"Хроники ветров. Книга желаний" - читать интересную книгу автора (Лесина Екатерина)

Глава 1

Вальрик

День выдался смурной, ненастный. Серое небо отражалось в мутной, отдающей зеленью воде пруда; желтоватый, прошлого года камыш сердито шелестел на ветру. И настроение было подстать погоде. Вальрик замерз, проголодался, но из чистого упрямства продолжал сидеть на берегу. Рядом на траве валялась удочка, чтобы, если кто вдруг увидит его тут, можно было с чистой совестью сказать: "Я рыбу ловлю, а не…"

— Просто ловлю рыбу. — Вальрик повторил фразу вслух, но получилось не убедительно. Да никто и не поверит в сказку о рыбалке, потому как свежий синяк под глазом и рассеченная губа свидетельствовали о новой стычке с братьями. Айвору хорошо, он здоровый и сильный, и со всяким оружием легко управляется. Отец вообще говорит, будто Айвор с мечом в руке родился, правда наставник Димитриус тут же возражает, что это не дает Айвору права обижать тех, кто слабее. Конечно, всем понятно, кого он в виду имеет…

Начался дождь, мелкий и холодный; верно, придется все-таки домой идти. Вальрик заранее сморщился, представив насмешливые взгляды прислуги и возмущенные восклицания наставника Димитриуса. Нет, пожалуй, он еще немного посидит, ну хотя бы до темноты, а там, может, получится пройти с черного хода, не привлекая ненужного внимания.

Тяжело, когда тебя никто не любит.

Задумавшись над собственными горестями, Вальрик не услышал шагов, и когда над самым ухом раздался насмешливый голос Айвора, бежать было уже поздно.

— Ну, я же тебе говорил, что он здесь. Он всегда на пристани прячется, чтобы никто не видел, что он ревет, как баба.

Тяжелая рука легла на плечо, но стряхнуть ее Вальрик не посмел. Подобная вольность была чревата еще одним синяком. Или даже не одним.

— Да ладно тебе, Айвор, не пугай мальчишку, — промурлыкал Серж.

Теперь вечер можно было считать состоявшимся. Эти двое ни за что не оставят его в покое.

— Здравствуй, Вальрик, как дела? — задумывая очередную пакость, Серж становился приторно- вежливым.

— Нормально.

— Вот видишь, Айвор, он не плачет, и дела у нас нормально. На самом деле он — крепкий парень, а что хилый, так не виноват же, что таким уродился. Правда?

Вопрос сопровождался дружеским хлопком по спине, от которого Вальрик согнулся пополам.

— И не трус он.

Айвор только хмыкнул.

— Конечно, не трус. Это я тебе говорю.

Вальрик, слушая хвалебную речь Сержа, помалкивал, происходящее настолько не укладывалось в привычную картину мира, что в голову пришло одно-единственное объяснение: они снова что-то придумали.

— А раз не трус, так пускай докажет, — пробурчал Айвор. Вот он, в отличие от Сержа, притворяться не умел, потому взирал на Вальрика с нескрываемым презрением.

— А он и докажет. Он ведь не побоится пойти с нами, правда, Вальрик?

— Куда?

Вопрос был задан вовремя, поскольку Серж, просветлев лицом, радостно ответил.

— На вампира поглядеть.

И тут Вальрику стало совсем тошно.

Вампира поймал отец. Поймал и посадил на волшебную цепь, которая не позволяет вампиру убежать. В замке только и говорили об этой твари, о том, что вампир свиреп и силен, что он десятерых наемников в бою задрал, и еще задерет, поскольку князь, про Бога позабыв, не спешит уничтожить мерзкую тварь, а держит ее взаперти да еще рабами подкармливает. Правда, про Бога и рабов говорили шепотом, потому как узнай князь о разговорах, враз прикажет всех повесить или, хуже того, вампиру отдать.

— Я ж тебе говорил, что у него кишка тонка, — пробасил Айвор. — Вон, позеленел весь. Баба!

А Вальрик и не нашелся, что ответить. Смотреть вампира? Да отец строго-настрого запретил кому бы то ни было, кроме некоторых стражей, спускаться в подземелье к вампиру. И Вальрику отдельное внушение сделал, потому что считал младшего сына слишком уж любопытным. Ну да Вальрик не безумный, он же понимает, насколько опасно связываться с нежитью, тем более такой. Вампир это же не мавка какая-нибудь, и не русальник, которого только бабы и дети малые боятся. Вампир — это…

— Трус, — небрежно кинул Серж. Лучше бы ударил.

Вальрик почувствовал, как вспыхнули щеки, а сердце бешено заколотилось. Он не трус! Не трус!

— Я… Я… А ключ? — Спасительная мысль уняла сердцебиение. И вправду, как это он сразу не подумал. Вампир же в камере сидит, которая на ключ закрыта, а ключ тот только у отца есть.

— Ключ? — Серж хитро улыбнулся. — Смотри!

На кожаном шнурке висел ключ, надо полагать тот самый, от камеры.

— Так что, Вальрик, ты идешь или как?

Серж подбросил ключ на ладони, и Вальрик, понимая, что попался, ответил:

— Иду.

В башню их пропустили. Начальник караула, правда, попытался сказать что-то про запрет и про то, что князь рассердится, но Айвор легонько ткнул его кулаком в грудь и повелел заткнуться. А спорить с Айвором себе дороже.

