"Дети Снеговика" - читать интересную книгу автора (Хиршберг Глен)

1976

Все началось на той неделе, когда я участвовал в пятой «Битве умов». У Джона Гоблина прорвался аппендикс — он чуть не умер и почти всю зиму провалялся в больнице, так что на дне рождения Терезы Дорети я был единственным мальчишкой. В тот день ей исполнилось десять лет.

Снегу тогда навалило выше колен, как будто не в меру разогнавшиеся облака столкнулись с землей и рассыпались в клочья. Ледяная корка на сугробах царапала икры. Пригнув голову, чтобы защитить глаза от ветра, я ковылял вдоль берез, с которых местная детвора ободрала всю кору.

С автобусной остановки в конце нашего квартала сквозь ветви клена просматривалось иллюминаторное окно Терезиной комнаты. За стеклом двигались тени — не лица, и даже не фигуры, а именно тени, и в тишине, в снегу я чувствовал себя рыбой, подплывающей к кораблю, чтобы потыкаться носом в его корпус. Может, какой-нибудь прилипалой (я много читал о них в книге «Занимательные рассказы о рыбах»), по ошибке принявшей эту махину за кита.

Дверь открыла Тереза. Со стены за ее спиной грозно скалилась маска из коллекции ее отца — черная и рогатая. Доктор Дорети называл эти маски целебными. Он говорил, что принимал их — а нередко и выпрашивал — как подношения в знак благодарности, когда, будучи, по собственному определению, «молодым врачом с романтическими устремлениями», исполнял свой профессиональный долг, разъезжая по многочисленным резервациям коренных американцев, а также когда путешествовал по Перу и Кении. Маски предназначались для отпугивания бактерий. Они висели на всех стенах и под особым наклоном, потому что, по мнению доктора Дорети, «болезнь подбирается крадучись, тайком; ни один вирус в мире не нападает в открытую».

Когда знаешь, что это за маски, то, по идее, они должны бы действовать успокоительно. Но всякий раз, входя в дом, я чувствовал себя беспомощным и парализованным. Я леденел от одного вида всех этих безглазых деревянных чудищ с искаженными ртами, а потом меня начинала бить дрожь. Не столько из-за самих масок, наверное, сколько из-за того, что их наличие предполагало присутствие в воздухе жутких тварей, которые так и норовят тайком прокрасться в твой организм.

Стряхнув оцепенение, я оторвал взгляд от стены и посмотрел на Терезу. Она была в чем-то белом — не помню, в чем именно, — с черной лентой в коротких белокурых волосах. О лице ее мне сказать особенно нечего. Но глаза ее уже тогда, до всего этого — смерть ее матери не в счет: она умерла намного раньше, — обладали странным свойством: они могли словно притаиться за веками, а потом вдруг сверкнуть из-под них, заглядывая куда-то вглубь тебя. В то время я не особенно рассматривал лица людей, но знал, что глаза у Терезы были карие и льдисто-матовые, цвета омоченной дождем земли. Еще у нее были толстоватые щеки и рот в форме лука: верхняя губа изогнута дугой, а нижняя — натянута, как тетива.

Другие девочки, в основном из нашего класса, привычными стайками расселись по всей комнате — кто на белых кожаных диванах, кто на ворсистом зеленом ковре, который манил к себе, как поросшая буйной травой лужайка. В тот раз я впервые был там без Джона Гоблина. Они дружили семьями — Гоблины и Дорети, и вместе отмечали все праздники. Осознав, что Джон не придет, я замандражировал, и на время это отвлекло меня от свирепых масок.

— С днем рождения, — произнес я неожиданно для себя и улыбнулся.

Пожалуй, это были первые слова, которые я сказал Терезе за месяц. Год назад мы с одноклассниками по негласному соглашению начали меняться местами по половому признаку, чтобы с удобного расстояния пестовать пробуждавшееся в нас чувство неловкости.

