"Полдень XXI век 2003 №5-6" - читать интересную книгу автора (Журнал «Полдень XXI век», Алферова Марианна,...)

Борис Порецкий Бестиарии острова Мбонго

Сегодня мы обедали с капитаном «Yorkshire'a», что уже третий день стоит в полумиле от берега. Это убогая посудина водоизмещением около двух с половиной тысяч тонн, под самую крышку забитая невообразимой всячиной от пеньки до шоколада. Завтра утром она снимается с якоря и пойдет на Фиджи. Капитан (фамилию которого мы так и не выяснили, на первое же наше «Мистер —?» этот коротконогий крепыш попросил называть его Тоби) оказался сговорчивым и за весьма скромное вознаграждение согласился сделать небольшой крюк и высадить нас на острове. Кстати, Марсель вчера, бродя вокруг скособоченной постройки с громким названием «гостиница», предложил остров переименовать.

«Почему?» — спросил я. — «Потому, что остров архиепископа Даниила Руанского звучит ужасно глупо (n'a ni queue ni tete), вам не кажется?» Я согласился, однако спросил, заслуживает ли этот клочок суши лучшего имени.

«Лучшего — едва ли, а вот более короткого — наверняка», — ответил мой компаньон. И добавил, подняв указательный палец в воздух: «Мбондо! Короче, правда?»

Я от души расхохотался, потому что любое туземное слово звучит во французских устах на редкость смешно — для русского, по крайней мере, уха.

«А что такое Мбондо?» — спросил я.

«О, пусть это останется моей маленькой тайной», — улыбнулся Марсель.

За обедом Тоби долго распространялся об опасностях, которые таятся в водах около небольших островов, вероятно, надеясь набить, цену, а когда мы посетовали на скаредность российских казначеев, без особого огорчения сменил тему и спросил, какого собственно черта господа ученые забыли на своем piece of crap. Мы с Марселем переглянулись, и я ответил: «Папоротники».

«Именно папоротники, — поддакнул Марсель, — месье — известный русский ботаник, он в прошлом году открыл там новый вид папоротника и думает, что нынче откроет следующий».

«Да, папоротник — это дело», — ни к селу ни к городу промычал капитан.

«Yorkshire» отбыл из Рабаула около шести часов. Слава Богу, при полном штиле, поскольку я до сих пор не могу писать при качке, хотя с морской болезнью научился справляться еще в отрочестве. Пути до Мбондо (вот ведь уже и приклеилось!), по словам капитана, не более двух суток. Надеюсь, он не преувеличивает возможностей парохода, хотя у меня на сей счет имеются некоторые сомнения — машина у Тоби времен царя Гороха, тужится изо всех паров, а судно еле идет. Впрочем, посмотрим.

Когда берега Новой Британии исчезли за горизонтом, в каюту ворвался Марсель и начал лихорадочно рыться в своем багаже. Оказалось, что в Рабауле осталась его коробка с сигарами. Я по забывчивости предложил ему папирос, но Марсель напомнил, что нет большей гадости на свете, чем английские папиросы. Что ж, пусть торгуется с капитаном, авось на «Йоркшире» найдется табак, достойный галльских дыхательных органов.

Папоротники. Действительно, например, папоротники Polipodiophyta Rudenia. В самом деле, что мы хотим найти на островке, который на карте обозначен лишь точкой и не на всякой сопровождается названием? Когда я об этом думаю, мне становится не по себе, словно студенты застали меня за игрой в пристенок. С одной стороны, я знаю, что в глубине души, если б не желание вернуться на остров, я бы не настаивал на этой экспедиции. С другой, будь я один, даже оказавшись в двух днях пути от цели, возможно, так и не решился бы высадиться; причем, наверное, из одной лишь боязни остаться в дураках, ибо все тайное когда-нибудь станет явным. M-r Beaudoin, если с его стороны все было удачной шуткой, не преминет веселую историю продолжить, и мне тогда останется делать хорошую мину при отвратительной игре. Так что, в случае чего спасибо Марселю. Дурак хорошо, а два лучше.

И ведь замечательно придумано — послать профессора университета прочесывать забытый Господом островок в поисках несуществующих тварей, чтобы по бесславном завершении предприятия потешаться над разочарованным исследователем на всех перекрестках Европы!

Однако следы копыт на песке я видел сам. И если они принадлежали обыкновенному дикому кабану, то, во-первых, откуда бы ему взяться на острове, а во-вторых, почему следы располагались не перекрестно, а попарно, словно кабан передвигался прыжками, подобно зайцу, а то и просто был двуногим?

К сожалению, следы видел я один. Быть может, решись я тогда кому-нибудь их показать, сейчас не пришлось бы мучиться в попытках отличить увиденное больше года назад от галлюцинации. Слишком уж нелепо, дико выглядит сама идея копытного, передвигающегося прыжками. Или не прыжками все-таки, а иначе, так, как живописал его впоследствии виновник нашего нынешнего плавания? Я, конечно, совсем не склонен верить в фантастических чудищ, и вполне вероятно, что m-r Beaudoin тоже видел следы, а остальное доделала фантазия, коей у этого импульсивного парижанина хоть отбавляй (достаточно вспомнить пантагрюэлевскую дозу коньяку, что он поглотил за время нашего краткого знакомства). Кстати, во время прошлого моего пребывания остров был обыскан самым тщательным образом. Крупных млекопитающих, за исключением макак, там вообще не было.

Сейчас, разумеется, нету смысла взвешивать pro и contra, поскольку выбор сделан. Послезавтра нас высадят на острове, а там видно будет.

Пока я тут размышлял, вернулся мой компаньон с двумя коробками бразильских сигар, купленными за пятьдесят франков у механика, и сказал, что через 1/4 часа будет готов обед. Превосходно!

По-прежнему штиль. Солнце прямо готово нас задушить. Даже человеку, немалую часть жизни проведшему в жарком климате, раскаленное безветрие не слишком приятно. На стене в кают-компании висит ртутный фаренгейт и показывает 107 градусов.

Машина по-прежнему сопит и тужится, но свой десяток узлов вытягивает, так что завтра около полудня можно готовиться к выгрузке.

Марсель с утра затеял обстоятельную чистку револьверов. За то время, что мы вместе, он он уже дважды производил эту операцию, хотя до сих пор не сделал ни единого выстрела.

«И все-таки, зачем вы их чистите?» — спросил я.

«Буду охотиться», — пробурчал в ответ Марсель. Очень остроумно. Я не стал уточнять, на кого.

Потом мы часа два проболтали о погоде, пока друг другу не наскучили.

Долгожданная земля приблизилась до видимых размеров уже в десять утра. Морской волк не обманул. Это обнадеживает и может быть воспринято как доброе знамение. В половине двенадцатого «Yorkshire» бросил якорь в том самом месте, где полтора года назад стоял «Аскольд». Штиль наблюдается прежний, за время нашего плавания ничто в природе не переменилось. Матросы сгрузили ящики в шлюпку, мы попрощались с капитаном и тоже спрыгнули вниз. Спустя двадцать минут шлюпка уткнулась носом в пологий песчаный пляж.

Сейчас будем разбирать скарб и сочинять какую-нибудь хижину для укрытия.

Вчера до позднего вечера «рубили дом». Получилось очень даже неплохо. Как обычно — стены бамбуковые, на десяток вершков вкопаны в землю, крыша из листьев. Словом, можно сносно жить и неторопливо вести поиски, каковые с сегодняшнего дня и начали. Мбондо имеет в длину около четырнадцати-пятнадцати миль, приблизительно вдвое меньше — в ширину. Практически вся территория, за исключением узкой прибрежной полосы, занята лесом. Ближе к южной оконечности острова возвышается небольшая гора, в остальном же его поверхность достаточно полога. Гору полукругом охватывает низменность почти вровень с океаном, которая, по всей вероятности, во время дождей превращается в болото, но за пару недель ясной погоды полностью высыхает, за исключением маленького ручейка, берущего исток под обрывистым склоном горы. Ручей впадает в ту самую бухту, где нас высадил Тоби. Место для хижины было, разумеется, выбрано исходя из близости питьевой воды, на полпути между берегом и болотом, у кромки растительности, где с небольшого возвышения одинаково хорошо просматриваются бухта и близлежащий лес.

За сегодняшний день мы обошли остров по берегу. Жарко. Тридцать два градуса Цельсия в тени. Барометр стоит выше некуда. Чертовски устали от передвижения по песку, но ничего интересного на пляже не нашли. Спугнули несколько больших птиц, которые так быстро скрылись за деревьями, что даже разглядеть их толком не удалось. Раза три слышали из чащи крики обезьян. В остальном местная фауна за целый день никак себя не проявила. «Мсье, — завел свою песню Марсель, когда мы отшагали больше половины пути, — если за тем вон камнем притаился динозавр, я тотчас же стреляюсь». Я на это ответил, что когда мы приедем на остров в следующий раз, я непременно захвачу какую-нибудь рептилию и спрячу ее за камень — исключительно с целью лицезреть обещанное самоубийство. «Через год решимость пропадет, — философически ответил Марсель. — Да и кто знает, куда нас через год занесет». Я сказал, что лично у меня нет иного выхода, кроме как ждать обещанного г-ном Бодуэном, даже если придется год провести на Мбондо.

