"Рассказы бабушки Тани о былом" - читать интересную книгу автора (Гончаренко Валентина)

Третий рассказ Нюшка

В голодный тридцать третий год к нам в Среднюю Азию понаехало много народу из европейской части России. Приехала семья Тименко — отец с матерью, четыре сына и две дочки. Они поселились во второй половине колхозного дома, в котором жила наша семья. Странные люди, вроде русские, но говорят, смешно коверкая слова, будто балуются. Их отец и трое детей — внешне типичные русские, а мать и трое других детей — типичные азиаты с узкими глазами. А фамилия украинская!

С Нюшкой, старшей из девочек, мы подружились. Тименчиха сказала, что мы одногодки, поэтому первого сентября я повела ее в третий класс, в который перешла сама. Наша учительница Юлия Антоновна, в этот день особенно нарядная и красивая, не произвела на Нюшку никакого впечатления, скорее вовсе не понравилась, так как приняла Нюшку, как всех, не выделила ее как новенькую. Самолюбие Нюшки было задето. Огорчения прибавили ребята, с первых минут встретившие ее насмешками. Подавляющее большинство школьников были детьми выходцев с Украины, между собой они говорили по-украински, но в одежде соблюдали форму. Для девочек — белая кофта и темная юбка. Нюшка тоже так оделась, только очень несуразно: в длинную сборчатую юбку из черного сатина и белую в синий горошек выпущенную сверх юбки бабью кофту. По-видимому, этот наряд сшили в какой-то затерянной среди болот и лесов деревеньке, где такое носят не только старухи… И говорила Нюшка тоже несуразно, употребляя слова, о смысле которых мы догадывались с трудом: яна, ен, таперча, ня пойду, сказыват, пярясягну… Ее передразнивали. Нюшка не оставалась в долгу — зло дралась каждую перемену, гоняясь за обидчиками. С каждым в отдельности она справлялась легко, но с нею схлестывались группами и колотили нещадно. Нюшка терпела, не жаловалась.

В тот первый день Юлия Антоновна задержала нас после уроков, чтобы записать данные для оформления личного дела Нюшки. Когда учительница спросила, как ее зовут, подруга ответила: «Нюшка».

— Это как кличка, — поправила ее Юлия Антоновна. — Твое имя — Аня, Анна… Знаешь это?

Нюшка потупилась и смолчала. Тогда учительница обратилась ко мне:

— Таня, назови подругу по имени и спроси у нее о чем-нибудь.

Я ляпнула невзначай:

— Нюшка, как теперь тебя называть?

Не отвечая, она пулей выскочила за дверь. В классе для всех она осталась Нюшкой, только Юлия Антоновна называла ее Аней, что усугубило неприязнь Нюшки к нашей любимой учительнице.

Мы с Нюшкой жили далеко от школы, но занятий никогда не пропускали и не опаздывали. В любую погоду мы в числе первых заходим в класс, шалим до звонка, а кто-то списывает решение задачи, заданной вчера на дом. Нюшка никогда не списывала, но и домашних заданий никогда не выполняла, тетрадок на проверку не сдавала. Умная Юлия Антоновна верно определила причину такого поведения своей ученицы: во втором классе Нюшка не училась. Другая учительница тут же отправила бы самозванку к заведующей школой, чтобы та решила, в каком классе Нюшке учиться. Юлия Антоновна на свою беду пожалела девочку: в третьем классе она выглядит старше всех, а каково ей будет во втором?

Чтобы помочь Нюшке догнать ребят, учительница велела ей оставаться после уроков и заниматься дополнительно. Самолюбивую Нюшку это оскорбило. Дождавшись последнего звонка, она хитро смешивалась с шумной оравой, пригнувшись, шмыгала в дверь и удирала за угол школы. А там полная свобода. Понимая, что Нюшкой руководит страх публичного разоблачения, Юлия Антоновна не вызывала ее к доске, спрашивала только с места и оценок не ставила: поднявшись, Нюшка молчит. Юлия Антоновна пришла к Тименкам домой. Увидев через окно учительницу, Тименчиха выскочила к ней навстречу, остановила у калитки и не пригласила в хату, где царили запустение и грязь. В этот момент появился Тишка, Нюшкин брат. Тут у калитки и состоялся разговор. Юлия Антоновна ушла расстроенная, а Тименчиха потом говорила маме:

— Яна яго уча, ён яе научат.

Это надо было понимать так: «Она его учит, а он ее научает», то есть Тишка такой башковитый, что любой учительнице мозги вставит.

Мы с Нюшкой дружим, она меня не стесняется, поэтому Юлия Антоновна спросила меня:

— Таня, твоя мама разрешит тебе делать уроки вместе с Аней? Вы живете рядом и подруги, вот и занимайтесь вместе…

Мне это польстило. Только зачем спрашивать разрешения у мамы? Учительница главнее мамы. Мама никогда не проверяет, где и с кем я учу уроки, у нее своих дел невпроворот. Да и образования у нее нет, еле читает по слогам. В нашей семье плохих учеников не было. Отец иногда заглядывал к нам в тетрадки, но и у него тоже были дела поважнее наших оценок. Отцовская кузница находилась под одной крышей с нашим домом, и, сделав уроки, мы бежали к отцу помогать поддерживать ровный жар в горне. С шести лет я знала названия всех инструментов, которыми пользовался отец. Знала, где и на какой полке в амбаре, в каком ящике лежат клещи, рашпили, напильники, мечики, коловороты, паяльники, болты, плоскогубцы, гаечные ключи и т. д. Отец коротко бросал: «Огонь!» — и я мигом хваталась за веревку, привязанную к самодельным мехам, дергала за нее изо всех силенок и раздувала горн. Праздных посетителей в кузнице отец не терпел, поэтому Нюшка никогда там не бывала, а на работу к маме мы бегали часто.

Когда киргизы приезжали с гор, чтобы подковать лошадей, наша помощь отцу не требовалась. Отцовскими помощниками становились сами табунщики, а мы с Нюшкой мчались на полевой стан к ребятишкам колхозного детского садика, в котором моя мама значилась заведующей и поварихой.

На краю огромного хлопкового поля виднелась небольшая саманная халупка. Впритык к ней — длинная и широкая веранда с земляным полом. На веранде, у входа в халупку — просторный помост, покрытый шальчой (домотканным рядном из грубых шерстяных ниток). В противоположном краю веранды — плита на четыре конфорки, где хозяйничала мама. Метра через два от плиты, у той же стены — очаг с вмазанным в него трехведерным котлом, в котором готовился обед для работающих в поле колхозников. Остальное пространство веранды занимали два длинных, параллельно стоящих стола со скамейками вдоль них.

Молодых мамаш привозили на работу с детишками, которых оставляли на веранде под попечительством няни, всеми уважаемой старушки Мегри-апы, и моей мамы.

Наш колхоз был многонациональным. Хлопок обрабатывали в основном узбеки, зерновые растили и убирали русские и украинцы, бахчи поднимали узбеки и дунгане, виноград обрабатывали армяне, лошадей пасли киргизы, а коров и овец — курды, высланные перед войной с Кавказа. Такое разделение труда не было абсолютным. В каждой бригаде трудились представители не менее пяти- шести национальностей. Жили по-братски дружно, признавая неоспоримый авторитет старшего брата — русского народа. Гонор киргизов совсем не чувствовался, в долине они были неприметны, хотя республика называется Киргизской. Потом лет через двадцать пять- тридцать, когда с гор, влекомые благами цивилизации, хлынули дети скотоводов, приобщившиеся к культуре благодаря самоотверженному труду русских учителей, националистический оскал первыми почувствовали именно русские. Не сладко пришлось и другим нетитульным национальностям, даже узбекам, которые спокон веку обрабатывали землю в долинах между гор и вели торговлю со всеми странами Востока. Новый «хозяин страна» начал вытеснять их из родных мест. Это произойдет позже.

В мамином детском садике большинство составляли узбекские ребятишки, поэтому все говорили по-узбекски, мы с мамой тоже. Пока колхозницы кетменями прочапывали, то есть пропалывали и рыхлили почву вдоль рядков с хлопковыми кустиками, их детишки под присмотром бдительной няни играли вокруг столов на веранде и на площадке перед нею. Когда побелевшее небо начинало дышать жаром, как из доменной печи, малышей уводили в халупку, где сбрызганный водой земляной пол создавал прохладу. Ребятишки вместе с Мегри-апой укладывались покатом на расстеленные одеялах и, пошептавшись, засыпали, пережидая жару.

Наш с Нюшкой приход вызывал всеобщую радость. Как правило, мы появлялись к концу рабочего дня, сразу шли к маме и садились к столу. После дневных трапез в кастрюлях и котлах всегда что-то оставалось, и мама накладывала нам по полной миске то аталы (каша из пшеничной муки), то мамалыги (каша из кукурузной муки), то шавли (густой рисовый суп), то борща с кусочками баранины, а то и манной каши, казавшейся в то время редким деликатесом. Еду запивали холодным молоком, которое, не скупясь, привозили из колхозной фермы. Главной причиной, заставлявшей Нюшку бегать со мной в поле, являлась эта возможность вкусно и до отвала поесть из отдельной миски. Все, что наложено, только твое, ничья ложка не утащит лакомый кусок, поэтому не надо спешить, можно есть, наслаждаясь вкусом еды. Дома Тименки хлебали из общей посудины.

Поев, я тут же принималась за уборку и мытье посуды в помощь маме, а Нюшка весело бежала к детишкам, которые с нетерпением ее дожидались. Общими усилиями они поливали водой нагретую за день площадку перед верандой и выстраивались в колонну по одному. Нюшка первая в колонне. По ее команде «строевым» шагом обходили площадку по периметру, затем каждый становился на указанное Нюшкой место, и начинались упражнения, которые Нюшка усвоила в школе на уроке физкультуры. Она говорила на своем диалекте русского языка, детишки обращались только по-узбекски, но это не мешало им понимать друг друга. Затем начинались игры с беготней и веселым гвалтом. Ребятишки узнали от Нюшки, как играть в «кошки-мышки», в «третий — лишний» и «ручеек». Ни каприз, ни обид при этом никогда не бывало. Нюшка обладала непререкаемым авторитетом. При ней Мегри-апа, устроившись с удобствами на свободной суре, пила любимый кок-чай и с интересом наблюдала за художествами своей помощницы. Матерям тоже нравились Нюшкины забавы, и они просили ее приходить почаще.

Однажды, увлекшись, Нюшка показала детям, как играть в лянгу. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь из моих внуков забавлялся с лянгой, а мое детство, юность и часть взрослой жизни были связаны с поголовным увлечением мальчишек этой игрой. И многие девочки не отставали от сверстников. Нюшка в их числе. Требовался небольшой кусочек козьей шкурки вместе с шерстью, совсем крохотный, как нынешняя двухрублевая монетка, но за счет длинной шерсти получался круг величиной с половину женской ладони. С помощью тонкой проволоки к центру шкурки прикреплялся расплющенный кусочек свинца — лянга готова. Чтобы она дольше держалась в воздухе, необходимо определенное взаимоотношение величины шкурки, веса свинца и длины шерсти. Мастера этого дела тайно продавали готовые лянги на базаре и зарабатывали неплохие деньги.

Задача игрока заключалась в том, чтобы не дать подброшенной лянге упасть на землю. Едва она начнет опускаться, ее снова нужно подбросить, но руками касаться нельзя, только ногами, попеременно то правой, то левой подошвой. Находились такие виртуозы, у которых лянга плясала в воздухе по полчаса и более. В игре побеждал тот, чья лянга дольше не падала на землю. Считалось, что продолжительное занятие этой забавой приводит к образованию грыжи в паху. Учителя неутомимо преследовали игроков, но лянга выходила победительницей. Она весело плясала вокруг мальчишки, беспечно летая то впереди него, то с боков, то сзади. В течение тридцати с лишним лет несколько поколений мальчишек отдавали ей весь досуг. Нюшка мастерски владела лянгой, побеждала даже братьев.

Малышам понравилось, как она вертится и прыгает, подкидывая ногами мохнатую лепешечку. Они просили повторить еще и еще. Нюшка демонстрировала класс. Увидел бригадир. Скандал. От Нюшки потребовали твердого обещания отказаться от лянги. В поле она слово сдержала: ребятишки больше никогда не видели ее пляску с восхитительно летающим кусочком мохнатой кожи, но дома она по-прежнему в любую свободную минуту отдавалась увлекательной игре. Искренняя тяга к ней чистых ребячьих душ, восхищение ею властно тянули Нюшку в мамин детский садик, но школу, где смеялись над каждым ее словом и третировали на каждом шагу, она ненавидела. Ей страстно хотелось быть выше всех, а ее там считали ниже всех. Всю свою короткую жизнь Нюшка тщетно добивалась превосходства над окружающими, и в этом стремлении она отбросила напрочь понятия чести, совести, справедливости, а в результате сгинула сама и сгубила своих детей.

