ОККУПАЦИОННЫЕ ВОЙСКА ВО ФРАНЦИИ

Три золотых дня покоя. Дни, когда распускались разные слухи. Что теперь? Эта кампания кончилась. Что будет дальше?

Слух первый: Возвращаемся обратно в Рейх! — из самого верного источника!

Слух второй: Едем в Ораниенбург! Для восполнения потерь (и снова для несения караульной службы?).

Слух третий: В Дахау! — самое неприятное место для переформирования нашей дивизии.

Слух четвертый: Все чепуха! Теперь от полкового посыльного мотоциклиста известно наверняка, что мы едем на те самые квартиры в Швабии, которые занимали перед дивизионными маневрами в Мюнзингене.

Вот прекрасно! Я уже вижу себя за накрытым столом в уютной кухне матушки Штольп в Лауфене на Некаре, передо мной горячий кофейник под войлочным колпаком…

Мальчишка, мальчишка! И хорошенькая Матильда в соседнем доме напротив. Быть может, Петерайт больше уже не вернется на эту квартиру? И мне теперь уже не шестнадцать, а семнадцать!

Наша дивизия двинулась на север. Машина за машиной, выдерживая положенную дистанцию.

Справа от нас тянулись длинные колонны пленных, тоже шедших на север. Какая теперь у них цель? Наверное, уволят с военной службы в каком-нибудь лагере и отправят домой. Порядком разрушенной в некоторых местах стране требуются их руки для строительства.

Чем дальше мы продвигались на север, тем заметнее были следы боев. Здесь обороняющиеся еще оказывали сильное сопротивление, но все проиграли нашему новому способу ведения боевых действий, нашему вооружению и боевой технике, обеспечивающим скорость. А у французов осталось много вооружения времен Первой мировой войны.

Вообще-то нам надо было ехать восточнее. Такое впечатление было у меня. Такие знания я почерпнул из французского школьного атласа, найденного мной в придорожной канаве. И вот уже поступает объяснение «знатоков»: в Париже нас погрузят на железную дорогу и отправят в Штутгарт. Вечером солнце светило нам прямо в глаза, значит, мы ехали прямо на запад, и это было далеко южнее Парижа. И слишком хитрый полковой мотоциклист-посыльный появляется перед машинами: «Швабские девушки подождут! Новое сообщение! В Шербуре мы садимся на корабли и отправляемся в Норвегию!» Услышав от нас в ответ: «Полижи нам жопу, ты, слива!» — он со смехом помчался дальше.

У нас была короткая техническая остановка и привал для приема пищи. Потом колонны двинулись в ночь снова неизвестно куда. Узкие прорези в светомаскировочных щитках на фарах давали только узкий пучок света. Это действовало утомляюще после долгой поездки по жаре. И тем не менее так ехать было гораздо легче, чем совсем без света, ориентируясь только по белой тряпке, вывешенной на кузове впереди идущего грузовика, как это было несколько ночей подряд.

Утром мы приехали на местность, похожую на парк, и остановили машины. Счетчики километража показывали 648 километров, пройденных в колонне.

Монкутан стал на несколько дней промежуточной станцией, а затем машины батальонов потянулись дальше по дорогам, указанным для моторизованного марша. На этот раз было известно, что целью марша является атлантическое побережье на юге Франции.

По прекрасной погоде мы ехали по лучшим дорогам и уже не в том непереносимом режиме к испанской границе. В некоторых прекрасных городках мы останавливались на день, в других — на несколько. Дисциплина в войсках и по отношению к населению была безупречной и отмечалась соответствующими гражданами и бургомистрами, как нам говорили об этом на обычных вечерних построениях. Только один раз случилось происшествие. Во время остановки на отдых в одном дворцовом парке мы решили хозяйственным мылом постирать наши уже стоящие носки и кальсоны в мраморной ванне фонтана, что придало сероватую окраску среде обитания золотых рыбок. Хотя ни одна рыбка не сдохла, после жалобы владельца дворца батальонному командиру штурмбаннфюреру Фортенбахеру нам устроили разнос, начинавшийся словами: «Вы, варвары…» Но когда мы перед отправлением вычистили наше место привала до последней соломинки, нам простили предшествующий проступок.