«Или десять лет, — насмешливо добавил Марсель. — А то и все двадцать восемь. Но не беспокойтесь, я постараюсь от вас не сбежать».

Остается надеяться хоть на это. Марсель действительно отличный парень и лучшего кандидата в Пятницы, пожалуй, не сыщешь.

Объект сегодняшней экспедиции — лес у северного мыса, спускающийся к океану по цепи невысоких холмов. Не обнаружив ничего интересного на берегу, мы начинаем методично прочесывать «внутренности» Мбондо. Вчера вечером Марсель разложил на земляном полу хижины карту острова из атласа Назье, и мы сообща разбили свои кратковременные владения на участки, чтобы каждый день прочесывать по одному. Всего получилось шесть: северная оконечность, два почти точных квадрата ближе к болоту, перешеек, соединяющий пузатые «половинки» острова, само болото и гора. Начинаем, как я уже отметил, с севера. Сейчас у Марселя сварится кофе, и мы отправимся.

6 пополудни. Северный мыс разочаровал. Десять часов почти что бесплодных попыток идти по установленному маршруту. Чаща абсолютно непроходимая, приходится ножами прорубать себе дорогу, похожую на железнодорожные туннели в Альпах. Шли гуськом (чтобы двигаться рядом, необходимо делать две просеки одновременно, что за пределами человеческих сил), через каждые полчаса меняясь местами, ибо двигаться первым в девственном экваториальном лесу совсем непросто и требует недюжинной физической подготовки. Опять слышали вдалеке шум, явно производимый кочующим в листве стадом макак. Вообще лес кишит всякой живностью (к счастью, на мелких островах архипелага обыкновенно не водятся ядовитые змеи), но нашим глазам так ни за что и не удалось зацепиться. Под конец, когда мы вернулись на пляж, Марсель вдруг заявил: «Мсье, вам не случалось, например, разыскивать дом, где вы ни разу не были, по чьему-нибудь описанию?» Я вопросительно поглядел на него. «А потом вы не удивлялись тому, насколько разнится увиденное с картиной, что вы предварительно себе нарисовали?»

«Но мы еще ничего не увидели! — возразил я. — Не надо, разумеется, идеализировать того, что говорил Beaudoin, но мы не имеем права сомневаться в его компетентности, несмотря на некоторую… легкость характера. Коль скоро мы на острове, нам ничего иного не остается, как искать».

«Вы меня неверно поняли, мсье Руденко, — сказал Марсель. — Я никак не имею в виду явную ложь или ошибку. Образно говоря, мы ищем бегемота, хотя нам описали слона, понимаете? Видя животное сзади, я мог не приметить главного — хобота, и вы бы, увидав настоящего слона, вполне могли и не соотнести его с моим описанием».

«Но главное-то, по-моему, наш коллега как раз и увидел!» — ответил я.

«Вы уверены? А если он забыл сообщить, что его симпатичные животные размером с полевую мышь? Или он, допустим, мог не знать, что на самом деле те являются морскими жителями и их появление на суше — чистая случайность. Я утрирую, но — vous me comprenez?»

Я на секунду задумался, а потом рассмеялся.

«Дружище, а копыта на песке? Beaudoin ведь не единственный, кто что-то видел. Ваш покорный слуга тоже некоторым образом причастен к открытию. Надеюсь, вы согласитесь, что парнокопытных на этом острове вообще не должно быть, и если мы здесь таковых обнаружим, это уже будет сенсацией?»

«Еще один папоротник?» — улыбнулся мой компаньон.

«Нет-нет, фауну я предоставляю вам, — возразил я. — На копыта — никаких притязаний».

6 часов 30 минут пополудни. Ничего, кроме усталости, из очередного квадрата вынести не удалось. На втором часу прорубания тоннеля Марсель сказал, тяжело дыша, что свыкся с джунглями достаточно для ощущения себя в лесу Фонтенбло, только в солидном подпитии. Самые яркие краски тускнеют от частого употребления, с этим трудно не согласиться.

Погода удивляет сухим безоблачным постоянством. Плюс двадцать девять градусов. Барометр держится, как стойкий оловянный солдатик. Мне кажется, здесь присутствует какая-то аномалия: трудно представить себе явление более редкое, чем месяц на экваторе без дождя. Ручей, что питает нас водой, обмелел (в прошлом году шум воды в тихую погоду слышался за полмили, нынче же его в самом широком месте можно без труда перешагнуть). Если так будет продолжаться и впредь, через две недели пить будет нечего. Тоскливая перспектива.

Вследствие безрадостного однообразия нашего существования три дня не брался за перо — нету никакого желания копировать прежние записи лишь потому, что их в той же степени можно отнести ко вчерашнему дню, в какой и к позавчерашнему.

Сегодня, однако, мы исследовали болото, и несколько замечаний по этому поводу хочется сделать.

Болото представляет собой низменность, напоминающую формой серп или полумесяц. Расстояние между рогами полумесяца составляет около версты, и прямо от восточной его каймы круто поднимается склон горы. Поверхность болота — неровная, кочковатая, потрескавшаяся глина. Растительность — мизерна, только считанные островки полувысохшей травы торчат из-за кочек, да в паре мест растет из глины чахлый кустарник. Сразу же от границ этой серпообразной пустоши начинается лес.

Поскольку болото расположено в непосредственной близости к нашему жилью, из всех выбранных нами участков имеет наименьшие размеры и к тому же с точки зрения удобства исследования являет собой полную противоположность всему остальному острову, у нас было гораздо больше времени на дело, а не на бесплодную трату сил. Но, вопреки ожиданиям, болото скорее еще более запутало нас, нежели хоть что-нибудь прояснило.

Вопрос первый — само болото. Это невероятно, чтобы в экваториальном климате на равнине, регулярно затапливаемой водой, почти не было растений. Месячная засуха могла их умертвить, но не вырвать с корнем. То же, что все-таки растет на болоте, производит достаточно странное впечатление — как будто здесь раньше были и трава, и цветы, но кто-то их вытоптал, плескаясь в грязи, и остались лишь жалкие островки. Но для того, чтобы так все вытоптать, нужно запустить на пустошь этак 20 слонов!

Еще более интересная вещь обнаруживается при подходе к лесу. Издали кажется, что нижние уровни ветвей покрыты слоем пыли, которая при малейшем ветре поднимается с болота. Однако по ближайшем рассмотрении выясняется, что все не так просто. Если листва действительно в основном не более чем запылена, то стволы деревьев на высоту (я не преувеличиваю) до где-то десяти-двенадцати метров залеплены высохшей глиной!

«Monsieur Roudainko, — охнул Марсель, с недоверием ощупывая твердую бурую корку. — Мне кажется, слоны не только топтались в болоте!»

Я сказал, что уж коли на острове в Меланезии действительно объявились слоны, они вправе делать все, что угодно.

«А именно — взбираться на деревья и прыгать оттуда в болото».

«Зачем?»

«О-о, слоны это любят. Потому, мсье Руденко, что иным способом болотную жижу не заставить выплескиваться на высоту десяти метров. Нужно как минимум уронить туда слона».

Я предложил отбросить шутки в сторону и попробовать понять, как можно забрызгать деревья, не прибегая к помощи слонов, гиппопотамов, жираф или белой магии. Марсель предположил мотор с лопастями. Мне оставалось лишь грустно заметить, что в прошлом году следов мотора также не было обнаружено.

«Зато были следы копыт и мсье Бодуэна», — ответил Марсель.

Мы часов пять лазали по всей пустоши и окрестным зарослям, но так и не догадались, кто же развлекался в болоте во время дождя. То есть догадываться-то мы догадывались, но вслух друг другу ничего не говорили.

Потом мы вернулись на берег, к хижине, я разжег спиртовку и поставил на огонь кофейник. Марсель достал консервированные бобы со свининой, и мы в молчании пообедали.

На горе тоже ничего особенного не оказалось. Последний участок мы обошли быстро, благо заросли оказались не слишком густыми. Марсель, правда, долго не хотел уходить с вершины, самым пристальным образом рассматривая Мбондо в бинокль.

Весь вечер курили, играли в покер и пили кофе с ромом, пока не опустилась ночь.

Был необычайно красивый и торжественный закат. На горизонте неподвижно стояла густая, но тонкая полоска облаков, и, когда солнце коснулось ее, вдоль морской глади простерся плоский зеленый луч. Он дрожал минуты три, потом во мгновение ока исчез, но солнце после него было неестественно красным, как еще жаркий, но покрывающийся коростой уголь. Мы стояли завороженные, не в силах оторвать глаз. «Кажется, сейчас будет дождь», — сказал Марсель. Я побежал к хижине, чтоб посмотреть на барометр. Действительно, тот резко упал. Примчался Марсель, взбудораженный, и забормотал: «Мы увидим слонов! Они — как Афродита, рождаются в пенящихся потоках ливня и затевают на болоте игрища, мсье Руденко! Они веселятся и соединяются в грязи, а когда кончится дождь и засияет солнце, они испарятся с первыми же лучами!»

Трудно сказать, почему мы так уповали на дождь, это был безотчетный инстинкт, никакой логики. Но уверенность в том, что стоит начаться ливню, как можно отправляться на поиски, была столь сильна, что мы принялись заправлять фонари.