В тот же день, когда Юлия Антоновна посоветовала нам заниматься вместе, Нюшка сразу после школы пришла ко мне. Мы обедали и пригласили ее. Варя, старшая из сестер, подала ей тарелку с варениками и подвинула банку со сметаной. Нюшка жадно накинулась на еду. От сытости она осоловела, села на табуретку у стенки и дремала, пока мы с сестрами убирали со стола и мыли посуду.

Стол освободился, я достала учебники и толкнула Нюшку, приглашая к занятиям. Сначала арифметика. Я предложила подруге прочитать вслух условие задачи. Она молча отодвинула задачник. Пришлось читать самой. Задача показалась простой, легко нашлось решение, и я тут же записала его в тетрадь. Так же легко справилась и с примерами. Нюшка дождалась конца моей работы, придвинула к себе мою тетрадь и принялась списывать, беспрестанно заглядывая в нее, будто срисовывая. С чтением тоже вышла незадача. Я начала читать, потом подвинула книжку к подруге: дескать, продолжай так же вслух, Нюшка снова отшвырнула учебник. Я дочитала текст до конца, а пересказать попросила Нюшку. Она с насмешкой посмотрела на меня и отвернулась. По письму я слабак, в репетиторы по этому предмету не гожусь. Переписываю упражнение несколько раз, даю на проверку отцу, но все равно допускаю ошибки. Так и сказала Нюшке. Она не огорчилась, собрала свою сумку и прыснула вон.

Своими страданиями по грамматике я обязана учившей меня в первом и втором классах Анне Семеновне, за обширные габариты прозванной нами Трехтоннкой. Она постоянно дремала за столом, совершенно не тревожась, чему мы научимся, бегая между партами все четыре урока подряд. Хорошо помню, букварей не было ни у кого, тетради кто какие нашел, чаще сшивали их из газет и оберточной бумаги. Такая же картина и с другими учебниками. Используя свои уцелевшие книжки по чтению, старшая сестра научила меня читать, когда мне было лет семь, поэтому в букваре я не нуждалась, так как уже год читала самостоятельно. В школу тогда записывали с восьми лет. На уроке чтения Анна Семеновна отрывалась от стула, подходила к доске, доставала из кармана завернутый в бумажку кусочек мела, и из-под ее руки выходили ровненькие печатные буквы, потом слоги, затем слова, разделенные на слоги. Сделав паузу, ни на кого не глядя, она прочитывала написанное красивым звучным голосом. Я и еще три-четыре человека, стоя у доски, повторяли за нею хором, а остальные семь-восемь учеников развлекались беготней по классу. Буквы и слоги меня не интересовали, нравилось, как красиво они написаны и как звучно их читает Анна Семеновна. Благодаря отцу по арифметике я тоже хорошо была подготовлена, умела складывать и вычитать любые числа в пределах сотни, имела понятие об умножении и делении, знала разницу между ними. В начале урока арифметики я снова становилась у доски, любуясь красиво написанными цифрами, и повторяла вслед за учительницей решение примеров, вызывавших улыбку своей примитивностью. Учебников нам не хватало, но тетради, ручки, чернильницы отец покупал для нас в городе, и можно было столбики примеров красиво переписать с доски, но класс играет в пятнашки и за парту не сесть.

На письме я бесилась вместе со всеми. Не придавала этому предмету никакого значения, и впоследствии здорово за это поплатилась. Не знаю почему, но в конце второго класса Анна Семеновна исчезла, а наш класс расформировали, передав другим учительницам. На счастье, я попала к Юлии Антоновне, с первых минут очаровавшей меня строгой обаятельностью. У Анны Семеновны я выделялась своей подготовленностью, а у Юлии Антоновны. наоборот, поражала своим отставанием от ее учеников. По чтению и арифметике я быстро догнала класс, а вот писать совсем не умела даже на уровне первого класса. Осталось мало времени до конца учебного года, и Юлия Антоновна не успела меня вытянуть по этому предмету, но она поверила мне и перевела в третий класс. Первый «уд» (удовлетворительно) за диктовку я получила после осенних каникул, в начале второй четверти, и радости моей не было границ. «Уд», поставленный красным карандашом, я обвела зеленой рамочкой и похвасталась успехом перед отцом и Варей, а Юлия Антоновна меня похвалила, сказав, что я молодец, хорошо стараюсь. С Нюшкой мы начали заниматься, когда по письму у меня шли сплошные «неуды» — неудовлетворительно. Школьная шкала оценок имела тогда всего четыре балла — неудовлетворительно, удовлетворительно, хорошо и очень хорошо — «неуд», «уд», «хор», «оч. хор».

На другой день моей шефской помощи все повторилось: арифметику она срисовала, читать отказалась и, не раскрыв тетрадки по письму, ушла домой. На третий день та же история. На уроках, спрашивая меня, учительница тут же вызывала Нюшку. Я отвечаю, Нюшка молчит, тетрадку по арифметике сдает на проверку, а по письму прячет. В конце сентября Юлия Антоновна за руку отвела Нюшку во второй класс и нажила в Тименках злейших врагов. Тименчиха проговорилась маме, что Нюшка только одну зиму посещала малокомплектную школу с карликовыми классами, когда в одном помещении у одной учительницы сидят за партами ученики сразу двух-трех классов, по 3–5 человек в каждом. В этих условиях нужно научиться сосредоточенно заниматься самостоятельно, когда учительница, дав задание одному классу, начинала работать с другим. Нюшка стремлением учиться самостоятельно абсолютно не страдала, поэтому за зиму даже алфавит не одолела.

Хотя мы стали учиться в разных классах, в школу и из школы продолжали ходить вместе, дожидаясь друг друга, если случалось кому-то задержаться. Да и страшно, особенно зимой, бежать одной через снежное поле и железнодорожное полотно с высокой насыпью и широкими ямами с обеих его сторон. Перед зимними каникулами наша компания пополнилась: к нам присоединился Колька Попов, сын давнишних знакомцев моих родителей. Он, как и я, учился в третьем классе, но у другой учительницы и в другом здании. Школу по проекту Наркомпроса в нашем селе построили перед самой Великой Отечественной, когда я училась уже в девятом классе, а до этого занятия проводились, где придется. Под классы спешно оборудовали любое мало-мальски подходящее помещение. Колька учился в бывшем молельном доме, а мы с Нюшкой подальше от дома — в бывшем волостном управлении.

Создал нашу судьбу и судьбу всей страны знаменитый закон о Всеобуче — о Всеобщем обязательном начальном обучении всех детей без исключения. Очень мудрый, очень нужный закон, и вся государственная машина служила ему, его неуклонному выполнению. Холодно, нет обуви и одежды — сельсовет купит ботинки и пальто, остался сиротой — устроят в детский дом. Живешь в горах, в маленьком ауле — пришлют учительницу, организуют малокомплектную школу. Для старшеклассников, живущих в горах, в небольших кишлаках, при средних школах созданы интернаты с бесплатным питанием и обслуживанием, где ученики живут с понедельника по субботу, а на воскресенье их отвозят домой на колхозных специально выделенных машинах. Дважды в год во всех школах проводится медицинский осмотр. Если обнаружится серьезное заболевание, немедленно направят на обследование, а потом — в больницу, санаторий или курорт, учеба продолжится в особых школах с лечебным режимом. И все бесплатно! И дорога, и лечение, и питание и учеба на любом уровне.

Не будь этого закона, не знаю, как сложилась бы моя жизнь после того, как отец горько запил и жить с ним стало опасно. Мы с мамой прятались от него по хлопковым полям, неделями не появляясь дома, но никто из сестер школу не бросил. И Нюшку этот закон заставил учиться, когда Юлия Антоновна отвела ее во второй класс. Из самолюбия девочка непременно оставила бы школу, но строгий Закон не позволил ей это сделать. Со скрипом, но научилась читать и писать, снося насмешки от малышей за бестолковость и тупое упрямство. Она уставала от постоянных драк, ябедничества подхалимов и требований учительницы, донимавшей ее «неудами». Но терпела. Ничего не поделаешь — Закон!

Мы жили в кишлаке в полутора километрах от школы, осенью и весной легко пробегали это расстояние, зимой же выходили затемно и с трудом брели по снегу, прокладывая тропинку для других. С появлением Колки стало легче, он шел первым, за ним — я, а за мною — Нюшка. Колька оказался веселым и покладистым мальчиком, даже Нюшке пришелся по душе, а я его знала с пеленок. Их дом стоит через дорогу от нашего. Маленьким его не пускали на улицу, у меня же была дружба с узбекскими малышками, но это не помешало взрослым дразнить нас женихом и невестой, хотя мы играли вместе редко, только когда наши родители приходили друг к другу в гости. К титулу невесты я отнеслась беспечно, Колька поверил в это всерьез и с нажимом повторял: «Танька — моя невеста! Танька — моя невеста!» И сердился, когда видел улыбки на лицах взрослых. Случалось, что его посылали к нам за какой-нибудь мелочью, он обязательно умывался, надевал чистую рубашечку и только тогда появлялся в доме «невесты». Его мать тяжело заболела, на лечение ее направили в Ташкент. Там ей сделали операцию, которая мало помогла. Вернулась она нескоро и очень слабая, все лежала. В сад ее выносили вместе с кроватью. В ту же осень ее похоронили. Кольку взяла к себе бабушка, и в школу он пошел из бабушкиного дома. Его отец несколько лет жил бобылем, а в этот год Покров женился во второй раз и забрал Кольку от бабушки.

Мы с Нюшкой жили в доме, принадлежащем колхозу, и не удосужились украсить свои дворы палисадниками — ни деревца, ни кустика, только огороды за забором, вне двора. У Поповых собственный беленький домик прятался в зелени небольшого сада, где росли яблоки, вишни, урюк, виноград и было много цветов. Яблоки, укрытые на чердаке соломой, сохранялись до весны. Идя в школу, я брала с собой два пирожка или лепешку, на перемене делилась с Нюшкой, всегда голодной. Заботливая мачеха снабжала Кольку целым обедом: два ломтя белого хлеба и кусок домашней колбасы или куриное крылышко. Плюс к этому — два яблока, одно из которых по пути в школу Колька по-братски отдавал нам с Нюшкой. Мы делили его, разрезая на половинки линейкой. Чтобы продлить наслаждение, я откусывала по маленькому кусочку, Колька тоже ел медленно, Нюшка в момент сглатывала свою долю и убегала вперед, борясь с искушением отнять у Кольки недоеденное яблоко. Это и понятно: у них в доме в течение всей зимы никаких фруктов. У нас в семье любили компоты, и у отца в амбаре, в кованом сундуке, лежали спрятанные от мышей сухие груши, яблоки, вишни, урюк и персики, но они не шли ни в какое сравнение со свежим яблоком, поэтому я с такой радостью спешила выскочить на улицу: у Кольки припасено пол-яблока. С февраля Колька стал выходить только с одним яблоком и, добрая душа, отдавал его нам. Мы это приняли как должное и ни разу не отпилили линейкой ни кусочка для него.

