"Испытание Ричарда Феверела" - читать интересную книгу автора (Мередит Джордж)

ГЛАВА XX, в которой прославляется узаконенное испокон веку обхождение героя с драконом

На Зачарованных Островах и по сию пору еще не перевелись драконы древних времен. Всюду, где только есть романтика, неизменно появляются эти чудовища, возгораясь лютой враждой. Именно потому, что небеса всякий раз покровительствуют влюбленным, гнездящиеся в земных глубинах гады объединяются, чтобы сжить их со свету, побуждаемые к тому бесчисленными победами, которые они уже одержали, и история каждой любви являет собою эпопею борьбы низших сил с высшими. Хочется, чтобы у добрых фей было побольше упорства. Слишком уж легко впадают они в благодушие, успокоенные безмятежным счастьем своих любимцев, в то время как злые феи всегда готовы напасть. Они ждут, пока юноша и девушка закроют глаза, вообразив, что им уже ничто не грозит, и тут-то приступают к своему черному делу.

Все эти сговоры и встречи, уводившие нашего героя из-за стола в послеобеденные часы, когда предаются перевариванию и попивают бордо; в часы, когда мудрый юноша Адриен наслаждался возможностью выговориться всласть, развалившись в кресле и ощущая благоденствие в теле; рассеянность его ученика во время занятий, приступы веселья или же, напротив, уныние, глубокие вздохи и другие странные признаки, но прежде всего недопустимое поведение питомца его за столом, несмотря на все весьма искусно подстроенные уловки, навели Адриена на мысль, что его подопечный так или иначе узнал о том, что существует вторая половина райского яблока, и что он пустился в дальнее плавание, дабы узнать, чем половинка эта отличается от первой. С присущим ему хладнокровием Адриен спрашивал себя, ограничивалось ли все одним наблюдением, или ученик его уже постигал все на опыте. Что до него самого, то, как человек и как философ, Адриен ничего не имел ни против первого, ни против второго; ему надо было только определить, что из двух сделалось на данное время более явной угрозой для нелепой Системы, считаться с которой ему поневоле приходилось. Отсутствие Ричарда было весьма ощутимо. Юноша был существом жизнерадостным, ему было с ним интересно; к тому же, когда тот покидал их, Адриену приходилось сидеть втроем с Гиппиасом и Восемнадцатым Столетием, а из их общества он успел уже извлечь все, что могло хоть сколько-нибудь его позабавить, и прекрасно понимал, что его собственное пищеварение может пострадать от постоянного общения с двумя людьми, у которых оно окончательно расстроено – общения особенно тягостного именно в эти самые приятные в его жизни часы. Несчастного Гиппиаса настолько уже ограничили во всем, что он всякий раз пускался в глубокомысленные рассуждения касательно вредных последствий, которые может иметь то или иное съеденное им блюдо или лишний бокал вина, – последствий, от которых ему будет не избавиться до гроба. У него была привычка пространно рассуждать о них вслух, причем все подсказанные горьким опытом опасения касательно того, что с ним может статься, яростно сражались с одолевавшим его чревоугодием. Выслушивать все эти излияния было непереносимо, поэтому великодушно простим Адриена за то, что он принялся склонять его на что-то решиться.

– С удовольствием выпью с вами вина, – говорил Адриен. Гиппиас же в тягостном раздумье взирал на графин и ссылался на запреты врача.

– Выпей, племянник Гиппи, а о докторе будешь думать завтра! – решительно предлагает ему Восемнадцатое Столетие, теребя свой чепец; бокал свой она уже осушила.

– Они-то и довели меня! – восклицает Гиппиас, продолжая терзаться угрызениями совести, но все же поднимая бокал. – Больше не на что думать. Вы не представляете себе, какая это мука! По ночам я не знаю покоя: мне снятся ужасные сны.

– Ничего удивительного, – говорит Адриен, находя особое удовольствие в детском простодушии, до которого бедного Гиппиаса довела его поглощенность своими недугами, – ничего удивительного. Десять лет заниматься выдумками и бреднями. Разве после этого будешь спать спокойно? Что же касается вашего пищеварения, дядюшка, то у того, кто попал в лапы докторов, его и вовсе не будет. В предписаниях своих они исходят из догм и никак не хотят считаться с человеческим организмом. Они вот свели вас от двух бутылок до двух бокалов. Это же нелепо. Вы не спите просто потому, что ваш организм требует то, к чему он привык.

Гиппиас потягивает мадеру, все еще одолеваемый сомнением, но вместе с тем уверяет Адриена, что теперь он ни за что уже не отважился бы на целую бутылку; выпить целую бутылку, говорит он, было бы сущим безумием. Вчера вечером, после того как он против воли поел это жирное блюдо французской кухни… А может быть, это от утки? Адриен посоветовал ему возложить всю вину на сию злосчастную птицу. Короче говоря, во всем виновата утка. Вчера вечером, едва только он улегся в постель, как ему стало казаться, что тело его растягивается до невероятных размеров: все в нем – нос, рот, пальцы ног – становится огромным, как у слона! Да что там говорить, слон перед ним был сущим пигмеем. И стоило ему только закрыть глаза, как ему чудилось, что он растет и растет. Он поворачивался то на один бок, то на другой; он ложился на спину, он пытался уткнуться лицом в подушку; и все равно тело продолжало пухнуть. Он не мог понять, как это он умещается в комнате; он был уверен, что стены не выдержат и вот-вот лопнут, и поторопился зажечь свечу и посмотреть на себя в зеркало. От этого рассказа Адриена и Ричарда одолел безудержный смех. У него, однако, нашелся внимательный слушатель в лице Восемнадцатого Столетия; старуха объявила, что это какой-то новый недуг, что в ее время такого не знали и что стоит его как следует изучить. Она рада была сопоставить собственные ощущения с тем, что испытывал он, но у нее все складывалось иначе, и выпитая микстура приносила ей известное облегчение. В самом деле, ее организм как будто становился ареной, где кушанья сражались с лекарствами, и по окончании этого поединка она оставалась такою же, как была, и она с радостью сообщала об этом Гиппиасу. Никогда, должно быть, селянин не смотрел с такой завистью на принца или деревенская девушка на придворную красавицу, как Гиппиас – несчастное дитя девятнадцатого века – глядел на Восемнадцатое Столетие. Он слишком был поглощен собою и не очень-то замечал, как молодые люди над ним смеются.