Вниз вела длинная узкая лестница с крутыми ступеньками. Когда Вальрику предложили идти вперед, дескать, раз у него факел, то ему и дорогу освещать, он было решил, что изобретенная братьями пакость заключается в подножке или тычке в спину, от которого Вальрик покатится вниз. Хотя навряд ли… так и убить можно, а убить они не решаться.

Главное, факел из рук не выпустить. И не поскользнуться… надо было не на пруд идти, а куда подальше, к примеру, деревню или в лес, там бы его точно не нашли.

Ну вот и последняя ступенька.

— Пришли, — зачем-то сказал Серж. И без того понятно, что пришли: узкий пятачок пространства, зажатого между каменными стенами, и темная дверь с внушительным замком.

— Ну что, не передумал?

Вальрик хотел было сказать, что передумал и хочет наверх, а вместо этого почему-то ответил:

— Нет.

— Тогда держи, открывай. Да дай ты факел сюда, ничего с ним не случится.

Пришлось отдать, вернее, поменять факел на ключ. Вальрик даже понял, что сейчас произойдет: как только он вставит ключ в замок, факел погаснет, а Серж или Айвор — это уж как они сами там решили — жутко заорет над ухом. Пару лет назад подобная шутка напугала бы его до смерти, но сейчас он повзрослел и уже не боялся ни темноты, ни криков.

Идиоты.

Ключ жег ладонь, большой, черный, с двумя бороздками и желтым пятном ржавчины.

— Давай, не тяни. Если боишься, то так и скажи, мы без тебя справимся, — поторопил Серж, и Вальрик решился. А будь что будет: ключ повернулся в замке с удивительной легкостью, видать, пользовались часто. Против ожидания факел не погас, наоборот, Серж почти силой сунул его в руку. А Вальрик вцепился. С факелом, оно надежнее как-то.

Дверь открывалась медленно, беззвучно, и от этого становилось страшно… Вальрик настороженно смотрел на черную щель, еще немного и они своими глазами увидят…

Толчок в спину был таким сильным, что он буквально влетел в камеру и, выронив факел, растянулся на полу. А дверь закрылась под веселый хохот с той стороны.

Шутка удалась.

Подняв факел, Вальрик повернулся спиной к двери: унижаться и просить, чтобы открыли, он не станет. Уж лучше умереть, чем до конца жизни выслушивать насмешки и напоминания о собственной трусости. А он — не трус!

Воняло внутри неимоверно, как от дохлой кошки, если б та с лошадь размером была… как от рва, с которого летом воду спустили, чтоб вычистить. Вальрик, зажав нос рукой, принялся осматриваться. Одного факела было маловато, чтобы осветить всю камеру. Нервное пятно света коснулось гнилой соломы на полу, играючи скользнуло по ржавым звеньям толстенной цепи, прыгнуло на сырые стены, кое-где украшенные пятнами плесени…

Камера была пуста. И Вальрик, не сдержав вздоха облегчения, опустился на пол. А ведь у них почти получилось напугать его… придумали… камера, вампир, ключ… и ведь до чего правдоподобно, он едва-едва ни поверил!

А в следующий миг из темноты раздался голос:

— Ты кто, человек?

Коннован

Меня зовут Коннован Эрли Мария, и я — вампир, точнее вампирша, правда именно эта деталь не имеет ровным счетом никакого отношения к происходящему.

Я — вампир и этим все сказано. Я живу в ночи и пью кровь. Я не имею души и убиваю, чтобы жить. Я — Проклятая.

Проклятыми нас считают люди, мы же предпочитаем называть себя да-ори, но эта деталь также является несущественной. Вся моя жизнь — нагромождение несущественных деталей, начиная от того момента, как я стала вампиром, и заканчивая сегодняшними неприятностями.

Холодно. Боже мой, как же холодно. Не могу сидеть, потому что тогда холод проникает сквозь одежду, пальцы немеют, и сердце в груди начинает судорожно трепыхаться. В голове шумит и больше всего на свете хочется спать. Закрыть глаза и заснуть.

Нельзя.

Нельзя спать в холоде.

Холод — наш естественный враг, он ласково обнимает лапами, обещая покой, а вместо этого крадет силы, капля за каплей, выдох за выдохом. Я дышу и тем самым теряю драгоценное тепло. Я не могу не дышать и не могу не спать, хотя прекрасно знаю, что засыпать нельзя. Холод и сон — верные спутники смерти, я же хочу жить. И не просто жить, а выбраться из этого проклятого подземелья и рассчитаться за все.

Боль.

Унижение.

Страх.

Особенно за страх. Неправда, что да-ори ничего не бояться. Неправда, что мы не чувствуем боль. Чувствуем. Огонь. Железо. Умелые руки палача… время… как мало, оказывается, надо, чтобы перестать быть воином.

Я ревела и умоляла о пощаде. Я согласна была целовать Володаровы сапоги и вылизывать пол в камере, лишь для того, чтобы они прекратили.

А они не верили и продолжали.

Видите ли, я недостаточно почтительна.

Недостаточно послушна.

Я — вампир.