Однажды мы припозднились, и Колька, дожидаясь нас у насыпи, не вытерпел и съел желанное лакомство. Нюшка даже растерялась — как он смел! На другой день мы снова без яблока. И у Кольки его не оказалось. Он не посчитал нужным нам докладывать, что яблоки кончились. Нюшка обшарила его карманы, заставила дыхнуть — никаких признаков. Бешено сверкнула узкими глазками: «Взавтря поглядим!» Колька с хохотом от нее отбивался и не придал значения угрозе. И меня не насторожили Нюшкины слова. На следующее утро Колька догнал нас, раскалываясь по твердому насту. После вчерашней оттепели, ночью ударил морозец, образовавшаяся твердая корочка на снегу, сверкая радужными искрами под лучами утреннего солнца, так и тянула покататься и побегать по ней. Лихо размахивая руками, он скользил с бугра и орал с упоением: «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса, пулеметная тачанка, все четыре колеса!» Возле нас он с разбегу свалился в выемку, куда намело много снега. Нюшка коршуном налетела на него, придавила лицом к снегу, наст не выдержал, и они оба провалились в ямку. Не давая Кольке вывернуться, Нюшка села ему на плечи и потянулась к его поясу. Брюки держались на пуговице, без ремня. Рванула, пуговица не выдержала. Вертясь волчком, Колька этого не заметил, думал, игра продолжается. А Нюшка вовсе не играла. Придавив его задом, она бесстыдно начала нагребать снега ему в штаны, стараясь пропихнуть его дальше, под трусы. Колька по-мужичьи заматерился, рывком сбросил Нюшку, но сам не поднялся. Нюшка ногой саданула ему в бок и выскочила из ямы. Сумкой хлестнула меня по спине: «Чо ня подмогнула? Таперча жанилка смерзня у твово жаниха!» Я вышла из оцепенения, завизжала, что убью гадину, суку, вшивую кацапку и побирушку, что оторву ей уши и откушу пипку носа. Дралась я остервенело, уцепившись изо всех сил в ненавистную скуластую морду, но Нюшка ударом коленки в живот свалила меня в снег, дико визжа и брызгая слюной, жестоко отдубасила кулаками и ногами, а мою сумку куда-то забросила, отбежав подальше. Затоптанная в снег, я не видела, куда. Отдышавшись, не глядя на поверженного Кольку, я выбралась из снежного месива и стремглав побежала домой. Родителям сказала, что на меня напали шахтерские мальчишки, привозившие на ручных санках уголь на продажу в село, где была наша школа. С Варей, старшей сестрой, мы долго искали мою школьную сумку, но не нашли. Щадя Колькино самолюбие, в школе повторила историю с выдуманными шахтерскими мальчишками, которые и на самом деле были грозой сельской ребятни. Нюшка — молчок, только щелками глаз сверкнет, если случайно столкнемся на перемене. Юлия Антоновна отдала мне учебники третьеклассницы-соседки, с которой стала делиться своими книгами.

Через две недели снег окончательно сошел, в луже под насыпью отыскалась и моя сумка. Варя осторожно расклеивала слипшиеся страницы, перекладывала их соломой и так сушила. Листы пожелтели, покоробились, книжки распухли. Отец положил их под пресс на весь выходной. Корочки потом обернули свежими газетами, и стало почти незаметно, что книжки пережили гибельную экзекуцию. Взятые напрокат учебники вернулись хозяйке плюс по три тетрадки в клеточку и в линейку, большая ценность для того времени.

Как Колька выбрался из снежной ловушки, пошел ли домой или сразу направился к бабушке, мне не удалось узнать. Видела я его редко, да и то издали. Больше никогда в жизни мы с ним не встречались. До конца учебного года он жил у бабушки, а летом вся их семья выехала насовсем к родным Колькиной мачехи, в Россию.

Раньше мать Нюшки часто забегала к Поповым, но после Нюшкиного нападения Тименчиху выставили за дверь. Когда заговорили, что Поповы продают дом, она снова к ним было сунулась, и ей снова показали от ворот поворот. Значит, Колька что-то рассказал родителям о драке на пути в школу.

Колька — первая известная мне жертва Нюшкиной озлобленной зависти и слепой жестокости. Сколько их потом будет! Сломает она жизнь и моей сестре.

После того случая я всячески исключала возможность встреч с Нюшкой и в школу убегала пораньше, лишь бы не столкнуться с неприятной «кацапкой». А с наступлением летних каникул она перешла в разряд взрослых, а мы остались детьми.

Сразу по приезде ее отец, Мяколка, как называла его Тименчиха, один, без семьи вступил в колхоз. Так было выгоднее: его, как колхозника, обеспечат бесплатным жильем, дадут землю под огород, освободят от многих поборов, которые душили единоличников, а сыновья могут работать, где захотят. Они нанялись пастухами. Двое по договору пасли колхозных племенных коров, двое других — собирали стадо по дворам, и с ними расплачивались хозяева коров. Братья получали ежемесячно чистые денежки, большие, по их пониманию. Осенью купили корову, несколько овец, поросенка и кое-что для строительства будущего дома. Пастухи хорошо зарабатывают, а сапожники еще больше и сидят в тепле и уюте. Старший решил обучиться сапожному ремеслу и уехал в город. Чтобы не терять заработок, вместо него Нюшка вступила в роль подпаска коровьего стада. Она окончательно выпала из нашей компании.

В ту весну мимо нашего дома проложили шоссе. Новенькое полотно стало нашей площадкой для вечерних игр. Даже днем тогда было мало машин, а с наступлением вечера вообще полная благодать — ни пыли, ни ямок, ни камней и никакого транспорта. Через несколько месяцев над разбитым полотном повиснет облако вечной пыли, оно покроется глубокими выбоинами, а пока еще было идеально гладким и привлекательным. И мы резвились всласть: играли в «третий — лишний», в «кошки-мышки». Бегали в лапту с тряпичным мячом, водили хороводы или шли друг на друга стенкой — «А мы просо сеяли» — «А мы просо вытопчем» Устав от беготни, тут же усаживались на теплую дорогу, и начинались рассказы, про колдунов, ведьм, мертвецов, поднимающихся из могил и бродящих по кладбищу в поисках жертвы, чтобы высосать из нее кровь.

Пропеченная зноем, измученная беготней за коровами, Нюшка засыпала с заходом солнца, а с рассветом уже была на ногах, собирая стадо, чтобы гнать его в горы на пастбище, и к нам не выходила. Четвертый класс перевели в Колькину школу, и я попала к другой учительнице, с сожалением расставшись с Юлией Антоновной. Ей снова дали третий класс, а вместе с ним и Нюшку (Не оставлять же такую дылду во втором на второй год!). Мы совершенно перестали видеться, учась в разных школах и в резные смены, но от ее матери, приходившей к нам на сепаратор, чтобы перегнать молоко, я узнавала о всех значительных событиях, происходивших в семье Тименко. По словам Тименчихи, у Нюшки дела наладились, учится хорошо, да и умом Бог ее не обидел, всегда была сообразительной. Когда переезжали по мосту Волгу по дороге из России, она увидела в окно, как рыба играет в реке, прямо забилась вся и ну кричать: «Ня дяржитя! В Волгу сигну, ня утону, рыбу достану!» Силком оттянули от двери. Ну, девка — огонь! На родительские собрания теперь Тишка ходит, молодой, учительшу домой провожает, а она ему: «Тихон Миколаевич да Тихон Миколаевич!» Скоро Тишка получит машину, на шофера в городе учится, будет учительшу катать: «Чать ня хужей других-то!» Бабы насмешливо прятали глаза, мама уходила в другую комнату.

Как-то наша семья собралась ужинать, пришла Тименчиха и, отозвав в сторонку отца, о чем-то ему зашептала. Они отошли в угол к отцовскому рабочему столу. Отец достал тетрадку и вырвал лист. Тем временем мама с сестрой накрыли стол. Тарелки, вилки, корзинка с хлебом, фаянсовая миска с соленым арбузом. Держа в руке написанную отцом бумагу, Тименчиха скривилась: «Чать ня баре! Талерки, вилки, коклеты! А я вот спроворю картох в чавуне, што кобель ня перясигня, как за собе кинуть, усе стрескають! Было б чо кусать, и вилок ня надоть». С нами за стол не села. Так и ушла неприятно удивленная. Отец объяснил, что написал заявление в милицию, чтобы освободить Тишку, арестованного за хулиганство. Он, пьяный, полез в окно к Юлии Антоновне, участковый приказал прекратить безобразничать, Тишка обложил его матом и набросился с кулаками. После суда, он отсидел два месяца, стараниями братьев его отпустили раньше срока.

Теперь Тименчиха всех убеждала: «На чо нам образована… Ня образована лутче, собя блюдеть, ума больши…А учительша порчена. Тишка знат, сам проверил…» Грязные сплетни зловонным облаком окутали имя моей любимой учительницы. Она отказалась учить Нюшку, поменялась с моей учительницей классами, и я, к великой радости, снова попала под заботливое внимание Юлии Антоновны. Позже, когда я повзрослела, а Варя, окончив педтехникум, стала работать в школе, всплыли все обстоятельства скандальной истории с Тишкой. Став шофером, он почувствовал себя на коне и нагло устремился на штурм сердца Юлии Антоновны, получил отпор, обозлился и пошел ва-банк. с видом привычного завсегдатая ломился в дверь к Юлии Антоновне, будто оскорбленный тем, что прежде ему здесь были рады, а теперь вдруг отказ. Нет, он этого так не оставит! Нечего строить недотрогу… Дырка сделана. Не заткнешь!

Скучающие дежурные милиционеры развлекались, подбивая Тишку на новые «откровения». В мужских компаниях смаковали эти подробности. Не дождавшись конца учебного года, Юлия Антоновна уехала, преданная всеми, и женихом в том числе. Работник райкома комсомола испугался быть испачканным подпорченной репутацией девушки, на которой думал было жениться, и напросился в длительную командировку. Тименки победили. Нюшку стали, не глядя, переводить из класса в класс. Тогда в школе преобладали учителя-мужчины. Помню, в пятом классе только уроки русского языка и литературы вела учительница, остальные предметы преподавали учителя-мужчины, многие из которых не были женаты. В райкоме комсомола тоже в основном работали парни. Почему никто из них не вступился за честь уважаемой всеми красавицы и умницы? А милиционеры? Ведь они были главным источником. откуда расползались непристойные слухи! Неужели правда, что мужчины больше верят сплетням, чем женщины?

Для меня Тишка существовал только как Нюшкин брат. Не имело значения хороший- плохой, умный — глупый, красивый — некрасивый. Брат, и этим все сказано. Но после его гнусной расправы над любимой учительницей я впервые взглянула на него как на парня. Мне исполнилось тринадцать лет, уже соображала, что к чему. Взглянула на Тишку без шор и содрогнулась от отвращения. Он, как и Нюшка, похож на мать. Лицо плоское, широкоскулое, сплошь изъедено оспой. Виски продавлены, уши оттопырены, черные жесткие волосы прилизаны. Нос с широкими ноздрями почти лишен переносицы. Узкие глаза с желтоватыми белками будто прорезаны камышинкой. Рот широкий, зубы крупные, редкие. Фигура плоская с короткими кривыми ногами, а руки длинные, цепкие, прижаты к туловищу. И вот из-за этого человекообразного урода вынуждена была уехать красивая, талантливая и очень порядочная девушка. Я возненавидела Тишку.

Теперь дать Нюшкин портрет не составит труда. Нюшка — это Тишка, если фигуру слегка вытянуть, сделать мосластее, гибче, а с лица убрать осьпины. Тоже не красавица, но и не так уродлива, как Тишка.

В пятом классе я вышла в отличницы. С родительских собраний мама приходила довольная и гордая, а я согнулась под тяжким бременем горестей, совершенно не знакомых мне прежде. Зависть и озлобленность тех, кому меня ставили в пример, забивали дыхание, лишали воздуха. Радости ушли из моей жизни, пришли печали, даже трагедии. Сожгли мое новое пальто.

Все сестры учились хорошо. Но круглой отличницей стала только я, и отец с матерью решили, что хватит мне щеголять в обносках, отличницу нужно приодеть. Несколько ночей мы с мамой стояли в очереди возле магазина, не спали, грелись у костра, чтобы утром, пробившись в давке к прилавку, брать все, что бы в этот момент ни мерили продавцы, все пригодится. Продавец диктовал, что кому покупать. Открывает тюк и всем подряд отмеривает из него по пять метров, пока не закончит. Распродаст тюк ситца, достает тюк сукна, и история повторяется. Нам достался тюк «чертовой кожи», прочной хлопчатобумажной ткани, не очень нам нужной, поэтому, выдравшись на улицу, мы начали обмен. Домой принесли пять метров ситцу, шерсти мне на платье и отрез сукна на пальто. На базаре придирчиво выбрали туфельки и полушалок…

На Седьмое ноября, в день Великой Октябрьской Социалистической революции, на торжественном собрании, в присутствии специально приглашенных родителей, мне вручили «Почетную грамоту» с портретами Ленина и Сталина. Я вышла на сцену в новых туфельках и шерстяном платье, которое мама еле успела дошить. К холодам было готово и новое пальто с меховым воротником и металлическими пуговицами. Оно мне очень нравилось, хотя по нынешним меркам выглядело весьма неказистым. Мама не ахти какая портниха, но сукно, мех, блестящие пуговицы компенсировали недостатки пошива, да и сравнивать было не с чем.

В декабре выпал первый снег и тут же растаял. Ночью ударил морозец, хлопковые поля почернели, листья на кустах пожухли, обнажили нераскрывшиеся коробочки (кусак), и его стало легче собирать. Два дня сухой теплой погоды подсушили землю, сам Бог велел поторопиться со сбором, воспользовавшись таким подарком природы. Райком объявил аврал по сбору кусака. Всю первую смену школьников, кто в чем был, посадили в кузова грузовиков и вывезли в поле. Я увидела Нюшку, она отвернулась.