Эта «кухонная трагедия», как Адриен называл болезнь Гиппиаса, вечер за вечером повторялась. Было совершенно естественно, что юноше хочется поскорее унести ноги от стола, за которым так горячо обсуждалась деятельность желудка.

Адриен относился к поведению своего подопечного довольно терпимо, пока баронет не прислал письма, где рассказывалось о Системе воспитания девушек, созданной миссис Каролиной Грандисон[47], описывался ее дом и сообщалось о пока еще смутных надеждах, возлагаемых на младшую дочь, и тем самым заставил Адриена вспомнить о возложенных на него обязанностях и посмотреть, что же все-таки происходит с вверенным его попечительству юношей. Он дал Ричарду уйти, а спустя полчаса надел шляпу и пустился за ним по горячему следу, оставив Гиппиаса и Восемнадцатое Столетие пререкаться вдвоем.

На тропинке близ Белторпа ему повстречалась молодая молочница с фермы; он ее знал. Звали ее Молли Дейвенпорт, это была полногрудая здоровая девка. Завидев его, она разразилась шумными восклицаниями, как то принято у таких, как она, и, словно вспоминая о чем-то хоть и давнем, но еще свежем в памяти, захихикала.

– Вы никак молодого господина ищете? – сразу же спросила Молли.

Адриен огляделся вокруг, словно заправский разбойник, и, убедившись, что вокруг нет ни души, ответил:

– Да, ищу. Расскажи-ка мне, что ты о нем знаешь.

– Вот те на! – вскричала девушка. – Это вы затем и шагали сюда, чтобы разузнать?

Адриен отчитал ее, надо полагать, за ее нескладную речь.

– Потому как толковать с вами мне сегодня некогда, – сказала Молли, относя его издевательства исключительно к своему неумению правильно выражаться.

– Ну что же, поговорим в другой раз, красотка. А что, идет разве кто? Завернем-ка вот сюда, в тень.

– А ну вас! – возмутилась Молли. Адриен заговорил с ней решительным тоном.

– Вот что, Молли Дейвенпорт! – Тут он сунул ей в руку монету, чем сразу ее успокоил и заставил прислушаться к его словам. – Я хочу знать, видела ты его или нет?

– Кого это? Вашего молодого господина? Еще бы не видать! Сегодня вот я его тут увидала. И красавчик же он стал. Сейчас он все время в Белторпе торчит. Скирды-то уж больше не поджигает. Теперь он сам весь горит. Не видали вы, что ли, их вместе? Он тут за нашей девицей увивается…

Адриен попросил мисс Дейвенпорт выражаться уважительно и придерживаться одних только фактов. Толстушка сказала ему тогда, что ее барышня и интересующий Адриена молодой господин хорошая пара и что видятся они каждый вечер. Она побожилась, что худого ничего между ними не было.

– Что до мисс Люси, не горазда она на всякие хитрости, да и он, видать, тоже.

– Что и говорить, оба они – сама простота, – согласился Адриен. – А чего же это я никогда ее в церкви не вижу?

– Не то она католичка, не то еще кто, – пояснила Молли. – Отец-то у нее был католик, и лейтенант. В комнате у нее распятие висит. В церковь она не ходит. Я вот намедни в воскресенье вас там видала; такой вы были важный, – и Молли провела рукою по подбородку, оттягивая его вниз.

Адриен продолжал настаивать на том, чтобы она не отклонялась от существа дела. Было темно, и в этой темноте он был совершенно равнодушен к неожиданностям, которые подносила ему его собеседница, – ему надо было знать факты, и он снова пошел на подкуп, дабы она сообщила ему одни только факты. После этого она поведала ему, что юная госпожа – невинное бесхитростное создание, что она года три проучилась в монастыре, что у нее есть кое-какие собственные деньги, что она достаточно красива, чтобы, выйдя замуж за благородного, сделаться настоящей леди, и что она еще девочкой влюбилась в мастера Ричарда. Помнится, Молли раздобыла тогда от приятельницы своей Мери Гарнер, что служила в Рейнеме и убирала комнату мастера Ричарда, клочок бумаги, исписанной его почерком, и передала его мисс Люси, а мисс Люси заплатила ей за это золотой соверен, – и все только потому, что это был его почерк! Мисс Люси не очень-то хорошо живется на ферме из-за этого парня Тома; тот все время к ней пристает, а ведь что там говорить: она все равно что настоящая леди и может играть и петь, и наряжаться не хуже благородных девиц.

– Поглядеть на нее в ночной сорочке, так сущий ангел! – заключила Молли.