Этих троих я услышала задолго до того, как в замке повернулся ключ. Шутка, злая, глупая шутка. Небось, решили, что я сразу же убью мальчишку. Признаюсь, подобное желание имелось, но…

Во-первых, я не собираюсь участвовать в чьих бы то ни было дурацких планах. Во-вторых, князь Володар вряд ли обрадуется подобному самовольству с моей стороны, князь Володар сам показывает, кого можно убивать, а кого нельзя. В-третьих, этот мальчишка совершенно точно не относился к категории тех, кого убивать можно. Почему я так решила? Рабы не носят сапог и оружия, а у моего нечаянного гостя на поясе висел кинжал. Да и одежда хоть и грязная, но дорогая, и перстень на пальце. В этом мире перстень означает принадлежность к благородному сословию. Значит, кто-то из родственников князя или его гостей. Убей я его, и Володар шкуру спустит, причем в самом что ни на есть прямом смысле слова.

Есть еще четвертая причина, та, которая предупреждающе сжимает горло, но о ней чуть позже.

Некоторое время я просто наблюдала. Мальчишка, лет четырнадцати-пятнадцати, худощавый, пожалуй, даже слишком худощавый, черты лица правильные, мягкие, даже несколько женственные, но синяк под глазом и разбитая губа говорили, что характер у моего гостя совершенно не женский. К тому же он не трус. Не плачет, не орет, требуя выпустить его отсюда, только настороженно вглядывается в темноту, не решаясь отойти от двери. Ну да кто бы на его месте решился?

Шаги за дверью. Уходят что ли? А этого не заберут? Ничего не понимаю и потому, решив нарушить статус-кво, задаю вопрос:

— Ты кто, человек?

Он вскочил, вытянул факел, точно меч, и слегка заикаясь от страха, приказал:

— Не подходи!

— Не буду.

— Не подходи!!

То ли мальчишка не услышал, то ли не поверил. Его проблемы, я же повторяю вопрос.

— Ты кто?

— Я… Я Вальрик. Сын князя Володара.

— Сын? — вот это сюрприз. Я поверила мальчишке сразу, да и зачем ему лгать-то?

— Сын. Меня нельзя убивать.

— Я и не собираюсь.

— Правда?

— Правда.

Парень успокаивается, поднимает факел вверх. Некоторое время сидим молча, вернее, я сижу, а он стоит, прислонившись спиной к двери. Тишина порядком успела мне надоесть, поэтому задаю следующий вопрос:

— А те, которые с тобой были, они кто?

— Они? Братья.

— Родные?

— Родные.

— И чем ты им не угодил?

— Я?

Его манера переспрашивать раздражает, впрочем, вряд ли от испуганного человеческого детеныша можно ожидать связной речи.

— Ты. Почему они пытались убить тебя?

— Это была шутка.

То ли он глуп, то ли наивен, а может и то, и другое сразу. Вальрик поспешно добавляет:

— Они всегда так шутят.

— Над тобой?

— Да.

— Почему?

— Потому что я слабак, — мне показалось, что мальчишка шмыгнул носом. — Слабак и трус.

Все-таки я совершенно не понимаю людей.

Больше мы не разговаривали. Мальчишка, устав стоять, сел на грязный пол, он по-прежнему крепко держался за факел и нож достал, вероятнее, с оружием в руках он чувствовал себя увереннее. Я же сидела в своем углу, ожидая, когда придет кто-нибудь из охраны и уберет это чудо из моей камеры.

Время текло медленно, здесь, в подземелье, я вообще не чувствую времени, день ли, ночь — все едино. Это место холодного камня и боли, это место моего позора. Это место, куда не проникают голоса Ветров.

Мальчишка считает, что я боюсь его отца. Отчасти он прав, князю Володару удалось то, что не удавалось прежде никому. В подземелье меня держат не метровой толщины стены, не двери из мореного дубу, не ржавая цепь и, уж конечно, не стража. Мой личный сторож скользкой лентой обвивает шею. Я не знаю, что это. Оно одновременно и ошейник, и поводок, прочно привязывающий меня к князю, и пряник, и хлыст. Оно живое и ненавидит меня.

Я не могу уйти, пока князь сам не отпустит меня.

Я не могу слышать голоса Ветров.

А Ветра не слышит меня.

Шаги князя прочно ассоциируются с болью. Спешит… Мальчишка, заслышав эхо, поднимается и благоразумно отходит от двери. По-моему, он выглядит более напуганным, чем пару минут назад. И вскоре я понимаю причину этого страха: князь Володар, увидев сына живым и здоровым, вместо того, чтобы обрадоваться, отвесил ему такую оплеуху, что даже у меня в ушах зазвенело.

— Отец… — К чести Вальрика, он не заплакал, — я…

— Нарушил приказ. Опустился до воровства. Позволил любопытству взять верх над благоразумием. Вон.

— Но…

— Вон, я сказал! — взревел князь, и Вальрика точно ветром сдуло.

— Ну? — Это уже относилось ко мне.

Молчу. Опыт подсказывает, что лучше не открывать рот до тех пор, пока не задан конкретный вопрос.

— Сюда иди. На свет. Теперь говори, почему не убила? Знала, что мой сын?

— Нет. Сначала не знала.

— А потом, значит, сказал?

— Да.

— Один пришел?

— Нет.

— Кто еще?

— Двое. Имен не знаю. Сказал, что братья. Пошутили.

— Пошутили… идиоты… И этот хорош. Выпороть, чтоб неповадно было… хотя пороли уже… — князь почесал бороду. В этот момент он выглядел почти безопасным. — Послал Господь сынка на старости лет… учили его, учили, и без толку.

— Может, не так учили?

Прикусываю язык, проклиная себя за излишнюю болтливость. Князь хмурится, долго смотрит исподлобья, потом мрачно замечает:

— А ты, значит, знаешь, как надо?

