славный забег.

Шерман качает головой:

— Чертовски славный забег, значит?

— По-моему, да.

— А ты лучше на эти билеты посмотри, — инструктирует он меня. — Валяй, проверь, что там нарисовано.

Я так и делаю. Номер 6 в пятом забеге. Ломаный Грош. На победу. Во всех билетах до единого.

— Вот так-то, — говорит Шерм. — Теперь ты понял. Дырка нам от бублика с этими билетами. Можешь ими жопу подтереть. Больше они ни на что не годятся.

Чес качает головой. Похоже, он пришел к какому-то решению, которое совершенно его не вдохновляет.

— Мы должны с ним потолковать.

— Знаю, — говорит Шерман.

— Прямо сейчас.

— Ну да. Ясное дело, прямо сейчас.

Они отходят от поручня и направляются к лестнице, а я следую за ними. Похоже, они хотят перекинуться словечком-другим с жокеем, обвинить его за сбой у самого финиша. В жокейской профессии я не особенно разбираюсь, но, по-моему, это все равно как обвинять гонщика формулы НАС КАР в том, что у него в моторе прокладка полетела. Или поршень какой-нибудь. С другой стороны, я и в моторах не особенно разбираюсь.

Мы движемся сквозь толпу игроков, пробираясь от трибуны к зданию клуба. Все уже выстроились в очереди, собираясь делать ставки на шестой забег, и почти изумительный финиш пятого быстро стирается из их памяти. Здесь речь не о прошлом — речь о будущем, о новых девяноста секундах выплеска адреналина. Ностальгии на скачках места нет.

Шерман проводит нас через здание клуба и вниз по передней лестнице. Дальше мы поворачиваем направо и пробираемся между трейлеров, расставленных в сотне ярдов оттуда Должно быть, именно так коней транспортируют с места на место. Хозяева, тренеры и жокеи пребывают в постоянном движении, вечно выискивая очередной ипподром, где бы пустить своего коня по кругу. Догадываюсь, тем же самым занимаются и люди других профессий — к примеру, бизнесмены, бухгалтеры или адвокаты. Вся суть здесь в том, чтобы лавировать, подыскивать себе более удобную позицию, оставаясь в гуще событий, но так, чтобы с треском из этой гущи не вылететь или не сделать свой ход раньше времени — хотя надо признать, что, скажем, в крупной адвокатской конторе навоза наверняка меньше, чем на ипподроме. Меньше, но ненамного…

Несколько минут спустя вонь уже становится невыносимой, и Шерман передает мне небольшой пластиковый тюбик. Совсем как зубная паста.

— Мятный экстракт, — поясняет он. — Коронеры его на вскрытии используют. Потри между носом и верхней губой.

Я выжимаю шарик пасты себе на палец и втираю его в фальшивую кожу. Мгновенно резкий запах мяты ударяет мне в пазухи, а вместе с запахом приходит острое желание отведать настоящего дела. Вообще-то мята никогда на меня особого действия не оказывала, если не считать того памятного вечера в восьмидесятых годах, когда я наглотался столько мятной водки в одном из баров Атланты, что в итоге разделся догола и два часа бегал по футбольному полю Эморийского университета, распевая пьяные песни — нет, только не спрашивайте, чего ради. Однако теперь мое долгое воздержание от любых трав мигом вскружило мне голову при столь внезапном вторжении мяты, и я ощутил тепло опьянения несмотря на то, что я даже не глотнул, а всего-навсего нюхнул. «Не имеет значения, — сказало мне мое тело. — Трава, если она трава, это трава, а потому большое спасибо тебе, Винсент».

Тем не менее мята начисто вымела из меня запах дерьма, а в данный конкретный момент я куда скорее предпочитаю слегка опьянеть, нежели вытошниться. Позднее я смогу позвонить своему поручителю в «Анонимных гербаголиках» и признаться ему во всех этих обонятельных грехах, а пока что мы движемся мимо трейлеров к стойлам, где конюхи из прежних и будущих рас чистят и холят своих скакунов.

Чес с Шерманом ведут себя так, словно здесь ночной клуб: хитро посмеиваясь, пожимают руки хозяевам и тренерам, хлопают их по спинам, желают дальнейших успехов. Они знают весь персонал, весь персонал их знает, и я, чисто по ассоциации, теперь тоже попадаю в высший эшелон. Меня приветствуют ухмылками, протянутыми руками, а я молчу как рыба, пока два головореза из семьи Талларико представляют меня как Винни, своего друга.

— Берем конюшню номер четыре, — говорит Чес, обменявшись несколькими фразами с джентльменом в роскошных усах. — Он сказал, Стю там.

— Порядок, — отзывается Шерм, затем поворачивается ко мне. — Значит, как Эдди тебе велел: расслабляешься и ничего не делаешь, пока мы тебе не скажем.

Я свое место знаю. Двадцать кусков за милую внешность.

— Прикидываешься громилой, ага?

— Ага.

В конюшне довольно темно. Единственное освещение — лучи солнца, пробивающиеся сквозь щели в досках, из которых сбит потолок. Там добрых тридцать футов по каждой стене, более чем достаточно места для коня, его корма и всего того снаряжения, которое требуется, чтобы держать в форме чистокровного скакуна. Седла, поводья и уйма прочих приспособлений висят на стенах, все свежие и чистые. Сквозь завесу мяты запах навоза до меня уже не доходит, за что я сердечно благодарен Шерману. Надо бы не забыть захватить с собой такой тюбик, когда я в следующий раз буду проделывать работенку в Лонг-Бич. Если мятная паста так славно глушит вонь конского дерьма, то с гниющей на пристанях рыбой она должна сущие чудеса творить.

Входя в конюшню, я рассчитываю увидеть там жокея, дожидающегося прибытия Шерма и Чеса. Могу также предположить — немного нервного, озабоченного тем, что с ним собираются проделать его собратья-диносы. Может статься, мысленно подготавливающего речугу о том, что он ни в чем не виноват, что конь просто споткнулся, что если им нужен козел отпущения, лучше всего обвинить животное.

Однако никакого жокея в конюшне не оказывается. Там только конь — несомненно усталый. Грудь по-прежнему вздымается от приложенных усилий, шкура все еще пятнистая и клочковатая, редеющая грива спутана и мокра от пота. Скакун стоит в самом центре помещения и внимательно наблюдает за тем, как мы туда входим.