И тут же, в первый раз обратившись к нему так, как того требовало различие в их положении, она принялась упрашивать:

– Мистер Харли! Вы не станете делать им ничего худого из-за того, что я вам тут наговорила, не правда ли? Обещайте мне, что не станете, мистер Харли! Она девушка добрая, хоть и католичка. Так ходила за мной, когда я занемогла, и не дай бог я вреда наделаю… лучше пусть я бы наместо нее за все ответила.

Мудрый юноша ничего определенного не обещал, и ей оставалось только угадать, что он соглашается это сделать, по тому, что он изменил тон и заговорил с ней не так сурово. Чьи-то тяжелые громыхающие шаги на тропинке заставили девушку сразу прервать этот разговор. Молли обратилась в бегство; громыхающие шаги сделались быстрее, и, в то время как юбки ее развевались по ветру, послышался пастушеский оклик:

– Ты где, Мол! Это я, Бентем!

Однако резвая Сильвия осталась глуха к его призывам, и Адриен вернулся назад, посмеиваясь над этими обитателями Аркадии. Адриен был ленив. Он ограничился тем, что намекал и поддразнивал.

– Это неизбежное! – говорил он и спрашивал себя, чего ради он будет препятствовать тому, что все равно неминуемо должно случиться. У него не было веры в Систему. У грузного Бенсона вера была. Бенсон с его неповоротливостью, с его заплывшими, в тяжелых веках, как у допотопных чудовищ, глазами и морщинистой обвисшей кожей; Бенсон – этот Динозавр, этот женоненавистник, – Бенсон был все время настороже. Существовало своего рода соперничество между мудрым юношей и грузным Бенсоном. Последний выказал такую верность своему господину, что баронет решился доверить ему какую-то часть управления Рейнемским поместьем, а Адриену это пришлось не по вкусу. Никогда ведь не бывает, чтобы человек, замысливший почтенное дело – водить другого за нос, смирился с тем, что на это же метит кто-то другой. Безошибочное чутье подсказывало Бенсону, что пути его и мудрого юноши скрестились, и он решил представить своему господину разительное доказательство своей беззаветной преданности. Уже в течение нескольких недель Динозавр не спускал глаз с влюбленных, таивших от всех свои встречи. Грузный Бенсон видел, как днем туда и обратно идут письма, как с некоторых пор наследник Рейнема стал отлучаться каждый вечер из дому, и можно было подумать, что у него выросли крылья. Бенсон знал, куда он уходит и зачем. Его влекла к себе женщина, и этого было довольно. Глаза Динозавра разглядели, как греховодница заманивает единственного отпрыска Феверелов в ночную мглу. Он сочинил уже несколько писем, в которых ставил баронета в известность о том, что происходит у него дома; однако перед тем, как посылать их, ему хотелось записать хоть что-нибудь из услышанных им греховных речей, и вот сей верный слуга шагал и шагал по мокрой траве, лишь бы подслушать их разговор, пока не всполошил добрую фею, принявшую обличье Тома Бейквела, единственного, кому Ричард доверил свою тайну.

– Знаете ли вы, сэр, что за вами следят? – доложил Том своему юному господину.

Ричард пришел в ярость и потребовал, чтобы Том назвал ему имя этого подлеца, в ответ на что Том только опустил плечи и втянул голову наподобие того, как то делал дворецкий.

– Ах, так это вот кто? – вскричал Ричард. – Ничего, Том, теперь ему несдобровать. Если я только замечу его, когда мы будем вдвоем, то будет он меня помнить.

– Не бейте только очень уж сильно, – заметил Том. – Вы сами знаете, удар у вас сильный, когда вы разъяритесь.

Ричард ответил, что готов простить ему все, что угодно, только не это, и велел Тому быть на другой день вечером неподалеку в условленном месте. Но когда назначенный час настал, наш влюбленный начисто обо всем позабыл.

Леди Блендиш в этот вечер обедала в Рейнеме, куда ее нарочно пригласил Адриен. По обыкновению, Ричард вышел из-за стола и, пробормотав на ходу какие-то извинения, удалился. Леди Блендиш не выказала при этом ни малейшего удивления. Вместе с Адриеном они тоже вышли немного погулять и насладиться чудесным летним воздухом. Никаких намерений выслеживать юношу у них не было. И все-таки оба могли думать, что, встреть они на пути Ричарда и его возлюбленную, у них будет повод к тому, чтобы, подтрунивая над их чувством, его развенчать. Может статься, в мыслях у них такое действительно и было, но они ничего об этом не говорили друг другу.

– Видела я эту девочку, – сказала леди Блендиш, – недурна собой, могла бы даже стать привлекательной, получи она надлежащее воспитание. Она хорошо говорит. Как это нелепо, что люди этого круга воспитывают девушек выше положенного им уровня. Право же, она слишком хороша, чтобы стать женой фермера. Я приметила ее еще раньше, чем обо всем узнала; у нее восхитительные волосы. Как видно, она не подкрашивает веки. Словом, такие-то как раз и прельщают молодых людей. Я сообразила, что тут что-то неладно. Третьего дня я получила проникнутое страстью стихотворение, явно предназначавшееся не для меня. Я вдруг оказалась белокурой. Мне, видите ли, было суждено с ним встретиться. Глаза мои были обителями света, окаймленными тьмою. Я отослала письмо обратно, исправив цвета.

– И этим погубили все рифмы, – заметил Адриен. – Я видел ее сегодня утром. У мальчика неплохой вкус. Вы правильно говорите, что она слишком хороша собою, для того чтобы достаться фермеру. От такой искры взорвется любая Система. Она немножко задела и мою. Гурон наш совершенно от нее без ума[48].

– Но мы непременно должны написать его отцу и поставить его обо всем в известность, – решила леди Блендиш.