Молчу. Князь Володар некоторое время мрачно буравит меня взглядом, потом разворачивается и уходит, и так же медленно тварь на шее сжимается, перекрывая доступ воздуха. Это наказание за излишнюю болтливость, к счастью недолгое, когда легкие начинают трещать от напряжения, тварь ослабляет хватку, позволяя вдохнуть толику воздуха. И снова сжимается.

Володар не любит, когда ему перечат.

Все-таки я его ненавижу.

Впоследствии я пришла к выводу, что именно этот случай предопределил дальнейшее развитие событий.

Три дня относительно спокойного существования и были более чем наградой, а на четвертый день тьма, окружавшая меня, всколыхнулась, предупреждая, что кто-то идет. Стражник. Один. Жаль. В последний раз кровь мне давали почти неделю назад. Не так давно, на свободе я питалась гораздо реже, но здесь холодно. Очень холодно. А сил почти не осталось.

Стражник еще возился с замком камеры, а я уже слышала его запах. Ильяс. Здоровенный малый, сильный и быстрый. В другое время я только порадовалась бы встрече с подобным противником, а сейчас… Сейчас мне уже все равно.

— Эй, ты! — стражник стоял на пороге, не решаясь зайти внутрь. — Выходи давай!

Ильяс осенил себя крестным знамением. Глупый. Для да-ори этот дурацкий обряд не большая преграда, чем чеснок, который люди развешивают на окнах.

— Давай, быстро. Тебя князь кличет, — парень помахал перед собой факелом. Ну-ну, много ему это факел поможет. Эх, пугануть бы его. Вынырнуть из темноты перед самым лицом, и зубами возле шеи щелкнуть… Так ведь Володару донесет… да и вообще, Ильяс — парень не вредный. Никогда надо мной не издевался, а один раз даже хлебом угостил, и факел, когда дежурил, оставлял. Нет, Ильяса обижать нельзя. Поэтому я подошла, как полагалось, медленно и с руками, поднятыми вверх. Он облегченно вздохнул.

— Ты это… я отомкну и давай вперед… Только без шуточек. Понятно?

— Понятно.

Вперед, так вперед. Даже интересно, что там, за пределами камеры: до сегодняшнего дня меня выводили разве что в пыточную, которая этажом выше, но в подобных случаях Володар являлся самолично.

Ильяс нервничал и не пытался скрыть свою нервозность, а меня завораживало биение его сердца. Тук-тук-тук. Быстро-быстро, мечется в груди маленькая пташка, просится на волю… Одно движение и пичуга обретет свободу… будет кровь, много горячей, ароматной крови, которая согреет, успокоит…

Нельзя. Нельзя. Нельзя.

Ошейник чуть сжимается. Предупреждает. Понимаю. Подчиняюсь.

— Князь серчает больно, — подал голос парень. От неожиданности я вздрогнула. Странно, со мной здесь еще никто не заговаривал. Отвечали — да. Смеялись. Унижали. Но не заговаривали.

— Ты, как войдешь, поклонись, — посоветовал Ильяс. — Он это любит, и в глаза не смотри.

— А куда смотреть?

— В пол. Да сама не заговаривай, коли обратится, отвечай.

— Спасибо, — странный человек. Знает же, кто я, а помогает. Не пойму.

— Только ты это… Не говори про меня, добре? С тобой запрещено разговаривать.

— Тогда не будем.

Я попыталась реконструировать план замка. Затея, в принципе, бесполезная — много ли поймешь, не выходя за пределы одной башни, но и расслабляться не следовало. Из подземелья вверх вела витая лестница. Делаем вывод — башня круглая, и, скорее всего, внешняя. Ступени каменные, а стены из железобетона. Весело тут у них, внизу: факелы, мечи, луки, гужевой транспорт, и тут же автоматы, пулеметы, крепости из бетона — полное безумие.

Смешение эпох, как говорил Карл. И еще про практическую пользу археологических раскопок. Про пользу понимаю, вон результат, у Ильяса на плече, явно из старых, довоенных запасов… сейчас автоматы не делают. Капсюльные пистоли — максимум.

— Что это за крепость? — вопрос я задала просто так, без особой надежды на ответ, но Ильяс отозвался.

— Вашингтон.

Надо же, как меня занесло. На старых картах имелся город с таким названием. Одна проблема — Вашингтон был столицей Америки, которая, если верить Карлу, затонула во время Последней войны. Посему сомневаюсь, что данная крепость — тот самый Вашингтон. Что ж, сформулируем вопрос по-другому.

— А на какой земле сей славный град стоит?

— Ну, ты даешь, — поразился стражник. — Святая Русь, где ж еще. Южный форпост.

Действительно, все более чем логично… Крепость Вашингтон, южный форпост Святой Руси… ни о чем не говорит.

Тем временем лестница закончилась, и путь преградила дверь, потемневшая от времени, тяжелая, укрепленная широкими полосами металла. В замочную скважину два моих пальца засунуть можно, вместе с когтями. Правда смысла в этом никакого нет, замок хоть и громоздкий, но хитрый, ковыряй сколько хочешь, все равно без ключа не отопрешь. Я пробовала.

Кстати князь, то ли сам догадался, то ли донес, кто из стражи, за эти фокусы велел переломать мне все пальцы. В воспитательных, так сказать, целях. Пальцы, конечно, зажили, но боль помнят, а замки и двери, ими украшенные, вызывают весьма естественное раздражение.

— Стань сюда, — Ильяс указал на пыльный угол и снял с пояса связку ключей. — И это… Не балуй!

