"Исчезнувшая" - читать интересную книгу автора (Хаббард Сьюзан)

ГЛАВА 8

Всю жизнь я обладала склонностью делать все не вовремя. Результаты получались разные, но скучные — никогда.

Многим идея отправиться в колледж в четырнадцать лет показалась бы ошибочной. Современное общее представление заключается в том, что подходящий возраст для высшего образования наступает лет в семнадцать-восемнадцать, когда человек достигает определенной степени физической и умственной зрелости. Специалисты по образованию (в основном самопровозглашенные) расходятся во мнениях относительно того, может ли «подходящий возраст» быть иным для студентов с пометкой «одаренные».

Платон, которого я изучала с папой, полагал, что высшее образование должно начинаться после двадцати лет с углубленного изучения математики, а затем философии. Только ученики, способные понимать реальность и выносить разумные суждения о ней, подходят для такого обучения, говорил он, ибо позже они станут защитниками государства.

В четырнадцать лет я не знала, кем хочу стать, и еще меньше — что стоит защищать. Но я начала задумываться, какой вклад я могу внести в общество помимо своей жизни в нем.

Как-то мы допоздна засиделись с мамой и Дашай за своими ноутбуками, лазая по сайтам колледжей. После инцидента с надписью они ощутили безотлагательную необходимость отправить меня из Сассы в какое-нибудь другое место.

— Время неудачное, — проворчала Дашай, обозревая академическое расписание в Интернете. — Если подавать в середине января, она не сможет приступить к учебе до следующего августа.

— «Она» сидит прямо здесь, — заметила я, — и ценит твою заботу. Но к чему такая спешка?

Они посмотрели на меня. Они сидели на разных концах дивана, а Грэйс спала на подушке между ними. Я сидела в одном из обитых бархатом кресел, привезенных нами со склада.

— Кому-то в руки попал баллончик с краской, — сказала я. — Ну и что?

Но я знала, о чем они думают: баллончик с краской мог быть только началом.

— Это уже не то мирное место, каким оно было раньше, — сказала мае. — Мы надеемся, что оно станет таковым снова, когда слухи и пересуды сойдут на нет.

И это случится быстрее, если меня здесь не будет. Я это знала, но была слишком упряма, чтобы признать это.

— Значит, хулиганы побеждают, — сказала я. — Они заставляют меня бежать.

— Не бежать, — возразила Дашай. — Ты отправляешься в школу. Может быть, отступить. В этом нет ничего плохого. — Она передала мне миску красного попкорна, щедро посыпанного «санфруа».

Я взяла миску.

— Как насчет Виргинского университета? — Это была папина альма-матер.

— Слишком далеко, — сказала мама.

— Сара, ты дура, — сказала Дашай. Но произнесла это с любовью в голосе.

— Куда ты ходила в колледж? — спросила я маму.

— Я училась в Хиллхаусе. Это гуманитарный колледж в Джорджии.

— Тебе было там хорошо?

Она улыбнулась.

— Да. Там всего около пятисот студентов. Но это альтернативная школа. Они не присуждают степени — вместо этого выдают рукописное свидетельство. Я не знаю, достаточно ли оно научное для персонажа типа тебя.

— Ты хочешь сказать, я умнее, чем ты? — Слова вылетели прежде, чем я успела подумать.

Мама рассмеялась.

— Ари, аккуратнее, — сказала Дашай. — Ты разговариваешь с мамой.

Я начала извиняться, но мае сказала:

— Все в порядке. Это правомерный вопрос. Да, я думаю, что ты гораздо умнее, чем я в твоем возрасте.

— Спасибо, — ответила я как можно более скромным тоном.

— И почти вполовину так же умна, как я сейчас.

Пока мама с Дашай обозревали университетские страницы в Сети, я решила заняться кое-чем другим — пройти тест на профпригодность в он-лайне.

Я получила высокий балл в области науки, искусства и литературы и низкий в сфере продаж, религии и управления. Показатели исследовательских способностей и художественного мышления были гораздо выше, чем оценки внимания или готовности считаться с условностями.

— Тебе следует специализироваться в гуманитарной области, — заключила Дашай. По ее словам, в Вест-индском университете она сделала аналогичный выбор.

— Думаю, однажды Рафаэль захочет, чтобы Ари пошла в медицину, но гуманитарное образование — хороший фундамент для любой деятельности, — вставила мае.

Папа никогда не говорил мне о своем желании, чтобы я «пошла» во что-нибудь.

— Ари сидит тут, перед вами, — напомнила я. — Почему вы продолжаете говорить обо мне в третьем лице?

— Это великий миг, — сказала Дашай.

— Не настолько великий. — Мае поняла, что меня снедают опасения, и не хотела усугублять дело. — Ты можешь сейчас выбрать какую-нибудь школу, поучиться там годик на пробу, а потом перевестись. Чтобы разобраться в себе, у тебя в запасе все время, сколько его ни есть на свете.

«Все время, сколько его ни есть на свете». Даже вампирам трудно мыслить такими категориями.

— У Ари большая проблема: она так и не научилась определять время по часам, — сказала Дашай.

Та ночь никак не кончалась. Позже я сидела на скамье на нашей новой террасе, испытывая новую подставку для телескопа. Мне нравилось думать, что я смотрю на те же звезды, которые видели Платон с Аристотелем. Время, казалось, растворялось, пока я смотрела на звезды.

Пояс Ориона выскочил на меня: три бело-голубые звезды, каждая в двадцать раз больше нашего Солнца, образовавшиеся больше десяти миллионов лет назад. А вдоль висящего на поясе меча клубилось красноватое марево, называемое туманностью Ориона, облако пыли, газа и плазмы. В туманностях рождаются звезды.

Я ощутила чье-то присутствие за спиной, и тело мое напряглось, но затем расслабилось, когда я учуяла запах розмарина. Розмариновое масло использовала в качестве кондиционера для волос Дашай.

— Развлекаешься тут в темноте? — На ней был вышитый восточный халат, а волосы обернуты полотенцем.

Я оторвалась от окуляра.

— Хочешь посмотреть?

Она покачала головой.

— То, что происходит там, наверху, не особенно меня интересует. Для размышлений мне с лихвой достаточно того, что происходит здесь, внизу.

— Но это так красиво. — Даже без телескопа ночное небо притягивало мой взгляд. Узоры звезд, планет и дымки заключали в себе истории. — Знаешь легенду об Орионе?

— Я слышала греческую сказку. — Дашай запрокинула голову и уставилась в небо. — Охотник, убитый своей возлюбленной.

— Случайно. Брат Артемиды обманом заставил ее пустить в Ориона стрелу.

— Да-да. — Дашай посмотрела на меня. — В чем смысл этой истории, Ари?

— Смысл? — Я не знала ответа.

— В чем мораль этой сказки?

Я не думала, что у легенд о созвездиях имеется мораль.