— День добрый, Стю, — говорит Шсрман, глядя прямо на клячу.

— Славный забег у тебя получился, — присоединяется Чес, и я растерянно тру глаза. Может, жокей прячется где-то под боком у коня?

— Привет, ребята. — Это голос проигравшего, унылый и протяжный. Жалобный голос. Голос неудачника.

— Ну-ну, нечего из нас слезу давить, — говорит Шерман, подходя к Ломаному Грошу и шлепая его по широкому крупу. — Ты прекрасно держишься.

— Да нет же, нет, — уверяет конь.

В этот момент я задумываюсь о том, была ли в том тюбике только мята и не подложили ли туда чего-то более веселого. К примеру, известно, что достаточно крепкие экстракты хабанеро вызывают галлюцинации. Один мой приятель однажды наглотался перца, после чего убедил себя в том, что у розового кролика из рекламы «энерджайзера» в конце концов сдохла батарейка, и это привело его в дикую панику. С другой стороны, сцена в конюшне на мираж ни с какого боку не смахивает. Конь треплется не хуже нашего президента. Животное упрямое, но болтливое.

— Послушайте, — говорит Ломаный Грош, и рот его движется в нужном ритме, только губы слишком уж неподвижны, — я сделал то, что от меня требовалось. Вы даете мне приказы и мы все это проворачиваем, ага? Я могу сделать только то, что могу, выше головы мне не прыгнуть, а значит…

— Тсс, — шипит Чес, пробегая ладонью по спутанной гриве. — Тсс. — Затем он хватает коня за гриву и резко дергает. Ломаный Грош взвизгивает от боли.

— Не надо, — пищит он. — Клей очень стойкий. Больно до жути.

— Ну да, стойкий, а как же иначе? Уж не обессудь. — И Чес снова дергает коня за гриву.

Я делаю шаг вперед, но Шерман стреляет в меня взглядом, и я отступаю на место. Моя борьба за права животных доходит только до той точки, где уже мне самому начинают грозить телесные увечья. Потом кто-нибудь прикинет, где я в плане гуманизма, в передних или в задних рядах, а сейчас нет смысла портить этим чувакам всю малину.

— Бросьте, — хнычет конь, — помогите мне из этой ерундовины выбраться, и мы все обсудим, хоккей?

— А где мелкий?

— Не знаю, — говорит Ломаный Грош. — Думаете, если бы я знал, я бы все еще вот так здесь торчал?

Чес с Шерманом обмениваются быстрыми взглядами — решение здесь явно не за мной, — а потом дружно подходят к коню с разных концов.

— Ладно, — говорит Шерман, — мы тебе поможем. Но потом ты расскажешь нам все, что мы хотим знать. Там, на дорожке, что-то было нечисто…

— Я просто делал…

— Свою работу, — заканчивает Чес. — Это нам известно. Заткнись, а то мы так никогда и не начнем.

— Винни, — обращается ко мне Шерм, — помоги-ка мне с этой жопой.

Нога за ногу я шаркаю к коню, обходя его морду в считанных футах от грустных глаз и дрожащих губ.

— Привет, — говорит мне кляча. — Как поживаете?

— Молча, — инструктирует меня Чес, прежде чем я успеваю откликнуться. — Ничего не говори, пока мы тебе не скажем.

Секунду спустя передо мной оказывается широкий конский круп, и Шерман одаривает меня зубастой ухмылкой:

— Что, первый раз с говорящим конем общаешься?

— Да пожалуй.

— Ага, вижу, как у тебя нервишки играют. Ничего, с каждым случается. — Он от души шлепает коня по заду и оставляет ладонь на его широком боку.

— Отлично, — говорит Чес. — Этот конец я держу. Валяйте.

Шерман отходит чуть в сторону и указывает на конскую задницу жестом ассистентки игрового шоу, демонстрирующей всем утешительный приз.

— Все в твоих руках, Винни, — говорит он.

— В смысле… что?

— Лезь туда. Давай, делай свою работу.

— Мою работу?

Шерман вздыхает:

— Это как пуговица и зажим Р-серии. Там только лишний крючок на конце, всего-то и делов. Валяй, лезь, никто там тебя не укусит. — Он поднимает конский хвост, и теперь прямо на меня смотрит сморщенный анус.

— Куда?

— Туда.

Я по-прежнему не понимаю — или, вернее, не хочу понимать.

— Что… прямо туда?

Шерм качает головой:

— Черт, Винни. Такое ощущение, будто ты никогда руку коню в задницу не совал.

— Ты будешь смеяться, но никогда…

Ломаный Грош нетерпеливо подергивает крупам.

— Может, мы все-таки когда-нибудь с этим закончим? — интересуется он.

— Заткнись! — хором орут Чес и Шерман.

Я уже догадываюсь, чего от меня ждут, и теперь я, по крайней мере, худо-бедно понимаю, что происходит. Итак, ради своего же блага… и ради этого несчастного коня… в общем, надеюсь, я не ошибся.

Я закатываю рукава, в темпе поднимаю левую руку, кладу ее Ломаному Грошу на торец, а правую бесцеремонно пропихиваю коню в задний проход. От передней части животного доносится легкий писк, однако в иных отношениях Ломаный Грош очень даже неплохо сносит мое грубое вторжение. Я бы к чему-то подобному так легко не отнесся — это как пить дать. Однажды я ходил к врачу, и тот вытащил какой-то инструмент под названием анускоп. Короче, когда мы с тем лекарем вышли из кабинета, медицинская помощь гораздо больше требовалась ему.

Ага, вот эта штука. Шерм меня не обманул — очень похоже на зажим Р-серии. Я в привычной манере работаю с пуговицами, и вскоре уже чувствую ослабление напряжения, пока отходит ремешок.

— Ox-x, — вздыхает Ломаный Грош, — так уже лучше.

Чес манипулирует со шкурой коня где-то в его средней части, и вскоре весь круп существа соскальзывает в сторону, свободно покачиваясь в воздухе.

— Можно мне руку вынуть? — спрашиваю я.

— Да-да, — говорит Шерман. — Вынимай. — Он уже начал манипулировать с еще одним набором зажимов у ног коня.

Очень скоро вся задняя часть окончательно соскальзывает на пол, и в поле зрения появляется мозаика из буро-зеленых чешуек. Дальше следует знакомый набор ног и средней части. Толстый покатый хвост шлепается на землю и начинает вычерчивать узоры в опилках, словно сам придаток рад своему высвобождению из конской личины.