Брока был временным конечным пунктом нашей поездки поперек Франции. Маленькое местечко находится в 20 километрах севернее большого города Мон-де-Марсан. Там расположился штаб полка.

Но уже через пару недель мы снова были на колесах. Всем обратно на север — охранять демаркационную линию. Штаб 1 — го батальона, где я по-прежнему служил, с одной ротой занял деревушку Дорнеси, заброшенное местечко с неказистыми домами в горной местности в 30 километрах юго-западнее города Авалона.

Всякого рода проверки и инспекции расцвели здесь пышным цветом. Все, кто не нес службу непосредственно на демаркационной линии между Мулином и Шалон-сюр-Сон, были охвачены проверками. Проверка оружия, проверка снаряжения, проверка обмундирования (при этом выяснилось, что галстук времен Первой мировой войны пережил свое второе рождение), и не забывать про вечерние внезапные проверки здоровья. Нам, водителям, предстояло пережить еще ужасную проверку автомобилей. Жаркими летними днями мы лежали под машинами, чистили каждый винтик зубной щеткой, натирали металлические части масляно-бензиновой смесью, отчасти для того, чтобы стереть старую смазку, отчасти для того, чтобы затереть грязь равномерным слоем масла. Но такие хитрости не помогали. Механик беспощадно их разоблачал, проводя по поверхности тонкой отверткой, и извлекал с ее помощью грязь на свет яркого французского солнца.

Когда я в сотый раз отрегулировал клапана моей машины и уже не знал, что бы мне еще можно было улучшить, я получил приятную задачу. Мне доверили почту батальона. Я должен был собирать ее, отвозить на полевой почтамт в Авалоне, забирать поступившую почту и распределять ее по ротам. Естественно, это предоставляло великолепную возможность держаться подальше от нелюбимой службы и вносило в жизнь разнообразие, так как я ежедневно ездил в город по хорошей горной дороге, любуясь видами Мон-дю-Морван.

19 августа я вез двух сослуживцев к зубному врачу и почту. Пытаясь на большой скорости уклониться от встречного автомобиля, ехавшего почему-то по середине дороги, я не справился с управлением, моя машина перевернулась несколько раз и ударилась о кирпичную стену. На удивление, я и мои пассажиры, которых при торможении вынесло через лобовое стекло, отделались легким сотрясением мозга и небольшими травмами. Машина была разбита вся всмятку. Потом, во время расследования, нам удалось доказать офицерам полевой жандармерии, что мы ехали со скоростью не более 65 километров в час, хотя поверить в это было трудно. Я выписался из лазарета через неделю, мои пассажиры — через месяц.

В части мне выдали древнюю колымагу — трофейный «Ситроен». Когда я на нем появлялся на дороге под бренчание облицовки, скрип рессор и астматическое сипение мотора, то вызывал насмешки и улыбки окружающих. Но это длилось недолго. Из Германии прибыло пополнение личным составом и техникой. Я получил «Опель-Блиц» 1940 года выпуска для перевозки личного состава. В ходе переформирования меня назначили в 4-ю роту (пулеметно-минометную). Кроме того, нас сменили на демаркационной линии и перевели в район южнее Бордо.

Хотя перевод по службе может показаться незначительным, он все же открыл новую главу в моей солдатской карьере.

Я попал в замечательную компанию: молодые жизнерадостные парни и бывалые резервисты, дополнявшие друг друга. Вместе их сплачивал молодой командир роты гауптштурмфюрер Шрёдель. Старшина роты, образцово знавший всю внутреннюю службу, никогда не придирался к личному составу. И это делало службу радостной, потому что солдаты не испытывали «давления сверху». Я был рад тому, что окончательно прошла опасность, что меня снова назначат связистом.