Мудрый юноша не мог понять, чего ради надо делать из мухи слона. Леди Блендиш сказала, что сначала поговорит с Ричардом и только потом напишет баронету, но все равно считает своим долгом это сделать. Адриен только пожал плечами; он уже готов был начать объяснять поведение Ричарда с точки зрения науки, но леди Блендиш слушать ничего не хотела.

– Бедный мальчик! – она вздохнула. – Очень мне его жаль. Надеюсь, он не примет этого чересчур близко к сердцу. Они ведь оба все принимают близко к сердцу – и отец и сын.

– И при этом оба умеют сделать выбор, – добавил Адриен.

– Ну, это уже другое дело, – возразила леди Блендиш. После этого разговор у них перешел на то, какой скучный народ живет в округе, – ведь за все это время не произошло ни одной или почти ни одной скандальной истории; о том, что леди Блендиш пришлось пожертвовать всеми городскими развлечениями этой осени, о чем она, правда, не жалеет, хотя, вообще-то говоря, от всего очень устала; о том, сделает или нет мистер Мортон из Пуэр Холла предложение миссис Дорайе и не приведет ли это в отчаяние несчастного лобернского викария; были и другие темы для разговора, в котором они перешли потом на французский язык. Они обогнули пруд и очутились на проходившей через парк дороге в Лоберн. Взошла луна. Было тепло, и легко дышалось.

– Самая подходящая ночь для влюбленных, – сказала леди Блендиш.

– А у меня вот нет никого, кого бы я мог полюбить. Пожалейте меня! – мудрый юноша попытался вздохнуть.

– И никогда не будет, – отрезала леди Блендиш, – вы привыкли эту любовь покупать.

Адриен запротестовал. Однако он не нашелся ничего возразить на выдвинутое против него обвинение, хотя редкая проницательность леди Блендиш его поразила. Он начал проникаться к ней уважением, находя даже известное удовольствие в презрении, которое она ему только что выказала, и, задумавшись, пришел к выводу, что вдовы порой бывают ужасны.

Он надеялся, что сможет при ней немного расчувствоваться, ибо знал ее склонность к романтике. Эта смесь ничем не прикрытого здравого смысла и мотива «Знаю я вас, мужчин» с романтикой и с тонкостью чувств подействовала на мудрого юношу сильнее, чем какое-нибудь решительное обвинение, подтвержденное показаниями свидетелей. Он взглянул на свою собеседницу. Взоры ее были обращены к луне. Никаких твердых познаний у нее не было – она говорила просто от полноты собственного жизненного опыта и уже позабыла свои слова. В конце концов, может быть, все ее восхищение перед баронетом или какое-то другое чувство к нему было искренним и являло собою тоску по идеальному мужчине. Может быть, ей привелось слишком много иметь дела с теми, кто был от этого идеала далек. Адриен пожал плечами. Всякий раз, когда мудрый юноша сталкивался с какой-либо трудной проблемой, он инстинктивно приподнимал оба плеча на одинаковую высоту, как бы показывая этим, что нисколько не сомневается в том, что равновесие существует, что у каждой стороны есть свои неопровержимые доводы, а ведь это само по себе уже равносильно решению.

Свидевшись в соседнем с Рейнемским парком лесу, поглощенные друг другом, завороженные звучанием свирели – не знающей усталости Любовью, – Ричард и Люси радовались каждой минуте бесконечного счастья. Когда такие мгновения настают, то кажется, что им и в самом деле не будет конца! Но вот они гаснут, и остаются только искорки. Но потом эти искорки разгораются вновь, и светятся, и нам кажется тогда, что мгновения эти составляют для нас полжизни и ничто с ними не сравнится!

По мере того, как близость росла, счастливые влюбленные переставали смущаться вещей обыденных и, разговаривая друг с другом, не выбрасывали уже как ненужный хлам все то, что не было чистым золотом их обоюдного чувства. Люси упорно расспрашивала его обо всем, что касалось жизни в Рейнеме всех его обитателей. Она считала, что должна знать историю каждого, с кем соприкасался Ричард с самого своего рождения; он исполнял ее просьбу и в награду получал поцелуй.

Это был нежный дуэт:

– Тебе надо познакомиться с моим кузеном Остином, Люси… Милая! Любимая моя!

– Любовь моя, Ричард!

– Тебе надо познакомиться с Остином. Я тебя с ним познакомлю. Он понравится тебе больше всех остальных, а ты – ему. Он сейчас где-то в тропических странах, подыскивает место – только знай, это тайна – для бедных английских рабочих, чтобы те могли эмигрировать и основать в этой части мира свою колонию. Ангел ты мой!

– Любовь моя!

– У него такое благородное сердце! Никто здесь его не понимает, кроме меня. Не правда ли, странно? С тех пор, как я встретил тебя, я люблю его еще больше! Это потому, что я стал больше любить все высокое и благородное. Как это прекрасно! Люблю… люблю тебя!

– Милый Ричард!

– Знаешь, Люси, какое я принял решение! Если мой отец… впрочем, нет, отец меня любит… Нет! Он не станет противиться; и мы будем счастливы здесь все вместе. И я пробью себе дорогу с твоей помощью. И все, чего я добьюсь, будет твоим, потому что я буду этим обязан тебе. У меня сейчас такое чувство, что вся моя сила идет от тебя… что никакой другой у меня вообще нет! Это ты творишь меня, Люси!

Голос его затихает. Слышится шепот Люси:

– Твой отец, Ричард…

– Да что мой отец!

– Любимый мой! Я так его боюсь.