Полуконь-полураптор делает несколько шагов влево, распутывая петли у себя на ногах.

— То, что доктор прописал, — говорит он. — Давайте с остальным разберемся, давайте поскорее…

Чес быстро сует кулак коню в рот, надежно его затыкая.

— Стоишь молча — или мы все назад прилаживаем.

Потребовалось немало времени, чтобы снять остатки этой явно изготовленной но спецзаказу личины с таящегося под ней динозавра, но как только мы отпустили нужный ряд стяжек и обойм и потянули за латексовое покрытие, мы оказались в одной конюшне уже не с неудавшимся победителем пятого забега на ипподроме Колдера, а с массивным велоцираптором по имени Стюарт. Держать свой рот на замке дольше двадцати секунд этот самый Стюарт, похоже, ни в какую был неспособен.

— Спасибо, ребята, — продолжал он балаболить, — спасибо вам большое. Жарко там до жути — знаете, какая там жара? Как-то раз мне пришлось забег сразу в двух личинах одолевать. Человеческую снять не успел и прямо поверх нее еще и конскую напялил…

Чес и Шерман терпеливо выжидают, надо думать, рассчитывая, что Стю сам заговорится до упаду, прежде чем им придется проделать всю работу.

Тут он обращает внимание на меня:

— Мы ведь с вами еще не знакомы?

— Это Винни, — говорит Шерман. — Тебе до него дела нет.

— Да бросьте, бросьте. Любой друг Эдди… — гонит Стю. — Вы раптор?

— Угу, — киваю я. — А вы кто? Конь?

Стю смеется:

— Мне по счетам платить надо. — Он еще немного хихикает, но Чес и Шерман к нему не присоединяются. — Классный костюмчик, ага? Эдди на него целое состояние угрохал, у лучшего торговца с черного рынка покупал, но… Эй, но ведь он того стоит, правда, ребята?

Шерман качает головой:

— Только если бы ты сегодня не слил, Стю. Только если бы ты выиграл.

— Да, но…

— Мы заставили тебя слить двадцать забегов подряд, только бы сбить ставки до одного к тридцати пяти. Двадцать забегов. И в один-единственный раз, когда ты должен был газануть…

— Так я и газанул! — протестует Стю. — Вы же сами все видели… я там просто убивался…

— Почти до самого финиша. Странно, что так получилось.

Стю — динозавр здоровенный. Я бывал в раздевалках Национальной футбольной лиги и видел габариты тамошних парней. Триста пятьдесят, четыреста фунтов. Но Стю любого из них одной мышечной массой перевесит. А то, что он раптор, еще больше впечатляет. Он бы посостязался с парой тираннозавров, и не факт, что проиграл бы. Но голос у него высокий, подвывающий, неуверенный, типа суфле, и это явно не внушает любовь к нему членам бригады Талларико.

— Послушайте, — говорит Стю, — я бежал гонку так, как мы всегда ее разыгрывали. Осадить вначале, а потом долбануть всех вспышкой скорости. Эти кони мне не чета. Две там ноги, четыре — без разницы. А потому я знал, что у меня есть время. Но из-под этой конской морды я ни черта не вижу, и вы это знаете. Мне приходится обходиться тем, что указывает мне Пепе, и если Пепе говорит мне бежать, я бегу. Два кнута в секунду — просто бежать, один — осадить назад, три — сделать сбой, верно? Я так прикидываю, у него есть своя метода, он может видеть, что там творится, а я не могу. Короче, я раскидывал мозгами, проворачивал свой номер с жалким видом, а потом он вдруг говорит мне бежать, и я бегу. Жму изо всех сил, как в лучшие дни на беговой дорожке, знаете? Как в тот раз, когда я четыреста метров с барьерами на Олимпиаде бежал…

— Если я правильно помню, тебе тогда серебряная медаль досталась? — спрашивает Чес.

— Точно — второе место, — соглашается Шерм. — И это у тебя, Стю, уже типа в привычку вошло.

— Ну да, ну да, — говорит Стю, опять стараясь поплакаться. — В общем, я землю ем, и хотя чертова маска у меня на глазах ни хрена не дает периферического обзора, я все-таки догадываюсь, что обхожу этих кляч как улиток. А потом я слышу, как толпа заводится, и понимаю, что все хоккей. Тогда я начинаю по-настоящему им накладывать, а Пепе своим кнутом чуть дух из меня не вышибает, и я врубаюсь, что он хочет, чтобы я не сбавлял скорости — должно быть, там кто-то еще впереди. Ноги у меня просто горят, но я жму вперед, жму как следует, потому что не хочу мистера Талларико разочаровывать…

— Да ты просто святой, — неожиданно для самого себя говорю я, и Чес одобрительно на меня смотрит. Похоже, я немного сбил трескотню.

— …и чувствую, как тот козел рядом со мной вовсю рвется к ленточке. Тогда делаю то же самое, но проклятая толпа так орет, что я теряю всякое ощущение дистанции, понимаете? Финиш не чувствую. Я только примерно знаю, сколько я уже пробежал. И мне все же кажется, что мы, может статься, уже почти финишируем, так что я жму вперед, финишный створ мой… но тут Пепе вдруг тянет меня назад.

— Кнутом один раз хлещет? — спрашивает Шерм.

— Не-е, — мотает головой Стю. — Кнутом он по-прежнему от души мне накладывает, но тянет за поводья. Это типа предупредительный знак — большой кирпич на дороге. Выбора у меня нет — эта штуковина крепко прилажена к моей шее, и чертов псих меня просто душит. Тогда я прикидываю, что мы уже миновали финишный створ, и он пытается взять меня под контроль. Я сбиваюсь с шага, как мы всегда планировали, и начинаю тормозить. В общем, я только потом понял, что случилось. Пепе отвел меня сюда, поставил в стойло, а я всю дорогу спрашиваю его, что стряслось, но он мне не отвечает. Следующее, что я понимаю, это что меня тут заперли и даже этой чертовой конской личины не сняли. Короче, жевал я здесь сено, пока вы не пришли и меня не вызволили. — Он пожимает плечами — толстыми чешуйчатыми плечами, так и пышущими силищей. Ничего удивительного, что он способен бегать на этих скачках. Большинство атлетичных динозавров может обогнать среднего коня разве что на состязаниях по спортивной ходьбе, но тело Стю скроено так, что таит в себе недюжинную силу и скоростную выносливость. — Вот вам и вся история.