Когда мы, проехав около 800 километров, оказались в Ажемо, маленьком городке, расположенном в 80 километрах от испанской границы, и вылезли из машин, мы впервые почувствовали себя обманутыми. Неужели мы здесь должны размещаться? Кроме зеленого луга, тут совершенно ничего не было! Даже какого-нибудь малюсенького сарая. Значит, мы будем жить в палатках! Через час аккуратно разместившись по отделениям и взводам одна рядом с другой появились четырехместные палатки. Мы, водители, «прожженная компания», естественно, создали собственное объединение. Нашим непосредственным начальником был начальник автоколонны. Одной из первых мер было строительство уборных, которые мы, чтобы иметь крышу над головой, установили у стены хлева граничащей с лугом фермы.

Сразу после этого начали устанавливать места для умывания. К ним по шлангам подавалась вода. Мирно задымила полевая кухня. Рота построилась на поверку перед выровненными в ряд автомобилями. Мы сразу же начали строительство казарм в хорошо зарекомендовавшем себя «барачном» стиле. Этим занимались в основном резервисты, среди которых было немало профессиональных плотников. А мы, молодежь, тратили избыток сил на боевую и строевую подготовку или на физическую работу, помогая «старичкам» — тридцатилетним. К вечерней поверке мы уже казались немного заторможенными и освобожденными от избыточных сил.

Вместе с большинством других молодых солдат задним числом, с 1 июня 1940 года, я был произведен в роттенфюреры. Роттенфюрер Мёльцер — в 17 лет стал, по-видимому, самым молодым обер-ефрейтором, носившим немецкий стальной шлем.

Местное население быстро привыкло к нам. Женщины и мужчины держались нейтрально, девушки — сдержанно. Мы же были оккупантами, разве можно было ожидать чего-то другого?

Трактирщики в старых переулках были неприветливы, зато вино было отменным. Хозяева вскоре оценили нас как хороших клиентов. Очевидно, за нашу платежеспособность, и не только при покупках вина. И еще за наше безупречное поведение. Наличие индеек, омлетов, баранины, приготовленных на местной кухне, всегда давало нам повод что-нибудь отпраздновать.

Наши плотники быстро построили бараки и навесы для машин. Начались проверки.

К сожалению, в одно из воскресений произошел очень неприятный случай. Данцер, тот самый мотоциклист, первый за свои отчаянные поездки с донесениями под пушками английских танков получивший Железный крест 1-го класса, в пьяном состоянии ворвался в квартиру одной женщины и попытался ее изнасиловать. Высунувшись из окна, женщина закричала о помощи, ее услышал эсэсовский патруль и арестовал Данцера.

О происшествии последовал доклад в батальон, из батальона — в полк и в дивизию. Для Данцера все обернулось очень плохо. Ворвался в чужую квартиру, совершил попытку изнасилования в состоянии опьянения, подорвал честь войск СС… Это могло бы стоить ему головы, по крайней мере, изгнания с позором из войск СС с последующим заключением в концлагерь. Мы знали это, и Данцер — тоже.

В тот день, когда его должны были отправить на допрос в штаб дивизии, дежурный унтерфюрер обнаружил, что гауптвахта пуста, хотя только что Данцер был на месте.

Была поднята тревога. Пока целая рота осматривала бараки, мотоциклист в сером военном пуловере на мотоцикле DKW-500 без коляски промчался через КПП, выскочил на дорогу, ведущую на восток, и пропал. Данцер удрал на машине, которой владел лучше всего. За ним в погоню отправились Цигенфус, Мёллер, Друкентанер и Папенфус. Подняли всю дивизию. По всему району расположения расставили патрули. После того как мотоциклисты его заметили и пытались догнать на лесистой пересеченной местности, Данцеру удалось уйти от их преследования и исчезнуть. Самого отчаянного мотоциклиста дивизии поймать не удалось.