– Он любит меня и полюбит тебя, Люси.

– Ты думаешь так, потому что ты…

– Что я?

– Потому что ты меня любишь, – раздается смущенный шепот, и дуэт уступает место безмолвным вариациям, исполненным такой же гармонии.

Он возобновляется снова:

– Ты увлекаешься рыцарями, Люси. Остин храбростью своей никому из них не уступит… Суженая моя! До чего же я люблю тебя! Стоит тебе уйти, как мне хочется кинуться на траву, по которой ты только что ступала, и целовать ее. Точно из груди у меня вырвали сердце… Знаешь что, Люси! Если бы мы жили в те времена, я был бы рыцарем, и я сражался бы за тебя, стяжал бы честь и славу. Какая жалость, что сейчас это невозможно. Ты – моя дама сердца! Моя дама сердца! Что это? На глазах у тебя слезы?.. Люси?

– Любимый мой! Ричард! Никакая я не дама.

– Кто осмелится сказать, что это не так? Ты не только моя дама… ты ангел, и я тебя люблю!

– Подумай сам, Ричард, кто я на самом деле.

– Красавица моя! Я думаю, что тебя создал господь и подарил тебя мне.

Она поднимает глаза к небесам возблагодарить за все бога, и глаза ее наполняются слезами, и свет небесный их озаряет, и она так светится вся, и красота ее так чиста, что по всему телу его пробегает дрожь.

– Люси! Ангел ты мой! Люси!

Губы ее нежно приоткрываются.

– Я плачу не от горя.

Крупные светлые капли становятся еще светлее и скатываются вниз, и остаются в его душе.

Они склоняются друг к другу… отсвет немыслимой нежности играет на щеках у них и на лбу.

Он берет ее руку и прижимается к ней губами. Она еще совсем мало знает людей, но душа ее подсказывает ей, что человек этот отличен от всех других, и от этой мысли радость ее так велика, что сердце уже не выдержит, если вмиг не прольются слезы… слезы безмерной благодарности. А он, глядя на эти ласковые, озаренные закатными лучами, четко очерченные ресницами глаза и на спадающие с плеч пышные локоны, ощущает, как нестерпимое священное пламя охватывает его всего с головы до пят, струится по телу.

Пройдет немало времени, прежде чем они начнут говорить вслух.

– Какое это счастье, что мы с тобой встретились!

Голос одного из них отзывается эхом в душе другого.

– Посмотри, как сияет небо, оно смотрит на нас!

Души их сливаются теперь воедино, осененные этим нисшедшим с высоты благословением.

– Какое счастье!

Но вот минуты парения прошли, они снова опустились на землю.

– Люси, пойдем со мной, и ты посмотришь место, где в один прекрасный день ты поселишься вместе со мной. Пойдем, и я покатаю тебя по пруду. Помнишь, ты как-то писала о том, что тебе приснилось? Мы неслись над тенью Рейнема к монахиням, что трудились при свете факелов; они срубали кипарис, и каждому из нас они протянули по ветке. Так вот, милая, это непременно к добру, то, что рубятся старые деревья[49]. И ты пишешь такие чудесные письма. Я полюбил монахинь за то, что они так хорошо тебя всему научили.

– Ричард! Послушай! Мы с тобой совсем позабыли! Боже ты мой! – она с мольбою поднимает к нему глаза, словно в чем-то себя виня. – Даже если твой отец простит мне, что я не дворянка, он никогда не простит мне, что я католичка. Милый мой, я пошла бы ради тебя на смерть, но тут я все равно ничего изменить не могу. Это выглядело бы так, будто я отреклась от бога; и – о горе мне! – мне пришлось бы тогда стыдиться своей любви.

– Не бойся ничего! – он обвивает рукой ее стан. – Полно! Он будет любить нас обоих, а тебя будет любить еще больше за то, что ты не изменила своей вере. Ты его не знаешь, Люси. На первый взгляд он строг и суров. Но это только так кажется, на самом деле в нем много доброты и любви. Он никакой не святоша. И к тому же, представь себе, когда он узнает, что для тебя сделали монахини, – неужели же он не будет им благодарен так, как благодарен им я? Да, да! Я должен поговорить с ним как можно скорее; я не в состоянии вынести, чтобы ты прозябала в Белторпе, все равно что жемчужина в грязном хлеву. Только знай! Я никак не хочу обидеть твоего дядю. Говорю тебе, я люблю всех и все, что тебя окружает, что так или иначе соприкасается с тобой. Постой! Это чудо, что ты могла вырасти такою там. Но ты же ведь родилась не там, и в жилах твоего отца текла благородная кровь Десборо!.. Был такой полковник Десборо… Полно! Ничего с тобой не случится!

Она в страхе. Она просит его этого не делать. Он увлекает ее за собой.

Лес безмолвен, и вдруг…

– Ну что вы скажете об этой милой пасторали! – произносит уже совершенно другой голос.

Адриен прислонился к возвышающейся над зарослями папоротника сосне. Леди Блендиш откинулась на порыжевшую хвою и, обхватив обеими руками колено, смотрела сквозь открывшийся в зарослях просвет на озаренную луною долину; взгляд ее в эту минуту был напряжен и почти суров.

Из неожиданно донесшегося до их слуха разговора они уловили не больше двух-трех явственно произнесенных слов.

Леди Блендиш ничего не ответила. Внимание Адриена было привлечено раздавшимся в зарослях шорохом, и, сделав несколько шагов по загроможденному корнями склону, он обнаружил внизу грузного Бенсона; поднявшись с земли, тот отряхивал прилипшие к телу семена папоротника и паутину.