— И ты на ней настаиваешь. — Чес качает головой. — Ну что, Шерм?

— Не знаю, — говорит тот. — Дай подумать.

Шерман садится на корточки на усыпанном опилками полу и прижимает ладони к вискам. Я улучаю момент и бочком пододвигаюсь к Чесу, большим пальцем указывая на Стю.

— Значит, этот парень на Эдди работает?

— Только на дорожке. В свое время он входил в бригаду, но потом просрался. Верно, Стю?

— Верно, — вздыхает бывший конь. — Фрэнк держал меня при себе. Ему нравилось, как я бизнес веду.

— Да уж, высокий класс, — говорит мне Чес. — Ты большим воротилой был, верно, Стю?

Тот снова вздыхает, неспособный выразить словами, как низко он пал.

— Верно. Верно. Но Эдди… — Губы Стю дрожат, и тут я понимаю, что он с трудом сдерживает поток слов, подробно описывающий его лютую ненависть к новому боссу. — Эдди говорит, что я слишком много болтаю.

— В точку, — соглашается Чес. — Но мы нашли тебе новое применение.

Стю опять лихорадочно кивает.

— Да, но я не жалуюсь. Конечно, было классно, когда я жил там в доме вместе со всеми вами, ребята. Фрэнк всегда очень мило со мной обращался. Но Эдди… у нас с Эдди… у нас большие различия. А здесь со мной по-настоящему хорошо обращаются. Когда я в конском наряде, все очень мило со мной разговаривают и каждый день шкуру чистят. — Он делает паузу, словно желая припомнить еще какие-то радости вновь обретенной работы. — И ячменя дают, сколько мне хочется.

— Да… вот это и впрямь кайфово, — говорю я.

— А когда я выигрываю — то есть такое не должно часто случаться, сами знаете, чтобы ставки сбить и всякие такие дела, — но когда я выигрываю, мне позволяют венок носить… в общем, все просто здорово. Просто здорово, потому что…

— Хорэ, — перебивает Шерм. — Я все прикинул.

— Вот как славно, — говорит Стю. — Я тут думал, может, нам пойти вместе позавтракать…

— Садись.

— Что?

— Садись, говорю. Винни, добудь-ка стул для нашего мальчика.

Единственное, что мне удается найти в конюшне, это невысокие скамеечки для ухода за лошадьми, и я притаскиваю одну такую скамеечку в центр помещения.

— Подойдет? — спрашиваю.

— Дерьмовато, — говорит Шерм, — но подойдет. Садись, Стюха.

Сноха садится, глядя на нас глазами потерявшегося щенка, который рад найти нового хозяина. Шерман кивает Чесу, тот роется в своей сумке из мешочной ткани и достает оттуда хороший кусок веревки. Прежде чем у меня находится время о чем-то спросить, толстые руки Стю уже связаны у него за спиной, а мощные ляжки притянуты веревкой к скамеечке. Такого поворота событий я совершенно не ожидал, и не успеваю я этого понять, как уже ощетиниваюсь. Именно в этой точке большинству гангстеров следует выставлять меня из помещения. Но Чес с Шерманом почему-то этот критически важный шаг пропускают.

— Ребята? — с надеждой говорит Стю, и тут накопившаяся в воздухе негативная энергия наконец-то проникает сквозь его толстый череп. — Ребята, вы что…

— Винни, — обращается ко мне Шерм, — как по-твоему, похож этот парень на дебила?

Я уклончиво пожимаю плечами:

— А ты уверен, что тебе хочется это проделать?

— Я спросил, похож ли этот парень на дебила. Нет смысла лгать.

— Самую малость.

— Ara. Ara, самую малость, верно? Так вот. Позволь мне тебя заверить — он только прикидывается.

Стю мотает головой, пот струится с его блестящего чешуйчатого лба.

— Нет, Шерм, я не прикидываюсь…

— Прикидываешься. Скажи-ка мне, Стюха, до того, как ты бежал на Олимпиаде, ты в каком университете учился?

Стю что-то еле слышно бормочет. Шерман придвигается ближе.

— Извини, приятель, тебя не слышно. Хочешь говорить?

— В Принстонском, — признается Стю. — Но… но я туда просто как спортсмен ходил. Как легкоатлет.

— Верно. И классный легкоатлет, — соглашается Шерман, обходя по кругу массивного раптора, притянутого веревкой к скамеечке. Пока он идет, свет то и дело отражается от его тела, и солнечные лучики впиваются Стюхе прямо в глаза.

— Но вся соль Принстона, — продолжает Шерм, — как и соль всех старейших университетов Новой Англии, в том, что просто спортсменам там никаких стипендий не дают. Все эти университеты — всего лишь спортивная коалиция вроде Большого Востока или Тихоокеанской Десятки. Там дают только академические стипендии — базовые пакеты финансовой поддержки. Вот почему они сливают почти на всех спортивных соревнованиях. Ясное дело, большинство спортивных пацанов идет туда, где платят наличные. Итак, там есть спортивные команды с посредственными игроками, зато у этих игроков имеется одна вещь, которая в спорте обычно не нужна, — мозги. Отсюда выходит, что всякий, кого выпускает Принстон… а я так понимаю, ты Принстон закончил, да, Стюха?

— Закончил, — хнычет тот с таким видом, словно ему очень стыдно. Такое ощущение, будто он признается не в том, что закончил Принстон, а в том, что его пинком под зад вышвырнули из средней школы Лос-Анджелеса.

— Итак, всякий, кто закончил Принстон, должен иметь в башке больше двух серых клеточек, чтобы они друг о друга терлись. А весь этот театр про старого усталого Стюху, который вообще ничего не сечет, ни в какую сюда не вписывается. Думаю, ты нас продинамил…

— Нет, — твердо говорит Стю, пока все его могучее тело содрогается под веревкой. — Нет, это не так!

— …и еще я думаю, что вы с Пепе тут заодно.

Теперь, когда вся тяжесть ситуации наконец на него обрушивается, Стю начинает откровенно трястись. Веревка, плотно стягивающая его руки и ноги, скребет по чешуйкам, оставляя заметные вмятины.

— Послушайте, — молит Стю, — все совсем не так. Если Пепе во что-то играет с Восемь На Семь, это его дело, а я…

— Погоди-ка погоди, — говорит Шерман. — Про Восемь На Семь я ничего не говорил. Почему ты подумал, что я к нему все веду?