Возможно, я бы не ограничился поздравлением и сказал что-нибудь еще, в кои-то веки почувствовав уверенность в том, что Тереза была рада меня видеть, но, когда я протянул ей подарок, между нами неслышно вырос доктор Дорети.

— Мэтти! Добро пожаловать. Давненько мы тебя не видели. Тер-Тер, детка, смотри-ка — подарок от твоего архисоперника.

Доктор взял у меня подарок, потряс его и сунул в карман своего кардигана. Когда он вытащил руку, в ней белел шарик попкорна.

— Доппитание для подзарядки мозгов, — возвестил он и, потрепав меня за вихры, удалился.

Мне так сильно врезалось в память его лицо, что как-то вечером, уже в средней школе, я вдруг взял и нарисовал его портрет — через многие годы и за многие мили отсюда. Благодаря этому рисунку я и попал в Парсонс.[2]

Лысый череп доктора Дорети сиял, как капот автомобиля. Сухие и абсолютно непрозрачные глаза — таких я больше ни у кого не видел — отливали серым металлом и, казалось, были ввинчены в глазницы. Чего только он ни перепробовал, чтобы хоть как-то смягчить их взгляд, но ни то, что называлось у него «усы добродушного пугала», ни роджеровские свитера, ни перманентная улыбка не дали желаемого результата.

— Это переводнушка, — просипел я. Вдали от масок доктора Дорети в моей черепашьей шее прорезался голос.

— Для «Пожирателя людей»? — тихо, но с улыбкой спросила Тереза, мельком взглянув на меня через плечо.

— Там полустертыми буквами написано: «Берегись!» Я сам придумал. Сгодится хоть на бампер, хоть на решетку.

«Пожирателя людей» — изготовленный на заказ детский автомобиль — отец Терезы подарил ей на Рождество, что было для всех большим сюрпризом, так как он упорно не разрешал ей участвовать в гонках, которые устраивали мы с Джо Уитни и Джоном Гоблином. Она выбрала для автомобиля это имя по названию линии фронта миннесотских викингов и бутербродов с соленьями в «Эврис-Дели» на Долгом озере. Скорость у него была гораздо выше, чем у любой из тех машинок, что мы брали напрокат в «Мини-

Майксе». Но мисс Дорети оказалась никудышным водителем.

— А я сделала попкорновые шарики, — сказала она.

Я попробовал свой. Он лопнул, как мороженое яблоко. Во рту растекся красный сироп с арбузным вкусом.

— Если выплюнуть, он прилипнет, — объявил я.

Прежде чем Тереза успела скорчить презрительную мину, как — во втором классе, когда мы играли в «Брейн-ринг», в дверях гостиной снова материализовался доктор Дорети.

— Не угодно ли уважаемым софаворитам занять свои места? — От его улыбки у меня аж мороз по коже пошел.

За плечом доктора, в гостиной, у окна с зеркальными стеклами, вытянутого во всю длину стены, виднелся стол, приготовленный для «Битвы умов»; вокруг него — двенадцать стульев: по пять с каждой стороны для гостей и по одному с торцов — для нас с Терезой, чтобы при ответе на вопросы мы могли смущать друг друга взглядом. У каждого места было разложено по стопке бумаги, а также по калькулятору, карманному словарю и по два тикондерогских[3] карандаша — это у которых отламываются кончики, если нажмешь чуть сильнее. На моих бумагах покоилось Почетное перо, так как в прошлом году победителем стал я, впервые с моих шести лет.

— Не спускай с него глаз, — предупреждала меня мама за завтраком. Она имела в виду Терезиного отца. — Он на все готов, лишь бы помочь ей выиграть. Не доверяю я ему. Никогда не доверяла.

Все теми же стайками Терезины гостьи соскользнули с диванов и, словно смытый в канаву мусор, поплыли к столу. Некоторые поглядывали то на меня, то на Терезу. Улыбались только две девочки. Было видно, что они чувствуют то же, что и я: смутную угрозу, исходящую непонятно от чего.