– Это вы, мистер Адриен? – окликнул его Бенсон и остановился, тяжело дыша и отирая платком с лица пот.

– Оказывается, это вы, Бенсон, имели наглость стать соглядатаем этих таинств? – в свою очередь сказал Адриен и, подойдя к нему совсем близко, добавил: – Вид у вас такой, будто вас изрядно помолотили.

– Ужасно это все, верно ведь, сэр? – просопел Бенсон. – И главное, батюшка его ничего не знает, мистер Адриен!

– Не беспокойся, Бенсон, он все узнает! Он узнает, какой опасности вы подвергли ваши драгоценные телеса, стараясь ему услужить. Случись мастеру Ричарду вас обнаружить, я за последствия не ручаюсь.

– Как бы не так, – злорадно возразил Бенсон. – Не должно это продолжаться, мистер Адриен. Никогда этому не бывать. Завтра же мы со всем этим порешим, сэр. Это совращение такого благородного юноши, как он; сущий разврат, вот что это такое. Я бы плетьми отстегал эту шлюху, что ввергает в такое непотребство невинного, вот что, сэр!

– Что же ты тогда сам не положил этому конец, Бенсон? Ага, понимаю, ты выжидал… а, спрашивается, чего? Стало быть, не в первый раз ты сопутствуешь Аполлону и мисс Дриопе? Ты что, уже сообщил об этом в главный штаб?

– Я исполнил свой долг, мистер Адриен.

Мудрый юноша повернулся к леди Блендиш и сообщил ей об усердии Бенсона. Глаза его спутницы засверкали.

– Надеюсь, что Ричард поступит с ним так, как он того заслужил, – сказала она.

– Будем возвращаться домой? – спросил Адриен.

– Сделайте мне одолжение, – попросила его леди Блендиш, – распорядитесь, чтобы экипаж был подан к воротам парка.

– Так, значит, вы хотите…

– Я хочу остаться одна.

Адриен откланялся и ушел. Она все еще продолжала сидеть, обхватив руками колено, глядя в сторону подернутой дымкой и пронизанной лучами долины.

– Странная женщина! – пробормотал мудрый юноша. – Такая же странная, как они все. Ей следовало бы принадлежать к роду Феверелов. Как видно, дело идет именно к этому. Черт бы побрал этого старого осла Бенсона! Ни стыда у него, ни совести! Он перебежал мне дорогу.

Тень от кипариса на пруду становилась все меньше. Все выше поднималась луна. Ричард греб, Люси ему пела. Сначала она спела новую французскую песенку, напомнившую ему тот день, когда ее просили что-нибудь для него спеть, а ему совсем не хотелось слушать. «Неужели это был я?» – спрашивает он себя. Потом она спела ему отрывок одной из тех величественных григорианских песен[50], от которых, где бы вы их ни услыхали, над головой у вас сразу же вырастают своды собора. Молодой человек бросил весла. Под необычное торжественное звучание этих песен любовь его становилась чем-то священным; звуки эти уносили его в рыцарские времена, напоминали о благоговейном служении даме.

Он словно повис между небом над головой и небом, отраженным в воде; словно плыл под звуки ее голоса; луна поднималась еще выше и прорывалась сквозь гряду летучих облаков наверху и внизу – а он плыл под звуки ее голоса: другого он ничего не слышал! Это и было счастьем.

Пора расставаться. Осторожно подгребает он к берегу.

– Никогда не была я такой счастливой, как сегодня, – шепчет она.

– Люси, милая, взгляни только. Огни старого замка светятся в воде. Взгляни, там вот ты будешь жить.

– А где твоя комната, Ричард?

Он показывает ей свои окна.

– О, Ричард! Если бы я могла сделаться одной из горничных, тех, что прислуживают тебе! Я бы больше ни о чем не просила. Как она, верно, счастлива!

– Любовь моя, ангел мой! Ты будешь счастлива; только знай: в этом доме прислуживать все будут тебе, и я первый, Люси.

– Милый мой! А завтра я получу от тебя письмо?

– Да, к одиннадцати часам. А я?

– Конечно, получишь, Ричард.

– Том будет его дожидаться. Только смотри, чтобы оно было длинное! Тебе понравилось последнее, что я написал?

Не говоря ни слова, она прижимает руки к груди, где оно покоится, и он все понимает. Вот какой бывает любовь! Как милостивы к ней небеса!

Резкий скрежет лодки о прибрежную гальку выводит их из забытья. Он выскакивает из лодки и помогает ей сойти на берег.

– Посмотри! – говорит она, когда он выпускает ее из своих объятий и краска понемногу сходит с ее лица. – Посмотри! – лицо это изображает страх, который она, может быть, даже немного и ощутила. – Кипарис тянется к нам. Послушай, Ричард! Он и вправду тянется!

Но он смотрит больше на нее, чем на кипарис, он в восхищении от этих восторженно поднятых бровей…

– Знаешь, ничего этого нет и в помине, Люси. Пусть тебе не думается об этом, милая! А уж если что привидится, то пусть это буду я.

– Любимый мой, ты же всегда мне снишься.

– До завтра, Люси! Утром письмо, а вечером – ты сама. О, какой это будет счастливый день!

– А ты точно придешь, Ричард?

– Если буду жив, Люси.

– Не говори таких вещей, Ричард, умоляю тебя. Я ведь все равно тебя не переживу.

– Давай лучше помолимся, Люси, чтобы, когда придет время умирать, мы умерли бы вместе. Смерть или жизнь, но только с тобою! Кто это там? Я вижу какую-то фигуру… не Том ли это? Ба, да это Адриен!