Спешу записать, пока не стерлось впечатление. Черная полоска на горизонте расширялась. Подул ветер, но жара не спала. Ночь наступила почти мгновенно. Отсутствие поры entre chien et loup на экваторе помножилось на то, сколь быстро надвинулись тучи. Давно я не видел такой темноты — к ней не привыкают глаза, ибо света нет совсем, ни намека, как в подземелье с замурованным входом. В половине девятого начался ливень — без предупреждающего накрапывания и шума листьев. Он надвинулся стеной, как огромная волна, и мы оказались заложниками мощных струй, бьющих, словно из пожарной помпы. Крыша тут же стала протекать, мы с трудом нашли пятачок сухого пространства, сдвинули туда спальные мешки и лежали без сна, слушая раскаты грома. Монотонный звук дождя постепенно заслонил собой все остальное, и я почти уснул, как вдруг где-то вдалеке раздалось… Я точно сейчас не могу сказать, что именно раздалось, но Марсель тоже услышал и потянулся за спичками, чтобы зажечь фонарь. В полной темноте невозможно было бы понять, что происходит, если б не m-r Beaudoin, снабдивший нас подробнейшим описанием сего, за неимением лучшего определения, природного феномена. Ибо звук, издаваемый тысячами крыльев в намокшей листве слишком своеобычен, чтобы его можно было сравнить с тем, как садятся на землю крупные хищные птицы — возможно, потому, что последние редко организовываются в стаи, их сообщества крайне ограничены в числе. То, что мы сегодня слышали, скорее похоже на шлепание колес многих пароходов по мутной воде, если оттуда вычесть стук машин.

«C'est са, — прошептал Марсель, — ils sont arrives!»

О том, чтобы спать, не было и речи; о том, чтобы выходить — тоже, поскольку ливень ничуть не уменьшился, и к тому же света ручных фонарей едва ли было достаточно, чтобы что-нибудь увидеть, поэтому мы с нетерпением ждали рассвета. Гамма звуков, издаваемых непонятными существами, постоянно менялась — то это был ровный гул, потом из него можно было вычленить влажный треск ломающихся веток и отрываемых листьев, хлопанье набрякших водою крыльев, какую-то утомительную возню, судя по всему, в нижнем ярусе леса, у самой земли. А затем — да-да, раздалось самое обыкновенное хрюканье!

Марсель вскочил словно ужаленный и стал вытаскивать из ящика каучуковый дождевик. Мне стоило больших трудов утихомирить его и убедить в том, что следует все-таки дождаться света, тем более что дождь уже начал стихать.

Признаться, мне тоже было невтерпеж, но здравый смысл взял верх, и мы приподняли в фонаре фитиль, чтобы пока суд да дело надлежащим образом экипироваться. Мы достали дождевики с капюшонами, зарядили револьверы (кинув плюс к этому в карманы по десятку патронов), проверили фотографический аппарат, присовокупили к нему пару дюжин пластинок в светонепроницаемых кассетах и в девятом часу утра вышли из хижины.

Было пасмурно, но дождь прошел, только с веток, стоило их задеть, опрокидывались целые ушаты воды. Хрюканье, как и предполагалось, доносилось с болота.

«Пойдем напрямик, через лес» — предложил Марсель. Но я придерживался другого мнения и сказал, что гораздо безопаснее зайти со стороны горы, так как, во-первых, ветер западный и о нашем присутствии на склоне нельзя будет догадаться по запаху, и, во-вторых, более редкий лес позволит двигаться бесшумно и не тратить лишних усилий. Марсель согласился, и мы пошли вдоль берега, чтобы, не доходя южного мыса, свернуть в лес.

Нет, пожалуй, мы не пошли. Мы все-таки скорее побежали, насколько позволял песок, а потом джунгли. Мы спотыкались о камни, промчались лишних полмили по берегу, дали изрядного крюка, потом, тяжело дыша, неуклюже протискивались между деревьями, насквозь промокли, несмотря на плащи, и когда у меня сердце стучало громче гвардейского барабана и, казалось, остается лечь в ближайшую лужу и больше не вставать, нашим взорам открылась пустошь.

«Ого», — только и смог вымолвить мой спутник.

Болото кишело. Сотни мелких, неуклюжих, но проворных тел терлись друг о друга, толклись в грязи, выпихивали оттуда собратьев и вновь опускались в самую гущу, не оставляя ни единого свободного промежутка. Мы, не шелохнувшись, взирали на этот debauche, какое-то торжество падшей, выродившейся плоти, завороженные не укладывающимся ни в какие логические рамки действом, монотонным и бессмысленным. Словно неизвестными месмерическими волнами мы были пригвождены к месту, когда внезапно вся картина переменилась. Из самой глубины туловищ раздалось глухое, угрожающее рычание и, словно по команде, из спин тварей что-то вскинулось и затрепыхалось. Я не сразу понял, что это были крылья, а когда схватился за бинокль, чтобы рассмотреть бестий получше, ничего уже не было видно. Яростно забились тысячи крыльев, и над болотом поднялся рой тяжелых, черных брызг, полностью заслонив от нас происходящее.

«А вы уши развесили, — радостно завопил Марсель, — слоны, mon Dieu! Какие к дьяволу слоны! Это же самые обыкновенные свиньи, только крылатые».

«Да уж, обыкновеннее некуда», — вздохнул я.

И все же в это невозможно было поверить до конца. Как ни банально это звучит, мне трудно было отделаться от ощущения, будто я таки уснул ночью, под шум воды, и вскоре последует холодное и мокрое пробуждение.

«Вниз» — решительно предложил Марсель. И мы стали осторожно спускаться по склону. «Мне сдается, мсье Руденко, — сказал Марсель, — что сейчас к ним можно подойти безнаказанно».

Свиньи резвились, не слишком заботясь о безопасности. Мы неслышно подобрались к камню, торчавшему из пологого склона в десятке метров от границы болота и легли на землю. Ждать пришлось недолго. Пока мы шли вниз, волнение в стане бестий начало стихать. Глина медленно осела, крылья сложились, и мы наконец увидели вожделенную цель своего путешествия — крылатую свинью во плоти. Одна особь выбралась из болота и расположилась почти под самым камнем, так что мы без труда могли рассмотреть сего представителя местного животного мира в подробностях.

Всем — и ростом, и внешним видом, и производимыми звуками (то есть хрюканьем) — существо это как две капли воды походило на домашнюю свинью; у него была голова свиньи, ноги с копытами, коричневато-розовая шкура, просвечивающая местами сквозь жирные подтеки грязи, и жесткая, типично кабанья, щетина. Если существо поворачивалось en face, то и вовсе можно было подумать, что перед вами стоит обыкновенный, только чуть исхудавший боров. Однако стоило бестии развернуться, как картина резко менялась. Во-первых, у нее было ровно две ноги! Не передние, не задние, просто две мощные универсальные конечности, словно у петуха, — соответственно, туловище было в полтора раза короче, и ноги росли из него ближе к голове. Но главное, разумеется, было даже не это, а два полноценных перепончатых крыла. Их, если так можно выразиться, основания, или корни, находились ближе к шее, а сами крылья складывались вдоль спины и представляли собою натянутую на костяк кожу, похожую на остальной покров свиньи, только несколько тоньше. Крылья тоже были покрыты жестким ежиком щетины. Существо передвигалось подобно куропатке, чуть семеня, а когда расправляло крылья, сжимало вместе обе ноги и делало несколько прыжков.

Несколько слов о крыльях. Когда они сложены, их почти не видно. Но стоит существу их расправить, как его облик самым радикальным образом меняется. Это не обычные крылья в нашем, «птичьем» понимании, они раскладываются под какими-то неуловимо «неправильными» углами, а когда существо ими взмахивает, то раздается не хлопающий или свистящий, а скорее хлюпающий звук, напоминающий трепыханье мокрой парусины на ветру. Но при этом во взмахе чувствуется недюжинная сила! Когда крылья начинают методично колыхаться, во все стороны разлетается грязь, туловище напрягается, и, кажется, положи этой хавронье на спину пятипудовое бревно, она не заметит его и взлетит.

К полудню вышло солнце, и мы начали фотографировать с разных точек, медленно пробираясь по зарослям вдоль края болота и в нужный момент выставляя из-за кустов объектив. За неполный час все пластинки были использованы. Солнце уже припекало вовсю, вода с листвы испарилась, в непромокаемых тяжелых плащах стало невыносимо жарко, и тут мы вспомнили, что всю ночь не спали и почти сутки ничего не брали в рот.

Едва доковыляли до лагеря. Еще не стемнело, а Марсель уже храпит. Заканчиваю писать и тоже ложусь.