— Смысл таков: любовь есть несчастье, — заявила Дашай и сложила руки на груди.

Поездка по колледжам была краткой и конкретной. Мы с мае решили посетить четыре пункта: два больших государственных университета и два частных поменьше, все в пределах трехсот миль от дома.

Хиллхаус был частным заведением. Я не стану называть остальные места, где мы побывали, — не хочу влиять ни на чье мнение о них.

Достаточно сказать, что большие государственные вузы мне не понравились. Студенческие городки при них были слишком густо застроены и уродливы, несмотря на замысловатый ландшафтный дизайн, абсолютно не сочетавшийся с утилитарным стилем зданий. Нам обещали встречу с членами преподавательского состава, но никого из них поймать не удалось. В каждом заведении мы совершали экскурсию по помещениям, в том числе по общежитиям, напоминавшим собачьи конуры. Нашими гидами в обеих больших школах были молодые женщины — хорошенькие невозмутимые блондинки, чья жизнерадостность не знала границ.

— Вот тихое общежитие, — сказала Джессика, заводя нас в кирпичное здание в первом госвузе.

Мы прошли по коридору и оказались в гостиной, где семеро ребят курили марихуану.

— Упс! — сказала Джессика и, не переставая улыбаться, повела нас обратно.

— Это действующая аудитория, — объявила Тиффани во втором госвузе, распахивая дверь в комнату с бежевыми бетонными стенами и флуоресцентным освещением, от которого у меня заболели глаза.

«Наверное, тюремная камера была бы уютнее, — подумала я. — Зачем вообще проектировать такие стерильные, унылые пространства в качестве учебных классов?»

Мае государственные университеты понравились не больше, чем мне.

— Можем съездить еще в один, — с сомнением произнесла она.

— Если мы поедем, я не выйду из машины. — Я вообще начала колебаться насчет поступления в колледж.

Первая частная школа, которую мы посетили, заметно отличалась в лучшую сторону — более старый, удачно распланированный кампус, сплошь из краснокирпичных домиков с белыми дверями и окнами под сенью платанов. В аудиториях на стенах плакаты и картины в рамах. Общежития не напоминали вольеры, виденные нами в предыдущих учебных заведениях. Студенты сидели за партами, склонившись над ноутбуками, или беседовали небольшими группками. Я почти представила, как буду жить здесь. Почти.

— Здесь все белые, — шепнула я мае.

Когда мы беседовали с проректором по абитуриентам, он сказал, что школа старается набирать «представителей различных групп населения». Полагаю, представители означенных групп населения не хотели идти в школу, где все остальные белые. Похоже, моя фамилия и внешность привели проректора в восторг — я услышала, как он подумал: «Наша первая латиноамериканка».

Одна из сторон домашнего обучения заключалась в том, что на меня никто, в том числе и я сама, никогда не навешивал ярлыков.

— Я не хочу учиться там, где меня называют первой латиноамериканкой, — сказала я мае.

Наш грузовичок катил на юг.

— Ладно, — отозвалась она. — Все равно заведение показалось мне несколько претенциозным.

В студгородок Хиллхауса мы въехали в октябрьский солнечный послеполуденный час. Мае рассказала мне, чего ждать: сельский кампус был выстроен вокруг действующей фермы, и все студенты работали либо на ферме, либо на гнилой территории, помогая обслуживать кампус.

Первое, что мы увидели: газон с дубами, платанами и кленами и сгребающих листья студентов. Я не видела грабель с момента отъезда из Саратога-Спрингс. Состав учащихся отличался ярким разнообразием как в этническом, так и во всех прочих отношениях. Волосы всех цветов, в том числе ярко-зеленого, голубого, оранжевого и красного. Одежда многих напоминала театральные костюмы: шуты, цыгане, пираты и рок-звезды. Пока некоторые работали, остальные скакали и валялись по кучам листьев. Они напомнили мне стайку детенышей енота, виденную мною в Сассе, которые кубарем скатывались по склону исключительно ради удовольствия от процесса.

Пока я наблюдала, из кучи листьев, как камень из пращи, вылетел мальчик. Листья разлетелись во все стороны, и кое-кто начал подхватывать их горстями и швырять в него.

— Большое спасибо, Уолкер.

Кудри песочного цвета, синие глаза, румяные щеки, полные губы, белые зубы. Он улыбнулся и бросился к следующей куче. Я не понимала, почему я столько в нем заметила. И почему так надеялась, что он заметит меня.

Мы припарковались и направились к зданию администрации. Корпуса здесь были выстроены из покрашенного в темные тона дерева, с длинными узкими окнами, выходившими на лужайки и поля. Большинство имели веранды, уставленные рядами кресел-качалок.

Пока мы с мае ждали представителя администрации, я читала буклет, озаглавленный «Краткая история Хиллхауса». Школьная философия строилась по образцу Саммерхилла, прогрессивной британской школы. Хиллхаус представлял собой общину единомышленников, где каждый работал на благо общества минимум пятнадцать часов в неделю. Каждому полагалось раз в неделю посещать заседания управленческого совета. Посещение занятий было свободным: студенты составляли собственное расписание и получали письменные отчеты о своей успеваемости, а не оценки. Курсовая работа строилась вокруг серии проектов, которые студенты планировали вместе с преподавателями.

Условия показались мне разумными. Насколько они необычны, я поняла потом, когда почитала каталоги, подобранные нами в других вузах. В них упор делался на обязательные учебные часы, экзамены, средний балл: система, построенная на наказаниях и поощрениях, в основе которой лежит убеждение, что студенты — это дети, которых надо заставлять учиться насильно.

Хиллхаус не требовал от абитуриентов сдачи вступительных экзаменов или предоставления аттестатов. Решение о приеме принималось по результатам собеседования и трех сочинений, подаваемых вместе с заявлением.

Администратор, Сесилия Мартинес, оказалась молодой женщиной с большими глазами и открытым лицом. Как и все, с кем мы имели дело в других вузах, она производила впечатление беспощадно жизнерадостной.

— Итак, — сказала она, когда мы представились, — как я понимаю, ты к нам по наследству.

Подобного я в свой адрес еще не слышала.

— Да, — ответила за меня мае. — Я закончила Хиллхаус двадцать лет назад.

Сесилия Мартинес гадала, какого рода пластическую операцию перенесла моя мать.

— Вы смотритесь как сестры, — сказала она.

Я сообразила, что мама выглядит не старше тридцати. А Сесилия Мартинес не была одной из нас. Интересно, есть ли в Хиллхаусе вампиры?

Когда началось «официальное» собеседование, мае вышла из комнаты. (В Хиллхаусе не было ничего по-настоящему официального.) Сначала мисс Мартинес спросила меня о моем образовании и попросила описать любимого учителя.

— Я училась на дому, — ответила я. — Моим учителем был отец. — «Что рассказать о нем?» Я описала его биомедицинские исследования, работу по получению искусственной крови. Я говорила о наших занятиях математикой, естественными науками, философией и литературой. Я не сказала: «А еще он вампир. Он умеет читать мысли и становиться невидимым, но предпочитает не делать этого».