– Так это мистер Харли? – девушка вся задрожала.

– Как это он смеет сюда ходить! – вскричал Ричард. Однако появившийся вдали Адриен, вместо того чтобы подойти к ним, направился в обход пруда – так, как будто он ничего не заметил. Крадучись, они уходили, как вдруг он окликнул Ричарда. Потом еще раз. Люси стала просить Ричарда пойти к нему, однако юноша предпочел вызвать находившегося поблизости Тома и послать его вместо себя узнать, что от него хотят.

– А как по-твоему, он увидел меня? Он меня узнал? – прошептала Люси, дрожа от страха.

– Ну и что такого, если и увидел, милая? – сказал Ричард.

– О, если это случилось, любимый мой… не знаю, но у меня какое-то предчувствие. О нем ты мне ничего сегодня не рассказал, Ричард. Какой он? Добрый?

– Добрый? – услыхав этот простодушный вопрос, Ричард взял ее за руку и крепко ее сжал. – Он любит хорошо поесть; вот и все, что я знаю об Адриене.

Потом он припал к этой руке губами, и поцелуй его замер и длился еще, когда возвратился Том.

– Ну что там?

– Мистер Адриен хочет непременно поговорить с вами, – ответил Том.

– Поди к нему, милый мой! Поди сию же минуту, – просит Люси.

– О, до чего же я ненавижу Адриена! – юноша скрежещет зубами.

– Иди, Ричард! – просит его Люси. – Том, наш добрый Том проводит меня домой. До завтра, любимый мой! До завтра!

– Ты что, хочешь поскорее расстаться со мной?

– Какой ты нехороший! Не надо тебе идти со мной сейчас. Может быть, у него к тебе важное дело, милый. Подумай об этом, Ричард!

– Ступай назад, Том!

Услыхав столь решительное приказание, хорошо обученный Том отходит шагов на десять в сторону и старается на них не глядеть. Потом Ричард поручает ему проводить свою ненаглядную домой. Сердцу этого не выдержать. Ричард кидается к Адриену:

– Зачем это я тебе понадобился, Адриен?

– Что мы с тобой, секунданты, или собираемся сами драться на дуэли, задира ты этакий? – ответил Адриен. – Ничего мне от тебя не надо; хочу только спросить, видел ли ты Бенсона.

– А где это я мог увидеть Бенсона? Какое мне дело до Бенсона?

– Конечно же, нигде – этот старый крот умеет все делать втихую! Мне надо найти его, чтобы он распорядился подать карету леди Блендиш к воротам парка. Я думал, что он попался тебе где-нибудь по дороге – я так неожиданно наткнулся на него в лесу со стороны замка. Что с тобой, мой мальчик?

– Ты видел его там?

– Скорее всего, он выслеживал там Диану. Он усомнился в ее целомудрии, – продолжал Адриен. – Ты что, решил сломать это дерево?

Прижавшийся к кипарису Ричард изо всех сил старался расшатать неподатливый ствол. Наконец он отступился от него и направился к ясеню.

– Ты его погубишь! – вскричал Адриен. – Он уже и так валится. Вот что, спокойной ночи, Ричи. Увидишь Бенсона, не забудь ему все сказать.

В это время широкая тень злосчастного Бенсона заколыхалась на освещенной луною дороге. Мудрый юноша только захихикал и стал обходить пруд, то и дело поглядывая назад.

Очень скоро он услыхал крик о помощи – это было похоже на рев издыхающего в корчах дракона. Адриен спокойно расположился на траве и принялся глядеть на воду. Когда рев этот повторился, отдаваясь вокруг громкими раскатами эха, то вот какие мысли пробудились в голове мудрого юноши: «„Судьба ведет себя с нами, как еврей-ростовщик: она оттягивает предстоящее нам наказание", – говорится в «Котомке пилигрима», или еще что-то в этом роде. Небесам, очевидно, полюбился Бенсон, если его сразу же наказали. Мастер Ричи что порох. У него это, видно, от Граффуда[51]. Кровь-то как-никак сказывается. Наместо припарок ему бы надо «Котомку пилигрима». Завтра нас всех созовут, будет целое столпотворение, и, может статься, всем нам еще придется поехать в город. Что же, совсем это не худо для человека, который столько настрадался от скуки. Бенсон поет: подумать только, старый пес еще дышит! Он воет на луну. Ну что ж, поглядим на нее. Ей-то ни до чего нет дела: Ей все равно: воркуй мы тут, как голубки, или рычи, как стадо львов. До чего же она довольна собой. И надо сказать, что у нее нет предпочтения ни к Бенсону, ни к Купидону. Если бы, например, того и другого высекли, она все так же бы улыбалась. Кто же это все-таки был, ворон или Бенсон? Больше не воет. Притих. Какие-то гортанные звуки: не то лягушачье ква-ква-ква, не то хриплое карканье ворона. Того гляди, он его еще и прикончит. Пора идти на выручку. Спасителю достается больше чести, когда жертва при последнем издыхании, чем тогда, когда он предотвращает катастрофу… Эй, что там такое?»

Мудрый юноша поднялся и неторопливо зашагал к полю битвы, где Святой Георгий тяжело дышал, попирая поверженного Дракона.

– Ба, Ричи! Так это ты? – вскричал Адриен. – Что тут такое творится? Кто это там еще? Черт возьми, да это же Бенсон!

– Заставь эту скотину встать, – попросил Ричард, тяжело дыша и потрясая большим ясеневым суком.

