"Испытание Ричарда Феверела" - читать интересную книгу автора (Мередит Джордж)

ГЛАВА X Ричард подвергается предварительному испытанию, и в связи с этим рождается афоризм

Решиться на поступок, в известной степени граничащий с геройством, и, совершая его, прибегнуть к заведомой лжи, и тем самым основательно задуманное дело начисто погубить – все это легко может показаться крайнею степенью падения, если только мы не вспомним о том, каким бывает человек в раннюю пору жизни. Юный Ричард покинул кузена Остина, бесповоротно решив принести покаяние и испить уготованную ему чашу горечи. И он действительно эту горечь испил, и не одну чашу, – и до самого дна, и, однако, все оказалось напрасным. Отстои снова всплыли наверх, плавали у самых краев и сделались в три раза горше. Если не считать благотворного влияния Остина, он оставался тем же самым мальчиком, который сунул в руку Тома Бейквела золотую монету и спички – в принадлежавшую фермеру Блейзу скирду. Нужно ведь много времени, чтобы доброе семя созрело; нельзя изменить характер мальчика за минуту. Достаточно уже того, что доброе семя было заложено. Дорогою в Рейнем он выходил из себя, вспоминая только что перенесенное унижение, и фигура толстого владельца Белторпа раскаленною медью врезалась ему в мозг, и ему становилось еще больнее от снисходительности фермера и от сознания, что правда была не на его стороне. Как уязвленная гордость ни слепила его внутренний взор, Ричард ясно это все понимал и еще больше ненавидел за это своего врага.

Грузный Бенсон звонил уже к обеду, когда Ричард вернулся в Абби. Мальчик кинулся к себе в комнату, чтобы переодеться. Случайно или нет, но книга изречений сэра Остина оказалась на туалетном столике и – раскрытой. Причесываясь второпях, Ричард заглянул в нее и прочел:

«Пес возвращается на блевотину свою; Лжец бывает вынужден пожинать плоды своей Лжи».

Внизу было приписано карандашом: «Речение дьявола!»

Ричард побежал вниз; у него было такое чувство, будто отец отхлестал его по лицу.

Сэр Остин заметил, что щеки его сына горят. Он пытался заглянуть ему в глаза, но Ричард опустил голову и, угрюмо уставясь в тарелку, продолжал жевать, всем видом своим являя жалкую копию с увлечением предававшегося этому же занятию Адриена. Да и мог ли он испытать все радости истого эпикурейца, если ему с трудом только что удалось проглотить «Речение дьявола».

Грузный Бенсон прислуживал за этим злосчастным обедом. Гиппиас, который обычно во время еды молчал, на этот раз, словно разбуженный этой неестественной тишиной, оживился, точно филин в ночи, и много говорил о своей книге, своем пищеварении и рассказывал виденные им сны, Алджернон и Адриен все это терпели. Он рассказал один странный сон: он видел себя молодым и богатым, неожиданно очутившимся в поле; он шел по этому полю и срывал росшие там бритвы и, как раз в ту минуту, когда изящными, как у француза – учителя танцев, шажками достиг середины поля, растерялся, обнаружив тропу, свободную от сих кровожадных растений из стали, по которой ему и следовало идти, если бы только он с самого начала ее разглядел; и он остановился перед этой тропою.

Братья Гиппиаса посмотрели на него, и глаза обоих недвусмысленно призывали его там и остановиться. Сэр Остин, однако, вытащил свою записную книжку и записал пришедшую ему в голову мысль. Сочинитель афоризмов может собирать цветы даже с выросших в поле бритв. Разве сон Гиппиаса не имел прямого отношения к тому, что происходило с Ричардом? Ведь стоило ему только пристальнее вглядеться, и он пошел бы по незаросшей тропе; он ведь тоже делал изящные шажки до тех пор, пока не оказался со всех сторон окруженным безжалостными лезвиями. На этом-то сэр Остин и построил свое поучение сыну, когда они остались вдвоем. Маленькая Клара чувствовала себя еще слишком слабой для того, чтобы ей разрешили остаться за десертом, и в столовой, кроме них двоих, никого больше не было.