— Здорово, — говорила мисс Мартинес. — Стало быть, ты единственный ребенок. У тебя много друзей?

Я сказала, что у меня было несколько близких подруг, но не сказала: «Обе они исчезли».

Затем она спросила о моих хобби и увлечениях, и я рассказала ей о телескопе, верховых прогулках и каяке, о том, что учусь готовить и лазаю по Интернету.

— Потрясающе, — сказала она. — А в чем ты хотела бы специализироваться, если поступишь в Хиллхаус?

— Пока не знаю, — ответила я. — Думаю, мне бы хотелось работать в междисциплинарных проектах. Меня интересуют пути внутреннего и внешнего взаимодействия культур. Возможно, когда-нибудь я стану чем-то вроде культурного переводчика. — «Или шамана», — добавила я про себя.

Ответ ей очень понравился.

— Тебе надо поговорить с профессором Хоффманом, — сказала она. — Он у нас руководит кафедрой междисциплинарных исследований.

Когда я вышла из кабинета, мама взглянула на меня и просияла. Ее облегчение показалось мне неуместным. «Неужто она думала, что я стану рассказывать о демонах и предвестниках?»

Но еще больше мама обрадовалась при упоминании профессора Хоффмана.

— Он был одним из моих учителей, — сказала она. — Скажите, он еще играет на терменвоксе?[6]

— Играет.

Мисс Мартинес сняла телефонную трубку и позвонила профессору Хоффману.

— Что такое терменвокс?

— Электронный музыкальный инструмент. — Мае обеими руками очертила в воздухе прямоугольник. — Звучит, как музыка иных миров.

Когда мисс Мартинес повесила трубку, мае спросила:

— И он по-прежнему пишет письма редактору?

— Уверена, что пишет. — Сесилия улыбнулась. — Но местная газета перестала публиковать их некоторое время назад. Он посылал их по две-три штуки в неделю.

По пути к профессору мисс Мартинес показала нам амбар, театр, библиотеку и студенческий клуб, подвальный этаж которого, по ее словам, занимала столовая.

— Пища у нас вся натуральная, в основном выращенная здесь же.

Вокруг студенты неторопливо переходили из одной аудитории в другую, беседуя друг с другом. Я уловила обрывки разговоров: «провел лето в Коста-Рике» и «они сказали нет, они уже перестали платить за обучение». Прочие продолжали резвиться — иначе не скажешь — среди листвы. Кто-то сидел на каменной стене и играл на деревянной флейте.

Помещение кафедры междисциплинарных исследований соседствовало с факультетом химии в очередном здании из дерева и стекла. Коридор, по которому мы шли, был увешан аляповатыми любительскими портретами одного и того же темноволосого молодого человека, писанными маслом на бархатно-черном холсте.

— Химики обожают Короля, — заметила мисс Мартинес.

Я хотела спросить, кто это, но мама прислала мне торопливое предупреждение: «Не надо. Потом объясню».

Дверь в кабинет профессора Хоффмана была открыта.

— Ну здравствуй, Сара, — произнес он, подталкивая нас внутрь.

Он посмотрел на маму так, словно они виделись только позавчера: быстрый взгляд, кивок. Затем его глаза остановились на мне.

Это был худой, начинающий седеть мужчина. Очки без оправы, джинсы, ковбойские сапоги и рубашка цвета горчицы.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он, указывая на угол своего стола.

Сесилия Мартинес, как я заметила, оставила нас. В комнате не хватило бы места еще для одного человека.

Письменный стол, как и сам кабинет, был покрыт разнообразными предметами: бумагами и книгами, разумеется, а также игрушками, сделанными из жести, камней, деревянных брусков, кусков мыла, жестянок из-под супа. Я посмотрела на угол и увидела нечто, оказавшееся дохлой змеей.

— Это коралловая змея? — Кожу ее охватывали яркие кольца красного, желтого и черного цветов.

— Ну да, она. В окрестных лесах обитает некоторое количество особей. В последнее время находят необычно много дохлых. — Он обернулся к мае. — Ты по-прежнему держишь пчел?

Я удивилась, откуда он знает.

— Я писала работу по пчелам, будучи студенткой, — сказала мне мае. — Он все помнит. Да, — обратилась она к профессору. — И их необычно много дохнет в последнее время.

— С птицами происходит то же самое. — Он порылся в куче бумаг на столе, и я почти ожидала, что сейчас он извлечет оттуда дохлую птицу. Вместо этого он вытащил из кучи журнал и принялся его листать.

Мы стояли и смотрели на него. Сесть было некуда. Все стулья в кабинете занимали предметы.

— Вот. Одюбоновское общество[7] говорит, что популяции обычных птиц за последние сорок лет сократились критично, в некоторых случаях на восемьдесят процентов.

— Чем вызвано это сокращение? — спросила мае.

Он захлопнул журнал.

— Самые непосредственные факторы — антропогенные. Чрезмерная эксплуатация ресурсов означает потерю естественной среды обитания. А оставшиеся ареалы нередко загрязнены. Безрадостная картина.

Он швырнул журнал обратно на стол и повернулся ко мне.

— Ну-с, кто же ты, черт подери, такая?

По пути домой в тот вечер я сказала мае то, что она и так уже знала: я хочу поступать в Хиллхаус.

Комнаты в общежитии, по которым мы прошлись, были не чище и не больше, чем в любом другом из виденных нами кампусов. Везде студенты, казалось, упорно пытаются впихнуть в похожие на кельи комнатушки максимум барахла. Вентиляция была слабая, а запах масла пачули (мама сказала мне, как оно называется) перешибал несколько других ароматов.

Но эти комнаты показались мне более привлекательными, потому что были старее, и в большинстве были те же высокие, узкие окна, что и в других зданиях колледжа. Каждое окно представляло собой заключенный в раму пейзаж с деревьями. И студенты в целом обладали впечатляющей энергией: повсюду мы видели их бегущими, катающимися на скейтбордах, танцующими. Почти все, кого мы встречали в других кампусах, двигались медленно, сгорбившись, с тяжелыми рюкзаками, большинство с мобильниками у уха.

Да, сказала я маме, я могу представить себя в Хиллхаусе.

— По наследству, — сказала я.

— Если нам приходится расставаться, я бы предпочла, чтобы ты отправилась туда, нежели куда-либо еще. — Она отвернулась, но я видела упрямо выдвинутую нижнюю челюсть и опущенный уголок губ.

— Я же не покидаю тебя по-настоящему, — сказала я.

— Ты начинаешь обретать свое место в мире. — Она попыталась взбодриться. — Тебе это пойдет на пользу, Ариэлла. И не так далеко от дома.

Еще некоторое время мы ехали молча. Наконец я спросила:

— Мае, кто такой Король?