Через несколько недель после побега Данцера к одному из постов на демаркационной линии примчался посыльный мотоциклист, по манере посыльных, с конвертом в зубах. Невдалеке от часового он убрал газ и взял конверт изо рта. Когда часовой уже протянул руку, чтобы взять пакет, предполагаемый посыльный дал полный газ и исчез за следующим поворотом на нейтральной полосе. Это был находившийся в розыске Данцер. Через несколько месяцев его поймали в Марселе и выдали немецким властям.

В Дахау после суда за все преступления, в том числе и дезертирство, он был лишен наград, с позором изгнан из войск СС и казнен.

В августе мы получили новые пулеметы MG-34. По сравнению с чешскими пулеметами у них было много преимуществ, но и недостатков тоже хватало. Сначала о преимуществах: подача патронов производилась не из магазина, а из ленты. Это позволяло без перезаряжания делать сразу не 30, а 150 выстрелов. Но вскоре мы заметили, что он гораздо тяжелее и неудобнее привычного чешского пулемета.

Полевая почта работала великолепно. Регулярно на вечерней поверке раздавали письма. Наши резервисты с нетерпением ждали вестей от своих жен о том, выпал ли молочный зуб у старшенького или зарос ли родничок у младшенького.

Для нас, молодых, самой большой радостью дня было получать письма от девушек. Каждый, получивший письмо, забивался в тихий уголок, чтобы без помех можно было углубиться в чтение строк, выведенных любимой рукой. Они устраивались на ящиках с патронами, в кабине своей машины или на поваленном стволе сосны. Учитель Макс Хайнеке, постоянно дававший нам уроки, толстый Енсен фон дер Ватеркант, в гражданской профессии хозяин транспортной конторы, его товарищ Герман Хебер из Швабии и его земляк Отто Арнольд, бывший крайсляйтер, пошедший в войска СС добровольцем и теперь служивший простым солдатом, Мик, он же Михель Друкентанер из Зальцкаммергута, мотоциклист-посыльный, его товарищ Зигфрид Папенфус из Ризенбурга в Западной Пруссии, которого всегда звали только «Буви», и «Циги», или Ханс Цигенфус, мотоциклист-посыльный с невзрачной фигурой, не сердившийся, если мы высказывали сомнения в его арийском происхождении из-за его кривых ног. Старшие и младшие образовали, дополняя друг друга, единую общность, несмотря на то что происходили из разных гау Германии: тут были и гамбуржцы и мюнхенцы, берлинцы и венцы, рейнландцы и австрийцы. Не было никаких границ между землячествами. Друг с другом мы разговаривали на нашем диалекте, так же, как и нахальные берлинцы на своем грубо звучащем рейнско-римском. Наряду с Хебером был еще Хеберле, чтобы подтвердить его подлинно швабское происхождение — они, естественно, как и все их земляки, говорили со швабским акцентом. Этот конгломерат возрастных групп, личных происхождений и землячеств, к которым применялись равные подходы, в результате способствовал боеспособности и неуязвимости наших войск. Во время жесткой дальнейшей подготовки, в которой применялся опыт, полученный во время кампании, предпочтение отдавалось занятиям в обстановке, максимально приближенной к боевой. После них обязательно обсуждались допущенные ошибки. Теперь большое внимание уделялось арьергардным боям, вести которые англичане были великие мастера.

Осенью мы покинули наши бараки в Ажемо, ставшие уже обжитыми и уютными, и моторизованным маршем направились через Сен-Север в Базас.

С тех пор рота для продолжения общего образования была размещена на побережье Бискайского залива, чтобы мы впредь знали, что воспевается в шлягерах. Биарриц пришелся бы нам по сердцу, если бы мы там оказались в мирное время. А когда мы были там, пляжи уже опустели, улицы обезлюдели, а многие места развлечений переключились на публику в серой полевой. Нельзя было нигде присесть так, чтобы через несколько минут к тебе на колени не уселась более или менее молодая девушка в короткой юбочке. И еще через пару минут совершенно невинного бойца, если он, конечно, слишком энергично не протестовал, утаскивали, раскладывали и разделывали.