Странная это была встреча. Можно было подумать, что они не видели друг друга целую вечность. Отец взял сына за руку; они не обмолвились между собою ни словом. Едва ли не все было сказано наступившим меж ними молчанием. Мальчик не понимал отца; тот очень уж часто противился его желаниям; временами ему казалось, что он ведет себя как-то нелепо; однако это отеческое пожатие руки красноречиво свидетельствовало о том, как горячо он любим. Раз, другой мальчик пытался отдернуть руку: он понимал, что вот-вот размякнет. Гордый и непокорный дух нашептывал ему, что он должен быть тверд, решителен, непреклонен. Твердым он вошел в кабинет отца; твердым посмотрел ему прямо в глаза. Сейчас ему уже было не выдержать этого взгляда. Отец тихо сел с ним рядом; он был даже ласков с сыном, так он его любил. Губы баронета шевелились. Про себя он молился за него богу.

Постепенно в груди мальчика пробудилось ответное чувство. Любовь – это та волшебная палочка, от прикосновения которой и каменное сердце начинает источать влагу. Ричард противился ей, отстаивая затаенное в его глубинах противоборство. На глазах у него выступили слезы; это были горячие слезы, и возведенные гордыней плотины были перед ними бессильны. Слезы эти начали падать с постыдною быстротою. Он больше уже не мог скрыть их, не мог подавить рыданий. Сэр Остин притянул его ближе, еще ближе к себе, пока голова мальчика не прильнула к его груди.

Через час Адриен Харли, Остин Вентворт и Алджернон Феверел были вызваны в кабинет сэра Остина.

Адриен явился последним. Было что-то одновременно властное и вместе с тем располагающее к себе в манерах мудрого юноши, когда он плюхнулся в кресло и, обхватив пальцами лоб, взирал сквозь них на своих пребывающих в заблуждении родичей. С беспечностью человека, который проницательностью своей предвидел опасность, а стараниями своими ее в последнюю минуту предотвратил, Адриен закинул ногу на ногу и, в то время как между остальными тремя завязывался разговор, иногда только вполголоса вставлял:

подражая при этом старинной балладе. Покрасневшие глаза Ричарда и взволнованный вид баронета убеждали его, что между отцом и сыном произошло объяснение и что они помирились. Это хорошо. Теперь баронет с легкой душою за все заплатит. Адриен успел подытожить свои соображения по этому поводу и лишь рассеянно слушал, когда баронет попросил присутствующих отнестись со всем вниманием к тому, что он должен им сообщить и что собравшиеся уже прекрасно знали, а именно: что был совершен поджог и сын его оказался замешан в этом злодеянии, что поджигатель сидит в тюрьме и что, по его убеждению, родные Ричарда должны теперь сделать все от них зависящее, чтобы его освободить.

Вслед за этим баронет заметил, что он уже побывал в Белторпе и сын его – тоже; добавив, что, по всей видимости, Блейз расположен пойти навстречу его желаниям.

Светильник, который надлежало поднять, дабы озарить все, что втайне друг от друга делали эти скрытные люди, постепенно ширил свои лучи; и по мере того, как одно признание следовало за другим, обнаружилось, что обстоятельства дела известны всем; все, оказывается, уже побывали в Белторпе; все, кроме мудрого юноши Адриена, который, соблюдая подобающую почтительность, все-таки саркастически пожал плечами и выразил свое несогласие с предпринятыми действиями, заметив, что тем самым они отдают себя в руки означенного Блейза. Мудрость его воссияла в произнесенной им речи, такой убедительной и лаконичной, что, если бы только в основу ее не было положено непризнание главенства чести, она могла бы поколебать сэра Остина. Но речь эта зиждилась на соображениях сугубо практических, и у баронета был наготове свой собственный более убедительный афоризм, чтобы ее опровергнуть: «Практические соображения – это человеческая мудрость, Адриен Харли. Мудрость господня – это поступать так, как нам велит справедливость».