Опять рассовали по карманам пластинки и пошли на болото. Обстановка там, надо сказать, по сравнению со вчерашним днем существенно изменилась. Прежде всего, не было того чудовищно плотного скопления свиней, когда все пространство без просветов занято телами. Напротив, на самом болоте их было мало. Большинство разбрелось по лесу в поисках пищи, которую эти твари отыскивают примерно так же, как обычные кабаны — подкапывают рылами кусты, объедают побеги и т. п. Некоторые, собрав в зубы столько листьев и корней, сколько может туда поместиться, несут припасы в облюбованный кусок взбаламученной жижи и складывают в кучки, когда же в кучу набирается достаточно для солидного обеда, приступают к трапезе. Иногда одну кучу собирают несколько особей, чтобы потом, всем вместе, в несколько рыл, перемешав собранное с грязью, начать пожирать, громко хрюкая. Наевшись, они ложатся рядом и некоторое время так переваривают пищу, а потом или прыжками добираются до следующего места добычи, или же взлетают и парят над островом, издавая низкие утробные звуки.

Мы пока остаемся незамеченными, хотя шансов невзначай натолкнуться на наших экзотических птиц хоть отбавляй — они, кажется, расползлись по всему острову, а в полете выбираются и за его пределы. Марсель даже хотел специально вспугнуть пару-другую и посмотреть, как те отреагируют — «Не хищники же они, мсье Руденко, обыкновенные травоядные», но я воспротивился, сказав, что нам еще представится такая возможность, а сейчас лучше понаблюдать за ними, покуда они не подозревают о нашем существовании.

Как бы в подтверждение моих слов, летающие свиньи сегодня явились нам в самом своем интимном качестве.

Совокупляются эти твари вполне естественным для их облика образом. Все отличие от бескрылых собратьев (что тоже понятно) заключается в том, что самец во время совершения акта усиленно хлопает летательными органами, весьма напоминая петуха.

Удалось сделать два снимка в полете. Один обещает быть настолько удачным, что Марсель, вынув пластинку, сказал: «Боюсь, господ из Сорбонны нелегко будет убедить, что это не фальсификация». «Да уж, — согласился я, — если меня до сих пор нельзя убедить, что все представление — не фальсификация г-на Бодуэна».

«Или не заговор злых сил природы».

«В каком смысле? — удивился я. — Сомнительно, что они в состоянии на нас напасть даже целым стадом. Да вы сами только что упирали на их травоядность! Бывали, конечно, случаи, когда свиньи загрызали человека, но вы же не безоружны», — я указал на толстую рукоять «Смита и Вессона».

Марсель улыбнулся и поправил револьвер.

«Merci, но я совсем не то хотел сказать. Если прямо, то разве у вас нету ощущения, что наши бестии — некий род миража? Я не физик и плохо во всех этих преломлениях и диффузиях разбираюсь, но меня никак не покидает чувство, будто эти свиньи бестелесны, суть не что иное как оптический образ, и если их проткнуть палкой, ничего не случится».

«Интересно!» — промолвил я с искренним удивлением, ибо как раз вопиющей, смердящей телесностью наших подопечных был с самого начала поражен более всего. Ирреальность прошла, как только я почувствовал их запах, услышал биение их крыльев — если и приходили мне в голову мысли такого свойства, то о том, не галлюцинирую ли я, а не о бестелесности их.

«Вам интересно? — скривился вдруг Марсель. — Мне тоже. И почему-то мне кажется, что в этих тварях отсутствует обыкновенный земной смысл. Я допускаю, что их не проткнешь палкой, что они — не мираж, но я так же серьезно допускаю, что это — бесы, которых, между прочим, тоже никто не видел и палкой не протыкал. Понимаете?»

«Где-то — да, — я неопределенно взмахнул рукой. — Насколько я вижу, вы предлагаете абстрагироваться от их видимого облика, поведения, всего приземленного, а попытаться понять, откуда они взялись и что они тут делают? Так ведь именно это мы и хотим выяснить».

«Да не то, — удрученно вздохнул Марсель. — Смотрите. На севере, очень-очень крайнем, есть остров. Там обретают покой души нибелунгов. Но бедные викинги просто не подозревали о существовании юга, их география жила вне магнитной стрелки, vous me suivez? И валькирий они рисовали в своей мифологии подобными женщинам, с которыми им хотелось спать».

«Вероятно, мы имеем дело с перевоплотившимися нибелунгами? — осведомился я. — Что ж, ищущий найдет. Например, в русских мифах бытуют три птицы, которых изображают с человеческим лицом; следуя вашим рассуждениям, мои соплеменники, быть может, всего лишь недостаточно испорчены, чтобы представить себе пророчества, извергающиеся из свиного рыла?»

«Eh bien, — сказал Марсель. — Идемте, наши бесплодные дискуссии мы продолжим за кофе».

Свиньи бродят по всему острову, летают над акваторией, роют свои корни, любят… Одна даже бодро продефилировала на двух ногах мимо нашей хижины.

Марсель бросается в крайности. Вчера вечером он впал в меланхолию, утром отказался идти к болоту и сообщил, что ждет не дождется отплытия. Сегодня же — семь пятниц на неделе! — заявил безапелляционно:

«Мсье Руденко, мы не знаем, откуда гады прилетели. Но в наших силах разобраться, куда они улетят! Я хочу дождаться этого момента, а вы, если поделаете, уезжайте с этим подонком Бодуэном».

Я пытался урезонить моего друга тем, что «гады» могут и вовсе не улететь, так что, если «подонок» заварил кашу, то стоит его уговорить самому остаться на острове. По крайней мере, это Марселя развеселило.

«Ладно, — ответил он. — За неделю можно многое успеть, даже выгнать свиней с острова».

После обеда барометр начал падать. Похоже, через пару часов пойдет дождь, подновит свиньям болото. Я не стал огорчать Марселя своими предположениями, но судя по всему, ему-таки не дождаться, покуда свиньи покинут остров. Мы не можем даже догадываться, откуда они взялись на Мбондо, но одно ясно, и это наверняка — до 12-го числа их не было, а потом они прилетели — обжились, собираются обзаводиться потомством. Словом, мы, похоже, имеем обычный распорядок действий перелетных птиц, а последние обычно за неделю со своими делами не управляются. В случае же свиней, чья беременность протекает несколько месяцев, а детеныши подрастают, дай Бог, за полгода, мне видится, дело особое. Впрочем, это лишь домыслы. Каждый, в том числе и крылатая свинья, волен поступать как ему заблагорассудится.

Сегодняшний день начался с того, что, проснувшись и высунув голову из мешка, Марсель с довольным зевком заявил, что не прочь бы отведать мяса. Лишь очень сильно покривив душой, могу сказать, что не понял, какого именно мяса ему захотелось, но, тем не менее, я начал с того, что остался несъеденным целый ящик консервов с самого различного рода мясом. Ответ последовал незамедлительно:

«Мсье Руденко, я уже неделю не могу смириться с тем, что вы, как естествоиспытатель и сторонник чистой науки, должно быть, сочтете блажью, но все же — остров наводнен свининой, а мы с вами как ни в чем не бывало изо дня в день потрошим консервные банки. Вон, уже целую свалку за стеной устроили».

«Но позвольте, — воспротивился было я. — С вами, конечно, трудно не согласиться в плане наводненности острова свининой, но не стоит забывать, что планета Земля не наводнена островами, подобными Мбондо, и пусть даже на какой-нибудь горсти земли размером едва ли больше Парижа находится несколько сотен крылатых свиней, все равно не следует думать, что уникальное, невиданное доселе создание природы можно использовать в пищу при таком изобилии провианта, как у нас».

Марсель расстегнул мешок и сел на землю.

«Monsieur Roudainko, — сказал он. — Черт с ним, с мясом, но давайте подумаем о другом. Вокруг нас бродят образцы — или, скажем иначе, представители — неизвестной науке части природы. Мы, в свою очередь, бродим вокруг них, что-то там кропаем в журнальчик, портим перья, изводим фотопластинки, даже не задумываясь, что там у них внутри, у этих…»

«Образцов, — вставил я. — Валькирий, нибелунгов, бесов… Вы хотите заспиртовать сердце нибелунга, то есть его материализовавшейся души и привезти в дар Парижской академии?»

«Да хотя бы! Не будьте же ханжой, мистер ботаник! Помнится, в один прелестный закатный час вы отдали фауну мне на откуп — не отказываетесь ли вы теперь от своих слов?»

«Вы, между прочим, злопамятны», — проворчал я.

«Пусть. В конце концов, я не заставляю вас убивать эту вонючую свинью. У меня тоже есть револьвер. Если в вас отсутствует простое любопытство, я готов обойтись без вашей помощи».

Не могу сказать, что меня легко убедить в необходимости действия, претящего мне пускай чисто в силу ничем рационально не обоснованного, сугубо внутреннего дурного предчувствия. Обычно я остаюсь при своем мнении, даже если со временем осознаю его ошибочность. Может быть, это и вредная черта, но вовсе не по этой причине я свой принцип сегодня нарушил. Точно не могу даже сказать, почему — скорее всего, тут был просто элемент товарищества, нежелание отпускать Марселя одного. Коли уж нас на острове двое и один на чем-то настаивает, не стоит противиться. Разумеется, я приводил еще какие-то доводы, но совершенно незаметно разговор перетек в иное русло, и за утренним кофе мы уже вместе обсуждали план действий, словно оба с самого дня высадки на Мбондо мечтали пристрелить крылатого кабана.

У Марселя, естественно, моментально улетучилась хандра.