На полевом стане нас накормили обедом, раздали фартуки, и бригадир провел краткий инструктаж, как обрывать кусак, куда его сносить. Мы побросали в общую кучу одежонку и сумки, повязали фартуки и стали на обозначенные бригадиром рядки. Это последний сбор. Несколько пожилых колхозников следили, чтобы мы не пропускали коробочки, собирали чисто. Через три часа общий сбор, чай, свежие узбекские лепешки и по пять мучнистых карамелек каждому. Нас построили, чтобы проверить, все ли в сборе, не забыл ли кто платок или сумку. Все в порядке, только нет моего пальто. Я стеснялась плакать и стояла, плотно сжав губы. Учительница встревожилась, настойчиво просила прекратить шутку, обещала не наказывать виновных, если укажут, где спрятано пальто. Из середины строя кто-то крикнул: «Ищите в огне!» На меже затухал костер из гуза-паи, сухих хлопковых стеблей. По высокой горке жара пробегали голубые огоньки. Сторож пошевелил палкой — из жара выкатились почерневшие металлические пуговицы. Мои пуговицы

Я нечаянно взглянула на Нюшку. Она смотрела на меня. Хлесткое злорадное торжество ударило по моему лицу. Я закрыла его руками и заплакала. Мудрая директриса, спасая меня от слепой мести, не стала искать виновных, ласково тронула мою руку и громко сказала: «Не плачь! Ты не потеряла пальто, колхоз купит тебе ново, такое же красивое. Так и скажи дома!» В узких Нюшкиных глазах злорадство сменилось недоумением.

Потрясенная мама сгоряча замахнулась на меня веревкой. Я вылетела из дома и спряталась в отцовском амбаре. Заснула на топчане, на котором отец отдыхал в летнюю жару. Два дня, прячась, где придется, я не ходила в школу. Отец, будто случайно, оставлял на столике возле топчана то пирожки, то компот в кружке, то тарелку с горячим пловом. Он же и прекратил мой бунт, сказав от порога: «Выходи, доченька, хватит прятаться, поедем, посмотрим озимые!» По дороге он рассказал мне, как, ненавидя гимназию, в тринадцать лет рванул из Хабаровска во Владивосток, где устроился юнгой на коммерческий пароход. Больше года болтался по морям- океанам, чудом остался жив и с великим трудом вернулся домой, гимназию окончил без принуждения. Успел узнать, почем фунт лиха, поумнел, понял, что без образования жить будешь в потемках.

В школе после первого урока учитель сказал, чтобы я отнесла карты в учительскую. На столе директрисы лежало красивое «городское» пальто, малиновое, с черным меховым воротником, свободного девчоночьего покроя, с накладными карманами. Чудо! А рядом — цветастый шерстяной полушалок.

— Подойди, Таня! — сказала директриса. — Вот твое пальто. Носи на здоровье и будь мужественной. Учись так же старательно, и все будет хорошо.

И поцеловала меня в макушку.

В нашей семье не было принято «лизаться». Нас не целовали ни в поощрение, ни поздравляя с днем рождения. Погладят по головке, похлопают по плечу — и вся награда, поэтому поступок директрисы запомнился мне на всю жизнь.

Я отнесла пальто к сторожихе, а забрала его мама. Видно, и директриса опасалась сильнее обозлить завистников, поэтому не вручила подарок в классе.

По утрам в старенькой жакетке, подгоняемая холодом, я бежала всю дорогу в школу, но пальто не решалась надеть. Когда же, наконец, надела, то вызвала изумление — и только. Про обещание директрисы успели забыть. Три зимы я носила директорский подарок. Правда, перед седьмым классом мама раздобыла две черных кроличьих шкурки и надставила рукава меховыми манжетами, а подол удлинила черной опушкой

Потом пальто перешло к младшей сестре, а себе я купила другое, на собственные деньги, заработанные тут же в школе. В восьмом классе новый директор назначил меня старшей пионервожатой с окладом, равным заработку учительницы начальных классов.

Утром училась, а после обеда работала: проводила сборы, готовила третьеклассников в пионеры, организовывала субботники по озеленению поселка, руководила сбором металлолома и макулатуры, присутствовала на педсоветах. Ночью учила уроки и запоем читала. И сама сочиняла частушки и речовки, которые очень помогали нам во время трудовых вылазок. Училась по-прежнему только на пятерки

А Нюшка, со скрипом перейдя в седьмой класс, все-таки бросила школу. При оформлении документов на получение паспорта у нее не оказалось свидетельства о рождении. Послали на медкомиссию, там определили — восемнадцать лет, а раз так, Нюшка стала совершеннолетней, может избирать и быть избранной, школа ей не указ. В вечернюю пойдет, и все дела.

Ростом она обогнала многих учительниц, а одевалась богаче их. Братья Тименки хорошо стали зарабатывать: старший сапожничал, двое шоферили, и все трое имели возможность «калымить». То есть левачить. Четвертый брат погиб, спрыгнув на ходу с поезда. Один из братьев пролез в шоферы сельпо, получил доступ к складам облторга, где свел знакомство с их работниками, обеспечивал нарядами семью и много продавал спекулянтам. Завелись несчитанные деньги, но домашний уклад не изменился: так же хлебали из общей посудины деревянными ложками, так же спали на топчанах, не признавая ни простыней, ни пододеяльников. Зато наряжаться стали напропалую — каждый день как на праздник, придавливая обновами тех, кто имел превосходство в чем-то другом.

В дорогих тряпках и в туфлях на высоком каблуке Нюшка выглядела нарочито ряженой, вызывая насмешливое пренебрежение в клубе, куда зачастила ради демонстрации своего права быть выше всех, особенно над нищенками — учительницами, которые бегают на танцы в чулках с заштопанными пятками. Ей хотелось всеобщего внимания и преклонения, но никто не подходил к карикатурно наряженной новой претендентке в клубные примадонны. Отстояв в одиночестве танцы, она одиноко возвращалась домой. Озлобленная зависть накапливалась в отстойниках черного сердца, искала прорыва. Нюшка гуляла с размахом, не пропуская ни танцев, ни кино, ни школьных вечеров. Тишка на танцы не ходил, знал, что котироваться там не будет, предпочитал, вооружившись бутылкой и кульком конфет или пряников, посещать известные ему дома и оставаться там на ночь. А вот школьные вечера, как и Нюшка, не пропускал.

Самым большим помещением в школе была столярная мастерская. Ответственные за предстоящий вечер сразу после урока труда убирали станки, верстаки, сдвигая к стенкам, отмывали пол и расставляли скамейки, которые в обычное время лежали на сцене, сваленные беспорядочной кучей. Ситцевый занавес берегли. Он ждал вечера свернутый на длинную рейку и подвязанный к потолку. Перед концертом его опускали и слегка сбрызгивали водой, чтоб стал тяжелее и не мотался парусом, когда его раздвигали. Сцена ярко освещена, а битком набитый зал тонул в полутьме. Раздевалки не было, одежду складывали на верстаки. Каждому классу свой верстак. Счастливчикам доставались места на скамейках, но многие стояли возле стен и перед дверью. Происходящее на сцене воспринимали бурно, кричали от восторга, неистово аплодировали или топали ногами. Появились школьные звезды — певцы, чтецы-декламаторы, танцоры, акробаты, гармонисты и даже фокусники. Когда танцевала Нина Кромова, зал восхищенно ревел и аплодисментами требовал повторить танец. Какие танцы! Сами названия завораживали: «Танец Земфиры», «Тарантелла», «Танец кобры», «Бахчисарайский фонтан»… Нина, воспитанница детского дома, училась вместе со мной в восьмом классе, училась слабо, но танцорка была изумительная. А какие костюмы! Вместе со своей руководительницей Нина готовила их сама. Директор детского дома ни в чем им не отказывал. Гребни, бубны, веера, парики. шляпы, кинжалы, броши, пряжки — все сделано своими руками или умельцами из школьной мастерской.

Однажды зрители гурьбой возвращались с вечера, на котором Нина, как всегда, очаровала всех своим танцем. Высокий гребень и красная шелковая роза в черных волосах, струящаяся длинная юбка, алым пламенем бившаяся вокруг прелестных ножек. Нина-Кармен, привораживающая танцем невидимого Хосе, заставила нас забыть, кто мы и где мы. Зал неистовствовал, вызывая ее на «бис».

После вечера в компании блистательной Нины веселая группа, все еще находясь под впечатлением ошеломляющего успеха притворно скромной примы, шумно возвращалась домой. Нина шла в окружении почетного эскорта преданных мальчишек. которые в ее присутствии не обращали на других девочек никакого внимания.

Как-то случилось, что мальчишки, дурачась, убежали вперед и скрылись за железнодорожным полотном, девочки решили в знакомой скрытой кустами ямке присесть по своим делам. Присели, притихли. Вдруг на то место, где пригнулась Нина, ударил яркий луч сильного электрического фонарика. Дико завизжав, подружки выпрыгнули в темноту. Ослепленная Нина осталась одна в освещенном круге. Поддерживая руками приподнятый подол платья, она растеряно отворачивалась от убийственного света. Гомерический мужской хохот и злорадное женское хихиканье вывели ее из оцепенения. Забыв опустить подол платья, она скакнула через кусты и растворилась в темени. Спасаясь от позора, девочки поодиночке бросились через поле, минуя опасную дорогу, каждая к своему спальному корпусу в детском доме.

Только Тишка ходил с таким сильным фонариком и нестерпимо гордился этим, и только он со своей узкоглазой сестрой был способен на такую пакость. Значит, брат с сестрой шли за Ниной вслед, и Нюшка, влекомая озлобленной завистью к успеху танцорки на вечере, привела Тишку к ямке, чтобы опозорить и унизить всеобщую любимицу. За расправу над Юлией Антоновной Тишка не понес никакого наказания, а Нюшка даже наградилась индульгенцией от «двоек» в школе, поэтому они надеялись, что и эта пакость сойдет с рук. Но им отомстили на том же месте, в том же ключе, так же грубо и цинично. У Тишки пропал фонарик, шоферское сиденье у грузовика лишилось подушки. Кто унес, когда — Бог весть.

Когда через несколько дней Нюшка, как всегда, одна возвращалась с танцев по знакомой дороге, на нее напали голые дикари. На их телах, измазанных красной глиной, выделялись обозначенные белой краской кости скелета. С ужасающим воем и клекотом, хрюканьем и зубовным скрежетом они заткнули ей рот кляпом и поволокли в известную ямку. Там ее с головы до ног обмазали заранее приготовленным дерьмом, особенно стараясь наложить побольше «крема» на лицо и волосы. В ту же ночь там побывал и Тишка… С него сняли штаны и посадили голым задом в кучу пожиже.

Тишкино наказание прошло незаметно, а об «египетской казни» над Нюшкой сразу заговорил весь поселок… Вывод был общим: так им и надо, давно бы так, без острастки совсем и совесть и стыд потеряли…

Нужно отдать должное Нюшке — она испарилась. Снова пошли толки и догадки: завербовалась от позора на Север, сидит в городе и ждет, когда освободится адвокат, чтобы засудить хлопцев, прячется дома и отмывается от вони…

На шестой день Нюшка, как ни в чем ни бывало, спрыгнула с Тишкиного грузовика — прямиком на почту, где работала сортировщицей. Вскинув голову, не удостоив взглядом группу онемевших баб, она пронеслась мимо в почтовый зал. Вошла. Поздоровалась, резво крутанулась: «Ну, как вы тут без мене? А я гульнула… Братан жанилси в городе. В расторане гуляли! Город — как никак… А вы чо уставилися?» Сотрудницы, пересмеиваясь и шмыгая носами, осматривали ее и переглядывались.

Начальница вызвала Нюшку к себе, и через пять минут она выскочила из кабинета с приказом об увольнении с работы за прогул. Снова крутанулась: «Ну, ин ладно! Прощайтя, ня скучайтя!»

И в тот же вечер пришла на танцы. Кто-то из товарок посочувствовал ей, имея в виду косметическую процедуру в ямке. Нюшка весьма натурально разыграла возмущение: «Ишо чо наплели! В городе я была, на свадьбе!.. А вы идитя друг дружку понюхайтя! Можа котора из вас там попраздновала?» Некоторые усомнились, была ли история с «кремом» из ямки. Может, опять возвели напраслину? Независимый вид неунывающей Нюшки поддержал эти сомнения, и разговоры сами собой утихли.