Адриен подавил в себе желание спросить сэра Остина, находит ли он справедливым противодействие закону. Обитатели Рейнема избегали применять тот или иной афоризм на практике.

– Насколько я понимаю, – сказал он, – Блейз согласен не настаивать на обвинении.

– Ну конечно же, не станет он этого делать, – заметил Алджернон. – Да черт с ним! Деньги свои он все равно получит, а чего ему еще надо?

– С этими землевладельцами не так-то просто сторговаться. Впрочем, если он действительно согласен…

– Он мне обещал, – сказал баронет, гладя сына по голове.

Юный Ричард посмотрел на отца; ему, как видно, хотелось что-то сказать, но он промолчал; сэр Остин счел это молчание немым принятием его ласки и сделался с ним еще ласковее. От Адриена же не укрылась некоторая сдержанность мальчика, и, так как мудрый юноша был не особенно доволен, что хозяин дома видит в нем одну только праздность и не ценит ни проницательности его, ни остроты ума, он приступил к перекрестному допросу мальчика, стремясь выведать у него, кто говорил с владельцем Белторпа последним.

– Должно быть, я, – пробормотал Ричард и отдернул руку.

Адриен нацелился на добычу:

– И ты ушел от него, убежденный в его дружелюбии?

– Нет, – ответил Ричард.

– Нет? – в один голос переспросили изумленные Феверелы.

– Нет, – стыдливо повторил Ричард и отодвинулся от отца.

– Так что же, он встретил тебя враждебно? – осведомился Адриен, улыбаясь и потирая руки.

– Да, – признался мальчик.

Все теперь представало в ином свете. Внимательно следивший за каждым словом своего подопечного, Адриен восторжествовал – оттого что свет этот пролил он и, повернувшись к Остину Вентворту, сказал, что тот не должен был заставлять мальчика идти в Белторп. Остин огорчился. Он подумал, что у Ричарда не хватило решимости все довести до конца.

– Я считал, что он был обязан пойти туда, – промолвил он.

– Да, обязан, – решительно подтвердил баронет.

– Но вы же видите, к чему это привело, – вступился Адриен. – Повторяю, с этими землевладельцами не так-то легко сторговаться. Что до меня, то я бы предпочел попасть в руки полицейского. Мы теперь в полной зависимости от этого Блейза. Что же он тебе говорил, Ричи? Скажи. Как он это выразил на своем фермерском языке?

– Он сказал, что упечет Тома Бейквела на каторгу.

Адриен потер руки и улыбнулся еще раз. Раз так, то они могут позволить себе бросить вызов мистеру Блейзу, многозначительно сообщил он и, снова таинственно намекнув на пунического слона, попросил своих родственников не волноваться. На его взгляд, они придают слишком большое значение соучастию Ричарда в этом деле. Парень тот удивительный тупица; свет еще не видывал таких поджигателей: скорее всего он обошелся без всяких сообщников. Такого случая еще не было в анналах деревенских поджогов. Право же, никакой суд не согласится со столь безрассудным утверждением, будто четырнадцатилетний мальчик подговорил взрослого детину поджечь скирду. Если стать на эту точку зрения, то окажется, что мальчик и впрямь «родитель взрослого мужчины»[31], а судьи ведь не склонны вдаваться в метафизику и поэзию; скорее всего они обратятся к здравому смыслу.

Как только он кончил говорить, Остин со свойственной ему прямотою спросил, что он считает нужным сделать.

– Должен признаться, Адриен, – сказал баронет, услыхав, как тот осуждает Остина за его недомыслие, – я так просто не знаю, как поступить. Я слыхал, что этот парень Бейквел твердо решил не впутывать в дело моего сына. Не помню, что и когда так порадовало меня, как это известие. Это свидетельствует о том, что этот простолюдин являет пример врожденного благородства, какого недостает подчас многим джентльменам. Мы обязаны сделать для него все, что только окажется в наших силах.