Я кивнула. Куда мне баловать? Нет, можно было бы напасть сзади, полоснуть клыком по шее, вот тебе и кровь, вот тебе и ключи на свободу, и оружие в придачу. Тварь, уловив отголосок мыслей, предупреждающе кольнула холодом. Тварь не шутит. Тварь с радостью убьет меня. Именно из-за твари меня сопровождает не десяток вооруженных до зубов воинов из личной гвардии князя, а один Ильяс. Да и тот спокоен, вон, закинул автомат за спину, в замке ковыряется…

Даже обидно, право слово. В конце концов, Ильясу удалось справиться с замком, дверь открылась и мой провожатый, отступив в сторону, скомандовал.

— Давай, вперед.

Подчиняюсь. За дверью узкий — двое с трудом разминутся, а третий вообще застрянет — коридор. В таком обороняться удобно, один человек армию остановит.

— Направо. Налево. Вверх, — руководил Ильяс. А я старалась запомнить дорогу: авось, пригодится. Насколько же этот замок отличается от Орлиного гнезда. Коридоры, переходы, лестницы… одинаково серые, невыразительные, хоть бы картину какую повесили, или гобелен, все не так печально. А они даже на факелах экономили, для меня-то света предостаточно, а вот людям, наверное, неудобно.

— Пришли, — сказал Ильяс, остановившись перед очередной дверью, которая ничем не отличалась от прочих: те же темные дубовые доски, перехваченные толстыми полосами металла, те же массивные петли, вот только ручка выполнена в виде головы некого мифического существа да к тому же для вящей изысканности покрыта серебром. На морде зверя серебро поистерлось, обнажая исходный материал — самую обычную красную бронзу.

Ильяс, прикоснувшись было к бронзово-серебряному зверю, в самый последний момент одернул руку и постучал. Никогда прежде не доводилось слышать столь почтительного стука. Впрочем, князь Володар весьма и весьма ценил почтительность.

— Кого там несет? — грозный рык Володара разнесся по замку. Клянусь, даже стены съежились от ужаса, а мой храбрый охранник, тот вообще присел.

— Ильяс, ты что ли?

— Я.

— Тогда заходи, а не скребись, точно мышь в чулане! Провалиться твоей душе в преисподнюю!

Парень нервно перекрестился и, подтолкнув меня в спину, прошипел.

— Давай, иди, бесы бы тебя побрали!

Как и советовал Ильяс, я поклонилась, и князь удовлетворенно хмыкнул, небось, решил, что сломал упрямую нелюдь. Как бы не так. Я подчиняюсь не ему, а обстоятельствам, наградившим меня ошейником, но рано или поздно расплачусь по счетам. Не с князем, так с его детьми. Не с детьми, так с внуками. Время не имеет значения.

Надеюсь, я поклонилась достаточно низко, чтобы удовлетворить его самолюбие.

— Вижу, мы достигли понимания, — это не вопрос, князь констатировал факт. Что ж, мне остается молчать и разглядывать пол: покорный слуга не должен смотреть в глаза хозяину.

— Умная девочка. Воняет от тебя.

Еще бы. Сколько я уже в том подвале сижу? Месяц? Два? Год? Вечность в окружении гнилой соломы и разлагающейся плоти. Ведро в качестве нужника. И аромат старой крови как единственная более-менее приятная нота в какофонии запахов. Володар заботился о пленнице, и меня периодически подкармливали. Вот только тела оставались в камере, по нескольку дней, зачем — непонятно, я, что бы там люди не говорили, трупами не питаюсь. И трупная вонь мне неприятна. Как и крысы. Ненавижу крыс. Пожалуй, даже больше, чем князя. Бегают, шуршат, царапают камень коготками, а, стоит уснуть, какая-нибудь серая тварь обязательно цапнет. Или за палец, или за ухо. А один раз к горлу подобралась.

— Молчишь, — князь разглядывал меня, точно видел впервые в жизни. Ну-ну. Смотри. Любуйся делом рук своих. Гордись, что удалось усмирить такого зверя. От Володара шел кислый запах пота, дыма и розового масла. Скорее всего, перед нашим приходом служанку какую-нибудь щупал.

— Это правильно. Посмотри на меня.

Я послушно подняла голову, и князь вздрогнул.

Надо же, столько времени прошло, а он все никак не привыкнет… взяв себя в руки, князь процитировал.

— И тех, чье сердце принадлежит Сатане, узнаешь по глазам. Извечная тьма поселилась в них, ибо черная душа Властителя Преисподней рвется в мир через эти глаза… Святой Лука, тварь.

Святой Лука. Святая паранойя. Ну да, у да-ори глаза не такие, как у людей: нет у нас ни белка, ни радужки, ни зрачка — особенности физиологии…

— Как тебе мои покои? — Володар окончательно справился со своим страхом и теперь улыбался во весь свой щербатый рот. Получилось почти дружелюбно.

Что до вопроса, то обиталище его мне нравится. Сразу видно — принадлежит воину: на стенах шкуры, не сомневаюсь, что вон того медведя, самого крупного, князь завалил собственноручно, недаром же голова висит на почетном месте — аккурат над резным деревянным креслом. Думаю, не ошибусь, если скажу, что кресло здесь вместо трона. На полу толстый ковер, мебель добротная и красивая, а в узких длинных окнах не бычьи пузыри и не слюда, а настоящее стекло.

