"Отсвет мрака (Сборник)" - читать интересную книгу автора (Филенко Евгений)

3. СЕРГЕЙ СПОЛОХ

Человеку, не спавшему три ночи кряду и дорвавшемуся наконец до постели, лучше не напоминать о будильнике.

Я сдираю с себя липкое покрывало сна, но оно снова и снова окутывает меня и валит на простыню… Где-то я читал, будто есть в океане такая рыба, которая прихлопывает жертву ко дну плоским своим туловом и душит. В какой-то момент моего полусна-полубреда я ощущаю, что если прямо сейчас, не вставая с места, не вспомню, где читал про эту дурацкую рыбу, то мне смерть. Сражаясь со сном и одновременно с Лариской, которая в моменты просветления вторгается в мое помутненное сознание и произносит какие-то правильные, но абсолютно лишенные для меня всякого смысла слова, я мучительно вспоминаю…

— Сполох, ты сам об этом просил! — Лариска едва не плачет.

О чем я мог ее просить?!

Мой дремлющий мыслительный аппарат неохотно переключается с рыбы на Лариску. И если я сию минуту, опять-таки не вставая с места, не вспомню, о чем я ее просил…

— Сполох, если ты сейчас не встанешь, я начну, поливать тебя из чайника!

— Ну, конечно… — бормочу я не повинующимися губами. — Хлебом вас всех не корми, а дай применить крайнюю меру пресечения. А я потребую присутствия своего адвоката, тогда как?

— Ну Сполох же!.

Мне удается сесть и в этом положении закрепиться. Голова тянет книзу, точно чугунок. Не держится она у меня нынче… Между тем мало-помалу я начинаю осознавать свою диспозицию. Во всяком случае я заведомо не дома. И не в своем кабинете на диване. Я у Лариски. На ее просторной трехспальной кровати, где перина по старинке толщиной в полметра чистейшего синтетического пуха, где хрустящие простыни в цветочек, а стеганое атласное одеяло сбито комом и отчего-то валяется на полу.

— Так о чем я вас просил, господин свидетель? — исторгаю я бодрую глупость и пытаюсь придать своему взгляду надлежащую строгость.

— Сполох, прекрати свои криминальные штучки! — сердится Лариска. — Вчера… вернее, сегодня в два часа пополуночи ты приперся в мой дом невменяемый…

— Вы лжете, свидетель! — протестую я. — Это навет, я не употреблял и требую независимой экспертизы!

— …Совершенно трезвый, но едва способный стоять. Нагло потребован кофе! А пока я возюкалась на кухне, уснул прямо в кресле. Думаешь, так просто слабой сонной женщине перетащить даже такого некрупного мужика, как ты, с кресла в постель!

— Обманом склонили к сожительству… Слушай, а о чем я тебя просил?

— Чтобы в семь утра я любым способом, вплоть до мордобития, вытряхнула тебя на улицу, где в семь тридцать тебя якобы будет ждать элкар.

Я сижу, раскачиваясь из стороны в сторону и зажав руками неподъемную голову. Мне плохо. Я не хочу так жить. Я так даже умирать не согласен. Единственная моя мечта сейчас — плюнуть на все заботы и пасть обратно на простыни, в сладкий плен Ларискиной постели.

— Послушай, — сипло говорю я. — Послушай… А я что, тебя даже не взял этой ночью ни разу?

— В том-то и дело! — теперь голосом Лариски говорит уязвленная женская гордость. — Как будто я твоя с-супруга!.

Все становится на свои места.

Вчера мы прервали наконец это грозившее стать бесконечным совещание и разошлись, сознавая, что ничего решить не удалось. И значит, все проблемы Гигаполиса сохраняются во всем их поганом разнообразии, а в обозримом будущем не преминут усугубиться.

Что с энергией по-прежнему будут перебои.

Что транспорт будет ходить не так, как нужно людям, а так, как хотят водители. И никакие дотации, никакие повышенные тарифы не заставят их работать на население Гигаполиса, а не в свое удовольствие, при всем том, что они тоже ни на минуту не перестают быть означенным населением означенного Гигаполиса. Что жаловаться они, как и месяц назад, как и в прошлом году, как и в прошлом веке, наверное, будут на низкие заработки, на сволочей пассажиров, бьющих стекла и пластающих сиденья, на арабских террористов, на кавказцев. А теперь еще и на спригганов («Ну куда же годится?! Эта мохнатая скотина просочилась в магнар и устроила панику!..»).