В Базасе мы остановились в пустующем (или освобожденном для нас) монастыре: кельи, залы, галереи, очень много холодного камня и угрюмости. В кельи загрузили оружие и боеприпасы, залы были переоборудованы под спальные помещения. Мы настелили дощатые полы, поблизости от окон поставили печи, трубы которых вывели в окна. Из досок и реек смастерили кровати, стены облицевали деревянными панелями и всем помещениям дали единые названия.

Самым храбрым и заслуженным за кампанию на западе вручили Рыцарские кресты. Фюрер «Лейбштандарте СС Адольф Гитлер» Зепп Дитрих тоже был награжден. Напрасно дивизия ждала, что наградят ее командира, чем признают ее подвиги и жертвы. Ни для кого не было секретом, что причиной тому был Ле-Парадиз, убийство английских пленных. Также напрасно мы ждали, что за это убийство виновные будут преданы суду. Эта тема для нас была непонятной и закрытой.

Я сам часто задавался вопросом, мог ли я тогда что-нибудь сделать, чтобы предотвратить расстрел? Я никогда не забуду требовательные жесты солдат с семейными фотографиями в руках и их видимое отчаяние. Они навсегда остались тяжким грузом на моей душе.

Борьба — это одно, а убийство — это другое. Для меня, мальчишки, это было ключевое переживание особого рода. И оно еще на многое повлияет.

Тем временем меня назначили водителем батальонного врача доктора Эрзама, прозванного «доктор Граузам» («Свирепый»). На шестицилиндровом «Опель Супер-Сикс», нашей семейной машине с мягкой подвеской, или низком трофейном «Ситроене» я возил его по рассредоточенным ротам. Доктор Эрзам был настоящим великаном и вид его вызывал страх. Мощная голова, покрытая темными волосами, с длинными шрамами по щекам и подбородку, на бычьей шее сидела на широченных плечах. Глухой бас голоса полностью соответствовал фигуре этого человека. При посещении лазарета он с удовольствием поднимал театральный шум и напускал на себя показную грубость, поэтому его и прозвали по созвучию с фамилией «Свирепый».

Моя авария в Авалоне вдруг получила продолжение. И неудивительно — два тяжело раненных, один легко раненный и машина «всмятку». «Доктор Граузам» рассказал мне, что спас меня от суда, подыскав соответствующее медицинское обоснование того, что я не справился с управлением.

В 15 часов я вошел в его кабинет.

— Ты, мешок, раздевайся! — Я разделся по пояс и ждал осмотра. Доктор Эрзам продолжал что-то прилежно писать.

— Ну, что там было с твоей аварией? Ты чего-то почувствовал, или что-то у тебя болело, или твоя возможность реакции была снижена? — И, пока я думал, что ответить, еще вопрос:

— Или было зрительное искажение видимых предметов?

И тут я понял!

— Так точно! Было какое-то смещение!

— Н-да, я в этом уверен! Только поэтому из сотни предметов ты пару упустил из виду!

Его познания были ошеломляющими.

— Одевайся, ты осмотрен. Но если ты думаешь, что высадишь меня таким же образом, как и двух твоих седоков с зубной болью, то уже сегодня можешь мыть себе грудь и готовиться к расстрелу… Кошачьим дерьмом! Ты меня понял, придурок мрачный?

— Так точно, гауптштурмфюрер! — Так я нашел себе покровителя. «Зрительные нарушения», может быть, из-за быстрого роста или что-то в этом роде…

Снова мы начали отрабатывать погрузку на корабли. За полчаса все соединение должно было быть готово к отплытию. После того как нам это стало удаваться даже при том, что при подаче сигнала мы еще были в глубоком сне, мы стали тренироваться в посадке на корабли, находящиеся на рейде. На баржу и с баржи!