А за стеклом ночь. Я почти слышу ее голос, зовет, манит, уговаривает… Один единственный шаг — и я у окна. А там, дальше, свобода. Ветра отзовутся, они всегда любили меня. Истер укроет, Анке вернет силы, Яль позволит оседлать знойную спину и домчит до Орлиного Гнезда. Валь… Валь просто утешит.

— Стоять! Стой, стрелять буду! — Истошный вопль Ильяса разогнал наваждение. Я очнулась в шаге от окна. Очнулась оттого, что ошейник холодной петлей впился в горло. Проклятая тварь сжималась, а я… Я ничего не могла поделать. Она высасывала силу. Медленно, словно наслаждалось процессом, я почти слышала довольное урчание, и довольный смех…

Смеялся князь. Хохотал, как сумасшедший. А я задыхалась. И холод… синие огоньки в уголках глаз… осталось уже немного. Вот холод доберется до сердец… и огоньки вспыхнут одним ослепительно-синим полем. Карл говорил — это всегда похоже на поле. Бескрайнее. Безжизненное. И солнце. Я снова увижу солнце.

Солнце означает смерть.

Не получилось: петля внезапно исчезла, а вслед за ней и солнце, потом и поле распалось на огоньки, и только тогда я обнаружила, что снова могу дышать.

— Ну? — перед глазами почему-то появились сапоги князя. А сам где? Выше. Лицо Володара расплывалась, поэтому я вновь вернулась к сапогам. Заодно и пол шататься перестал.

— Жива?

Вместо слов из глотки вырывается судорожный хрип.

— Жива, — удовлетворенно заметил князь. — Шалишь, девочка? Забыла, небось, что за шалости бывает? Ничего, я быстро напомню.

Он же специально. Он знал, что я не устою. Хотел проверить, насколько надежен поводок? Или просто поиздеваться больше не над кем?

— Ладно… Живи… Добрый я нынче. Ильяс!

— Да, ваша светлость!

— Пущай баню растопят. Эта помоется — и назад. Долго не сидите. И, гляди мне, чтоб не околела ненароком. Вставай! — приказ князь подкрепил пинком. Повезло еще, что сапоги домашние, из мягкой кожи, а не боевые, с коваными носами.

Ох, кажется, до бани я не дойду…

Фома

"Господь милостью возложил на плечи скромнейшего из слуг своих великую миссию…"

С кончика пера сорвалась капля чернил, и на прекрасном белом листе бумаги, на котором Фома успел начертать одну-единственную фразу, расцвела жирная фиолетовая клякса. Фома недовольно поморщился. Ну что за невезение, придется заново начинать! От злости и обиды все нужные слова моментально вылетели из головы. А ведь начало неплохое получилось! Почтительно, но с достоинством, как и учил брат Валенсий.

Он и велел все записывать, каждый день, каждый час, каждое более-менее значимое событие, ибо миссия Фомы важна не только для Святого Престола, но и для всего рода человеческого, и доверие, оказанное простому послушнику, невероятно.

В Святом городе двадцать тысяч таких же, как Фома, а избрали его. И от подобной ответственности захватывало дух. Фома ощущал в себе одновременно и гордость, недостойную смиренного слуги Господня, и страх возможной неудачи.

А мысли сами возвращались к вчерашнему вечеру, когда наставник Валенсий тихим и торжественным голосом возвестил Фоме, что его желает видеть сам Святой Отец. Это было сродни чуду, Фома даже посмел усомниться в происходящем — а ну как наставник ошибся — за что и был руган немилосердно.

Длинные коридоры Дворца внушали не только уважение, но и страх. Пока шли, Фома успел вспомнить и все свои прегрешения, которых набралось неожиданно много, и то, что где-то рядом с покоями Святого отца находятся покои Кардинала-Инквизитора, и то, что тайное увлечение Фомы, которое, скорее всего, не такое уж и тайное, относится к категории запрещенных…

Он успел раскаяться и дать себе зарок, что если останется жив, то больше никогда в жизни не… в общем, этому зароку не суждено исполниться, и Святой Отец был столь милостив, что отпустил Фоме грех невольной клятвы.

Достав из стола новый чистый лист, Фома задумался о том, как описать встречу. Может, начать с высоких, в два человеческих роста, дверей, украшенных затейливой резьбой? Или с замерших, точно неживых стражников, эти двери охраняющих? Или с собственного глупого страха?

Хотелось, чтобы повествование вышло не только достоверным, но и красивым, чтобы соответствовало выработанным канонам и возможно даже получило шанс занять свое место в Библиотеке.

И Фома записал.

"Душа моя пребываши в смятении.

— Входи, сын мой, — обратился Он ко мне. Он, Святой Отец Александер 18 живой символ веры, благочестия и доброго духа, во имя любви и справедливости способного преодолеть любые преграды, ко мне, грешнику, ничтожному червю на могучем теле монастыря. И голос его был преисполнен такой доброты, что страх мой исчез.

— Брат Валенсий, вы можете идти, — сказал Святой отец, и наставник бесшумно выскользнул за дверь. А дальше… Нет, тот разговор я никогда не доверю бумаге. И на исповеди мои уста не произнесут ни слова, касающегося тайны. Нашей общей тайны".

Нет, пожалуй, не совсем так. Если нельзя доверить бумаге, тогда как прикажете писать об этом?

Придется по-другому.

Например…

"Сей разговор я доверю лишь бумаге, дабы грядущие поколения сумели оценить мудрость и дальновидность Александера 18.