У Терезы уже в десять лет было хищное выражение лица: губы натянуты, как тетива, глазки сужены. Мать Джона Гоблина называла это «оптический прищур». Даже локоны у нее были похожи на сжатые кулачки. Она делала такое лицо на факультативах по математике в пятом классе, на которые нас ежедневно отпускали с уроков в десять тридцать утра. Она делала такое лицо всю неделю, когда мы участвовали в Конкурсе юных поэтов Америки. Она делала такое лицо даже во время месячника художественной лепки, когда у нее точно не было шансов меня победить.

— Джентль-Мэтти? Леди Тер? Готовы? — вопросил доктор Дорети.

У нее появился «прищур», но взгляд еще не окаменел, и тут я вдруг неожиданно для себя прошептал:

— Скажи — нет! Слабо?

Сам не знаю, почему я это сказал. Мне нравилась «Битва умов», но идея сорвать ее с помощью Терезы понравилась еще больше. Конечно, доктор Дорети мог бы пресечь мой робкий бунт легким движением руки. Но он и бровью не повел. Стоял себе, прислонившись к стене рядом с одной из своих масок, и, скрестив на груди руки, выжидательно смотрел на дочь.

На мгновение что-то сверкнуло в «прищуре» — что-то голое и бесцветное. Я потом сказал об этом маме. Она поежилась и покачала головой.

— Не бойся, Мэтти, — изрекла наконец Тереза с улыбкой, еще более холодной, чем у отца. — Тому, кто займет второе место, достанется весь попкорн, так что он сможет наесться до отвала.

Отец предостерегающе тронул ее за руку, я пожал плечами и кивнул. В то время я еще с законным основанием считал, что представляю собой угрозу тому, что доктор как-то назвал при мне «превосходством Дорети». Я знал, что я ей больше не ровня, но что грозный соперник — это точно.

Заняв свое место за столом, я отпихнул Почетное перо, и одна из моих соседок ткнула в него карандашом, затем посмотрела на свою подружку напротив и захихикала. Если бы она посмотрела на меня, я бы, наверное, тоже захихикал. Мне нравилась игра, а не это пышно-розовое перо, которое, по сути, делало меня мишенью для насмешек. Но никто на меня не смотрел, кроме доктора Дорети и его дочери.

И зубастой маски.

Впрочем, я мог и ошибаться. Сейчас-то, наверное, нет. Но тогда мог. Еще во втором классе, когда мы с Терезой почти каждое утро играли в одном из наших двориков, я как-то поскользнулся на мокрых листьях и упал на грабли во дворике соседей Дорети, а в результате чуть не целый час пролежал с зажмуренными глазами, пока доктор обрабатывал глубокую рану у меня на лбу. Насколько я помню, он выпроводил Терезу из комнаты, чтобы избавить ее от этого зрелища. Потом погладил меня по голове и наговорил уйму всяких подобающих случаю утешительных слов. Кровь долго хлестала из продырявленной кожи и натекала на брови, но доктор ее не вытирал.

— Пусть рана очистится, — объяснил он.

Я не плакал. И наверное, не вымолвил ни слова, пока не открыл глаза.

Зубастая маска была вся белая, кроме самих зубов, черных и длинных, больше похожих на иглы, воткнутые в кроваво-красные десны безгубого рта. В белых глазницах не было глаз, и казалось, маска смотрела куда-то внутрь, закатив глаза, чтобы как можно дальше отвернуться от боли и пожить еще хотя бы несколько мгновений. В течение следующих трех лет всякий раз, выключая свет, я видел, как вспыхивает зубастая маска в последний миг не-тьмы.