Брат по знакомству устроил Нюшку в заготконтору кладовщицей. Она получила под свое начало склад, ключи к нему и комнату в пристройке. Полная свобода, все препоны пали, и Нюшка пустилась во все тяжкие: женатые и неженатые, старики и мальчишки, русские и горные киргизы — никому отказа нет, всем пожалуйста. Сначала принимала мужиков у себя в комнатке, а после того, как бабы повыбивали ей стекла, стала ублажать клиентов в скирдах с соломой, что стояли на ближнем поле. И там ее укараулили, отколошматили до крови. повыдергали жидкие косички. А ей все нипочем, завила горе веревочкой… И тут возник бухгалтер из горного колхоза, отец троих детей, вдовец, степенный положительный мужик из хохлов. Чтобы встречаться с Нюшкой, он каждый вечер спускался по ущелью к знаменитым скирдам, где ждала его нетерпеливая любезница.

Без скотины в наших краях не проживешь, а летом сушь, трава выгорает быстро, редкий хозяин успевает запастись сеном, кормят скотину зимой в основном соломой, растаскивая по ночам оставленные в поле колхозные скирды. Вооружившись длинной железной тростью с крепким крючком на одном конце и загнутой ручкой на другом, подкрадываются к громаде скирда, вонзают трость поглубже в его чрево и выдергивают первый пук соломы, захваченный крючком. Потом второй и так набирают несколько охапок, набивают соломой большой мешок и, взвалив его на плечи, потайным путем бегут домой. Ночные посетители наделали много глубоких и вместительных нор со всех сторон скирда, в которых относительно тепло даже зимой. Нюшка облюбовала несколько таких нор и смело приводила туда клиентов… Тепло, сухо, и от людских глаз далеко. Бухгалтер зачастил, не обращая внимания на погоду.

Братья разыграли все, как по нотам: захватили любовников в соломенной дыре, возмутились бесстыдством развратника, соблазнившего их сестру. Пригрозили пожаловаться в райком и заставили жениться. Бухгалтер увез Нюшку без свадьбы, стыдясь и проклиная свою судьбу. Тименчиха хвасталась, что зять попался хороший, с хозяйством, дом — полная чаша, не пьет, а что детей не доверяет Нюшке, так это к лучшему, пусть так и живут у его матери. Нюшка счастлива, хотя в колхозе ее никто не привечает, а свекровь вообще дверь от нее на запор: «Ну, и тот-то с ей, пушай ня пуская, у Нюшки забот будя поменя».

Я пропадала целыми днями то на уроках, то на работе в школе и с бывшей подругой совсем не встречалась. Мама говорила, что Нюшка приезжала с мужем и дочкой, гостила у матери по два-три дня, на вид довольная и гордая.

Уже в десятом классе судьба случайно свела нас возле арыка, в котором прохлаждался Мяколка, принимавший грязевую ванну, как всегда в последнее время: Чуть выпьет, тут же ищет лужу поглубже и плюхается в нее, в чем стоит.

Возле школы начали закладывать новый парк, и мы с пионерами устроили трудовой рейд в ближайшее ущелье за саженцами дикого шиповника для его ограды. Мы уже возвращались в село, неся вязанки шиповника, завернутые в мешки и попоны… Шли через кишлак строем, весело, с песнями, в окружении сбежавшихся узбекских ребятишек. Возле чайханы я увидела Тименчиху. Она стояла возле арыка и тянула:

— Мяколк, сказывал ня буду!

— Ня буду, Акульк, ня буду! — отвечал ей пьяный Мяколка, лежа в грязи неглубокого арыка. Тименчиха заметила меня и попросила позвать Нюшку, чтобы вызволить отца. Я отправила детей дальше под присмотром отрядного вожатого, а сама вернулась на окраину кишлака к дому Тименко. Нюшка возилась во дворе. Молодая копия Тименчихи, беременная, в белой шелковой кофте и шерстяной плиссированной юбке. На ногах белые танкетки, как мы тогда называли босоножки на толстой подошве без каблуков. Моя несбыточная мечта. Нюшка, выступая гордо, животом вперед, пошла к чайхане. Мяколка, совершенно равнодушный к призывам дочери, продолжал лежать калачиком посреди арыка. Посетители чайханы с любопытством наблюдали за этой сценой. Нюшке надоело увещевать отца, достала из кармана купюру и протянула ее чайханщику. Два молодых узбека вытянули Мяколку из вожделенного арыка и поставили на ноги. Тименчиха повела его домой, повторяя напевно:

— Бряхун! Сказывал, ня буду, опеть выгвоздалси в грязюке! Ня бряши!

Мяколка в тон ей бубнил невнятно:

— Ня буду, Акульк, ня буду!

Я хотела отправиться восвояси, но Нюшка меня задержала:

— Сказывай, как живешь-то…

— Хорошо, лучше не надо. Вот осталось экзамены на аттестат зрелости сдать, а там море по колено!

— Значит. доси зеленая! Когда поспеешь-то, зрелости добудешь? Наравне с детишками игры у тебе, все песни орешь да строем забавляешьси… Тьфу!

— А ты, я вижу, давно поспела. Когда же? В ямке возле насыпи? Или в соломе? И этим гордишься? Тьфу!

Не желая продолжать разговор, я резко повернулась. Уходя, услышала, как она заматерилась и крикнула со злостью:

— Чего хвост-то задираешь? На собе погляди… Побирушка! Кусочница!

Мимо моей головы просвистел увесистый камень. Нюшка сохранила привычку драться и выставляться своими нарядами. По сравнению с ней я, конечно, была в затрапезе: школьная выгоревшая форма, красный галстук и стоптанные брезентовые туфли. У меня уже были модные наряды, но не надевать же крепдешиновое платье, идя в горы с лопатой выкапывать саженцы!

Наконец аттестат получен. Круглые пятерки. Здравствуй, новая жизнь! В институт дорога закрыта: нужно помогать маме поднимать двух младших сестер. Сразу пошла работать в маленькую школу учительницей русского языка, а когда началась война, стала ее директором. С седьмого класса мы пели: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» Но все равно гитлеровское нападение оказалось неожиданным. И в первый же год боев погибли почти все мои одноклассники. С девятого класса их забрали в военные училища, младшими лейтенантами они встретили врага в самую трудную для Родины годину.

Бухгалтер, Нюшкин муж, попросился добровольцем на фронт, иначе не мог освободиться от ненавистной «кацапки». Получив похоронку, его мать, Нюшкина свекровь, попросила в колхозе подводу, усадила в нее Нюшку и двух ее крохотных дочек, бросила в телегу детскую одежонку и приказала убираться вон, чтоб духу ее не было. Тименчиха приняла внучек и их непутевую мать. Мяколка к этому времени умер, простудившись в очередной луже, уже припорошенной снегом. Три Нюшкиных брата тоже в числе первых были взяты на фронт, отвоевали от звонка до звонка, но ни один из них ни разу не ходил в атаку. Старший тачал сапоги для генералов и полковников, Тишка возил важного интендантского начальника, а третий брат обслуживал на грузовике прачечную и несколько столовых. Все трое отсидели войну во втором эшелоне, спали спокойно, ели от брюха и знай мародерничали в прифронтовой полосе, отправляя матери посылки с награбленным добром. Все трое были женаты, семью не забывали, но все ценные вещи доверяли только матери.

Вернувшись в родной дом, Нюшка устроилась в заготконтору, получила в свое распоряжение тот же склад, те же ключи и ту же комнатку. Ее дочки постоянно жили у бабушки, а Нюшка снова погрузилась в блаженство неограниченной свободы. По вечерам комнатка гудела мужскими голосами, приходи любой — не пожалеешь. Потенциальных женихов Нюшка приводила к матери, где было чем богато угостить с фронтовых посылок братьев. Вокруг нее закрутился разномастный хоровод из фронтовиков, присланных в колхоз на долечивание после госпиталя. Ушлые ребята предпочли сразу же приходить в дом к Тименчихе, минуя предварительное сидение за пустым столом в комнатке при заготконторе. Выпивки, драки, толчея возле дома, который остряки неуважительно окрестили притоном «Две вдовы». Частым гостем притона сделался солидный человек, крупный, широкоплечий, с манерами привыкшего распоряжаться начальника. Не фронтовик, эвакуированный с низовьев Дона. Он очаровал обеих хозяек. Не то что некоторые, всегда принесет, что выпить и чем закусить. На правах завсегдатая сам и приготовит что- нибудь на скорую руку. Рядом с таким богачом фронтовики чувствовали себя обделенными судьбой и вернулись с Нюшкой в ее комнатку при заготконторе, а солидный посетитель переселился к Тименчихе. Мы прозвали его между собой Фраером с колечком. Всегда тщательно выбрит, сапоги старательно отмыты, рабочая куртка без грязных пятен и других следов черной работы. На праздники наряжался в ладный шевиотовый костюм, башмаки на толстой подошве, дорогое пальто с каракулевым воротником и каракулевую шапку «пирожком». При разговоре, чтобы подчеркнуть значимость сказанного, он соединял колечком большой и указательный пальцы правой руки и изящно взмахивал ею перед лицом собеседника. Привычный сейчас, тогда этот жест казался смешным и нелепым. Мы передразнивали его и покатывались со смеху, повторяя: «Изабелла, мускат, шантане. каберне, саперави, восторг…» Он рекомендовал себя опытным виноградарем и предложил колхозу свои услуги, обещая через три года засыпать всех виноградом. Колхоз заключил с ним договор, и на радостях Тименчиха привела его к нам, чтобы в культурной компании отметить это событие. Фраер принес к столу жбанчик виноградного вина и круг жесткой колбасы, купленной на базаре. По семейной традиции сестры с мамой запели. Фраер и здесь не ударил в грязь лицом, вступил в песню сильным баритоном, и в нашей убогой квартире стало уютно и празднично, как было при отце.

Не таясь, на глазах у всех, Фраер перенес свои чемоданы к Тименчихе, вроде как женился на ней. А Тименчиха расцвела, раскрыла свои сундуки, достала из них шелковые платки, несколько пар обуви и целую кипу отрезов на кофты и юбки. Мама утонула в ее заказах. За всю жизнь Тименчиха не сносила ни одного платья, только кофты и юбки, сшитые по одному, принятому на ее родине фасону. Даже ради Фраера она не изменила своей привычке щеголять в широкой длинной юбке и свободной кофте сверх нее. А вот обувь поменяла. Дома стала ходить в нарядных домашних тапочках, идя в хлев. надевала глубокие галоши, а когда шла на люди, наряжалась в туфли или ботинки смеховой опушкой. Неслыханное дело — Тименчиха начала употреблять крем и пудриться! Изрытое оспинами, скуластое лицо ее посвежело. Она радостной молодкой бегала по двору. Бабы в магазине в платьях из крашеной маты, в рваных заклеенных чунях, измазанных навозом, увидев входящую Тименчиху, насмешливо опускали глаза и отворачивались. Довольная, что вызвала зависть, она шествовала мимо, держась прямо, чтобы ненароком не пошатнуться на непривычных каблуках., Нарочно приостанавливалась и сметала несуществующую пылинку с шуршащей фабричным крахмалом сатиновой юбки, притрагивалась пальцами к бусинкам частых пуговок на новой кофте и поправляла на голове радужный платок.

Пройдясь по магазину и не заняв очереди, Тименчиха направлялась к выходу. Рано овдовевшие и обездоленные войной бабы, измученные невзгодами, полуголодные, держащие на своих плечах и колхоз, и домашнее хозяйство, и детей, надрывающиеся в непосильном почти бесплатном труде, презрительно и с осуждением провожали разряженную «молодуху». Они знали, что трудности эти временные, и терпеливо переносили свалившиеся напасти, потому что верили в неизбежность Победы, которая станет очень высокой оплатой для всех, кто ради нее трудился. А Тименчихе никто не завидовал. Наоборот, ее презирали и ненавидели. Надо же в такую лихую годину так вырядиться специально для того, чтобы пустить пыль в глаза!

А Тименчиха торжествовала. Она пьянела от ликующего блаженства чувствовать превосходство над теми, кто прежде унижал и оскорблял ее. Это наполняло ее душу счастьем и радостью. Она повторяла маме:

— Тот-то имя! Пущай хоть лопнуть, а я ня вспрашки пошла, ня вспрашки буду жить! Нихто мяне ня указ!