Голос Стю дрожит, и легкая оплошность выдает его с головой.

— Господи, Шерм… не надо… не делай этого…

— Я, Стюха, пока еще ни хрена не делаю. Я просто хочу узнать, чего ради ты вдруг вытащил на свет этого коня-победителя, когда я про него даже словом не обмолвился.

Тут Стю поступает очень мудро — он затыкается. Пожалуй, он и впрямь парень из Принстона. С другой стороны, этот недоумок Сатерленд, один из детективов в бюро «Правда-Матка», учился в Принстоне, а это очень мало что говорит в пользу интеллектуального калибра данного учебного заведения. Скорее наоборот. Хотя, конечно, Сатерленд попал туда благодаря своим связям, а вот бедняга Стю, кажется, с минуты на минуту потеряет свои.

Еще какое-то время Шерм расхаживает взад-вперед, пытается взять Стю на испуг и вытянуть из него информацию, но без толку. Бывший конь твердо держит рот на замке. Тогда Чес, сколько ему удается, пытается сыграть со Стю в доброго следователя («Давай по-быстрому с этим закончим, хоккей? А потом все вместе пойдем и славно перекусим. Ну, что скажешь, приятель?»), однако уже после нескольких добродушных вопросов его подлинная натура пересиливает, и бандит начинает почем зря хлестать Стю по физиономии.

— Прекрати, — рявкает Шерман. Затем он подходит к Стю и садится на корточки, чтобы быть с ним лицом к лицу. По телосложению они полная противоположность — эктоморф и мезоморф, один вялый и жирный, другой сильный и могучий. Но сегодня правила игры переменились. Сегодня на школьном дворе царит бледная пухлятина. Ура! Вся власть жирягам!

— Даю тебе последнюю попытку, — говорит Шерман. — Хочешь ты, Стюха, что-нибудь мне сказать?

— Я… я не знаю, что тебе нужно…

— Учти, я этого не хотел, — вздыхает Шерман и кивает Чесу.

Тот несколько секунд роется в сумке, но затем раскладывает у своих ног уйму всяких разных инструментов, один страшнее другого. Хирургическая нить. Скальпель. Бритва. Топор.

И шесть полиэтиленовых распад-пакетов. Завидев их, Стюха начинает орать благим матом.

Распад-пакеты — это всего-навсего четырехдюймовые мешочки из белого полиэтилена с двумя черными крестиками в обоих верхних углах. Довольно странно начинать в этой связи орать, но, разумеется, приступ ужаса вызывают не сами пакеты, а то, что у них внутри.

Внутри распад-пакетов — бактерии. Если точнее, бактерии, разрастающиеся на плоти динозавра. Если еще точнее, их многие годы разводили и совершенствовали на плоти диносов, так что больше ничего они не едят. Отгрузи их человеку, леопарду, бирманскому питону, налоговому инспектору — и ровным счетом ничего не случится. Пожалуй, питона ты этим малость обломаешь, но это уже будут твои проблемы, а не питона. Микроскопические обжоры из распад-пакетов едят одно и только одно — плоть диноса.

Причем едят они ее с потрясающей ненасытностью.

Распределение распад-пакетов строго контролируется Советами, чтобы предотвратить оплошности вроде того форменного безобразия в Западной Африке. Алле-оп — распад-бактерии тогда бесконтрольно разрослись, а первоначальный источник определить так и не удалось. С тех пор всем динозаврам общественно значимых профессий выдают распад-пакеты — с условием, чтобы они всегда держали их при себе — ради одной-единственной цели избавления от останков диноса в случае необходимости, и каждый такой пакет регистрируется соответствующими властями. Собственно говоря, я припоминаю, как сам как-то раз применил распад-пакет к диносу-амальгаме в одном из проулков Бронкса, уничтожая все свидетельства произошедшего побоища и моей итоговой победы до прибытия человеческой полиции.

Таково сформулированное властями назначение распад-пакетов: применение их к покойникам и только к покойникам, а также в случае абсолютной необходимости.

Но Чес с Шерманом, похоже, инструкцию по эксплуатации никогда не читали.

— Кончай корчиться, — хрипит Шерман, доблестно сражаясь с кончиком Стюхиного хвоста. Чес уже заткнул большой рот раптора скомканным полотенцем, почти полностью заглушая его вопли и стоны. Они еще даже не начали, а Стю уже так переполошился. — Прекрати. Чес, ты не поможешь?

Я уже вижу, что на подходе, но бессилен это остановить. Пусть даже я только прикидываюсь громилой, мне никуда не уйти от чувства некоторой вовлеченности в происходящее, хотя и я обещал себе никогда не ввязываться в мафиозные дела. Все-таки я согласился их сопровождать, и я буду с ними, пока они и впрямь не зайдут слишком далеко. В желудке у меня идет какое-то кувыркание; я притворяюсь, что все это из-за мяты.

Чесу с Шерманом наконец удается закрепить Стюхин хвост. Шерм опускает свой жирный зад примерно в футе от кончика и надежно придавливает его к полу конюшни.

— Топор не забыл? — спрашивает он у Чеса, и тот сжимает острый инструмент в правой руке, готовый немедленно использовать его по назначению.

— Давай, — говорит Чес.

Шерман аккуратно разрывает полиэтиленовый пакетик и сыплет мелкий порошок на самый кончик отчаянно корчащегося хвоста Стю.

Полотенце с трудом приглушает пронзительный вопль, сотрясающий во всех иных отношениях тихую конюшню. Плоть мгновенно начинает растворяться под яростным напором бактерий, кончик Стюхиного хвоста исчезает прямо у меня на глазах, лужица светло-зеленой жижи скапливается на полу. Но там лишь бросовые продукты работы бактерий — они пожирают все мельчайшие клочки плоти диноса, какие только могут найти, кожу, все остальное, а потом перерабатывают и выпихивают это дело со своего противоположного конца.

Я застрял на нейтральной полосе между отвращением и завороженностью — совсем как на играх «Лос-Анджелес Клипперс» — и не могу оторвать глаз от жуткого зрелища. Целый дюйм Стюхиного хвоста исчез за неполных тридцать секунд, и теперь я уже вижу кусочек кости там, где была начисто отъедена плоть. Костный мозг и эмаль — две вещи, которые бактерии наотрез отказываются пожирать. Глаза бедняги дико выпучиваются от боли, его чешуйки плотно прижаты к веревке, зарывающейся в его руки, оставляющей там глубокие борозды…

— Давай, — спокойно говорит Шерм. — Руби.