Может, доктор лечил меня, уложив на стол, а может, на ковер под ним, я просто плохо помню. Но кажется, все-таки на диване в гостиной. И наверное, над этим диваном висела маска. И наверное, на Терезин день рождения он умышленно перевесил ее туда, откуда, по его мнению, мне точно было бы ее видно. Что бы ни думала, а порой и ни говорила моя мать, доктор Дорети ни за что и никогда не намекнул бы Терезе, какие темы будут затронуты в предстоящей «Битве умов». Доктор счел бы это оскорбительным для дочери. Но воспользоваться преимуществами игры на своем поле он бы не погнушался.

— Ну-с, мальчик и девочки? Все готовы? — вопросил он.

Я сидел и тупо пялился на маску, слушая, как снег бьется в окно, а все остальные схватились за карандаши, чтоб хотя бы их опробовать. Мне очень хотелось отвернуться — я даже приказывал себе это сделать. Но никак не мог оторвать от нее глаз. Пустые глазницы притягивали мой взгляд, как черные дыры, в которые засасывается свет. Откуда-то издалека до меня донесся голос доктора:

— Одна двенадцатая на минус одну восемнадцатую.

— Минус одна двести шестнадцатая, — выпалила Тереза, прежде чем чей-нибудь карандаш коснулся бумаги. За своим она даже не потянулась.

Доктор занес очко в счетную таблицу и продолжал. Весь смысл раунда на скорость состоял в том, чтобы отсеялись слабейшие. Я все еще находился под впечатлением от той клыкастой злобной рожи и не был готов отвечать.

— Репортеры «Вашингтон пост», которые…

— Бернстайн, Вудворд,[4] — ответила Тереза. Еще очко.

— «Инаугурация». Дать определение. Произнести по буквам.

Это было особенно жестоко, потому что девять месяцев спустя, в разгар предвыборной кампании любой из присутствующих ответил бы не задумываясь. Зато теперь-то уж все запомнят, что Тереза Дорети самая первая узнала и значение этого слова, и как оно пишется.

К тому времени, как я вышел из ступора и побил Терезу в ответе на вопрос по географии Мичигана — об острове Макинак, было уже слишком поздно. Я схватил карандаш, пренебрегая калькулятором — если тебе без него не обойтись, значит, ты обречен, — и начал топить остальных одноклассниц во время раунда лексических задач. Я и близко не подошел к тому, чтобы нагнать Терезу. Но все-таки посмотрел на нее один раз на подходе к финишу и неожиданно для себя улыбнулся. Она моментально улыбнулась в ответ. Тут пролетел следующий вопрос, и мы бросились за ним вдогонку.

На исходе дня доктор Дорети повел нас всех на Сидровое озеро кататься на коньках. Тереза укатила далеко вперед, а я тащился в хвосте. Я был рад, что оторвался от стайки девчонок, и ковылял в одиночестве, пока не упал и не понял, что лежу ничком на льду, крепко зажмурив глаза. Упал — это еще куда ни шло, но мне вовсе не хотелось заглядывать в глубь озера. Когда же я все-таки открыл глаза, мой взгляд уперся в лед, серый и тусклый, как сталь.

Отец как-то сказал мне, что это озеро — плод человеческих рук, и я воспринял это буквально, то есть что какие-то люди почему-то оставили там свои конечности и из них выросло озеро. Правда, я не столько боялся входить в него летом, сколько зимой скользить по нему на коньках. Я не хотел, чтобы из-подо льда что-нибудь вылезло и утащило меня в глубину. Но еще больше я не хотел увидеть там ничего такого, что могло бы это сделать. Загребая варежками, я с трудом поднялся на ноги и заскользил вслед за удаляющейся компанией.

И вот появился Снеговик, хотя его еще никто так не называл. Никто не посылал оперативные группы на его поиски и не устраивал в школе экстренных собраний по его поводу. Психологи не составляли его психологических портретов. И никто не высказывал гипотез о том, что он проделывал со своими жертвами в те дни, а порой и недели, что протекали с момента похищения до того, как их бездыханные, но не отмеченные следами насилия тела в опрятных одеждах обнаруживали мирно покоящимися на снегу.