И сказав, что считает нужным еще раз сходить в Белторп, чтобы узнать о причинах происшедшей в фермере разительной перемены, сэр Остин поднялся с кресла.

Он еще не успел уйти, когда Алджернон спросил Ричарда, соизволил ли фермер представить какие-либо доводы, и тогда мальчик рассказал о «сговоре со свидетелями» и о словах Коротыша: «К присяге я не пойду», при которых Адриен покатился со смеху. Даже баронет, и тот улыбнулся этому тонкому различию между тем, чтобы присягнуть и пойти к присяге.

– До чего же эти люди плохо понимают друг друга! – воскликнул он. – В их представлении различие в словах превращается бог весть во что. Я разъясню это Блейзу. Пусть он знает, что это непонимание у них в крови.

Ричард увидел, что отец его все еще взволнован. Адриену тоже было не по себе.

– Идти опять в Белторп – это значит все испортить, – сказал он. – Дело решится завтра и без этого; у Блейза нет никаких свидетелей. Этот старый пройдоха хочет только вытянуть из нас побольше денег.

– Нет, – возразил Ричард, – дело тут вовсе не в деньгах. Не иначе как он убежден, что мы подкупили его свидетелей, как он это называет.

– А что, если так оно и есть, мальчик мой? – выпалил Адриен. – Фермер потерял к нам доверие.

– Блейз сказал мне, что если мой отец даст слово, что никакого подкупа не было, он поверит. А отец это слово даст.

– В таком случае, – сказал Адриен, – надо уговорить его туда не ходить.

Остин испытующе посмотрел на Адриена и спросил, действительно ли он думает, что подозрения фермера обоснованны. Мудрого юношу нельзя было сбить с толку. Ему, оказывается, стало известно, что свидетели говорили довольно неуверенно и, подобно Коротышу, готовы были побожиться, но отказывались идти к присяге. О том, откуда ему это стало известно, он предпочел умолчать, однако еще раз повторил, что надо помешать баронету идти в Белторп.

В то время как сэр Остин уже шел туда по тропе, он вдруг услыхал, что кто-то бежит за ним вслед. Было темно, и, не узнав сына, он грубо оттолкнул коснувшуюся его плаща руку.

– Это я, сэр, – едва переводя дух, произнес Ричард. – Простите меня. Вам не надо идти туда.

– Но почему? – спросил баронет, обнимая сына.

– Только не сейчас, – продолжал мальчик. – Вечером я вам все расскажу. Мне надо повидать фермера самому. Это была моя вина, сэр. Я… я солгал ему, а солгавший должен сам пожинать плоды своей лжи. Простите меня за то, что я вас так опозорил, сэр. Я это сделал… я думал, что спасу этим Тома Бейквела. Позвольте, я пойду к фермеру один и скажу ему всю правду.

– Ступай, а я подожду тебя тут, – ответил отец.

Ожидая сына, баронет около получаса расхаживал взад и вперед в темноте; верхушки старых вязов клонились долу, в воздухе трепетали сухие листья; на шепот их откликалось теперь его сердце. Наполнявшая его высокая радость передавалась природе. Сквозь проносившееся над ним дыхание осени, сквозь скорбные стенания Матери-Природы на этой опустошенной земле[32] он слышал звуки, утверждавшие благостность распорядка вселенной, и эта благостность открылась ему в человеческой доброте, в сердце обожаемого им сына, который только что был с ним; она утвердила его веру в конечную победу добра внутри нас, без которой природа теряет гармоничность свою и смысл и становится скалою, камнем, деревом – и больше ничем.

В этом мраке, в то время как сухие листья били его по лицу, родилось новое изречение.

«Существует один-единственный путь, которым душа постигает счастье: ей надо взойти на вершину мудрости, и она увидит оттуда, что все в этом мире имеет свое назначение и служит на благо человеку».