Что действительно поимеют место три среднестатистических и один—два сверхплановых теракта, ответственность за которые с охотой возьмут на себя арабы, хотя даже на первый поверхностный взгляд они окажутся ни при чем, поскольку и сценарий, и применяемые средства для них не будут характерны.

Что действительно кавказцы пускают оружие в ход в среднем в десять раз чаще, чем иные зарегистрированные владельцы такового оружия. А после рвут на волосатых грудях рубахи, бьют оземь папахами и кепками — «космодромами», вопя о гордости и национальных традициях. И никакие межправительственные соглашения об ужесточении наказания и повышенной ответственности им не помеха.

Что элкар-такси в Гигаполисе плотно контролируется мафией и ни черта с этим не поделать при таких кадрах и такой экипировке, а значит, снова придется договариваться с кланами и открывать альтернативные таксопарки, которые спустя полгода резни и стрельбы непременно лягут под мафию либо сами подомнут ее, что, в общем-то, одно и то же.

Что Пекло подозрительно притихло в последние месяцы, а это во все времена предвещало большую бойню, перераспределение сфер влияния и, как следствие, полную смену нашей тактики.

И что чертов Дикий Хирург прошлой ночью снова запорол женщину своим проклятым скальпелем. («Коллегия понимает ваши, господин Сполох, сложности, когда дело касается транспортной мафии и Пекла, но уж Хирурга-то вы могли бы обезвредить и традиционными методами!..»)

И вот я, полуобезумевший от этого семидесятичасового марафона, выползаю из мэрии, падаю в элкар, чтобы остаток ночи провести в его кабине, потому что отсюда до моего дома как раз три часа лету. И мне предстоит лишь переступить порог дома, обозреть интерьеры хозяйским оком, а затем повернуться и тем же элкаром вернуться в центр Гигаполиса, в Департамент, в «Башню смерти». Ибо ни выходных, ни отгулов мне не будет. По крайней мере пока кто-то из моих ребят не представит пред светлы очи коллегии хотя бы Дикого Хирурга…

И я с ужасом понимаю, что не хочу такой ночи, а напротив, хочу уюта, тепла и женской ласки. И все перечисленные достоинства в данный момент олицетворяет для меня Лариска.

Лариска… Верное, всепонимающее, всепрощающее существо, у которого я никогда и ни в чем не найду отказа. Как не находил его последние двадцать лет, начиная с лицея, без перерыва на ее и мое супружество и по нынешние денечки ее и моего одиночества. И если о чем я и молю сейчас Бога, так это о том, чтобы у Лариски в эту ночь не оказалось кого-нибудь другого из числа мне подобных эксплуататоров ее женского бескорыстия. А если таковой и окажется, то пусть он будет кем-то мне знакомым. Витькой Просторовым, нашим с Лариской однокорытником, коего снова вытряхнула из его же собственной квартиры очередная жена. Или Фимкой Бергелем, тихим филологом, которого в славные студенческие годы вместе с Лариской жалел весь Университет и который то сваливал на историческую родину, то вспоминал об отеческих могилах под русскими березками и возвращался кантоваться у всех знакомых, не исключая меня и отдавая явное предпочтение Лариске, то снова, обидевшись на пустяк — на «пархатого жида» в час пик в переполненном магнаре, — уезжал припасть к Стене Плача. По последним сведениям, сейчас он был как раз у означенной Стены. Но пора бы ему уже и вернуться… С этими парнями я мог бы ужиться где угодно. И пусть Лариска сама рассудит, кто из нас разделит с нею ложе этой стремительно иссякающей ночью…

На мое счастье, Лариска оказалась одна. И это было последнее, что я помнил.

— Ларка, — шепчу я пристыженно. — Ларушка… Я животное. Крупный рогатый скот.

— Крупный рогатый скот — это обманутый супруг, — мстительно поправляет меня Лариска. — А ты этой ночью вел себя как обычный заезженный мул.