— Не бойся, сын мой, — святой Отец ласково погладил меня по голове. — В этом месте нет ничего страшного. Посмотри.

Я послушно оторвал взгляд от пола и…

Дыхание замерло, а сердце бешено заколотилось. Покои Святейшего — воплощенная мечта о благополучии: каменные стены задрапированы мягкой тканью цвета благороднейшего из металлов. На полу — белоснежный ковер. Вместо вонючих факелов — миниатюрное солнце под потолком. Я не сразу догадался, что это — лампочка. Настоящая электрическая лампочка! Совсем, как в книге! Видя мое удивление, Александер 18 усмехнулся и повелел.

— Садись.

Я не посмел ослушаться, хотя сидеть в присутствии Святейшего мне не полагалось. Он тем временем внимательно осматривал меня. И испытал я стыд великий за непотребный вид свой, за мятую и не слишком чистую сутану, за грязные руки и прыщ на носу".

Фома поморщился и тут же зачеркнул последнюю фразу, ну кому будет интересно читать про мятую сутану и прыщ? Стыд-то какой, прав брат Валенсий, не хватает у Фомы ни сосредоточенности, ни умения, снова все испортил, придется переписывать.

"— Значит, ты тот самый Фома Лукойл, который пишет книгу о Старых Временах?

— Я… да… книга… пишу… — Мои мысли пребывали в смятении, ибо я никак не ожидал, что слухи о моем непотребном увлечении дойдут до ушей Святого отца. И осознал я неминуемость наказания…"

И Фома едва удержался от того, чтобы не дописать "испугался сильно". А ведь и вправду испугался, и снова про Кардинала-Инквизитора вспомнил, но, Слава Богу, да простит он упоминание имени своего в суе, обошлось, и Фома вернулся к изрядно исчерканной пометками рукописи.

"Старые времена, которые влекли меня тайнами своими, находились под строжайшим запретом! Я не вправе был даже думать о том, чтобы интересоваться делами нечестивцев, вызвавших Гнев Господень!

Но Святой Отец был мудр, он не только простил мне сей великий грех, но и вместо порицания, сказал следующее:

— Хорошо, когда молодежь интересуется прошлым. Надеюсь, когда-нибудь твое творение займет достойное место в библиотеке Храма.

— Но как… Запрещено…

— Запрещено, — согласился Святейший. — Ты еще юн, сын мой, и не знаешь, что с течением времени некоторые запреты устаревают. Нет ничего дурного в твоем интересе к прошлому. Наоборот, я считаю, людям следует не прятаться в норы, подобно трусливому лису, а помнить о зле, выпущенном на волю. Только так можно избежать новых ошибок. Что тебе удалось узнать?

— Ну… — я судорожно подыскивал тему, которая могла бы заинтересовать великого человека, и убеждался в скудости своих знаний. — Наш мир — есть следствие Апокалипсиса. Предки наши, будучи сотворенными по образу и подобию Господа, возвысились, но, вместо того, чтобы денно и нощно благодарить Создателя, они в гордыне своей посягнули на святое право творца, выпустив на землю неисчислимые бедствия. Отверженнейшие из отверженных призвали того, чье имя проклято в веках, но Господь, всеблаг и милосерден, встал на пути Сатаны. Была битва, в которое сгинули неисчислимые народы, и был Апокалипсис, имя которому — Катастрофа…

Святой Отец слушал внимательно, хотя я уверен, что не сказал ничего, ему неизвестного, но в великодушии своем Александер 18 не только не прервал мои разглагольствования, но даже задал вопрос:

— А как именно это было?

— Люди, одержимые мыслью о своем могуществе, преступили основной закон жизни и создали существ, подобных себе. С каждым разом творения грешных рук становились ужаснее и ужаснее. И однажды зло вырвалось на свободу, началась война людей против нежити. Отродья Дьявола были хитрее, злее, сильнее. Они использовали людей как пищу. Они побеждали. И тогда предки решились применить Молот Тора…

— И что же тебе удалось узнать о нем?

Святейший продолжал проверять знания ничтожнейшего из своих слуг, уповаю, что выдержал сей экзамен с честью.

— Достоверных сведений о сиим оружии не сохранилось, однако, безусловно, мощь его чудовищна. Небывалые катаклизмы захлестнули Землю… Мне попалось в руки одно описание… я не ручаюсь за достоверность и правильность перевода, ибо документ сильно поврежден, но неизвестный человек, пишет, будто огненный смерч пронесся по планете. Дно океана обнажилось, а вода, влекомая неведомой силой, обрушилась на сушу. Но это было лишь начало. Оскорбленная земля дрожала, горы рушились, и целые города проваливались под землю. Проснулись вулканы, и жидкий огонь затопил жалкие остатки суши, до которых еще не добралась вода. Таковы были последствия первого удара. — Я перевел дух.

— Продолжай, сын мой. — Приободрил Святейший.

— Едва унялась дрожь, как был нанесен второй удар. Треснуло, не выдержав яростного напора, само сердце планеты. И земли, занятые нелюдью, погрузились в пучину. Из пяти континентов уцелел лишь один. В третий раз ударил Молот и исчез невидимый щит, хранящий Землю от солнечного взгляда, и гнев Господа обрушился на уцелевших. Сам воздух стал огнем, и даже камни плавились, когда на них указывал перст Создателя…

— Складно говоришь.

— По глупости своей я лишь повторяю чужие слова.

— А что же стало с нелюдью?