«Мы разрежем туловище вдоль, — разглагольствовал он, кидая в рот размоченные в кружке с кофе сухари, — обе половинки заспиртуем в огромных банках, левую я повезу в Париж, а вы правую — в Петербург. Но некоторую малую часть мы, конечно же, съедим?»

Мы взяли около десяти метров прочной веревки, зарядили револьверы и отправились на поиски отдельно бродящей особи.

Сначала решено было, лукаво не мудрствуя, пойти на болото, но, побродив вдоль подножия холма, мы решили найти для охоты другое место. Свиней на болоте копалось слишком много, чтобы не привлечь их звуком выстрела, тем более что за несколько дней твари так вытоптали окрестный лес и кустарник, что, даже двигаясь бесшумно, долго оставаться вне поля их зрения было невозможно. Тогда мы обогнули гору с юга и двинулись вдоль берега. Несколько раз из лесу раздавалось хрюканье и хруст сучьев, но шум явно принадлежал нескольким свиньям сразу. Пройдя по пляжу пару миль, мы пришли, однако, к выводу, что лучше все же будет углубиться в лес.

В том месте, где мы изменили направление поисков (по первоначальному разбиению, четвертый квадрат), лес не слишком густ, и по нему, хоть и медленно, но можно передвигаться.

Покружив между деревьями не более часа, мы услышали над головой хлопанье крыльев и затаились. Животное (одно, без сотоварищей) приземлилось, шумно рассекая листья и тотчас же, сложив крылья, уткнулось носом в землю. Мы выхватили револьверы и, медленно раздвигая заросли, пошли на звук.

Мне показалось, что шли мы очень долго, поэтому, когда вдруг из-за дерева показалась задняя часть туловища свиньи, я невольно вздрогнул. Марсель поманил меня, указывая, что нам обоим нужно подойти к животному спереди, я осторожно сделал шаг вбок, и тут увидал нашу жертву в полном, так сказать, объеме. За те дни, что мы бродили вокруг болота, выслеживали, затаясь, одну свинью за другой, фотографировали, старались не оставить без внимания и запомнить самые незначительные подробности их поведения, я настолько свыкся с их обликом, что, пожалуй, даже начал забывать о существовании обыкновенных, четвероногих свиней без крыльев. Теперь мне уже кажется, что за выискиванием деталей, за стремлением ухватить в наших подопечных что-то, чего мы не заметили вчера, позавчера, etc., мы утеряли — нет, не утеряли, я неверно выбрал слово, а просто пропустили некую черту, вне которой нет самого этого явления — крылатая свинья. Мне вообще теперь трудно выбирать слова, и, когда я буду перечитывать нынешние записи, наверное, сам удивлюсь их сбивчивости, но, как бы там ни было, и это непременно надо отметить, даже в момент, когда, в то утро после дождя, передо мной открылась пустошь, усеянная копошащимися в грязи удивительными тварями, я не был столь сильно поражен, как сегодня, в последние мгновения перед выстрелами. Я вдруг как бы увидел существо, к которому мы так долго стремились, целиком, все сразу, и меня охватило уже не любопытство, не удивление, не желание протереть глаза, не чувство, что все происходит во сне, а благоговейный ужас вкупе с невыносимым омерзением. Отдельные абсурдные особенности строения тела этой твари — две торчащие, будто у курицы, но увенчанные копытами, ноги, несуразные перепончатые крылья и обыкновенная свиная голова со сморщенным влажным пятачком — отошли на второй план, а выплеснулось наружу вдруг нечто, сводимое к простейшему — этого не может быть, это не существует, иначе все остальное бессмысленно.

Когда нам уже не было нужды скрываться и под нашими ногами затрещали ветки, существо вынуло пятачок из ямы и тускло обратило на нас пару равнодушных, узеньких глазок, я выстрелил ему прямо в голову. Секунду спустя прозвучал выстрел моего спутника. Обе пули попали точно в цель, и, думаю, смерть наступила мгновенно.

Мы подскочили к туловищу, Марсель вытащил веревку, и мы начали увязывать жертву. Одним концом веревки мы накрепко охватили ноги, другим обвязали тушу, стараясь не слишком повредить крылья, и, сделав удобные захваты для рук, попробовали ее поднять. Свинья весила около 4–5 пудов (к счастью, нам попался не самый крупный экземпляр), и мы вдвоем, хоть и с передышками, но без затруднений дотащили ношу до пляжа.

По берегу идти было еще легче. Через час с небольшим, сделав несколько остановок (как ни странно, не натолкнувшись ни на одного из бродящих по острову и летающих над ним сотоварищей нашей жертвы), мы были вместе с крылатой кабаньей тушей дома. Как-то само собой получилось, что о сохранении заспиртованных органов для Парижской (как, впрочем, и для Российской) академии мы оба забыли напрочь, а голод между тем и у меня, и у Марселя разыгрался не на шутку, тем более утром, перед походом, мы были так возбуждены, что лишь перекусили на скорую руку. Коротко говоря, убитая свинья была обречена не на что иное, как на съедение.

Марсель в предвкушении обеда устроился поудобнее на пороге хижины и раскурил свою толстую черную сигару, я же расчистил место для костра, собрал дрова и приготовил нехитрый наш кулинарный инструмент — вертел и два кола с рогатинами на концах — не помню уж когда срубленными (кажется, они появились в самом начале нашего пребывания на Мбондо, просто как необходимая деталь походного инвентаря, и всяко уж без расчета на сегодняшний сорт мяса). Когда затрещали в огне сучья, Марсель протянул мне охотничий нож.

«Ну что, начнем, мсье Руденко?»

И мы приступили к свежеванию или препарированию, ибо анатомический интерес был не совсем перешиблен настроениями желудка.

С туши были сняты веревки, мы перевернули свинью на живот и воздали должное Эскулапу (если последний покровительствовал ветеринарам). Первое, что мы определили совершенно точно: свинья, несмотря на удивительные способности, коими ее наделила природа, была, как и положено ей, млекопитающим. На своих местах имелись сердце, печень, желудок, наполненный вполне традиционной пищей (как то ветки, листья, коренья и т. п.), там, где нужно, была вся система детородных органов (кстати, нам досталась особь женского пола) — словом, все соответствовало нормальным, земным представлениям о свинье. Двуногость лишь спрессовала внутреннее устройство существа и чуть изменила форму и размеры некоторых основных органов. Словом, пока мы не добрались до головы, ничто не удивило нас настолько сильно, чтобы помешать быстрой разделке туши и нанизыванию лакомых кусочков на вертел. Заглянуть под череп мы догадались лишь после обеда, а пока ничто не предвещало открытий более серьезных, нежели все, что успело выпасть на нашу долю. Крылья, как орган, не имеющий собственных внутренностей, были попросту отрезаны и забыты.

Странное чувство, охватившее меня, когда я увидел пасущуюся на поляне свинью и понял, что мне надо ее пристрелить, прямо скажем, не совсем приятное, словно кто-то предостерегал меня от ложного шага, которое не совсем покинуло меня и во время переноски туши в лагерь, исчезло совсем, уступив место скучной обыденности. Костер почти погас, на земле тлели угли, сочные куски свинины издавали запах, которого мы уже много месяцев в силу понятных обстоятельств были лишены, нами овладело сладостное нетерпение, и, лишь только мясо поспело, мы жадно набросились на еду.

Кстати, когда костер еще не догорел, над лагерем зависли две свиньи. Они внимательно смотрели вниз, делая узкие круги над самыми вершинами деревьев, но мы, мельком подняв головы и удостоверившись, что это наши старые знакомые, а не какой-нибудь новый каприз местной фауны, забыли о ненавязчивых соглядатаях.

Обед, надо сказать, удался. Такого удовольствия от еды я не получил даже на трапезе у архимандрита Питирима летом 83-го года — оттуда я вынес свое по сию пору самое сильное гастрономическое впечатление. Конечно, сказалась и длительная отлученность от нормальной пищи, но даже на самом высоком званом обеде, я уверен, то простецкое блюдо, что мы отведали сегодня, пришлось бы вполне к столу. Не зря, ой, как не зря, из этого мяса растут крылья! Дело в том, что, несмотря на почти полное соответствие анатомии свиньи летающей свинье vulgaris, нечто птичье вобрано этой тварью прямо в живую ткань. Если можно представить себе сочетание молодой нежирной свинины с волокнисто-воздушным мясом хорошо приготовленного цыпленка табака, то именно это получилось из подстреленной в лесу бестии. Марсель был просто вне себя от восторга и, конечно, не преминул меня уколоть напоминанием о моей утренней политике. Я вынужден был целиком и полностью признать свою неправоту, после чего предложил устроить, как только придет «Sparrow», охоту персонально для г-на Бодуэна. Идея была со смехом и аплодисментами поддержана. Тут же возникла еще одна.

Марсель начал издалека. Птица, сказал он, «материя тонкая», пусть и в обличий свиньи, и по внешнему виду мозга можно порой больше сказать о его обладателе, чем по всей остальной анатомии. А уж если наружные признаки столь же выдающиеся, сколь, скажем («вы только вдумайтесь, m-r Roudainko, и, бьюсь об заклад, едва ли вы не содрогнетесь!»), у двуногой крылатой свиньи, то неужели мозг так тщательно укомплектованного существа не являет собой чего-нибудь сногсшибательного?