— Я что, еще и храпел?!

— Мулы, к твоему сведению, отличаются от нормальных лошадей тем, что неспособны к размножению!

— Послушай, я живу почти сорок лет и никогда не видел мула… У них что, там- вообще ровное место?! — лепечу я потрясение

Лариска, сокровище мое, вздыхает и уходит на кухню. Оттуда ползут кофейные запахи. В этом доме всякий страждущий может обрести не только утешение и ласку, но и чашку кофе. И никакие правительства, никакие эмбарго кофепроизводящих стран в отместку за злостную неуплату тому не помеха.

Сознавая себя полным ничтожеством, плетусь в ванную. Мне просто необходимо окатить себя холодной водой. Чтобы привести мозги в дееспособное состояние. И погасить некстати воспрянувшее ото сна либидо…

Душ, разумеется, не работает. И я, бессмысленно дергая и крутя мертвые краны, вспоминаю противный голос директора Водоканала («А что мы можем поделать? Водоводы не ремонтировались с прошлого века, а денег вы нам не даете… Ну, даете, так ведь недостаточно… Ну, достаточно, так ведь нам же валюта нужна…»). И его толстую, чисто вымытую рожу. В его доме вода наверняка идет не переставая. Горячая, холодная и даже минеральная.

Впрочем, вот ведро холодной воды. А вот ведро горячей. И ковшик. Что еще нужно для счастья?

Когда я, влажный и почти полностью вернувший себе человеческий облик, униженной тенью проскальзываю на кухню, Лариска стоит у окна и курит, глядя на меня иронически прищуренными серыми глазами. Ее пеньюар на фоне свинцового рассвета кажется голубоватым облачком, сродни легким струйкам табачного дыма от сигареты, сквозь него проступают очертания ничем не стесненных грудей, хотя и утративших с годами прежнюю упругость, но зато набравших дополнительной полноты, и округлый холмик живота с кратером пупка на самой вершине, и роскошные бедра, чересчур туго затянутые в такую же небесную ткань трусиков… Лариска и в Университете, и еще раньше, в лицее, была аппетитным пончиком, на который облизывались равно и сверстники, и профессорско-преподавательский состав. И никогда не корчила из себя недотрогу. Отчетливо, как будто это было вчера, я припоминаю наше первое ночное купание в чистом деревенском пруду в окрестностях скаутского лагеря, и меня снова, в миллионный уже раз, пронизывает неистребимое, намертво впечатанное в мозговую и, гораздо сильнее, в мышечную память давнее юношеское томление.

— Лариска, — говорю я, с трудом отводя взгляд от этого изобилия. Увы, уже недоступного. — Я действительно не спал три ночи. — И тихонько, бархатным голосом, напеваю:

— Сполох, ты считаешь, что обязательно нужно оправдываться?

— Як этому привык. Я вращаюсь в обществе, где беспрестанно кто-нибудь да оправдывается. То правонарушители оправдываются передо мной. То я — перед начальством. Искать оправданий, строить или разрушать алиби — это мой «модус вивенди».

— У меня другой «модус». Я врач, и мне безразличны причины, которые привели пациента в палату. Мое дело- поставить его на ноги.

— Или проводить в последний путь.

— Или так.

— В этом мы с тобой близки.

Чувство стыда понемногу оставляет меня, и я снова ощущаю себя мужиком, предназначение которого — покровительствовать всем бабам в пределах досягаемости. Хотя подсознание властно напоминает мне, что этой ночью я был никакой не мужик, а храпящий заезженный мул. А Лариска никакая не баба, а мой ангел-хранитель во плоти. Причем во плоти невыносимо притягательной… По об этом я скажу ей будущей ночью.

Если она у меня будет, эта ночь.

На холодильнике вполголоса бубнит видеосет, по экрану носятся яркие пятна какой-то дебильной, в лучших наших традициях, рекламы. Потом вся эта брехня о лучших в мире компьютерах, панталонах и пресервах рассеивается, и возникает обозреватель Мэгги Кубышева с ее потрясающей дикцией и характерным свистящим акцентом на букву «с». Мэгги вещает о политике и экономике, и можно либо верить этому, либо нет, но слушать. Когда она дойдет до криминальных новостей, я не поленюсь и вырублю видеосет. Криминогенную ситуацию я знаю лучше всех, а успокоительную туфту для «Новостей Гигаполиса» дает моя пресс-секретарша Салтанат Абиева.