Счастья на нее свалилось так много, что она сама себе не верила. И невиданно представительный сожитель, и поток посылок от сыновей с фронта! Чего только не было в фанерных ящичках и зашитых торбочках из мешковины! Ручные часы, кольца, браслеты, серьги, ожерелья, столовое серебро, мужские и женские костюмы и плащи, комплекты постельного белья, ковры, сгущенка, тушенка, пачки пиленого сахара, упаковки разного печенья, кружева, тюль, отрезы бархата и шелка, мужская, женская и детская обувь, нарядные платки и шали… Всего не перечислишь.

Фраер посоветовал Акульке потихоньку продавать вещи, не накапливать их. Безопаснее хранить деньги и драгоценности, их легче спрятать, и предложил себя в посредники. Когда он принес деньги за первую партию проданного товара, она поразилась его честности: столько выручить ей никогда бы не удалось. Последние паутинки теплившегося недоверия улетели, и Тименчиха открыла при нем свою шкатулку — металлическую коробку в виде сундучка, в каких когда-то продавался индийский чай. «Сундучок» почти доверху был набит крупными купюрами. Больше того, потеряв остатки бдительности, очарованная Тименчиха показала сожителю тайник в хлеву, куда прячет шкатулку. Другой тайник, где спрятаны драгоценности, она все-таки скрыла от него. Что бы ни случилось, ее накоплений хватило бы до последних дней, хотя она ни часу не работала вне дома, даже во время войны, когда мобилизовывались все, кто мог двигаться. До войны она пользовалась льготами как многодетная мать, во время войны обладала привилегиями как мать трех фронтовиков, а после войны стала стара, чтобы принуждать ее к труду на общих основаниях. Совершенно неграмотная, считать деньги умела и соблюдать собственную выгоду тоже.

Фраер на самом деле помог удачно и без хлопот продать многое из того, что прислали фронтовые мародеры. Первую коробку Тименчиха перепрятала, деньги стала складывать в другой металлический сундучок, поменьше и поновее. Но Нюшка, ее младшая сестра и Нюшкины девочки обижены не были, щеголяли во всем заграничном, часто меняя наряды. Вот уж справедливо: кому война, кому мать родна.

С появлением Фраера домашний уклад в хате Тименчихи резко изменился. Фраер сам старье выбросил, в горнице устроил спальню с двумя пружинными кроватями, в прежней кухне оборудовал столовую, а сенцы перестроил под кухню, где у стенки утвердился купленный по случаю сервант, а возле плиты — нарядный кухонный стол с шкафчиком для кастрюль и сковородок. Везде навел чистоту и блеск… Тюлевые занавески на окнах, льняные скатерти на столах, ковровые дорожки и белоснежное постельное белье в спальне. Такую роскошь Тименчиха не могла представить даже во сне.

Фраер очень любил застолья с обильным угощением, пристойными разговорами и красивыми песнями. Вечер, проведенный когда-то за нашим столом, ему очень понравился, поэтому перед праздниками Тименчиха прибегала к нам с приглашением отужинать, чем Бог послал. Я игнорировала эти приглашения, а мама с Варей не отказывались встречать праздники в компании галантного кавалера. В такие дни и Нюшка приходила к матери. Девочек она забрала к себе, устроила их в круглосуточный детский садик, а на выходные отводила к одинокой учительнице-пенсионерке, которая за небольшую плату присматривала за ними, когда их мать приятно проводила время с очередным хахалем.

В войну в нашей области стояла часть армии Андерса, и польские офицеры не обходили вниманием нестрогую молодую вдову. В их сопровождении она приходила и к матери, охотно помогая Фраеру в его хозяйских заботах. Он сам готовил закуски, сам сервировал стол, сам подавал блюда. Тименчиха для этой роли никак не подходила, Нюшка же сделалась его старательной ученицей и быстро научилась соблюдать застольные ритуалы. Посидев немного со стариками, она вместе с кавалером покидала компанию до следующего праздника. Фраер гордился своим баритоном и любил петь. Вместе с моей мамой и сестрой они составили приличное трио. Пели — заслушаешься. Репертуар Фраера был очень широким. Он знал много оперных арий и за столом исполнял их в одиночку: «О, дайте, дайте мне свободу», «Люди гибнут за металл», «Фигаро здесь, Фигаро там»…

Душа Тименчихи наполнялась гордостью. Зрачки узких глазок бегали темными мышками меж припухлых век, следя за каждым движением такого импозантного сожителя. Она непрестанно улыбалась, не показывая зубов, и шмыгала плоским носом, касаясь его полусогнутыми пальцами. И молчала, боясь нарушить высокую «культурность» застолья.

После вечера Фраер всегда провожал своих гостей до дома и, прощаясь, непременно вручал каждой по плитке шоколада. Если бы не эти презенты, шоколада за все годы войны я бы не попробовала.

Однажды мы со школьниками собирали кукурузные початки, оставшиеся на будыльях после уборки. Возникла необходимость перейти на новый участок, и я пошла посмотреть, куда удобнее6 перевести детей. Иду, на пути ложбинка, спустилась в нее, и тут из кукурузных будыльев неожиданно вынырнул Фраер, улыбающийся и любезный. Поздоровавшись, спросил, почему для прогулок я избрала такое неудобное место. Ответила, что работаю, а не гуляю, меня ждут дети, и сделала шаг, чтобы продолжить путь. Он преградил мне дорогу и жестко сказал, что нуждается в моей помощи. Он хочет купить у меня паспорт нашего покойного отца. Хорошо заплатит.

— Из-за каких грехов вы собираетесь жить по чужому паспорту? — не менее жестко бросила я, — Уже навострили лыжи? Счастливого пути! Убирайтесь побыстрей, и не трогайте ни маму, ни сестер. Паспорт в милицию отнесла я, когда брала справку о смерти…

Он не смутился, пытливо взглянул на меня, сунул деньги обратно в карман и нырнул в кукурузную чащобу.

Через несколько дней Тименчиха, растерянная и жалкая, еле приплелась к маме с великим горем: Фраер сбежал, прихватив с собой четыре мужских костюма, четыре пары башмаков к ним, коробку мужских галстуков и коробку носков. Бог с ними, этими вещами, но он и деньги забрал вместе со шкатулкой:

— Вот горюшко-то! Тишка таперча убьеть. Хош ня хош, а Нюшку надоть покликать… У ей знакомства…

Послали за Нюшкой. Она быстро пришла, пообещала посоветоваться со знакомым милиционером… Поколебавшись, все- таки признали более мудрым не затягивать дело, а сразу вызвать милицию. Когда составляли милицейский протокол, Тименчиха существенно сократила сумму пропавших денег и сказала, что заветная шкатулка стояла у нее в шкафу с одеждой. Вписали в протокол пропажу костюмов и башмаков, будто приобретенных братьями еще до войны для праздничного выхода. Нюшка про себя удивилась, как много денег накопила мать на черный день. Не укради их Фраер, можно было бы хорошо покутить после смерти матери. Братьев она в счет не брала. Они всегда найдут, где и как поживиться. К счастью для Тименчихи, она удержала в тайне от Нюшки существование большой коробки с деньгами и кувшинчика с драгоценностями. Повытаскала бы дочка втихаря и браслеты, и колечки. Повезло, что вызванный участковый ограничился протоколом, даже без беглого осмотра хаты. Чемоданы Фраера обнаружились в кладовке, а рабочая одежда открыто висела на кухне. И там и там Нюшка нашла пачки всяких заполненных и пустых бланков, какие-то брошюрки, напечатанные не по-русски, и ножны для большого ножа. Видно, удирая, Фраер сильно торопился, не успел сжечь. А может, и не думал уничтожать, убежденный, что сожительница милицию не позовет, боясь за сыновей. По словам Тименчихи, он взял не так уж много: те костюмы и башмаки, новую рабочую спецовку, резиновые сапоги, ватник и офицерскую плащ-палатку. То, что носил здесь, все оставил аккуратно сложенным в чемоданах. Зато опустошил ларчик с продуктами из посылок. Кроме всяких консервов, прихватил сумочку с мукой, бутылку масла, торбочку с сухарями и весь хлеб, что она в тот день испекла. Стало ясно, что Фраер не думал ехать поездом, а двинулся пешком по тропам через горы, Куда? Бог весть. Тименчиха попросила маму спрятать у себя добро, принадлежащее Фраеру. Мама отказалась. Куда потом делись его чемоданы, не знаю.

Фраер драпанул на юг, к границе с Афганистаном. Там тоже обещал колхозу великие доходы от виноградника, который он разобьет на бросовой земле.

Его схватили и привезли к нам. На суде выяснилось, что он находился в розыске как военный преступник и предатель. До войны он работал завхозом большого санатория, имевшего обширное подсобное хозяйство на берегу Черного моря. В войну служил немцам, участвовал в карательных экспедициях против партизан, пытал и казнил схваченных партизанских разведчиков. Главный суд будет в тех местах, где он выступал как кровавый палач, а у нас его осудят только за кражу. Фраер не признал себя виновным в грабеже. Костюмы и обувь он получил от Тименчихи в подарок, как знак любви и верности, деньги — его заработок, который он отдавал Акулине Марковне как хозяйке дома, где он был осчастливлен ее заботой. О посылках не сказал ни слова, Тименгчиха с Нюшкой не обмолвились о его чемоданах. Костюмы и обувь им вернули и часть денег, сколько у него изъяли во время ареста. Тем и завершилось недолгое Акулькино счастье.

Фраера увезли к Черному морю, там был показательный суд. Смертны приговор привели в исполнение. Узнав об этом, Тименчиха несколько дней, запершись на крючок, просидела в хате. Фраер вовсе не ограбил ее, напротив, он щедро осыпал ее наградами. позволив войти в мир, о существовании которого она смутно догадывалась, и дорога в который ей была заказана. А он сломал всякие преграды, не испугался ее необразованности, вернул в молодость, более богатую и красивую, чем давно забытое девичество. Тогда все было прозаичнее и грубее. Об истинных причинах его выбора она думать не решалась. Унизительные причины.

От сыновей — мародеров пришло еще порядочно посылок. И их она реализовала втайне от Нюшки через тех людей, с которыми был связан Фраер. Казна ее пополнилась и хранилась в хлеву, в укромном месте. Никому не догадаться.

Нюшка с дочками вернулась к матери, Война шла к концу. Тименчиха прекратила торговлю. Притон «Две вдовы», ликвидированный с приходом Фраера, возродился, но не в прежнем виде. Вместо него Нюшка создала нечто вроде офицерского клуба. В первые месяцы пребывания на подворье Тименчихи Фраер подрядил дорожных рабочих, и они заасфальтировали двор от калитки до сарая. Сварщик, привезенный им из города, сварил из труб решетку над двором, а молодая лоза оплела ее густым зеленым пологом. Зимой снег счищался к забору, а летом Тименчиха утром и вечером поливала асфальт водой из колодца. Среднеазиатское пекло уже не пугало, можно все делать, находясь целый день в тени и прохладе. Великое благо! Фраер любил застолья с хорошей посудой. Когда уходила армия Андерса, ему удалось выгодно запастись столовыми приборами из офицерской забегаловки. Алюминиевые тарелки он не переносил. Фаянс кое-как терпел, предпочитал фарфор. Полки нижней части серванта заняли стопки тарелок разной величины и формы, лоточки для рыбы, сливочники и кофейники, чайные сервизы, наборы ножей, вилок и ложек.

Под навесом в углу двора он устроил летнюю кухню. Привез большой стол, несколько стульев и самовар. Вечерами они сидели в прохладе, пили чай, тихо разговаривали или слушали радио. Иногда, не стерпев, Фраер вспоминал любимые песни, а Тименчиха слушала его, истаивая от наслаждения и счастья. Но всему бывает конец. Фраер казнен, а жить надо…

Нюшка продолжила реконструкцию, начатую Фраером. Большой стол в заветном уголке застелила красивой клеенкой, рядом поставила маленький столик под патефон. На столик с посудным шкафом поставила самовар, вынесла из дома чайный сервиз попроще. А стулья унесла в дом. Вместо них поставила скамейки.

С окончанием боев хлынувшие с фронта офицеры нашли здесь уютное место, где можно встретиться с однополчанами, вспомнить фронтовые будни, поговорить по душам за чашкой чая. Жизнь обтесала Нюшку, она научилась одеваться прилично, хорошо держалась в мужской компании, от Фраера переняла умение обращаться с посудой, и заходившие на огонек офицеры поражались домовитости и изяществу сервировки чайного стола. Нюшка угощала только чаем, кто хотел выпить, приносил спиртное с собой. Из-за того, что на закуску предлагались лишь узбекские лепешки и карамельки с базара, водку все реже выставляли на стол. Для гульбы находили другие места. У Нюшки отводили душу в разговорах. Нужно было, чтобы дурная слава о ней поутихла, а потом и исчезла совсем. Нюшка вышла на тропу поисков мужа. Клиентами становились только потенциальные женихи. Она водила их в свою комнату при заготконторе. Пока никто не клюнул.

