"Полдень XXI век 2003 №5-6" - читать интересную книгу автора (Журнал «Полдень XXI век», Алферова Марианна,...)

Нина Катерли Страдания молодого Вертера

Печальную эту историю рассказала мне моя дочь, ей в свою очередь — кто-то еще, а тому еще кто-то и т. д. Короче, за полную достоверность я ответственности не несу. Но вполне допускаю, что именно так все оно и случилось, — почему бы и нет?

Как его звали никто, как выяснилось, уже не помнит, а может, и не знал никогда. Называли его за глаза Вертером, так что пусть это имя за ним и остается, хотя, скорей всего, был он Петей, Никитой или Сережей. А то и Андрюшей. А вот девушку — точно! — звали Шарлоттой — в память не то пра- не то прапрабабки, немки по происхождению. Так вот — Шарлотта, Лотта, отсюда и Вертер. Хотя не только отсюда, а ввиду романтического склада характера этого молодого человека из провинции, его любви к природе, поэзии, а самое главное — к Шарлотте, мимолетному его видению, гению самой что ни на есть чистой красоты.

Вертер полюбил ее буквально с первого взгляда — когда оба они писали сочинение по литературе на вступительном экзамене в Институт культуры (в просторечье — «Кулек»). В результате Вертер чуть было не завалил экзамен, потому что первый час отведенного для этого времени, вместо того чтобы освещать тему «Тема семьи в „Войне и мире“ Л. Н. Толстого», потратил на созерцание миниатюрного создания с белокурыми, падающими на плечи локонами и огромными голубыми глазами… впрочем, цвет глаз обнаружился позже, когда Шарлотта, закончив собственную работу, подняла их (глаза) от листка, на котором писала. Тут только бедный Вертер, внутренне ахнув и окончательно обомлев, все же взял себя в руки и бросился судорожно исписывать страницу за страницей, так что в результате получил-таки тройку. Шарлотта же Иванова (да, фамилию девушка носила самую обыкновенную) получила пять. Но в институт приняты были оба — Шарлотта из-за высоких баллов, Вертер — из-за принадлежности к мужскому полу: не так много молодых людей поступало в том году в «Кулек».

Вплоть до последнего курса Вертер не посмел сказать обожаемому предмету ни слова, кроме «здравствуй — до свиданья», при каждой попытке произнести что-нибудь более осмысленное и значимое горло его как бы сводило судорогой. Зато смотрел он на Шарлотту не отрываясь, стоило той оказаться в поле его зрения. Он даже — хотите верьте, хотите не верьте — переставал моргать в ее присутствии. И девушка эти взгляды, конечно, замечала. Да не она одна. Весь курс твердо знал: Вертер запал на Иванову, только не вполне понятно, что в ней нашел — глаза, конечно, ничего и волосы тоже, особенно, если бы их подстричь, как положено, а не раскладывать по плечам локонами, похожими на сардельки. Да и одевается несовременно, и ведет себя, точно институтка из романа какой-нибудь Чарской — голова всегда полуопущена, чуть что — краснеет и хлоп-хлоп своими ресницами. Ресницы, правда, длинные, это есть. Но этого в наши дни недостаточно.

Училась Ш. Иванова средне, на дискотеки не ходила. В общем, окончательным выводом однокурсниц Шарлотты было: «Нормальный парень запал на дурочку». Однокурсники — а тех в конце концов оказалось всего семеро — считали, что Иванова девчонка ничего, да уж больно тощая и какая-то хилая — ни, понимаешь, спереди взять, ни сзади.

За одно такое высказывание автор его получил от Вертера по физиономии. Вылилось это в безобразную драку, приглашение обоих в деканат и угрозу отчисления накануне госэкзаменов. Слава Богу, обошлось. Не выгонять же двух завтрашних выпускников, когда их и без того семеро.

Шарлотте об инциденте, разумеется, донесли, главным образом упирая на выражение «ни спереди взять не за что…» и т. д. Но она на этот комплимент никакого внимания не обратила, зато окончательно обратила его на Вертера и теперь, ловя на себе его взгляд, отвечала на него слабой, смущенной улыбкой.