Она рассказала мне об Элвисе Пресли, певце рокабилли, ставшем международным поп-идолом. Она сказала, что люди до сих пор заявляют, что он не умер, что видели его в торговом центре или в аэропорту. Некоторые полагают, что он может быть вампиром. Затем она напела мне песню под названием «Отель разбитых сердец». Мне подумалось, что это могла бы быть выходная ария Дашай.

Теперь я знала про Короля. Почему он так нравился химфакультету Хиллхауса, навсегда осталось для меня загадкой.

Мы вернулись в пустой дом. Но полчашки чая на кухонном столе еще не остыло, а рядом лежал экземпляр местной газеты, раскрытый на фотографии Джесса.

Я просмотрела статью. Он изложил полиции новую версию вечера, когда он назначил свидание с Мисти. На сей раз он не мог припомнить, пришла она или нет. Он заявлял, что потерял память об искомом вечере. На данный момент он остался единственным фигурантом дела. У полиции по-прежнему не хватало улик, чтобы назвать его подозреваемым.

«Искомый вечер», «фигурант» — каким странным языком пользуются люди, когда речь идет о преступлении.

Заслышав звук — басовитое ржание, — мы с мамой вскочили одновременно. Лошади вернулись домой.

Мы помчались к стойлам. Длинный белый фургон для перевозки лошадей стоял рядом с ними. Должно быть, Дашай пригнала его из Киссими, где держали коней, пока конюшни ремонтировались.

Конная статуя женщины стояла у входа. Это была Эпона, богиня лошадей, после урагана она переехала в Киссими вместе с нами. Дашай привезла ее обратно.

Внутри, среди сладких запахов свежего дерева и сена они ждали нас: Оцеола, Абиака, Билли и мой любимец Джонни Кипарис. Их назвали в честь вождей племени семинолов. Джонни при виде нас затряс своей черной гривой.

Дашай была там, чистила Абиаку.

— Мы вернулись сегодня после обеда, — сказала она. — Я зашла пожелать им спокойной ночи. Они счастливы вернуться домой.

Некоторые заявляют, что звери не испытывают чувств, приписываемых им людьми, — что их заботит только еда, питье и убежище. Эти умники не проводили много времени с лошадьми.

Или с кошками. Грэйс вошла в конюшню и направилась прямо к Билли, ее личной фаворитке. Билли была кремовая кобылка с покладистым характером. Она опустила голову и громко фыркнула, а Грэйс потерлась о ее переднюю ногу.

Семья наша была не в сборе, но лошади помогли. Мы провели следующий день верхом, проезжая по тропинкам, уводившим к заливу. Улиткины тропки, как называла их мае, потому что они вились и поворачивали абсолютно произвольно. Билли осталась составлять компанию Грэйс. В прежние времена на Билли ездил Беннет.

В полдень мы остановились на пляже возле Озелло перекусить в ресторанчике под названием «Пекс». Мы ели устрицы и креветки на расставленных снаружи скамейках для пикника. С нашего места атомная электростанция не просматривалась, и я старалась забыть о ее существовании.

С воды налетел прохладный бриз. Глядя на маму с Дашай и пасущихся неподалеку лошадей, я ощутила умиротворение. Я не позволяла себе думать о будущем, о перспективе расставания с ними.

После обеда Дашай подошла к Абиаке и несколько минут разговаривала с ней. Она приблизила губы к самому уху лошади и понизила голос, поэтому мы не слышали, что она говорила.

Мае покачала головой, веля мне не подслушивать, но я откуда-то знала, что Дашай рассказывает о своем разбитом сердце.

Она напомнила мне короткий рассказ Чехова «Тоска». Эпиграф к нему гласил: «Кому повем печаль мою»[8]. Старик пытается рассказать историю смерти своего сына пассажирам своей повозки. Никто не слушает, и в итоге он делится бедой со своей лошадью.

Позже на той неделе, когда я сидела и трудилась над вступительными документами в Хиллхаус, Чехов, Дашай и звери, которые так терпеливо сносят наши откровения, послужили мне темой для сочинения на вольную тему.

Назвать чувство есть первый шаг к тому, чтобы справиться с ним. Ученые выяснили, что амигдала, часть мозга, запускающая отрицательные эмоции, успокаивается, когда мы даем своим чувствам имена. Вот почему нам становится лучше, когда мы делимся ими с животными.

Амигдала считается частью рептильного мозга, отвечающего за наше физическое выживание. Некоторые ученые полагают, что медитация, или буддийская практика «осознанности», позволяет держать амигдалу под контролем.

Папа учил меня практиковать ежедневную медитацию, но я забросила это дело, когда уехала из Саратога-Спрингс. Теперь, готовясь покинуть мой дом во Флориде, я снова начала медитировать. Это помогало мне справиться с тревогой, которую я испытывала при мысли о расставании с домом.

В Хиллхаусе практиковались так называемые плавающие сроки для подачи документов, но я хотела отправить свои как можно скорее. Второе сочинение должно было рассматривать искусство, подражающее жизни, или наоборот. Я решила проанализировать стихотворение Джерарда Мэнли Хопкинса, которое начинается строками:

Образы и язык завораживали меня. Я видела щеглов и стрекоз в воздухе и чувствовала истинность строчек, но мне пришлось прочесть их несколько раз, прежде чем я начала их понимать. Я писала о наблюдении за щеглами и стрекозами, о конгруэнтности между тем, что они есть, и тем, что они делают, и о том, как эта правда приложима к людям: их действия определяют их самих. Интересно, а к вампирам это тоже применимо? Но о вампирах я писать не могла. Я снова работала собственным цензором.

В последнем сочинении полагалось выразить, как соискатель видит себя в жизни Хиллхауса. Тут я застряла и отправилась искать маму.

Мае была у себя в кабинете, писала письмо на тонкой голубой бумаге, которую использовала для заокеанской почты.

— Как я могу «представить себя частью Хиллхауса»? — спросила я.

Она нахмурилась.

— Хочешь, чтобы я была одной из тех родительниц, которые подсказывают детям ответы на все вопросы?

— Разумеется нет. — В Интернете я прочла, что некоторые абитуриенты нанимают других писать за них вступительные сочинения, и недоумевала: неужели они не понимают, как характеризуют их подобные действия? Но я не знала, до какой степени аутсайдером мне понадобится стать. Не то чтобы я могла рассказывать всем и каждому, что я вампир.

Мама положила ручку.

— Почему бы тебе не посмотреть студенческие вакансии в каталоге? Может, одна из них тебя вдохновит.

Я последовала ее совету и в итоге написала сочинение о поступлении на конюшню, поскольку я знала, как слушать лошадей и разговаривать с ними.

Отослав документы, я окунулась в сладкие грезы о будущем. Папа прислал мне письмо, где в самых общих словах обсуждал идею колледжа. Он ни словом не намекнул, чтобы я стала врачом или ученым. Он цитировал Йейтса: «Образование есть не наполнение сосуда, но возжигание огня».