Став теперь уже опытными пехотинцами, побывавшими в разных боевых условиях, мы заметили, что предпосылкой для выгрузки все же является наличие подходящих портовых сооружений, а их нам томми, конечно же, не предоставят. Поэтому высадка должна производиться на быстроходных лодках с низкой осадкой для того, чтобы расширить плацдармы, которые, наверное, должны захватывать парашютисты. Но пока мы еще обсуждали наши стратегические выводы, занятия по погрузке и высадке были постепенно прекращены. «Потому что англичане не дали разрешения на высадку», — пробурчал Цигенфус, владелец трех волосатых бородавок на подбородке.

Постепенно погода испортилась и на юге Франции. В начале зимы, ко всеобщему удивлению, выпал снег, что было необычно в этих широтах. Местные жители утверждали, что «его принесли с собой немцы».

Перед Рождеством мы начали готовиться к празднику. Ротная свинья, которую мы начали откармливать кухонными отбросами еще в Ажемо, весила 120 килограммов, и умельцы готовили ее к празднику. О вине можно было не беспокоиться, потому что в Бордо его было сколько угодно и самого лучшего качества. Ротной кассы на него должно было хватить. В «четвертой» каждый участвующий должен был внести в нее свою лепту в зависимости от занимаемой должности.

В еще пустом монастырском зале были ровно поставлены столы и накрыты белыми скатертями, взятыми напрокат из разных кафе. Там же поставили и украсили присланную из Германии елку.

Один унтершарфюрер, по гражданской профессии учитель музыки, с маленьким хором под аккомпанемент рояля (инструмент в монастыре достался нам неповрежденным) репетировал рождественскую песню «Глубокая ясная звездная ночь». Простой смысл ее строф, посвященный всем матерям этого мира, не мог нас не растрогать.

В рождественский вечер рота молча стояла у столов, когда вошел командир роты и другие офицеры. По его знаку я, все еще самый молодой в роте, зажег на елке белые свечи.

Рождественская речь гауптштурмфюрера Шрёделя была краткой и не содержала высокопарных слов. Он вспомнил погибших в боях товарищей и зачитал с краткими паузами их фамилии. И снова ожили воспоминания о майских и июньских днях боев под Катильоном и Камбре, под Аррасом и Бету, у Ла-Бассе-Канал, под Парадизом, Дюнкерком и Лионом. Примечательным в празднике было то, что вспомнили не только погибших, но и подумали о тихой печали матерей, которых до сих пор не упоминали. С последовавшей рождественской песней они стали главным пунктом нашего скромного праздника.

На Новый год тоже никого не отпустили в отпуск, хотя нам казалось, что обстановка спокойная. Хотя наши части, выставленные для охраны побережья, обстреливали из противотанковых пушек разведывательные торпедные катера противника, и при этом один потопили, других боевых действий не было. То и дело появлялись высоко над облаками разведывательные самолеты противника — в этом и заключались его основные действия.

Так мы и сидели в своих помещениях за более или менее крепкими напитками и праздновали Новый год.

Я все время перечитывал письмо от девушки, полученное мной как раз под Новый год. Я не только радовался словам, я наслаждался даже узнаваемым почерком руки Эрики. Еще к Рождеству пришло письмо с фотографией, которая теперь в аккуратной рамке стояла на маленькой импровизированной тумбочке. Как это всегда принято у солдат, каждая вновь появившаяся фотография девушки не остается без внимания. Дружная рота представляет собой одну большую семью.

Из-за выпитого хорошего вина наступает сентиментальное настроение, я рифмую пару строф и подшиваю маленький листочек к последним страницам нового карманного календаря 1941 года.

Чувствовал ли я тогда, как трудно придется в Новом году?

Из всех беспечных праздновавших со мной товарищей, окружавших меня, каждый третий не доживет до конца года.