Конечно, учитывая свойственное ему, как и любому французу, красноречие, нетрудно догадаться, что речь моего друга заняла гораздо больше времени, нежели мне понадобилось для записи ее краткого изложения. Но существо дела я, разумеется, уяснил с самого начала: возле задней стены хижины, вместе с прочими отходами нашей поспешной кулинарии, ожидающая закапывания лежала отделенная от туловища свиная голова.

Солнце клонилось к закату, следовательно, времени у нас оставалось совсем мало.

Я пожал плечами, сказал, что теперь сыт и не возражаю против некоторой толики научного труда, ибо для того на остров и прибыл. Марсель сбегал в хижину и вынес продолговатый деревянный ящичек, в котором оказался, ни больше ни меньше, набор хирургических инструментов, включая трепанационные сверла!

Используя меня в качестве ассистента, Марсель за полчаса вскрыл череп и обнажил мозг. Должен признаться, увиденное нами после снятия крышки черепной коробки заслуживает самого детального описания, хотя Марсель, разумеется, сделает это гораздо более профессионально.

Берусь утверждать, что доставшийся нам образец не был похож на мозг ни свиньи, ни птицы. Я бы скорее провел аналогию с обезьяной или даже с человеком, хотя сходство это чисто размерное (кости черепа у летающей свиньи тоньше, чем у обычной, а голова чуть больше, что позволяет в ней разместить большего объема мозг). Но если у нормальных млекопитающих мы обнаруживаем два полушария, то у нашей жертвы мы обнаружили деление на три почти равные по объему части. При взгляде сверху это напоминает круг, разбитый на три сектора, два из которых (передние) занимают приблизительно по 130 градусов, третий же, задний, — чуть более узкий. Чем вызвана столь странная структура — неясно. Марсель был ошарашен еще более моего и от каких-либо комментариев отказался.

Опять посетовав на то, что кончились фотопластинки, Марсель, подержав чудной орган на вытянутой руке, вздохнул и опустил его на землю.

Уже в темноте, при свете фонарей, мы выкопали метровой глубины яму, побросали туда остатки пиршества и ученых изысканий, после чего забросали землей.

«Недурно поохотились», — резюмировал Марсель.

Наши маленькие естественнонаучные чудеса продолжаются. Не знаю, как у моего спутника, у меня на душе опять кошки скребут.

Кстати, свиньи этим вечером словно затаились — со стороны болота не доносится ни звука.

20 минут десятого утра. Пишу оттого, что больше нечего делать — мы в осаде. Как ни прискорбно это сознавать. Еще вчера, когда мы ложились спать, я отметил про себя, что стоит неожиданная тишина. Болото в нескольких сотнях метров от лагеря, не говоря уж о том, что свиньи еще в самый первый день начали бродить по острову, и отовсюду денно и нощно были слышны то похрюкиванье, то хлопанье крыльев, то треск ветвей. Вчера ничего этого не было. Когда свиньи затихли — я точно сказать не могу, мы были слишком увлечены сначала обедом, потом вскрытием головы. Одно могу сказать — в восьмом часу вечера, когда мы, закопав яму, унесли лопату в хижину и, сев на порог, закурили, тварей уже не было слышно. Плюс к тому совершенно отсутствовал ветер.

Сегодня я проснулся около половины седьмого с таким чувством, словно я не один. То есть, конечно, я был не один, тут же в своем мешке сопел мой напарник, но я имею в виду другое — мне показалось, что рядом находится кто-то совершенно посторонний, более того, наблюдает за мной.

Я встал, надел башмаки и оглядел хижину. Сквозь щели в бамбуковых стенах уже пробивалось солнце, но тем не менее я зажег фонарь, интуитивно решив не открывать дверь, и, светя перед собой, облазил буквально все углы, естественно, ничего не обнаружив. И конечно, шумное ползанье разбудило Марселя.

«Что происходит?» — воскликнул он, вскочив.

Его голос меня отрезвил, и я остановился с зажженным фонарем посреди хижины.

«У меня было такое ощущение, — начал оправдываться я, — будто кто-то к нам залез и ползает по полу. Очевидно, просто что-то потревожило меня во сне».

«Странно, — сказал Марсель. — Если что-то потревожило, значит, что-то было». С этими словами он подошел к двери хижины и настежь распахнул ее.

Если можно допустить такое словосочетание, как «выражение спины», то я не удержусь от его употребления. Марсель застыл на месте как вкопанный; я сзади не мог видеть его лица и обо всем, что происходило в этот миг в душе моего компаньона, судил лишь по его спине. И, надо сказать, не слишком ошибался. Спина Марселя, впавшего в очевидный ступор, являла собой отображение даже не страха (как раз последнего я не почувствовал), а скорее усталого какого-то удивления — вот, мол, и оно, но хоть я и ждал чего-то подобного, но почему же именно так?..

Я тихо подобрался к двери и выглянул из-за плеча Марселя. Увиденное мною, конечно, поддается описанию, к коему я сейчас и приступлю, но уж больно дико было такую картину наблюдать.

Возможно, где-то в нынешних моих записях уже имеется план нашего лагеря. Даже если так, повторюсь хотя бы в части, непосредственно касающейся сегодняшних событий. Хижина находится ровно посередине между морем и болотом. Ее северная стена почти упирается в деревья, южная полностью открыта, а восточная выходит на поляну, посреди которой мы обычно разводили костер. Поляна имеет небольшой склон к ручью.

Так вот, они сидели ровным кругом по краю поляны. Сидели, не издавая ни звука, подогнув ноги, как куры на яйцах. Когда я пишу «ни звука», я не имею в виду одно только хрюканье, а любую естественную реакцию на окружающую среду, например, сопение, шорох от трения друг о друга, хлопанье крыльев — что угодно. Но бестии сидели как истуканы. Мне показалось, что не двигались даже глаза, и это делало зрелище особенно ужасным.

«Поприветствуйте их, что ли, для начала», — подсказал я Марселю из-за спины первое, что пришло в голову.

«Что?» — очнулся он.

«Пожелайте им доброго утра, например».

«Ну знаете», — Марсель развернулся и захлопнул дверь (если позволительно так сказать о плетеной створке, висящей на петлях из лиан). Неспокойными пальцами из внутреннего кармана куртки была извлечена дежурная сигара. Я вынул папиросы, зажег спичку, дал прикурить Марселю и затянулся сам.

«Весело! — резюмировал мой компаньон. — Хотел бы я знать, чего они ждут».

«Это-то как раз немудрено понять, — грустно усмехнулся я. — Меня гораздо больше беспокоит, что они потом будут делать…»

«А меня, — перебил Марсель, — что будем делать мы, и не потом, а сейчас».

«Может, все-таки стоит обождать? На нас не нападают, все пока происходит достаточно мирно. В конце концов, кто вам сказал, что у них на уме дурное? Вполне возможно, они по натуре своей настолько беспечны, что не замечали нас аж до самого вчерашнего дня, а вчера случайно заметили и из любопытства тут собрались».

Честно признаться, я и сам не слишком верил в то, что говорил. Но не поддаваться же было панике! В самом деле, несмотря на мистический и угрожающий вид, никаких действий свиньи не предпринимали, я бы даже поставил под сомнение тот факт, что они вели за нами наблюдение — во-первых, как я уже отметил, их глаза практически не двигались, а во-вторых, само слово «наблюдение» подразумевает осмысленный акт, и то, допустим, как леопард выслеживает жертву, пользуясь соответствующими инстинктами, называется иначе. И даже «тройной» мозг, исследованный нами вчера, не доказывает способность летающих свиней мыслить.

Все эти доводы я Марселю изложил, завершив их предложением разжечь спиртовку и приготовить кофе.

«Если на нас за это время не нападут», — мрачно ответил Марсель, но спиртовку из ящика вынул.

Тот факт, что я пишу эти строки, доказывает, что до сих пор на нас не напали.

Вечер (на часы не смотрю, это не имеет значения). Марсель настолько убит случившимся, что даже не курит. На нем одни подштанники и башмаки. Насквозь промокшие, пропитанные грязью рубаха и куртка валяются в углу. Я чувствую себя не лучше.

В десятом часу мы позавтракали, то есть выпили по чашке кофе и съели на двоих банку бобов. Марсель каждые пять минут выглядывал в щель над дверью и неизменно возвращался с известием, что диспозиция не изменилась. Свиньи сидели в тех же позах, будто заспиртованные. Когда с едой было покончено, естественным образом встал вопрос о том, будем ли мы выходить, или так и останемся ждать — кто кого пересидит.

«У меня есть предложение, — сказал Марсель. — Мы, конечно, люди образованные, то есть привыкли входить и выходить через дверь. Но в случае force majeure, то есть в нашем нынешнем положении, может быть, мы забудем о манерах?»

Действительно, если мы хотели выбраться наружу, не пытаясь прорвать оцепление, оставалось ломать заднюю стену хижины. Но когда мы не без труда (сами старались, закапывали колья!) вырубили отверстие, достаточное для просовывания головы, пыл пришлось умерить. Ибо стоило мне выглянуть наружу, как на меня из кустов вылупилось штук десять сморщенных пятачков. Нас взаправду окружили по всем правилам воинского искусства.