Чес повыше заносит топор и обрубает Стюхин хвост на дюйм выше того участка, где бактерии продолжают свое пиршество. Твердый шмат мяса плюхается на пол, и через считанные секунды микроскопические обжоры поглощают оставшуюся часть плоти, оставляя среди опилок лишь небольшой кусочек хвостовой кости и липкую зеленую лужицу.

Однако удар топором спас Стю от дальнейшей атаки распад-бактерий, и хотя его хвост обильно кровоточит, до завтра он наверняка доживет. Шерман протягивает руку и вытаскивает полотенце изо рта несчастного раптора. Стю что-то еле внятно бормочет, его воспаленные глаза слезятся, губы звучно шлепают с каждым вдохом.

— Тихо, — утешает его Шерман. — Спокойно. Скажи нам, где билеты, и мы на этом закончим. Как следует тебя вылечим, где надо заштопаем.

Но Стю сейчас по ту сторону разума. Боль наверняка чудовищная. Конечно, нервы на хвосте не так чувствительны, как в области паха, но если тебе перерубят их топором, тоже радости мало.

Чес сует руку в свою волшебную сумку и достает оттуда коричневую бутылочку. Затем выливает немного жидкости на кусок марли и прижимает ее к кровавому обрубку Стюхиного хвоста. Здоровенный раптор сперва подпрыгивает от соприкосновения марли с сырой плотью, но затем испытывает заметное облегчение, и мышцы его расслабляются.

— Топический анальгетик, — объясняет Снохе Шерман. — Теперь получше?

— Ага, — всхлипывает тот. — Ага.

— Короче, у нас два варианта. У Чеса есть нити для зашивания ран — или еще один пакет опять все запустит.

— Шерм…

— Погоди, Стюха, дай я тебе все объясню. У нас… Чес, сколько у нас там еще пакетов?

— Пять.

— Aгa, пять. То, что нужно. Еще один, чтобы покончить с хвостом — и теперь я уже не дам Чесу его отрубить. По одному для каждой ноги — это три. Дальше мне наверняка все эти заморочки наскучат, и я перейду прямо к голове. Никогда не задумывался, каково бывает, когда бактерии твои глазные яблоки жрут? — Я прикидываю, в какой мере Шерман всем этим наслаждается. Получается у него очень хорошо.

— Я не знаю, где Пепе, — упирается Стю.

— Значит, ты признаешь, что вы двое решили Эдди Талларико кинуть?

Стю отворачивается, но Шерман берет его за голову и разворачивает ее назад, пронзая здоровенного раптора гневным взором. Нет сомнений, за кем в этом помещении сила — с распад-пакетами или без.

— Да, — наконец признает Стю.

Чес испускает легкий смешок.

— Сукин сын…

— Он ничего нам не платит, — выпаливает Стю. — Мне приходится на диете из тунца и собачьего корма сидеть. Черт, я этот конский костюм напяливаю, чтобы мне с этого дельца малость овса перепало…

— Заткнись, — велит ему Шерман. — Заткнись сию же секунду, ты, предатель ублюдочный. А потом вдохни поглубже и скажи мне, где билеты.

Стю шумно набирает полные легкие воздуха:

— Они у Пепе…

— А эта залупа конская где?

— Не знаю. Клянусь — не знаю. Наверное, он пытается себе все деньги захапать…

Шерм кивает Чесу, и тот готовит новый пакет. Стю опять начинает вопить — он в темпе сообразил, к чему все идет.

— Господи, — бормочет недавний конь, — да если бы я только знал, я бы вам сразу сказал…

— Очень может быть, — говорит Шерман. — Но порой мы сами не знаем, что мы знаем, а чего не знаем, пока нас не поставят к стенке и расстрельная команда винтовки не поднимет.

Чес разрывает пакет и подходит к хвосту Стю. На сей раз они даже не трудятся сунуть ему в рот полотенце — надо полагать, думают, что он вырубится от боли. Чес держит пакет за уголок, болтая им перед корчащейся фигурой раптора.

В этот момент я уже должен вмешаться. Сказать что-нибудь. Что-нибудь сделать. Но я вдруг обнаруживаю, что буквально прирос к полу. Это не мое дело. Здесь просто еще один идиотичный гангстер, исподтишка надувающий других идиотичных гангстеров. Теперь он пытается не расколоться, и ему приходится платить по счетам. Вмешиваться во все это — не самый мудрый ход.

Но другого хода я попросту не знаю. А потому все-таки делаю шаг вперед:

— Чес…

В тот самый момент, когда распад-кристаллы уже готовы с самого краешка пакета снова просыпаться на искалеченный хвост Стю, великий легкоатлет из Принстонского университета вдруг обретает здравомыслие.

— Шестая конюшня, стойло Б, — визжит он. — Пепе там на всю ночь зарылся.

Чес убирает пакет, а я делаю осторожный шаг назад. К счастью, моей попытки вмешаться ни Чес, ни Шерм не заметили.

— А ты нам мозги не пудришь? — интересуется Шерман.

— Нет, — уверяет Стю. — Он там, и со всей наличностью.

— Сколько?

— Не знаю, — говорит Стю. — Мы… я занял немного денег у своей семьи, Пепе — тоже немного у своей. Удалось десять кусков собрать. И мы вложили все в дело.

— Значит, ты намеренно пришел вторым.

Стю стремительно кивает, сопли и слезы стекают по его лицу, капая с подбородка.

— Это от начала и до конца был план Пепе. Клянусь.

Шерм поворачивается к Чесу:

— Какие на того были ставки?

— По-моему, двенадцать к одному.

— Сто двадцать кусков, ни больше ни меньше. Неплохой куш.

— Погодите, — вдруг выпаливаю я. — Слушай, Стю, а почему ты не поставил на свою победу? Ты бы пришел первым, и все были бы довольны.

— Блин, Принстон, — ржет Шерман. — Сорок кусков в год — и тебя там даже не научили своего босса кидать. — Он смотрит на часы и снова обращается к Стю. — Значит, говоришь, Пепе сейчас там с наличными?