Выбор цитаты показался мне странным, учитывая, что несколько раньше в то же лето мы едва не сгорели.

Далее он писал: «Кстати, об огне: вам с мамой лучше сжечь мои письма. При таком обилии полицейских вокруг лучше мне оставаться мертвым».

Мой ответ состоял из развернутого описания Хиллхауса и краткого изложения моих сочинений. Я написала, что попросила поселить меня в одном из «тихих» общежитий, где после десяти запрещено громко шуметь. В конце я написала: «Мы скучаем по тебе».

Но уже запечатав письмо, я передумала. Если я его отошлю, папа решит, что в Сассе все хорошо. А это было не так.

Я уничтожила первое письмо и написала новое. «Дорогой папа, — начиналось оно, — я научилась курить сигареты». Далее я жаловалась на постоянное ощущение слежки, головокружения и сны о пожаре. Я упомянула, что загипнотизировала местного парнишку, которого допрашивают по поводу исчезновения подружки. Подумала, не добавить ли, что мае флиртует с барменами, но это было бы жестоко, поэтому я просто написала: «Мае с Дашай в последнее время часто плачут» — и закончила: «Да, мы сожжем твои письма. И правда, слава богу, что тебя здесь нет».

И отправилась в мамин кабинет за маркой.

Ноябрь незаметно перешел в декабрь — праздничную пору для многих. Пока я была маленькая, мы отмечали Рождество самым формальным, светским образом: я получала полезные подарки от папы и его помощников, Рут и Денниса. Деннис и заставлял нас соблюдать праздник.

Мама с Дашай рассказали мне, что отмечают зимнее солнцестояние Йольским пиром.

— А подарки? — спросила я.

Куча подарков, ответили они. Они знали, что в детстве я получала их не так уж много. У нас даже будет собственная новогодняя елка — штука, которую я только мельком видела в чужих окнах в Саратога-Спрингс.

Однажды в середине декабря я решила потратить карманные деньги на подарки им. В декабре здесь было гораздо прохладнее (максимум градусов двадцать), и поездка в город пролетела быстро. На улицах стало оживленнее — теперь, когда поисковые команды отозвали. По словам газеты, полиция заявила, что у нее нет зацепок.

Сасса не могла похвастать разнообразием магазинов. Я остановилась на аптеке.

Дашай я подыскала медные тени с блеском, две красные свечи и лимонного оттенка футболку с серебристыми буквами САССИ на груди. С мае было сложнее. Наконец я остановилась на усыпанных кристаллами заколках для волос: две в виде стрекоз, две звезды, одна в виде полумесяца и одна в виде пчелы. Решив, что пчела может ее расстроить, я протянула руку, чтобы повесить ее обратно на штырек, и тут кто-то окликнул меня по имени.

Прислонившись к витрине с косметикой, на меня смотрела Осень, причем с таким видом, словно она стоит тут уже некоторое время.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказала она.

Я оплатила подарки, и она последовала за мной на парковку.

— Я хотела зайти к тебе домой, но решила, что полиция может за мной следить. — Она поманила меня к скамейке под дубом. — Если мы разговариваем здесь, значит, могли просто случайно столкнуться, ничего особенного.

Она явно похудела с тех пор, как я видела ее в последний раз. Джинсы уже не сидели на ней в обтяжку, а свитер провисал на талии и бедрах. Под глазами залегли тени, но в радужках больше не мерцал бесовский свет. Я проверила.

— Послушай, ты должна помочь Джессу. — Она закивала, словно соглашаясь сама с собой. — Он пошел по дурной дорожке. Он что-то принимает, только я не знаю что.

— Наркотики?

— Ага, но это не как экстази или крэк. — Она опустила голову, потом снова подняла на меня глаза. — Ты знаешь про это снадобье?

Я читала про него в Сети. Я кивнула.

— И вот он жрет какую-то наркоту, от которой конкретно тупеет. Ничего не помнит. И я подумала, раз уж ты сняла его с алкоголя, может, ты поможешь ему бросить и эту дрянь? — Осень крепко потерла лицо под глазами, оставив на скулах красные полумесяцы. — Ари, он завалил проверки на детекторе лжи. А в машине у него нашли волосы и кровь Мисти. Он уважает тебя. Ты не поможешь? — Голос ее сорвался, и в этот миг я поняла, что попытаюсь.

Осень с Джессом жили на стоянке для жилых автоприцепов. Вывеска на въезде гласила: «Дом гармонии», но это бы трейлерный городок: ряд за рядом домиков на колесах, некоторые ухоженные, с фальшивыми ставнями на окнах и маленькими садиками у входа, другие казались уже или почти брошенными. Пока мы вели велосипеды к нужному месту (дорога была слишком ухабистая, чтобы ехать), Осень рассказывала мне о деле Джесса. «Из улик у них только крохотное пятнышко крови да несколько волосков, но они точно принадлежат ей».

— Она же столько раз каталась в его машине.

— Я им так и сказала.

— А в тот день, когда мы возвращались из торгового центра, она расчесывала плечо, пока кровь не пошла. — У меня перед глазами живо встала картина текущей по ее руке крови.

Осень остановилась.

— Я напрочь об этом забыла. Вот откуда, должно быть, взялось пятнышко на сиденье.

Я не была в этом так уверена. Насколько я знала, Джесс мог быть виновен.

Но увидев его, я уверилась, что он чист. Он сидел за кухонным столом в трейлере, подперев голову руками, поставив локти на разрисованную мелкими розовыми поросятками клеенку. На столе рядом с большой бутылкой кетчупа стояли солонка и перечница тоже в виде хрюшек, и пахло здесь годами жареной пищи.

Когда мы вошли, Джесс поднял голову.

— Привет, — сказал он. — Привет…

Я сообразила, что он пытается припомнить мое имя. Глаза у него были красные, подбородок зарос.

— Я Ари.

— Ари. — Он улыбнулся.

— Борода мне нравится. — Я уселась за стол напротив него. — Осень, будь добра, оставь нас одних.

Когда она вышла, я подалась вперед и заглянула Джессу в глаза. Радужки у него были темно-коричневые с ореховыми крапинками. Ни следа внутренних демонов, насколько я видела.

Он не возражал против разглядывания — ему даже нравилось. Он хлопал длинными ресницами и прикидывал, не хочу ли я, чтобы он меня поцеловал.

Да, я слушала его мысли. Я чувствовала, что в данной ситуации это оправданно. Но они путались: не успевала мысль сформироваться, как тут же распадалась и оказывалась половиной еще чего-нибудь.

— Расскажи мне, что случилось в ту ночь, когда пропала Мисти.

Он перестал улыбаться и снова подпер подбородок ладонью.

— Я не помню, — произнес он без всякого выражения.