«Oh merde!» — Марсель высунул голову в проем и обратился к беспристрастно глядящим на него бестиям:

«Уважаемые господа свиньи! Если вы такие умные, то, может быть, вы разрешите нам протиснуться через ваши нерушимые ряды?.. Дерьмо собачье, они не понимают. You shitheads, do you understand English? Дьявол, мсье Руденко, посмотрите на эти непроницаемые морды! По-моему, еще немного, и я их перестреляю!»

Выругавшись в дырку на всех известных ему языках, Марсель кое-как заткнул проем останками извлеченных оттуда же кольев и сел на землю спиной к стене.

«Так что мы будем делать, господин гениальный ботаник?»

Ответить мне не дал яростный раскат грома. Мы так были заняты своим нелепым положением, что даже забыли (хотя каждое утро это делали) поглядеть на барометр. Вслед за первым раскатом последовала целая симфония, и буквально через минуту разразился ливень.

«Что делать? — переспросил я. — Наверное, пережидать дождь».

В хижине было темно, как в склепе. Теплился лишь огонек сигары Марселя, да вспыхивали во время затяжек его безумные глаза. Я подошел к двери и выглянул сквозь щелку. Живая цепь не шевелилась и по-прежнему молчала. Всполохи молний на мгновение освещали неподвижную массу рыл, и я каждый раз непроизвольно вздрагивал, не в силах переварить кошмарное видение.

«Может быть, это и вправду обыкновенное проявление любопытства, — сказал я просто чтобы что-то сказать, — пусть странное, на наш взгляд, но все же они сидят на месте».

«Не будьте ребенком, — ответил Марсель. — Если мы их так заинтересовали, что они впали в транс, то где, простите, было их любопытство раньше? Они, конечно, ничем не выдали своей осведомленности о нашем присутствии, но, положа руку на сердце, неужели вы верите, что добрая сотня этих тварей, шастая две недели по острову во всех направлениях и тем более летая над ним, ни разу не обратили внимания на нашу хижину? На две не сильно смахивающие на тропическую фауну фигуры? На костер, в конце концов, который мы не раз с вами разжигали. И еще не забудьте, что от нашего жилища до их болота всего полмили, так что весь ваш лепет о проявлении любопытства et cetera, вы уж меня извините, — бред».

«Коллега, — сказал я, — все это так, но мне бы хотелось добавить один незначительный штрих, а именно: не мы ли с вами вскрывали вчера черепную коробку одного из их собратьев? Или не мы обнаружили у него — у нее то есть — мозг, даже отдаленно не напоминающий ничего более-менее нам известное, состоящий из трех полушарий и непонятно чем заполненный? А как вообще насчет двуногой (я ставлю восклицательный знак), крылатой (делаю то же) свиньи (делаю паузу)? И, прожив столько времени на острове, вы требуете от них (я простер руку в сторону двери) логики? По-моему, бред — это как раз ваши рассуждения, а я лишь ничтоже сумняшеся пытаюсь найти причины, побудившие животных подвергнуть нас блокаде, но, увы, у меня в запасе есть лишь те же примитивные человеческие слова, что и у вас, и вся разница в том, что там, где вы произносите „бред“, я говорю „любопытство“. Разумеется, правильнее всего было бы определить состояние свиньи словом из ее же лексикона, но это довольно затруднительно, вам не кажется?»

«Кажется, что мы здесь найдем могилу», — огрызнулся мой спутник.

Что тут ответить, я не знал.

«И вообще я хочу искупаться в море», — добавил Марсель. Я и тут промолчал. Марсель в эту минуту напоминал капризного ребенка, требующего у матери дорогую игрушку, которую наверняка тут же и бросит, пресытившись самим актом удовлетворения блажного желания.

«Я хочу, вы понимаете? — повторил Марсель. — Я не желаю ничего сверхъестественного, я хочу выйти на берег, посмотреть, как в бухту входит „Sparrow“, это ведь не запрещено законом? Это не аморально? Мне не поставят за это на вид и не запишут выговора в классный журнал?»

Признаться, его тон меня задел — как будто мне уж который день не чудилась каюта на яхте, возможность проявить в спокойной обстановке фотопластинки и ошеломленные глаза Мориса Бодуэна. Но я тем не менее хотел сообща найти выход, а в ответ мне предлагалось слушать это ребячество. Возможно, я был неправ, но слова вырвались помимо моей воли:

«Ну так и делайте что хотите. Хотите — плывите к своим акулам, и дай Бог, чтобы они сочли вас невкусным».

«И поплыву!» — воскликнул Марсель. Я не успел его остановить, ибо через секунду он был за дверью, на поляне, превратившейся, пока лил дождь, в обширную грязную лужу. Я выскочил вслед.

Свиньи пребывали в том же грузном сидячем состоянии, со сложенными крыльями, словно бронзовые чудища на мосту через Екатерининский канал, только вот крылья покрывало не золото, а зловонная каша.

Сделав несколько шагов по грязи, Марсель остановился и оглянулся в мою сторону.

«Вернитесь же, черт побери!» — сказал я, стараясь звучать как можно более спокойно. Но именно это и взбесило Марселя. Он злобно топнул ногой (забыв, что под ним не каменная мостовая) и ринулся прямо на бестий.

«Револьвер, — завопил я, — хоть револьвер достаньте!»

Но, боюсь, он меня уже не слышал, а если и понял смысл сказанного, то назло мне поступил наоборот — не только не достал «Смит-Вессон», но засунул обе руки в карманы и, наклонив голову вперед, двинулся в наступление. Поняв, что остановить его никак невозможно, я помчался вдогонку. Наверное, мы со стороны являли собой отвратительное и жалкое зрелище, словно два клоуна в утреннем представлении для детей выползли под рампу на бровях, но, позабыв, чем, собственно, они будут веселить публику, тужатся в претензии на экспромт и лишь краснеют за них несчастные родители. Не знаю уж, кто из нас был более смешон, но ноги первыми отказали у меня, будто и взаправду я надулся рому перед выходом. Совершив несколько безобразнейших па, представлявшихся мне прыжками, я обо что-то запнулся и рухнул в самую гущу лицом. Вслед за этим раздался сдавленный вопль моего компаньона. Когда я приподнялся на локтях и с трудом разомкнул залепленные черным веки, то узрел развязку.

Марсель лежал приблизительно в той же позе, что и я, безуспешно пытаясь вытащить из карманов руки. Большинство свиней по-прежнему сидело не шелохнувшись, но несколько, четверо или пятеро, уже хлопотали над ним. Они тыкались в него рылами, трясли крыльями, обливая целыми потоками той гадости, что на них налипла, пытались ухватить зубами края одежды. Действия эти были не особенно агрессивны, мне даже показалось на миг, что бестии исполнены невинного желания помочь упавшему справиться с плененными руками. Но что было совершенно очевидно — так это слаженность действий свиней, они явно работали осмысленно, стараясь достичь некоего результата, какого — я понял позже. Спустя несколько мгновений Марселю удалось освободить руки, но стоило ему это сделать, как двое бестий проворно ухватили зубами манжеты прочной брезентовой куртки, а третья, тоже не теряя времени даром, прочно уткнулась носом между ног несчастного, тем самым вынуждая его приподняться. Двое оставшихся (теперь я видел, что их было ровно пятеро) стояли наготове, возбужденно подрагивая крыльями. Марсель дернулся пару раз, но, почувствовав прочность хватки двух пар челюстей, затих. Тут-то и начался шабаш. Те двое, что держали рукава куртки, одновременно распрямили шеи, отчего руки Марселя вывернулись вверх и назад, удерживавшая жертву сзади зажала зубами штанину, а оставшиеся ухватились за плечи, не дав ни малейшего шанса освободиться. На какой-то краткий миг и мучители, и жертва застыли, и тут я понял, в чем заключалась сущность проделанных тварями манипуляций: в этой дикой позе, с раскинутыми руками, не то на четвереньках, не то полулежа, весь измазанный черно-коричневой глинистой массой, Марсель был как две капли воды похож на своих экзекуторов!

Нет, его не съели, не разорвали на части и даже не покусали. Его просто вываляли в грязи, протащив несколько раз взад-вперед по поляне, и бросили. Минуту мы оба лежали пластом. Затем Марсель неуклюже встал на ноги и, не отряхиваясь, пошел в хижину. Я пошел следом.

Скинув грязное и кое-как обтерев лица и руки, мы, стараясь не глядеть друг на друга, молча сели каждый в свой угол. Потом заговорил Марсель:

«Мсье Руденко, помните, вы спрашивали, что такое Мбондо?»

«Какое это имеет значение?» — тупо проговорил я.

«Имеет, мсье Руденко, имеет. Видите ли, Мбондо — это негритянский поселок на побережье Бельгийского Конго. Очень грязный, как, в общем, и все они. Спросите меня, что я там делал».

Я пожал плечами.

«И что вы там делали?»

«В том и вопрос. Понимаете ли, я там спал с женой господина Бодуэна».

Если бы не состояние крайнего отупения, в котором я пребывал, я бы непременно рассмеялся столь неуместному признанию. Но я лишь произнес, не оборачиваясь и не пытаясь понять, к чему клонит мой друг:

«Вот как! И что же?»