— Дружественная Монголия обещает нам кредит в пять миллионов тугриков с рассрочкой по платежам на десять лет, — декламирует Мэгги, налегая на «с». — В экономическом департаменте мэрии проходят переговоры о возможности бартерного покрытия долга… Представитель уважаемой строительной фирмы «Туманов и внуки» предлагает свои услуги в развязке печально известного транспортного узла Мальтийский Крест в округе Ельники. Есть хорошие перспективы для подписания контракта… Поздним вечером в мэрии завершилась коллегия с участием руководства Департамента охраны порядка. Результаты коллегии станут известны на полуденном брифинге. Ожидается новое ужесточение репрессивных мер к нарушителям общественного спокойствия…

На протяжении всей этой беспардонной лжи я корчу страдальческие гримасы.

— Что ты имеешь в виду, Сполох? — спрашивает Лариска, присаживаясь по ту сторону стола. — Насчет близости между тобой и мной?

— Видишь ли, — говорю я, прихлебывая раскаленный кофе. — Если речь идет не об интимной близости… В мои функции тоже входит провожание некоторых лиц в так называемый последний путь. То есть если я соберу достаточный объем улик и убедительно представлю их суду. Например, в самом ближайшем будущем я намерен помахать платочком вслед одному малоприятному господину по прозвищу Дикий Хирург.

— Душегуб, — говорит Лариска, попыхивая сигареткой.

— Еще бы! В его послужном списке добрый десяток женщин. Молодых и красивых. Броде тебя.

— Во-первых, я уже не молодая женщина. Я женщина бальзаковского возраста. Во-вторых, душегуб — это ты. Потому что выслеживаешь совершенно незнакомого тебе человека со вполне определенной целью- отправить его… в последний путь. Чем же ты отличаешься от него?

— То, что ты говоришь, — обычное мещанское прекраснодушие.

— Возможно. Но с позиции высшей, горней нравственности ты, Сполох, такой же преступник, как и этот ваш Хирург. И перед высшим судом вы оба будете стоять рука об руку.

— Ладно, — говорю я с некоторым раздражением. — Слышал я и такие разговоры. Пока самих не допечет… Только я уже досыта насмотрелся на женские трупы, располосованные вот так и вот эдак! И я согласен на вечные муки за свои прегрешения против горней нравственности там, но этот гад схлопочет из моих рук еще здесь!

— …Прошлой ночью убийца-маньяк, известный как Дикий Хирург, совершил очередное преступление, — объявляет Мэгги Кубышева. Похоже, она питает слабость к слову «известный» со всеми его производными. — Жертвой стала припозднившаяся на работе Инна С, библиотекарь… — Буква «с» впивается в мой изнемогающий мозг точно осиное жало. — Следствие ведет специальная бригада Департамента охраны порядка во главе с комиссаром Сергеем Сполохом…

— Выключи эту стерву! — рычу я.

— Успокойся, Сполох. Кофе расплещешь.

— Да я спокоен. Спокоен… Но меня тошнит от пикетчиков из «Международной амнистии» у входа в Департамент. Особенно когда я возвращаюсь из морга. Это же больно, Лариска, когда скальпелем- по живому…

— Я знаю, — говорит она. — Умирать всегда больно.

И я прекращаю этот спор. Лариска действительно знает. Два дня в неделю она работает в хосписе, о боли и смерти ей известно все.

К тому же у меня в запасе не более пяти минут.

— Хочешь, приду сегодня вечером? — спрашиваю я.

Лариска глубоко затягивается и смотрит на меня прямо и открыто.

— Хочу. Трахаться мне нужно точно так же, как и тебе. Я люблю это. Но ты не придешь.

— Приду. Честное слово… если сумею.

— Приходи, Сполох. Сегодня я одна.

Наш поцелуй по-братски краток и целомудрен.

Уже на площадке я вдруг вспоминаю, где я вычитал про рыбу-одеяло. У Конан Дойля, в «Маракотовой бездне»!