Но он помнил. В мыслях он смотрел на приближающиеся из темноты фары, а Мисти сидела рядом с ним… нет, она пошла к его машине за сигаретами… нет, она осталась на месте. А может, и не было никаких фар.

— Джесс, посмотри на меня. — Он поднял полные замешательства глаза. — Я хочу помочь тебе. Ты мне доверяешь?

Он кивнул.

— Ари.

— Тогда я хочу, чтобы ты посмотрел на меня, заглянул мне в глаза, я хочу, чтобы ты расслабился…

Не успела я придумать, что сказать дальше, а он уже был в глубоком трансе.

В ночь, когда пропала Мисти, она появилась с речного причала со старым клетчатым одеялом в руках.

— Я сказал: «Зачем ты принесла одеяло? Не холодно же». — Джесс говорил негромко и медленно. — А она сказала: «Кому охота сидеть на холодной твердой земле?» Я знал, о чем она думает. — Глаза его были плотно закрыты, но веки дергались. — Она хотела целоваться. По-любому. Но мне нравится эта, другая, девушка. Ее зовут Ари. Она классная.

«Мне не следует этого слышать», — подумала я.

— Значит, вы с Мисти сидели на одеяле?

— Ага, пока она не пошла обратно к моей машине. Осень держит пачку сигарет в бардачке. Я припарковался на обочине… знаешь Терновую улицу? Там-то мы и были, в конце Терновой. Я сидел на месте и смотрел, как она идет. Она была уже в моей машине, когда я увидел фары — по улице ехала еще одна машина. Она остановилась рядом с моей. Я слышал голоса, но не мог разобрать слов, понимаешь? Я решил, что это какие-то ее знакомые. Поэтому я лежал себе в полусне, не знаю сколько. Может, минут десять? Я не ношу часов. Я пытаюсь сказать копам: зачем носить часы? Они же только мешают.

— Итак, прошло десять минут.

— Наверное. — Ладони его безвольно лежали на коленях. Двигались только мышцы век. Он не говорил.

— И?

— И это все, что я знаю. — Дышал он ровно и спокойно. — Должно быть, она села в ту машину. Или отправилась домой. Ей всегда нравилось передумывать.

— Ты ее больше не видел?

— Нет, не видел. Люди все спрашивают меня об этом. Не понимаю, почему они мне не верят.

— Что за машина это была? Та, что приехала.

— Слишком темно было, чтобы разобрать. Я видел только фары, довольно высоко от земли. Может, грузовик или внедорожник.

Где-то в глубине трейлера зазвонил телефон. Я велела Джессу не обращать внимания на звонок. После шести гудков аппарат умолк.

— Джесс, — произнесла я тем же тоном, что и мама, когда пытается меня успокоить, — какие наркотики ты принимаешь?

Он улыбнулся.

— Тоже хочешь?

— Покажи.

Он поднял правую руку и поднес ее к карману своей фланелевой рубашки. Он ухитрился расстегнуть его, не открывая глаз, вытащил аптечный флакон с рецептом и протянул мне. Рецепт был выписан его сестре на амоксициллин, распространенный антибиотик. Я открыла бутылочку и вытряхнула на ладонь несколько темно-красных таблеток с маленькой буковкой «В» на каждой.

— Где ты это взял, Джесс?

— Приятель купил в «Кристалл-Ривер». Они сладкие. Хороший, мягкий приход.

Я вспомнила письмо Рут: «Сахарные шарики». Я защелкнула крышечку на флаконе и сунула его к себе в рюкзак.

— Тебе не надо их принимать. Ты не хочешь их принимать. Ты меня слышишь?

Он кивнул, покорный, как всегда.

— Ты хочешь, чтобы твое сознание прояснилось. Ты ясно вспомнишь ту ночь, когда в следующий раз будешь разговаривать с полицией.

С закрытыми глазами он выглядел моложе, несмотря на бороду. Я повторила свою проповедь, наставляя его не принимать больше эти таблетки, убеждая его, что они ему больше не нужны. Но сама гадала, зачем они вообще ему понадобились. Я освободила его от алкоголя. Почему люди думают, что наркотики им нужны? Может, их терзает непрестанная боль?

На сей раз я не преминула велеть ему позабыть, что его гипнотизировали, и попутно велела забыть, что я вообще была здесь. Я могла бы зайти и дальше, велеть ему перестать сохнуть по девушке по имени Ари. Но не стала. Мне неприятно думать почему.

Заканчивая с Джессом, я выглянула из кухонного окна и увидела плечо Осени. Она прижалась к нижней части окна и слушала.

— Оставайся здесь, — сказала я юноше. — Дыши глубоко. Когда я хлопну в ладоши, ты проснешься.

Я пока не хлопнула. Я подошла к двери трейлера и распахнула ее. Осень подняла на меня глаза, смущение на ее лице заслонялось отчаянием.

— Помоги мне.

Крутя педали прочь от «Дома гармонии», я целую минуту гордилась собой. Гипноз удался, в этом я не сомневалась. Джесс перестанет принимать «В», а Осень больше никогда не возьмет в рот сигарету. И ни тот ни другая не будут помнить, что их гипнотизировали.

Осень умолила меня помочь ей бросить курить. Я знала, чем курение опасно для здоровья, и решила, что поступаю хорошо. Ее оказалось труднее подчинить, чем ее брата, но, войдя, она сразу погрузилась глубоко.

Почему же тогда я чувствовала себя такой виноватой — когда миновала первая минута?

В голове раздались мамин голос: «Вмешиваться неправильно» — и папины слова: «Вместе со знанием приходит обязанность использовать его правильно».

И я ответила им: «Я не вмешивалась. То, что я сделала, — правильно».

Так почему же чувство вины не отпускало?

Я катила через город, внезапно налетевший ветер развевал волосы у меня за спиной и вертел искусственные венки и свечи, свисавшие с натянутых поперек улицу проводов. Небо приобрело цвет мокрого пепла. Двое молодых людей на парковке возле почты крикнули что-то мне вслед, но я не разобрала: «Сука!» или «Ведьма!» Стоило свернуть на нашу дорогу, как ветер буквально погнал меня к дому, быстрее, чем мне хотелось.

Я свернула на ведущую к нашим воротам грунтовку и обнаружила, что прислушиваюсь, прислушиваюсь изо всех сил. Но мир умолк. Ни птичьего щебета, ни стрекотания насекомых, ни гудения самолетов в вышине. Ветер стих так же внезапно, как и поднялся, и деревья замерли. Шины моего велосипеда негромко шуршали по земле. Я откинула со лба волосы и попыталась припомнить какую-нибудь песню, чтоб скрасить себе последнюю милю до дома. В голову лезло только «Кольцо огня».

Огибая последний поворот, я напоминала себе обо всем хорошем, что ждало меня дома. До Йольского пира всего несколько дней, мама с Дашай уже пекут пряники, а Дашай соорудила рождественский торт с сушеными фруктами и жженым сахаром. В доме будет пахнуть имбирем, и ванилью, и «санфруа», и смолой от елки, которую они собирались привезти сегодня. «Мой первый настоящий праздник», — подумалось мне.