— Малые народы, известные как китайцы, индийцы, арабы исчезли полностью. Другие остались, но лишились былой силы.

— Лишились. — Согласился Святейший. — Зато сохранили древние знания. Не все, сделанное нашими предками, плохо, но напуганный человек не способен мыслить здраво, оттого запрет был наложен на все. А в результате ценнейшие знания утеряны.

Патриарх грустно улыбнулся, сожалея о неразумности своих детей. Нет, я еще не встречал более великого человека, чем сидящий передо мной муж. Сколько сдержанного благородства в его чертах, сколько мудрости в словах, сколько величия, силы и великодушия. Со мной он говорил, как с равным. И мое восхищение росло с каждой минутой.

— Сын мой, — ласково заговорил он снова, — а ведомо ли тебе что-нибудь о существах, именующихся Вампирами?"

Фома отложил бумаги в сторону, он не представлял, что писать дальше. И нужно ли вообще писать об этом? Вампиры… удивительные существа, живущие в ночи, такой же осколок прошлого, как и Молот Тора, но о великом оружии после катастрофы никто не слышал, а вампиры жили.

Жили, несмотря на все усилия людей, Святого престола, Инквизицию, Охотников и регулярные экспедиции к Замкам. Плевать они хотели на экспедиции. Как и на людей. Им даже нравилось: свежая кровь, которая приходит сама. Отродья тьмы существовали за счет человеческой крови, и если бы не милость Господа, Хранителя жизни, денно и нощно радеющего о благополучии рода человеческого, твари давным-давно расселились бы по земле, полностью изничтожив племя людское.

И вот теперь Фоме предстоит лично встретиться с одним из них.

И не только встретиться: существо надлежало доставить в Храм, но… но разве он, Фома Лукойл, воин? Или брат-инквизитор? Или Вольный Охотник? Он вообще в Библиотеке работает, среди книг и рукописей. Он понятия не имеет, как с нечистью обращаться…

Страшно.

Господь всеблагой, не оставь слугу своего, дай ему сил устоять и сохранить душу, столкнувшись с отродьем Диавола.

Карл

— Милый, о чем ты думаешь? — Айша перекатилась на живот, черный шелк покрывала соскользнул на пол, но Айша не обратила на это внимания.

Белое и черное, черное и белое. Она всегда любила контрасты.

— Кааарл! Ну? — хмурится. Наверное, зря он согласился на эту встречу, глупо ожидать, что и вправду вспыхнули старые чувства. Какие чувства, обыкновенное любопытство, приправленное страстью к интригам.

Вот интриги Айша любила, примерно так же, как персики и розовый жемчуг.

— Что вы с Мареком затеяли, а? — она легонько царапнула коготками по спине. — Ну, будь хорошим мальчиком, расскажи…

— Ты уже и с Мареком успела?

Вот сука. Хотя, чего от нее ждать. Верности? Даже не смешно. А Айша улыбается, догадалась о его мыслях, знает, как облупленного.

— Ревнуешь. Ты такой смешной, когда ревнуешь… и глупый.

— А Марек? — вот не нужно было спрашивать. Какого дьявола он опять поддался на эту провокацию?

— Марек — псих, — спокойно ответила Айша. — Подай мне персик, пожалуйста.

Карл подал. Вообще следовало бы уйти, момент удобный, нейтральный. Но он не уходил, ждал, наблюдал, как она ест персик, сок стекает по щеке и подбородку, коснуться бы, вытереть.

Ну уж нет, хватит, поиграли.

— И все же, Карл, — Айша не собиралась отступать. — Куда подевалась твоя сахарная девочка?

— Не твое дело, милая.

Не обиделась, рассмеялась и, потянувшись, потерлась подбородком о его плечо.

— Очередной эксперимент, да?

— Да.

Эксперимент, чертов эксперимент, от которого как-то неспокойно на душе. Не то, чтобы он нервничает — не хватало из-за подобной ерунды нервничать — скорее уж предчувствие нехорошее. А предчувствиям своим Карл доверял.

— Поэтому ты такой мраааачный, — Айша сделала свой собственный вывод. — Марек считает, что ты чересчур сентиментален. Но Марек — псих, я ему не верю.

Но продолжаешь спать. Карл хотел сказать, но сдержался. Зачем? Айша такая, как есть. И Марек тоже. И он сам, Карл Диттер, Хранитель Южных границ, хозяин Орлиного гнезда.

— Глупый, ревнивый сентиментальный Карл, — Айша провела пальчиком по позвоночнику. — Почему ты позволяешь играть с собой?

— А ты?

— Скучно. Господи, если бы ты знал, до чего мне скучно…

Черный шелк у кровати, рыжие волосы в белой ладони, сжать бы, смять, вырвать… а вместо этого гладит.

— Не сердись на меня, хорошо? — Айша высвободила прядь, обняла, прижалась. Совсем как раньше, когда-то дьявольски давно, когда близость была близостью, а не случайным эпизодом в череде лет. Играет, паразитка, любопытно ей.

— Не скажешь, да? Ну как хочешь, — она чуть отстранилась. — Марек просил передать, чтобы ты заканчивал со страданиями и делом занялся. На юге неспокойно.

Вот же сука. Все-таки укусила.

А Марек и вправду псих. И ублюдок.

— Дай мне еще персик! — потребовала Айша, потянувшись за покрывалом. Черное и белое. Белое и черное. Скорее уж черное и черное, белого в этом мире почти не осталось.