Посетителей в ее «клубе» было немного. Обычно заглядывали три- четыре человека. И только когда вдруг вваливалась ватага офицеров из поселка, за столом рассаживались десять- двенадцать человек. Но это случалось редко, чай их не привлекал. И большого дохода ее заведение не давало, но и убытков не приносило. Уходя, посетители оставляли под клеенкой купюру не очень большого достоинства, и этих денег хватало, чтобы заказать соседу- узбеку свежих лепешек и купить на базаре карамелек и чаю на заварку. Прибыли почти никакой, но Нюшка в ней не нуждалась, она искала мужа. Присказка, что «война все спишет», на Нюшку не сработала. Офицеры приходили и уходили, потешив себя воспоминаниями о фронтовых перепетиях, но никто не проявил инициативы по завоеванию ее руки и сердца. Доступность манила и только. Да и сама Нюшка не чувствовала ни к кому из гостей особого влечения. Пока не приехал после мытарств по госпиталям Леонид Корчной, майор, танкист, выросший в этом же кищлаке. Не велика беда, что они ровесники, зато как он пригож и понятен. Нюшкино сердце выбрало Леню, жениха моей сестры Маши. Он кадровый офицер. Поступил в военное училище по собственному выбору, лейтенантом попал на фронт, прошел через все знаменитые танковые сражения, бился за Берлин, расписался на Рейхстаге, вся грудь в орденах, много раз ранен, горел в танке, поэтому задержался с возвращением, долечиваясь в санатории. А Маша ждала.

Она училась в одном классе с его сестрой Лизой и была знакома с ним с детства. История их любви незамысловата и несколько банальна, как многие любовные истории военного времени. Будучи на фронте, Леня писал домой не очень часто, но не забывал в каждом письме передавать приветы друзьям и родственникам. Лиза передавала ему ответные приветы от друзей и от Маши в том числе. Однажды Маша сделала шутливую приписку к письму Лизы. Леня ответил ей отдельным письмом и попросил писать почаще, хоть каждый день. Сначала ради игры Маша каждый день завершала письмом Лене на фронт, потом это стало требованием сердца. В письмах они договорились пожениться, и в письме же Леня сообщил об этом решении обоим матерям.

Он демобилизовался в октябре сорок шестого. По приезде домой сразу же пошел становиться на военный учет. Там военком предложил ему работу в аппарате военкомата. Не колеблясь, Леня согласился. Приличный оклад, льготы, двухкомнатная квартира в строящемся доме. Оборудуют свое жилье и в нем свадьбу сыграют. Чтобы ускорить это событие, Леня договорился со строителями, что сам займется внутренней отделкой выделенной ему квартиры. Вдвоем с Машей в любую свободную минуту они бежали на стройку, белили, красили и отмывали свое будущее пристанище. Приближая заветное событие, взялись помогать довести до ума и лестницу, ведущую к их порогу. А я с Лизой и две матери страдали над приданым. В магазине пусто, все делали своими руками. Мама частенько навещала Тименчиху, чтобы купить самое необходимое. Леня не мародерствовал, посылок не посылал и трофеями не нагрузился при возвращении. Деньги привез. Специально копил к женитьбе.

В феврале 1947 года отмечали двадцатидевятилетие Советской Армии. Конец февраля — у нас уже весна, появились подснежники на обогреваемых солнцем пригорках, вот-вот зацветет миндаль. День Советской Армии сочли более удобным отметить у нас, в моей школьной квартире. Я работала в школе, где когда-то училась у Юлии Антоновны, и жила в том домике, где когда-то одну комнатку занимала моя любимая учительница. А мне отдали весь домик, так как со мной поселились мама и сестры. Волостное управление, переоборудованное в школу, было обнесено высоким глиняным забором (дувалом), который, еще в бытность мою третьеклассницей, не представлял для школьников серьезной преграды: двухметровая глиняная стена вертикальными трещинами разбилась на блоки, многие из которых от дождя и снега обвалились и упали, образовав удобные проходы для тех, кто хотел сократить путь из школы домой. А к тому году весь дувал осел, развалился и кое-где чуть возвышался над землей, обрисовывая контуры школьного двора и слабо оберегая наш особый мирок. На север от школы простиралось обширное колхозное поле, с юга к ней примыкал захламленный колхозный двор, с запада мы граничим с плодоносящим колхозным садом, а вдоль школьных окон, глядящих на восток, пробегает пыльное шоссе, соединяющее далекий город с не менее далекими горами. Ни одного жилья рядом, гуляй — не хочу, никто не помешает. Собрались самые близкие: Маша, Лиза, я, Леня, два его товарища — офицера и обе наши матери. Застолье шло своим чередом. Выпили за Победу, поздравили офицеров с их праздником, помянули погибших во имя этой Победы, пожелали счастья будущим молодоженам и доброго здоровья нашим матерям. Запели. У Маши и Лизы очень сильные голоса, им не уступает Леня, и остальные тоже старались не испортить песню. Леня — танкист, его товарищи — артиллеристы. Естественно спели и их песни:

И:

Мужчины вышли на веранду покурить, а мы убрали грязную посуду и приготовили стол к горячему. Не остывшие от песенного азарта офицеры продолжили петь на свежем воздухе, и с веранды вдруг пахнуло такой застоявшейся фронтовой тоской. что мы приостановили возню с посудой и беспокойно посмотрели на дверь.

Поющие не избавились от фронтовой тяги к далекой любимой, о ней им «шептали кусты в белоснежных полях под Москвой», о ней они думали под вой снежной метели, глядя, как «бьется в печурке огонь» и на поленьях слезой выступает смола. Там они постоянно и искренне верили, что о них, помнят, что их любят, и эту веру не могли затуманить ни свинцовая усталость после боя, ни мысли о смертельно опасном броске, предстоящем завтра. «Эта вера от пули меня темной ночью хранила», — продолжали рассказывать о себе певцы. — «Смерть не страшна», если «ты меня ждешь», поэтому я уверен, что в кровавой мясорубке «со мной ничего не случится».

Мне стало стыдно и горько. Стыдно за свое ничтожество, за мизерность тех забот и волнений, которыми я жила всю войну, за равнодушие к полуграмотному письму, которое однажды пришло от неизвестного солдата, искавшего девушку для переписки. Я не ответила, письмо пошло на растопку. Господи, насколько мы ниже и примитивнее тех представлений о нас, с которыми шли в бой наши защитники! А горько стало оттого, что не искала связей с фронтовиками, считая это неприличным, и никому не внушила желания непременно выжить ради будущей нашей встречи. А мелочная и суетливая Маша дала эту силу такому мужественному человеку, как Леня. Нечаянно она подарила ему талисман. В одно из первых шутливых писем она вложила треугольный кусочек из тетрадной обложки с приклеенными к нему двумя листочками и цветком первого подснежника, высушенными под прессом. Кругом снег и метели, и вдруг весенняя весточка с родины, такая желанная и милая. Голубой треугольничек пошел по рукам. Вся землянка им любовалась. Цветочки миндаля, урюка, персика, арбуза, дыни, айвы сообщали Лене, чему радуются люди в его родном краю. Трогательные самодельные открыточки он сложил в трофейный портсигар и всегда носил с собой. В госпитале даже врачи с волнением рассматривали их и восхищались Машей. Боже мой, как они, фронтовики, обожествляя, не понимают нас и как мы далеки от воображаемого ими идеала! Сотни раз в девичьей компании мы пели и «Землянку», и «Темную ночь», воображали сидящих у огня солдат, вырвавшихся из огневого ада, и красивая печаль наполняла наши души. Мы думали, что верно понимаем то, о чем поем, и воображаемая нами картина темной ночи на фронте близка к действительности. Нет, истинный смысл этих песен для нас недосягаем. Он доступен только тем, кто не раз встречался со смертью в бою, постоянно ощущая, как она над ним кружится. Одни и те же слова имеют для нас и фронтовиков совершенно разный смысл. Война кончилась, но фронтовики продолжают жить по ее законам, и нынешний день они воспринимают по-фронтовому. Это их особый мир, дверь в тайну которого они нам не откроют. Вот и сейчас фронтовое братство трех офицеров ушло от нас в свое недавнее боевое прошлое, переживает его заново, не думая когда- либо с ним расстаться.

Когда мужчины вернулись в дом, это были уже не Леня и его товарищи, а мужественные рыцари, обагренные кровавым пламенем войны.

От выпитого, от проникновенных песен, от щемящего чувства причастности к чему-то по-детски чистому и мужественно-прекрасному, мы выбежали во двор, начали, хохоча, гоняться друг за другом, даже затеяли игру в пятнашки и «кошки — мышки». Кто-то из мужчин предложил потанцевать тут же во дворе. Чем не танцплощадка! Детские ноги, каждую перемену бегающие здесь. утоптали землю, будто забетонировали ее. Все с восторгом согласились с этой идеей. Маша с Леней пошли за патефоном, а мы в ожидании остановились у освещенного окна.

В комнате Леня закрыл патефон и взял его за ручку, а Маша подняла стопку патефонных пластинок. Вот они двинулись прямо на нас и заставили залюбоваться собой. Стройный, подтянутый Леня в парадном кителе со всеми регалиями, а рядом — тоненькой тростиночкой белокурая Маша, с длинной косой, короной обернутой по моде того времени вокруг милой головки. От восхищения мой сосед сжал мне локоть и вдруг зааплодировал, мы его поддержали. Леня смутился, подумав, что несколько выставился со своими наградами, снял китель, повесил на спинку стула, оставшись в защитного цвета рубашке с галстуком.

В течение всего вечера моим кавалером был разбитной лейтенант, выглядевший постарше Лени, майора. Услышав мое имя во время общего знакомства, он воскликнул:

— Таня? Чудесно! Родное имя! Мою жену тоже зовут Таней. Она скоро приедет с детьми из Сибири. Я вас познакомлю. Уверен, что вы сойдетесь, если порознь нравитесь мне!

— А если вы мне не понравились… Тогда как быть? — сказала я с шуткой.

— Быть этого не может! — горячо возрази лейтенант. — По опыту знаю: я неотразим. Танечка, полюбите меня хоть на один вечерок.

И по-родственному полуобнял меня за плечи, убрав всякие подозрения на какое-либо «кавалерство». Я почувствовала себя легко и свободно в его обществе. С начала войны и до этого дня мужское внимание оставалось желанной мечтой, и было приятно, что лейтенант, умело ухаживл как кавалер, хотя кавалером не был. Скорее двоюродный брат, с которым никаких церемоний, полное доверие и свобода. И танцор ловкий и чуткий, осторожно щадил мою неуклюжесть. Секунды не молчал. Рассказал, что учится заочно в пединституте, до войны поработал в школе, но военная карьера ему больше по душе. Быть бы ему тоже майором, да грехи не пускают. Жена учительница. У них двое детей, сын и дочь. Он любит семью, но допускает броски «налево», по сему до сих пор лейтенант. Когда майор пригласил его быть кавалером директора школы, он сходу согласился, а потом как представил, что придется угождать засидевшейся злой мымре, хотел дать задний ход, да предлога не нашел. И искренне обрадовался, когда увидел, что директриса очень милая и приятная девушка, с которой можно говорить о чем угодно и не бояться, что тебя не поймут. А я сказала, что отвыкла за годы войны от мужского общества, даже не переписывалась ни с кем из-за гордости, которая не позволила первой послать письмо незнакомому фронтовику, что он мой первый кавалер за последние семь лет и мне легко вот так откровенно с ним разговаривать. Не скрыла, что потрясена песнями, которые они пели на веранде.

— Понимаешь, — сказала я доверительно, — в песне вы вдруг раскрылись подлинными рыцарями без страха и упрека, образцом мужского благородства и отваги, а ваша любимая предстала женщиной такой идеальной женской чистоты, что мне стало даже неловко за свою ограниченность. И глупость. Мы изредка пели эти песни, совершенно не понимая их истинного смысла. И песни выбирали слащавые, поэтому ложные. Например, о том, как «паренек», уходя на фронт, глядел на «огонек», который горел «на окошке у девушки», как он вспоминал о нем после боя, как берег «письмецо», принесшее ему «весточку» от любимой с уверением, «что любовь ее девичья никогда не умрет» Атаки, отступления, осады, шквал огня и куски разорванных тел при бомбежках! Смерть идет по пятам, — и «паренек, письмецо, весточка» Конфетная пошлятина! А я воспринимала это как реальность. Или эта примитивная Катюша, что с высокого берега орала о своей готовности сберечь любовь, если он землю сбережет родную! Это же трафарет! Нет, фронтом в этих песнях даже не пахнет. Войну, фронт я услышала в том, как вы пели, стоя на веранде. Нет, такие идеалы для меня недостижимы! И тянуться не буду. Силенок не хватит. Для этого нужно другой родиться.