И тут я увидела бежевый джип. Он стоял передом к нашим воротам (на которых, несмотря на то что Дашай его закрасила, проступали еле заметные контуры слова «УБИЙЦА»).

Я затормозила так резко, что едва не вылетела из седла. Восстановив равновесие, я вывернула руль и рванула в противоположном направлении. Сердце у меня колотилось, и я не в силах описать все испытанные в тот момент чувства. Резкое отвращение, ставшее уже почти привычным, расползалось по телу, словно темная ядовитая жидкость, подступая к горлу, мешая дышать.

Услышав, что джип у меня за спиной начал движение, я запаниковала. Я нырнула в боковую улочку и влетела во двор первого попавшегося дома — маленького зеленого коттеджа поодаль от дороги. Я соскочила с велосипеда, бросила его, взбежала по ступенькам и забарабанила в дверь.

Отворившая дверь женщина в белом, заляпанном красными пятнами, переднике не успела и рта раскрыть, как я протиснулась мимо нее в дом и захлопнула дверь. Когда я задвигала засов, руки у меня прыгали.

Женщина что-то говорила, но я повернулась к выходящему на крыльцо окну и сквозь кружевные занавески и серую сетку от насекомых увидела, как подъехал джип. Он остановился. Водитель опустил тонированное окно. Улыбнулся, продемонстрировав ряд почерневших зубов. Я чувствовала, как его глаза — белые яблоки без радужек и зрачков — выцелили меня и сверкнули на мгновение, пробив разделявшее нас пространство, сетку и занавески, словно лазером.

Я начала заваливаться навзничь, но женщина сумела меня подхватить.

— Ариэлла Монтеро, — сказала она. — Ты ж Сарина девочка. Боже мой! Кто этот тип на джипе?

— Он уехал? — Я попыталась выпрямиться, но ноги меня не слушались.

— Ты вся дрожишь. — Она обхватила меня под мышками и буквально оттащила в мягкое кресло. Затем выглянула наружу. — Да, уехал.

По рукам у меня в тех местах, где она меня коснулась, текло что-то красное.

— Не волнуйся. Похоже, но не оно. — Она вытерла потеки перекинутым через плечо посудным полотенцем. — Я просто делала торт «Красный бархат», для него нужен вишневый сок и много-много «санфруа».

Я глубоко вздохнула и обмякла в кресле.

— Спасибо, что впустили меня.

Она улыбнулась.

— По-моему, у меня не было особого выбора. Ты ворвалась сюда, словно за тобой гнались все псы преисподней. — Я узнала ее голос, и теперь она показалась мне знакомой. Я видела ее «У Фло» или в супермаркете. Может, и там и там.

— Извините, что помешала вам готовить, — сказала я. — Сейчас отдышусь и пойду.

— Никуда ты одна не пойдешь. — Это была невысокая женщина с кудрявыми темными волосами и личиком-сердечком, но голос ее звучал непререкаемо. — Он может подстерегать тебя. Он может вернуться.

Звали ее Нэнси Казинс, и я по сей день благодарна ей за ее доброту. Она настояла, чтобы я выпила стакан «пикардо» с тоником и съела кусок еще теплого «Красного бархата», а потом чтобы я позвонила домой.

— Ариэлла, где ты? — В мамином голосе звучали необычные шелковые нотки. Она явно была беззаботно счастлива.

Когда я сказала ей, где нахожусь и почему, она произнесла только: «Сейчас приеду» — более знакомым тоном: нарочито спокойным, маскирующим тревогу.

Я не успела даже допить «пикардо», а она уже стояла на пороге. «Почему она в платье? — удивилась я. Платье с вырезом-лодочкой из темно-зеленого бархата, на его фоне ее рыжие волосы сияли. — Она что, накрашена?»

Мае благодарила Нэнси за то, что та впустила меня.

— Значит, вы тоже его видели?

— Да, джип «шевроле». Бежевый такой.

— А водителя?

— Какой-то неприятный лысый тип, — ответила Нэнси, — Глаза жуткие. Вы лучше позвоните в полицию.

Мае положила руки мне на плечи, словно чтобы остановить их.

«Может, он и не живой, — подумала я, — но настоящий».

Больше мы в тот день лысого не видели. Мае погрузила мой велосипед в фургон, вежливо отказавшись от куска торта.

— Нас ждут дома, — сказала она. — Спасибо вам за вашу доброту.

Я хотела выяснить, кто нас ждет, но она открыла пассажирскую дверь и поманила меня внутрь.

— Поделай дыхательные упражнения, Ариэлла. Успокойся.

Я сосредоточилась на дыхании и занималась им, пока мы не проехали в ворота. На футболке, я заметила, у меня остались красные пятна. Пахли они вишневым соком.

— А Дашай тоже при параде?

Мае запарковала фургон и выключила зажигание.

— Она добывает елку. Не переживай за одежду. Можешь переодеться к ужину, если будет желание.

Когда мы входили в дом, я поймала ощущение дежавю: запахи имбиря, муската и корицы согревали воздух. Мая поставила на столик возле дивана большую красную вазу с плющом и остролистом, сразу притянувшую мой взгляд. Но воздух в комнате полнился странным мерцанием, которое я уже почти позабыла.

Он сидел в одном из кресел, привезенных нами из Саратога-Спрингс, в угольно-черном костюме и рубашке цвета лесной зелени. Не задумываясь, я кинулась к нему, повисла у него на шее и прижалась лицом к пиджаку.

Я ни разу в жизни не обнимала папу, и, думаю, он был потрясен. Но спустя несколько мгновений я почувствовала, как его руки еле уловимо сомкнулись вокруг меня.

— Meu pequeno, — услышала я его голос, — como eu o faltei.

Я не владею португальским, но позже мама перевела мне его слова: «Малышка моя, как я по тебе скучал».

Мы с мае не могли оторвать от него глаз. Его темно-зеленые глаза, густые черные волосы, завивающиеся надо лбом, бледная кожа, изогнутые, словно лук Купидона, губы. И медоточивый звук его голоса. Медоточивый — буквальный перевод с латыни: mellis (мед) и fluere (течь) — абсолютно точное описание его голоса.

Он рассказывал об Ирландии, но я не обращала внимания на слова. Я слушала мечтательно, как музыку. Но при звуке собственного имени очнулась.

— Меня привело сюда письмо Ари, — говорил он, — хотя я понимал, что делать этого не стоит. Мне казалось важным, чтобы вы двое провели некоторое время вместе без меня, будучи разлучены на протяжении стольких лет. — Он отпил «пикардо» из бокала и поставил его обратно на придиванный столик. — Но эксперименты Ари с наркотиками и гипнозом заставили меня предположить, что мое присутствие не помешает.

— Наркотики и гипноз? — переспросила мама.