– Как видно, он уже не может, мальчик мой. Что ты с ним сделал?.. Бенсон! Бенсон!.. Послушай, Ричи, дело его худо.

– Все это одно притворство! – диким голосом вскричал Ричард. – Будет он теперь меня выслеживать! Говорю тебе, все это притворство! Поделом ему, шпиону. Пусть встает!

– Ненасытное ты существо! Брось сейчас же эту махину.

– Он, видите ли, отцу уже написал, – вскричал Ричард. – Шпион несчастный! Пускай встает!

– О-о-о! Мочи нет! – прохрипел Бенсон. – Мистер Адриен, вы свидетель, что он… мне спину!.. – и последовало громыхающее невнятное мычанье.

– Должно быть, спина твоя тебе теперь дороже всего остального, – пробормотал Адриен. – Послушай, Бенсон! Будь же мужчиной. Мастер Ричард бросил свою дубину. Вставай и ступай домой, там уж поглядим, что над тобой учинили.

– О-о-о! Это же дьявол! Мистер Адриен, сэр, это же дьявол! – вопил Бенсон, продолжая лежать и только повернувшись на бок, чтобы не так было больно.

Адриен схватил Бенсона за шиворот и насильно его посадил. Тут взору его предстало все, что содеял в гневе его подающий надежды ученик. Куртка несчастного дворецкого была вся разорвана и измята; шляпа раздавлена; сам же он был до того перепуган, что дрожал как осиновый лист, боясь, как бы его жестокий палач не накинулся на него снова. Ричард стоял над ним, сжимая в руке большой сук; на лице его не было ни малейшего проблеска жалости.

Бенсон с трудом повернул голову, чтобы взглянуть на него, и тут же застонал:

– Не встану я! Нет, ни за что не встану! Он снова примется меня убивать! Мистер Адриен! Коли вы будете стоять так и смотреть, вы тоже под суд пойдете, сэр… Не подымусь я, покамест он не уйдет.

Не было никакой возможности убедить Бенсона подняться, пока мучитель его стоял рядом. Адриен отвел Ричарда в сторону:

– Еще немного, и ты бы убил этого несчастного, Ричи. Хватит с тебя и того, что ты сделал. Посмотри на его лицо.

– Этот трус присел, когда я его бил, – сказал Ричард. – Я хотел отхлестать его по спине. Он стал вертеться. Я предупредил его, что будет больнее.

Услыхав о столь цивилизованном проявлении дикости, Адриен широко раскрыл рот.

– Неужели ты мог это сказать? Это просто восхитительно. Так и сказал: «не то будет больнее»?

Адриен еще раз раскрыл рот, чтобы разразиться новым взрывом смеха.

– Вот что, – сказал он, – Экскалибур[52] сделал свое дело. Брось его теперь в пруд. И знай, сейчас сюда придет леди Блендиш. Нельзя позволять себе такое в присутствии женщины. Поди ей навстречу и скажи, что шум этот поднялся оттого, что резали быка. Нет, лучше скажи, Аргуса.

Со свистом, на который все болячки Бенсона отозвались стоном и дрожью, длинный сук взлетел в воздух, а Ричард круто повернулся и кинулся навстречу леди Блендиш.

Адриен поднял Бенсона и поставил его на ноги. Грузному дворецкому явно хотелось вызвать как можно больше сочувствия к своему избитому телу. При каждой попытке сдвинуться с места тело это содрогалось. Стоны и мычанье наводили ужас.

– Сколько же стоила твоя шляпа, Бенсон? – спросил Адриен, в то время как тот надевал ее на голову.

– Двадцать пять шиллингов, мистер Адриен! – промямлил Бенсон, погладив вмятины.

– Так знай, что ты еще дешево отделался! – сказал Адриен.

Бенсон, пошатываясь, сделал несколько шагов, в промежутках испуская стоны, обращенные к своему жестокому утешителю.

– Это дьявол, мистер Адриен! Да, сэр, я уверен, что это настоящий дьявол. О-о-о! Дьявол! Не могу я идти, мне с места не сдвинуться, мистер Адриен. Надо, чтобы мне кто-то помог. И надо послать за доктором Клиффордом, сэр. Я больше уже ни на какую работу не буду годен. Косточки во мне целой не осталось, мистер Адриен.

– Видишь ли, Бенсон, все это случилось из-за того, что ты объявил войну Венере. Надеюсь, что горничные наши тебя подлечат. Скажи-ка мне лучше, ты с экономкой как, в дружбе или нет? Все ведь теперь от этого зависит.

– Я всего-навсего верный слуга, мистер Адриен, – пробурчал незадачливый дворецкий.

– В таком случае, единственная твоя подруга – это кровать. Ступай к ней, и чем скорее, тем лучше, Бенсон.

– Да я шагу ступить не могу, – Бенсон решительно остановился. – Надо, чтобы мне помогли, – захныкал он. – Как вам не стыдно еще уговаривать меня, чтобы я шел, мистер Адриен.

– Согласись, что вес у тебя такой, что нести тебя я не могу, – сказал Адриен. – Впрочем, как я вижу, мастер Ричард настолько любезен, что идет мне на помощь.

Едва только Бенсон услыхал эти слова, как ноги его тут же обрели силу, и он заковылял один.

Леди Блендиш встретила Ричарда в волнении.

– Я ужасно перепугалась, – сказала она. – Скажи мне, что это были за крики?

– Просто кое-кто расправился с соглядатаем, – ответил Ричард, после чего леди Блендиш улыбнулась, ласково посмотрела на юношу и потрепала его по волосам.

– И это все? Да будь я мужчиной, я бы так поступила сама. Поцелуй меня.