— Танюша, — протянул он с глубоким огорчением, — ты меня поражаешь. Не надо быть такой «вумной». «Вумных» не любят. Не знаю, это каким же нужно быть мужиком, чтобы стать вровень. Были на фронте такие мужики. Их повыбили. Пали смертью храбрых. А я вот остался, хотя не прятался во втором эшелоне. Не идеал. Безобразно неразборчив с женщинами и смел, но на тебе жениться не решился бы. Тянуться всю жизнь силенок не хватит, поэтому и не пытаюсь выскочить из своей шкуры… А из ямы поглядывать вверх не хочу… И любой другой не захочет… Куковать тебе весь век в одиночестве. Подумай над этим, дорогой мой директор семилетней школы… Дружески советую.

Вот так отхлестал! Провалиться бы сквозь землю от стыда или дать ему пощечину! Горло перехватила спазма. Не знаю, как бы я вышла из затруднения, если бы мой лейтенант вдруг не оживился, радостно воскликнув:

— Ба, знакомые все лица!

В калитку входила Нюшка. Все-таки не обошлось без непрошеных гостей. Дескать, шла мимо и заглянула на шум, да и дело есть. Черное с блестками платье, лакированные туфли, прическа, как у примадонны из трофейного фильма. На плечах очень дорогая шелковая шаль редкого ярко-вишневого цвета. Последний крик местной моды. Тяжелые вязаные нити широченной бахромы шелковым каскадом скрывали ее фигуру до колен и при каждом движении благородно струились сдержанными колебаниями. Олицетворение богатства, вкуса и порядочности. Одни духи чего стоят. Щекочущий запах свежего морского ветерка. Из мародерских посылок братьев, конечно. Ссссука! Специально нарядилась и специально зашла. С какой целью?

Мой лейтенант игривой походкой направился к ней, но она отвернулась и подозвала Леню. Что-то ему сказала и, не попрощавшись, двинулась к калитке. Крикнув: «Я сейчас!» — Леня догнал ее. Лиза хотела пойти следом, жестом Леня не разрешил этого. Мой лейтенант как ни в чем не бывало вернулся ко мне. Сказал со смехом:

— Ну, майор, держись!

Веселье сломалось. Мы уселись на веранде, потешились анекдотами, попели, помолчали и гурьбой повалили искать Леню. Зашли к Тименчихе — нет, не были, к Корчным — тоже не появлялись… Куда теперь идти, где искать… Мужчины отправили нас домой, сами продолжили поиски. Маша осунулась, еле держалась на ногах. К утру сослуживцы Лени обошли все места Нюшкиных бдений — никаких следов. Опухшим от слез лицом Маша зарылась в подушки. Выпал выходной, детей в школе не было. Я пригласила Лизу и офицеров в учительскую на совет. Лейтенант сказал, что сами не найдем, нужно заявить военкому и в милицию. Участковый обошел кишлак из двора во двор: пропавших никто не видел.

Исчез майор, фронтовик, работник военкомата — дело нешуточное Райком поднял на ноги всех, кто хоть как-то мог быть полезным в поисках. Никаких следов. Из области вызвали сыскаря, бывшего фронтового разведчика. Он дотошно допросил всех участников вечера. Обошел школьный двор и от него расширяющимися кругами обследовал все ямки, все кусты и завалы. На колхозном дворе он увидел довольно большую копешку соломы, хотел разбросать ее и чуть не провалился в преисподнюю. Копешка лежала на жердях, перекрывающих старый заброшенный колодец, о котором давно забыли. Раскидали солому, открыли жерло колодца. Глубоко в темноте что-то белеет. Спустили фонарь, он потух, успев осветить несколько упавших жердей и на них кучку соломы. Сыскарь обошел двор, вернулся к колодцу и сказал: «Тут!»

Ушло полдня, пока сооружали ворот. Солнце зацепилось за вершины гор, когда начали спуск разведчика в глубину колодца. Веревки ослабли. Достиг дна. Что-то крикнул. Не разобрали, далеко, глубина пятнадцать метров, выждав, начали подъем, так же медленно и осторожно. И вот привязанный к перекладине показался какой-то тюк. Милиционеры кольцом охватили колодезный провал, нас оттеснили в толпу, неизвестно как образовавшуюся за короткое время. Мелькнула голова Тименчихи в сбившемся платке. Я с трудом протиснулась вперед, чтобы рассмотреть, что за тюк осторожно извлекается из колодца. Первое, что я увидела, это клочья изодранной офицерской рубашки и окровавленная спина в рубцах и шрамах… Леня! Охваченная ужасом, я утробно закричала. Маша и Лиза забились в истерике. Нас отвели в колхозный медпункт. Что потом было, помнится, как в тумане.

Рассказывали, что вторым появился сам разведчик. Лицо серое, омертвелое, глаза остановившиеся. С трудом добрел до кочки и сел Доставать Нюшку отказался, грубо отпихивая сующую ему деньги Тименчиху, и вполголоса матерился.

Продолжая держать в руке пук бумажных денег, Тименчиха кинулась к трем стоявшим в сторонке молодым курдам с той же мольбой. Один из них пересчитал деньги и мотнул головой товарищам. Они подняли наверх изуродованное тело Нюшки и за обещание дополнительной оплаты отнесли его на измазанных навозом колхозных носилках в родной дом. Мать прикрыла размозженное лицо дочери снятым с головы платком.

Только некоторое время спустя я смогла восстановить с большей долей достоверности картину того, что произошло в ту ночь.

По-видимому, в тот вечер в Нюшкин «клуб» никто не пришел, напрасно она старалось получше нарядиться. Вскипятила самовар, но заваривать чай не стала. Посидела одна за столом, решительно встала и сразу направилась к школе. Знала, где найдет Леню. Что она ему сказала, каким обманом привела потом к копне над колодцем, теперь уж никто никогда не узнает.

Спустившийся на дно колодца сыскарь первым увидел Леню. Он сидел, прислонившись спиной к стенке, и смотрел вверх мертвыми глазами. Истерзанная Нюшка лежала вниз лицом, разбросав переломанные ноги. Она падала первой. Стены колодца облицованы железобетонными широкими кольцами. От времени цемент выкрошился, ржавые прутья арматуры обнажились и во многих местах торчали длинными шипами. Пятнадцать метров до дна колодца Нюшка и Леня, падая, бились об эти шипы, калечились, разрывая в клочья мышцы и кожу, ломая кости. Нюшка достигла дна уже бездыханной: вырванная височная кость вместе с пучком волос приклеилась к плечу запекшейся кровью и раздавленными мозгами. Леня тоже весь изломан и истерзан, но у него откуда-то взялись сила сесть и поднять голову кверху. О чем он думал в последние минуты, кого он звал и долго ли мучился — все ушло вместе с ним в небытие. Куда-то делся и портсигар с цветочками, Лиза видела его у Лени в тот самый вечер, а потом сколько ни искала, найти не смогла. Может, остался на дне колодца, или курды его подобрали.

Похоронили Леню как солдата, погибшего в бою, отдав честь залпом из армейских карабинов. Попрощаться с ним пришел весь поселок, могилу завалили цветами. Когда приготовились опускать гроб в яму, Лиза упала на его обтянутую кумачом крышку и истошно, душераздирающе завыла:

— Прости нас, братик родненький, прости за ради Христа! Не сразила тебя фашистская пуля, не сгорел ты в танке, наши молитвы хранили тебя, живым ты вернулся с войны!.. И сгинул здесь, дома, возле нас с матерью!.. Не уберегли мы тебя!.. Ох, не уберегли от нечистой силы, от проклятого семени бесовского!.. Будь она проклята, нечистая сила!.. Будь проклята с их богатством, с их завистью и злобой!.. Будь проклята!.. Будь проклята!..

С обезумевшими глазами, растрепанная, Лиза колотилась головой о крышку гроба и обеими руками рвала на себе волосы. Женщинам она не далась. Ее с усилием оттащили солдаты из военкомата. Она продолжала биться о землю, свалившись ничком. Рядом с нею упала мать от сердечного приступа. Лейтенант, мой незадачливый кавалер, с товарищем ее тут же на военкоматском джипе отвезли в больницу. Она только на полгода пережила сына. Военкоматские работники не оставили Лизу в беде. Общее горе сблизило их. Артиллерийский офицер, гулявший с нами на злополучном вечере, стал ее мужем. Они поселились в той квартире, которую обустраивал Леня.

Когда хоронили Леню, Маша лежала в больнице с сильным нервным потрясением. Через полтора месяца выписалась и тут же уехала из поселка. Устроилась бухгалтером на шахту, родила девочку, которая, подросши, стала сильно походить на Леню. Молодость взяла верх над горем. Веселая певунья и домовитая аккуратистка, Маша всегда была на виду. Вышла замуж. Неудачно. Уехала подальше. Дважды еще пыталась создать семью, и дважды не склеилось. Родила двух сыновей от разных отцов, и с тремя детьми она больше не решилась ни с кем соединять свою судьбу. Леня перекрыл ей дорогу. Работала, в одиночку растила детей, поставила всех на ноги, в поселок приезжала только однажды, на похороны мамы, с Лизой сходила на могилу Лени, постояла возле нее, тихо плача, и попрощалась навсегда…

Проводить Нюшку в последний путь никто из братьев не пожелал. Тименчиха упросила старого армянина сколотить гроб, а снесли его на кладбище и зарыли могилу курды, получившие за это пачку кредиток. Хоронила и поминала Нюшку одна мать. В поминальные дни она приходила на кладбище одна, оставляла на могилке дочери пироги, яйца, обжаренные куски мяса и щедро посыпала ее зерном, чтоб хоть птицы наведывались к ней. Кто-то из озорников выломал и унес крест, а вместо него воткнул сухой сук. Каждый из сельчан, проходя мимо, старался непременно плюнуть на могильный холмик, под которым упокоилась исковерканная, испохабленная, несчастная Нюшкина судьба. Без ограды, без креста, он быстро сравнялся с землей, когда Тименчиху забрала к себе меньшая дочь.

А могила Лени с пирамидкой, увенчанной красной металлической звездой, всегда ухожена. Красивая оградка серебристо блестит, столик и скамейка возле него покрашены зеленью, на пирамидку надет венок из ярких цветов и листьев, вырезанных из тонкой жести и окрашенных маслеными красками разных оттенков. И почти круглый год — живые цветы в нескольких банках.

Сгинули в безвестность и Нюшкины дочки. Тишка посадил племянниц в кузов грузовой машины и отвез в горный колхоз, где когда-то они жили. Там он втолкнул продрогших крохотных девочек во двор дяди, родного брата их отца, и тут же рванулся наутек. Прошел слух, что Нюшкины дочки попали в детский дом, но точно, где они, никто сказать не мог.

Невесело сложилась дальнейшая судьба Тименчихи. Сыновья озлобились на нее за Фраера. Женам они посылали только продукты, главную добычу доверили матери, а она чуть по ветру ее не пустила с проходимцем, запачканным кровью казненных партизан. Не трудно представить, как скажется на их биографии это короткое родство с фашистским палачом. Пока не поздно, нужно дать деру.

За один вечер они конфисковали у матери капиталы из двух сундучков и ценные цацки из кувшина, распихали по мешкам остатки посылочного богатства, побросали в кузов все купленное Фраером на их деньги, а через два дня их и след простыл. Как в воду канули с женами и детьми. Ни слуху, ни духу. Будто ударом кулака сбросили мать к разбитому корыту. Снова рядна, голые стены и картохи в чавуне. Даже в магазин выйти не в чем.

Младшая дочь Тименчихи училась нормально, окончила медучилище, вышла замуж за хохла, с матерью держалась холодно. Она продала родительское подворье в кишлаке и купила дом в поселке, но старуху в комнаты не пустила, заткнула в угол летней кухни. От пережитых потрясений, от предательства детей Тименчиха тронулась умом. Дочка сбагрила ее в дом хроников. Там она и сгинула.

Печальный конец. Каждому, так сказать, свое, но минуй меня чаша сия. Не дай Бог дожить до такого финала. Будем надеяться на лучшее.