— Или с билетами… пожалуйста, новокаин уже перестает действовать…

Шерману с Чесом вообще-то глубоко плевать на Стюхину болевую выносливость. Их куда больше интересует непредвиденный доход, который компенсирует проигрыш Талларико на ипподроме, причем даже с лихвой. Они дружно направляются к двери конюшни.

— Винни, — говорит Шерм, — а ты пока здесь грязь убери.

— Какую грязь? — спрашиваю я. — По-моему, здесь чертовски чисто.

Чес ухмыляется и швыряет свежий распад-пакет Стю на хвост.

Мгновенно пронзительные вопли — «СБРОСЬТЕ ИХ! СБРОСЬТЕ!» — и секунду спустя я уже стою на коленях под боком у массивного раптора, пока его хвост растворяется прямо у меня на глазах. Шерман с Чесом ушли, и здесь остались только мы со Стю, да еще с поразительной быстротой исчезающий придаток.

— Я не могу…

— Пожалуйста! — визжит он. — О боже… сбросьте их с меня!

— Уже не получится… — Еще дюйм исчез, и теперь, когда нет Шермана или Чеса, чтобы его придерживать, хвост вовсю хлещет по полу конюшни, едва не попадая по мне. Так рисковать я не могу — стоит ему только хоть на секунду меня коснуться, как бактерии перескочат на мое тело и откроют там новый ресторан.

— Сиди смирно… прекрати хвостом махать…

Но слов Стю уже не понимает. Мышцы его резко напрягаются, давят на веревку в отчаянной попытке освободиться — сиденье металлической скамеечки нешуточно прогибается под тяжестью здоровенного раптора.

Я отбрасываю остатки последнего пакета, хотя их там не так много. Топический анестетик, немного марли — все, что требуется для обработки раны, — но ничего, чтобы хоть как-то нейтрализовать распад-бактерии.

Стюхино тело начинают корежить страшные конвульсии, а бактерии тем временем пробираются еще на два дюйма вверх по его хвосту. Недалек уже тот момент, когда исчезнут все двенадцать дюймов, и могу себе только представить, что будет, когда мелкие обжоры доберутся до его туловища.

Сперва я думаю воспользоваться скальпелем, чтобы разрезать веревки и выпустить Стю на волю, но тут же понимаю, что он не станет сидеть смирно и не воспримет необходимую операцию как подобает взрослому раптору. Нет, Стюха начнет биться и метаться, как только я его освобожу, и я, скорее всего, стану первым объектом, который пострадает от его бешеных метаний по конюшне. Тогда я решаю пока что оставить его на месте и даже привязываю покрепче. К тому, что мне предстоит проделать, приятные ощущения не прилагаются.

Лезвие топора по-прежнему острое, и я беру в правую руку тяжелое оружие. Раньше я никогда ни с чем подобным не обращался — у того, кто вырос в дебрях Лос-Анджелеса, вряд ли когда-либо возникала особая необходимость колоть дрова. Больше всего меня удивляет то, что тяжесть топора кажется очень удобной, едва ли не приятной и ободряющей. Правда, я не сомневаюсь, что Стю она особенно не ободрит, но что поделаешь — нам приходится принимать решения и как-то с ними уживаться.

Мой первый удар становится позорным промахом. Я врубаюсь мимо, и лезвие слегка задевает край хвоста, пуская струю крови в трех дюймах над демаркационной линией.

— Вот те раз, — говорю я. — Дай-ка я еще разок попробую…

Слов Стю по-прежнему не понимает. Пожалуй, он даже звуков не слышит. Тело его до отказа набито болью, конечности подергиваются, пока растворяется хвост…

Еще замах, еще удар — и на сей раз топор наверняка попал бы в цель, если бы Стюхин хвост не дернулся в сторону, в результате чего я от души засадил блестящее лезвие в пол конюшни.

— Может, посидишь смирно?

Нет, дикая боль элементарно не позволяет Стю сидеть смирно и выслушивать любые указания. К счастью, я могу это исправить. Сунув руку в груду всякой всячины на полу, я вытаскиваю оттуда коричневую бутылочку новокаина и зубами срываю пробку.

Затем я жду, пока хвост хлестнет в мою сторону — толстый шмат мяса, мотающийся туда-сюда подобно взбесившемуся стеклоочистителю, — и выставляю руку, надеясь, что хвост попадет куда надо…

Моя ладонь вцепляется в придаток буквально в полудюйме от бактерий, а мелкие козявки тем временем продолжают жевать, и я крепко сжимаю кулак. Затем выливаю на рану анальгетик и снова бросаю хвост на пол, пятясь подальше от смертоносных микробов.

Волна облегчения заливает лицо Стю, но я понимаю, что очень скоро эта волна схлынет.

— Спасибо, — говорит он, быстро-быстро моргая большими глазами. — Спасибо вам большое…

— Рано благодаришь, — отзываюсь я. — Слушай меня внимательно. Как только бактерии прорвутся дальше новокаина, боль опять станет дьявольской. А потому я намерен… — Тут я перевожу дух — отчасти сам успокаиваясь, отчасти успокаивая Стюху. — Я намерен отрубить еще шесть дюймов твоего хвоста.

— Шесть… шесть дюймов?

— Только так я могу быть уверен, что отрублю все бактерии. Хоккей?

Стю с трудом сглатывает и медленно кивает. Спора нет. Выбора тоже.

— Положи хвост, — инструктирую я его. — Сюда, прямо на пол.

Стю послушно следует указаниям — совсем как круглый отличник.

— Опять начинает болеть.

— Знаю, — говорю я. — Еще секунду.

Итак, вот он, прямо передо мной. Я должен выбросить из головы мысли об этом хвосте как о живом придатке, полезной части тела раптора и думать о нем как о хорошем шмате на колоде у мясника, готовом быть разрубленным и поданным народным массам. Вот он какой. Безжизненный. Мертвый. Нет проблем. Заноси топор и руби, заноси и руби, заноси…

И руби. Пока я резко опускаю топор, лезвие свистит в воздухе, и от хлюпающего звука встречи металла с живой плотью у меня тут же начинают дрожать руки. Мне требуется какое-то время, чтобы понять, что мои глаза плотно зажмурены. Когда я их открываю, отрубленный кусок Стюхиного хвоста безжизненно лежит на земле, а бактерии шустро превращают его в зеленую жижу.