— Сигареты, — ответила я. — Только сигареты. — При упоминании о гипнозе меня накрыло новой волной вины.

— Ари, нет. — Мае слушала и поняла, что я натворила. — Она гипнотизировала своих друзей, чтобы избавить их от дурных привычек, — сказала она папе.

— Что в этом плохого? — Чувство вины заставляло меня оправдываться. — Если я могу помочь кому-то бросить курить или принимать наркотики, почему я не должна этого делать?

Папа поднял руку ладонью ко мне — его старый знак остановиться.

— Твое желание помогать другим похвально. Но гипноз есть навязывание им твоей воли. Уверен, ты понимаешь ошибочность подобных действий.

— Но если им в результате лучше, то в чем ошибка?

— Превращая их в марионеток, ты отнимаешь у них свободу действовать самостоятельно. — Тон его был решителен. — И ты отделяешь их от моральных последствий их действий. Вспомни Сартра, Ари.

Я не хотела вспоминать Сартра. Я не хотела проигрывать спор.

Поэтому сменила тему.

— Папа, я сегодня видела слепого.

Отец согласился сменить тему.

— Где ты его видела?

— У наших ворот. — Я не хотела говорить о предвестнике, не желала его присутствия в нашей гостиной. Но я заставила себя говорить. — Я обратилась в бегство, и он погнался за мной. И я видела его в Сассе несколько месяцев назад, перед исчезновением Мисти.

— Ты правильно сделала, что убежала, — сказал папа. — Не знаю, что он такое, но ничего хорошего он нам не предвещает.

— Мае говорила, ты видел его не единожды.

Он потер лоб, и я заметила нефритовые запонки на манжетах.

— Да. Впервые я видел его в Гластонбери и потом, в Саратога… — Тут по лицу его промелькнула волна раздражения, и у меня на глазах он исчез — его тело растворилось в воздухе.

В то же мгновение входная дверь распахнулась и в комнату пятясь вошла Дашай, обеими руками державшая завернутый в мешковину ствол дерева, следом явилось само дерево, поддерживаемое агентом ФБР Сесилом Бартоном.

Мае подхватила папин ополовиненный стакан с «пикардо», секунду поколебалась и сунула его мне — она уже держала в руках свой.

К моменту, когда они установили елку, никаких следов папиного пребывания в комнате не осталось. Агент Бартон опять заставил его сделаться невидимым.

— Вот это дерево! — сказала мае.

Елка была почти десять футов в высоту. Она не напоминала те, что я мельком видела в окнах. Ветви у нее были не острые и треугольные, а похожие на перья — и росли спиралью, обвивая ствол подобно винтовой лестнице.

Дашай выпрямилась, откинув голову и уперев руки в бока, и воззрилась на свою добычу.

— Я откопала его в питомнике в Кристалл-Ривер. Оно называется криптомерия. Разве не загляденье?

— Оно не пахнет смолой. — Я не понимала, что в этом дереве такого.

— Да, не пахнет. Но мы потом сможем посадить его во дворе, и оно вымахает футов на сорок.

Дерево меня не радовало. Я хотела обратно своего папу.

Дашай несколько озадачилась, но продолжала говорить.

— А потом в городе я наткнулась на Сесила и пригласила его к нам помочь наряжать елку. Он на праздники совершенно один.

Значит, она зовет его «Сесил». Мы с мамой были в ярости, но решили не подавать виду.

— Как насчет выпить? — предложила мае Бартону.

— Очень даже, — ответил он. Джинсы с футболкой сидели на нем хуже, чем его обычный костюм. — Я буду то же, что и вы.

Мае улыбнулась, но промолчала. Я пошла вместе с ней на кухню. Она взяла бутылку гранатового сока из холодильника и разбавляла его, пока он не стал одного оттенка с «пикардо».

— Почему ты его не загипнотизируешь? Я хочу договорить с папой.

— Мы так не поступаем, — с упреком взглянула она на меня, и я поняла, что позже мне предстоит очередная беседа об этике гипноза. — Кроме того, твой отец ушел.

— Ушел?

— А ты не заметила? — Она приправила напиток щепоткой мяты. — Когда он выходит из комнаты, воздух меняется.

Мы вернулись в гостиную, и я увидела, что она права: воздух больше не мерцал.

Агент Бартон — Сесил — пробыл у нас всего два часа, но для нас с мае они тянулись бесконечно. Мы нанизывали попкорн и клюкву и развешивали их на дереве. Дашай с Бартоном разговаривали о музыке и танцах и даже показали несколько новых па.

Мы с мае не особенно старались скрыть уныние, и наконец Дашай спросила:

— Да что с вами двумя такое?

— Ариэлла пережила сегодня неприятное приключение. — Мае повернулась ко мне. — Расскажи им о человеке на джипе.

На сей раз Бартон выслушал мой рассказ с неподдельным интересом.

— Почему вы мне не позвонили? — спросил он.

— Когда вошли вы с елкой, мы только-только приехали, — холодно взглянула на него мама.

Он снова и снова просил меня описать машину и сделал несколько пометок в блокноте. Затем сказал Дашай:

— Извините, что болтал тут без умолку.

— Шутишь? — воскликнула она. — Ступай и отыщи этого мерзавца.

Когда Бартон наконец ушел, Дашай сказала:

— Ну, разве он не душка? По-моему, душка.

Мае взяла его пустой стакан и без единого слова отнесла на кухню.

— Да что с тобой? — последовала за ней Дашай.

— Забыла правила дома? — Мама с необычной силой поставила стакан на стол, и тут я поняла, насколько она рассержена. — Мы никогда никого не приводим, не переговорив предварительно друг с другом.

— Понимаешь, он был совсем один, а сейчас ведь праздничная пора. — Дашай сложила руки. — Где твой новогодний дух?

— Рафаэль был здесь. — Вид у мае был такой, словно ей очень хотелось что-нибудь разбить. — Когда вы двое пританцевали в дом, он исчез.

— Он был здесь?! — Дашай всплеснула руками. — Ну откуда ж мне было знать?!

Я оставила их на кухне ссориться и, выйдя из дома, направилась к пирсам. Синий воздух ложился на кожу сладкой прохладой, и пересмешник в манговых зарослях выводил свою щемящую песню — песню, которую поют по ночам только одинокие птицы. Я села на пирс и стала смотреть в небо, пытаясь отыскать Орион, но звезд не было видно. Только низко над горизонтом висела Венера, прекрасная и далекая.

На память пришли слова Джесса: «Ты когда-нибудь смотрела ночью на небо и гадала, кто смотрит на тебя оттуда?» Сегодня я чувствовала себя слишком незначительной, чтобы кто-то на меня смотрел. «Что, если мы и вправду марионетки? — подумалось мне. — Что, если мы всего лишь плод чьего-то больного воображения?»

Я просидела там до темноты в ожидании, но звезды так и не появились, и папа тоже не вернулся.