«Что? Да это были лучшие дни моей жизни, господин ботаник! Примерно в той же степени, в какой сегодняшний можно считать худшим. Наш пароход шел каботажным рейсом в Либревилль, и, не знаю уж, как это у них вышло, но ровно напротив Мбондо мы сели на мель. А соседнюю каюту занимала неземной красоты женщина. Ну да, я преувеличиваю, но тем не менее, мог ли я не воспользоваться вынужденной задержкой? Две с половиной недели. В Либревилле ее встречал муж. И вся история. Так получилось, что никому, кроме вас, мне не приходилось ее рассказывать…»

«Грустно», — почему-то вырвалось у меня.

«Не грустно, а жестоко, мсье Руденко. Мы, французы, менее ревнивы, чем, скажем, испанцы, но гораздо, гораздо более проницательны —???????????. Ведь именно благодаря ей я знаком с нашим оракулом. А вы тут ровным счетом не при чем, и мне очень жаль, что так получилось, поверьте».

Я далеко не морской волк, но качки ждал, как манны небесной. Сколько же надо пережить, чтобы посреди океана чувствовать себя в большей безопасности, чем на суше!

По крайней мере, история острова Мбондо закончена. После смерти Марселя, которую еще предстоит объяснять, мне там делать нечего. Тем более что свиньи улетели, не знаю, куда, но туда им и дорога. После всего, что с нами произошло, я, наверное, никогда больше не смогу взять в рот свинину, если вообще в состоянии буду есть мясо. M-r Beaudoin мои озлобленные взгляды принял как должное, верно, делая скидку на мой плачевный облик. Но с ним я еще поговорю, нам наверняка есть что рассказать друг другу.

Тот день, когда нас окружили свиньи, закончился так, как и следовало — немытые, пришибленные, мы молча улеглись поверх спальных мешков. Мне ни о чем не хотелось думать, и сон пришел сразу, я лишь успел закрыть глаза, как погрузился в туман. Проснулся я наутро очень поздно со странно легкой и чистой головой. В просветы сквозило солнце. Я еще не видел, что творится снаружи, но почему-то был уверен, что наши мучители сняли осаду. Встав, я почувствовал, как захрустела на одежде высохшая грязь.

«Марсель, — окликнул я, — вы, кажется, вчера намеревались искупаться в океане!»

Ответом мне, как ни тривиально это звучит, была тишина. Я оглянулся и с удивлением обнаружил, что противоположный угол хижины пуст. Это меня не на шутку встревожило, и я выскочил на улицу. Перед хижиной расстилалась пустая поляна с примятой по краям травой — следами блокады, от воспоминаний о которой мне стало холодно. Но больше на поляне никаких следов не было. Еще сильнее озадаченный, я громко позвал Марселя — безрезультатно. Первым моим побуждением было мчаться на берег, ибо отчего-то мне показалось, что мой друг должен бродить именно там. Потом пришла более трезвая мысль посмотреть в хижине, что Марсель взял с собой; вполне могло статься, что, пока я спал, ему взбрело в голову поквитаться с бестиями, учинившими вчерашний омерзительный спектакль. Я вернулся под крышу и огляделся. Странно — на месте были не только оба «Смит-Вессона» (револьверы так с вечера и лежали посреди хижины), но и грязные штаны и куртка Марселя. Дальнейшее изучение скудной обстановки хижины убедило меня в том, что не взято вообще ничего, то есть Марсель ушел с голыми руками.

То, что он крайне возбужден и раздосадован, я прекрасно понимал. Еще более понятным было бы желание побыть одному, но после всего, что случилось, выйти безоружным — это меня уже по-настоящему испугало. Мелькнула даже мысль (имевшая, кстати, под собой почву), что моего компаньона покинул рассудок, и тогда, даже если бы мне удалось его найти, в дальнейшее наше жительство на Мбондо впрягалась уйма новых трудностей. Еще более я упал духом, когда осознал, что и «Sparrow» может не прийти к нам на помощь, и вполне реален шанс, что об нас сейчас никто не печется, а если когда и вспомнят, то не через месяц и не через два, но лишь по прошествии времени, достаточного, чтобы спохватиться о двух без вести пропавших путешественниках, после чего кому-то надо будет добраться до Рабаула, напасть на след «Йоркшира», вычислить в просторах южных морей его капитана (так ведь и не узнали фамилию!), и лишь пройдя все эти мытарства, обнаружить на острове Архиепископа Даниила Руанского два обглоданных скелета. Перспектива, одним словом.

Не помню уж, сколько времени я пребывал в самом безысходном отчаянии. Из забытья меня вывел то ли крик обезьяны, то ли другой какой звук, и я стал собираться на поиски Марселя. Кое-как отряхнув испачканные брюки, я надел свежую рубашку и чистую куртку, взял револьвер, проверил патроны в барабане и собрался уже выходить, как вдруг что-то меня остановило, словно дорогу загородило невесть откуда выросшее препятствие. Оглядевшись, я понял, что является источником беспокойства — посреди хижины лежал этот вот мой журнал, вещь, с которой я настолько сжился, что привык не замечать и не замечал до тех пор, пока не понял, что вещь лежит не на месте. Я нагнулся поднять журнал и тут заметил, что к моей надписи на обложке «Начато…» добавилось еще что-то. Поднеся тетрадь к свету, я прочел написанное: «Etre assis tout dans la merde, ca ne me plait plus. Vous avez deja compris que personne va nous emmener d'ici, je crois. Et j'ai peur qu'on va avoir mal a la raison, et la chose plus grave est [неразб.] que — mais [снова неразборчиво]… Mille excuses. Votre Marcel. Le 19 juillet 1893». (Списываю с обложки, ибо карандаш на ней может стереться, а здесь у меня, слава Богу, есть чернила.)

Признаюсь, сперва я не понял, как расценивать подобное словесное болото. Потом мелькнуло предположение о самоубийстве, но, спохватившись, я вспомнил про второй револьвер, который так и лежал на полу.

Тем не менее это было именно самоубийство. До сих пор не могу понять, как можно в минуту решительного выбора предпочесть пуле веревку и сук. Хотя теперь это никакого значения не имеет. Я снял труп с дерева и выкопал прямо в центре поляны яму. Похороны были более чем скромные — даже перекладину креста за отсутствием гвоздей пришлось прикрутить к шесту ремнем. Тягостная церемония завершилась шестью выстрелами в воздух — в соответствии с емкостью револьвера.

Оставшиеся дни я с утра до вечера бесцельно бродил по острову. Кроме естественных его обитателей ни в лесу, ни на пляже, ни на болоте я никого не обнаружил — о незваных гостях напоминала лишь вытоптанная растительность да забрызганные грязью деревья. Не скажу, что это меня удивило. Я просто испытал облегчение.

На следующий день пришлось начать инвентаризацию консервов, патронов и т. п. — я не знал, сколько еще продлится моя робинзонада и готовился к худшему. Но Господь сжалился надо мною, и вчера утром я был разбужен выстрелом из пушки. В миле от берега стояло судно. В бинокль я не разглядел названия, но, разумеется, мне было безразлично, кто в конце концов меня вызволит. Я разжег костер, несколько раз выстрелил в воздух, и вскоре с корабля спустили шлюпку. Через четверть часа матросы уже помогали загружать мой багаж. Затем причалила еще одна шлюпка, и в ней оказался собственной персоной Морис Бодуэн. Кажется, он был искренне потрясен известием о смерти Марселя (я, не вдаваясь в подробности, лишь изложил на ходу придуманную историю неизвестной мне тропической болезни). О загадочных гостях не было произнесено ни слова. Постояв в скорбном молчании около могилы, мы отправились на корабль и еще до заката взяли курс на ***.

Сегодня утром ко мне в каюту постучался М. В. и сказал, что после обеда ждет меня. Право, даже не знаю, что можно ему рассказать. Наверное, все же больше, чем я предполагал на острове, ибо бедняга Марсель на его счет ошибался (что, возможно, и стоило ему жизни). Это первое. И второе — ошибались мы с Марселем оба. (Я имею в виду не Бодуэна, но его подопечных, ибо теперь я убежден — у меня было время подумать — в том, что они менее всего желали отомстить за убитого собрата.) Если бы они этого хотели, они бы и с нами поступили не лучше. Им же нужно было другое, и именно невообразимое представление на поляне способно дать ключ к разгадке тайны тварей. Насколько я понял, весь спектакль сводился к тому, чтобы «жертва» приобрела внешний облик, по возможности приближенный к их собственному. Марсель (и я вслед за ним) решил, что это был акт унижения. Что ж, очень жаль, что его нет в живых, ибо теперь я бы доказал ему, что это не так, а как раз наоборот. Когда европеец надевает на дикаря платье и дает в руки Библию, разве он делает это с целью унижения? Нет, он всего лишь, как и наши крылатые свиньи, стремится сделать его похожим на себя, из лучших побуждений, для его же, как он считает, блага. И если теперь меня спросить, что я думаю о бестиях острова Мбондо, первое слово, которое промелькнет у меня в голове, будет слово «миссионеры».

Но вот и время обеда. Вас сжигает нетерпение, г-н Бодуэн?