Стю воет. Новая волна боли накатывает на беднягу, и я в темпе выливаю весь остаток анальгетика на обрубок хвоста. В лежащей на полу груде есть немного бинта, и я как можно быстрее и плотнее наматываю его на хвост у самой раны, делая импровизированный жгут. Затем я туго накручиваю поверх бинта хирургическую нить, и вскоре почти все кровотечение уже остановлено. Стю наверняка подхватил инфекцию — тут никаких сомнений, — но его жизнь определенно спасена.

— Спасибо-спасибо-спасибо, — снова и снова повторяет он, пока я при помощи скальпеля освобождаю его от скамеечки. Куски веревки падают на пол рядом с обрубленной хвостовой костью, теперь уже полностью очищенной от всякой плоти.

— Хочешь взять на память? — спрашиваю я, указывая на костяную палочку.

Стю кивает и берет с пола остаток недавнего фрагмента своего тела. Затем я помогаю ему как можно быстрее напялить на себя человеческую личину. Получается довольно хреново — его пупок на два дюйма сдвинут от центра, а без дополнительного веса хвоста начинает заметно отвисать человеческая задница. Впрочем, пока что и так сойдет. Стюхе надо добраться до больницы — и как можно скорее.

— Даже не знаю, как вас благодарить, — говорит он, когда я подвожу его к задней двери конюшни. Там нет никого подозрительного — только несколько тренеров и их скакуны, — а на побережье все чисто. — Вы спасли мне жизнь.

— Еще нет, — говорю я. — Если они сейчас вернутся и тебя здесь найдут, все будет кончено.

Теперь ты должен пообещать мне, что отсюда исчезнешь. — Стюхе никак нельзя вдруг объявляться в окрестностях дома Талларико, если я собираюсь сказать, что он мертв. Подобного рода фокусы могут мне запросто распад-пакет организовать. А раз речь идет о Талларико, то быстрая кончина мне не светит.

— Куда же я исчезну?

— В Небраску. В Европу. На Юпитер. Это не моя проблема — ты просто сматываешься как можно дальше, и все. Понятно?

Стю соглашается, еще сотню раз меня благодарит, уверяет, что на всю оставшуюся жизнь он передо мной в неоплатном долгу, и наконец рвет когти в задние проулки Колдера, надеясь поймать такси до ближайшей больницы с рептильным отделением.

Три минуты спустя я стою на коленях в центре конюшни, собирая остатки снаряжения в холщовую сумку, — и тут вдруг слышится стук в переднюю дверь. Тут я понимаю, что Чес с Шерманом заперли ее, прежде чем выйти в заднюю, и осторожно приближаюсь.

— Стю! — слышится громкий шепот с заметным акцентом. — Стю! Впусти меня!

Догадаться несложно. Наверняка Пепе.

— Стю! — повторяет он. — Они здесь — эти громилы от Талларико! Они за нами охотятся. Впусти…

Я открываю дверь и выхожу из конюшни в тот самый момент, когда Пепе снова готов постучать. Он в точности такой, каким я запомнил его на дорожке, — маленький, коренастый, дерганый. Определенно компис.

— Привет, — говорю я ему. — Стю сейчас очень занят.

Тут Пепе понимает, что игре конец. Глаза его комически расширяются, когда я делаю шаг к нему, он лихорадочно крутит педали назад, точно пес в мультфильме, пытающийся поддать пару, прежде чем пуститься вслед за котом. Но пятка жокея попадает в дыру меж досок деревянного настила — он падает навзничь и крепко стукается затылком об стену. К тому времени, как Пепе оседает на землю, он уже без сознания, жокейский прикид собирается в складки у него на туловище. Я присаживаюсь на корточки, собираясь проверить его пульс…

— Черт побери, Винни, — тебе совсем не требовалось его убивать!

Я поднимаю взгляд и обнаруживаю, что из-за угла только что выскочили Шерм с Чесом. Старший бандит совсем запыхался, а парнишка помоложе краснеет от возбуждения. Подойдя к Пепе, они тыкают носками ботинок его обмякшее тело.

— Живой он, — объясняю я. — Только без сознания.

— Не хило, — говорит Чес. — И ты это провернул.

Нет нужды лгать, нет смысла говорить правду. Я просто ухмыляюсь и позволяю своим зубам говорить за меня.

— Отличная работа, — хвалит Шерм. — Пожалуй, выходит, что ты не так уж и бесполезен. — Я принимаю это за комплимент и снова ухмыляюсь. — А о другой твари ты позаботился?

— Угу, — отвечаю. — Я обо всем позаботился.

— А кости?

— Все под контролем, — заверяю я. Чисто технически я ни разу не соврал. Понятия не имею, почему это так важно для меня прямо сейчас, когда я только что стал соучастником в пытке, вымогательстве и отрубании чертовски славного хвоста. С другой стороны, когда ты на зыбучих песках, всегда неплохо хоть за что-нибудь ухватиться.

Чес с Шерманом обмениваются довольными взглядами. Они еще на шаг приблизились к тому, за чем пришли, и деньги уже почти у них в карманах.

— Слушай, Винни, — говорит Шерм, беря меня под руку и уводя от конюшни назад к трейлерам. — Дальше ситуация может стать… деликатной.

— Еще деликатней, чем раньше?

Шерман кивает:

— Думаю, для своего первого задания ты сделал более чем достаточно. По-настоящему славная работа.

— Черт, спасибо, — говорю я — и, видит Бог, говорю на полном серьезе.

Пока мы топаем обратно к входу на ипподром, Шерман обнимает меня за плечи. Затем подзывает такси и запихивает меня на заднее сиденье.

— Отвезешь его, куда он захочет, — говорит он таксисту и бросает мне на колени стодолларовую купюру.

Наконец Шерман крепко пригибает мне голову и хлопает меня по затылку.

— Мы с Чесом… ну, черт… короче, парень, мы тобой гордимся.

Когда дверца захлопывается и такси выкатывает на дорогу, я вдруг обнаруживаю, что широко улыбаюсь. Я почти… почти счастлив. Неужели я так отчаянно нуждаюсь в дружеском общении и одобрении, что и впрямь ценю мнение такого монстра, как Шерм? Неужели я пал так низко, что несколько добрых слов от мафиозного головореза могут стереть целый час тошнотворного насилия? И почему вся эта гнусная сцена привела меня в теплое, комфортное состояние, для достижения которого обычно требовался вагон кинзы и маленькая тележка базилика?

Что же такое творится с Винсентом Рубио?