Остальное легко себе представить: получив дипломы, молодые люди поженились, и Вертер, вместо того чтобы отбыть к себе на родину в город Шарья Костромской области, переехал из общежития к Шарлотте, в скромную двухкомнатную квартиру: проходная гостиная (выбирая мебельный гарнитур, у нас почему-то называют такое помещение «жилой комнатой») и маленькая спальня, где поселились молодые. В гостиной же (в интеллигентной семье Шарлотты она, разумеется именно гостиной и звалась) обосновались мама и бабушка невесты, такие же субтильные, с такими же локонами до плеч. Только у бабушки Эльзы Валентиновны локоны эти были серебряными, а у мамы Антонины Олеговны — можно считать, золотыми, а если проще — рыжими, поскольку теща нашего Вертера красилась хной.

Тут надо вернуться немного назад, чтобы сказать, что в женихах Вертер ходил совсем недолго. На выпускном вечере, он, чувствуя, что багровеет, решился пригласить Шарлотту на вальс и сразу наступил ей на ногу, за что получил в ответ очаровательную улыбку и едва слышное «ничего». Тут Вертер, запинаясь, предложил своей избраннице покинуть шумный зал и пойти «на свежий воздух», и они вышли на набережную Невы, где уже царствовала белая ночь, и, взявшись за руки, точно ходили так с первого курса до последнего, двинулись вдоль парапета. Сперва к Зимнему дворцу, потом — к мосту Лейтенанта Шмидта и дальше, дальше, на Васильевский остров, к Гавани. Все это время оба молчали. Вертер — потому что сомлел, к тому же просто не знал, какими словами сказать о своем чувстве, Шарлотта — потому что ждала, когда он о нем скажет.

Впрочем, ни малейшего беспокойства Шарлотта не проявляла. Только все чаще вскидывала свои замечательные ресницы и удивленно смотрела на Вертера. А потом вдруг сказала, что ей вообще-то пора домой, мама с бабушкой уже, наверное, волнуются. При этом обычно бледные щеки Шарлотты вспыхнули румянцем. Вертер мысленно тут же сравнил это явление с утренней зарей, внезапно окрасившей небо. И понял —: сейчас он должен сказать ей все, иначе… иначе может случиться так, что она больше не захочет с ним встретиться. И, тогда, откашлявшись, хриплым голосом он произнес банальные слова «Я тебя люблю, буду любить всю жизнь, прошу стать моей женой». На что Шарлотта, не колеблясь, ответила едва слышным «да» и еще больше зарделась.

Не будем описывать, как потом ошалевший от счастья Вертер ловил машину, как они мчались по начавшему уже просыпаться городу, над которым вставала-таки утренняя заря, как, робко поцеловав любимую в пылающую щечку и высадив ее возле невзрачного дома на Бассейной улице, Вертер шел через весь город к себе в общежитие, веря и не веря своему невероятному счастью, как город, пробуждаясь и оживая, казался ему волшебной страной… В общем, что тут говорить!

Не будем подробно рассказывать и о свадьбе, состоявшейся через полтора месяца — как назначил загс Московского района. Невеста в белом платье с фатой и белыми розами в руках была, разумеется, похожа на ангела, благородно отливали серебром букли бабушки и золотом — тещи. А жених, похожий в новом костюме на официанта из средней руки ресторана, находился в полуобморочном состоянии и думал только о том, как посмеет он, оставшись наедине с Шарлоттой, коснуться этого небесного создания, не показавшись при этом грубым самцом.

В честь первой брачной ночи мама и бабушка невесты деликатно ушли ночевать к родственникам. А вообще — ничего страшного, напрасно бедный наш Вертер так боялся — Шарлотта оказалась на редкость кротким существом, и ни в ту незабываемую, ночь, ни после никаких проблем супругу не создавала. Ни в сексуальном, ни в каком другом плане. До поры до времени. Особенно важно это сделалось позднее, когда бабушка и мама водворились на свои места в гостиной, и застенчивому Вертеру порой приходилось бороться со сном, лежа, замирая от страсти, рядом с женой, до двух, а то и трех часов ночи, пока под дверью не погаснет полоска света, не умолкнет классическая музыка, льющаяся из-за стены, и ее не сменит громкий храп Эльзы Валентиновны и мерное, с присвистом, посапывание Валентины Олеговны. Обе они были уже пенсионерками — Шарлотта рассказала мужу, что мама родила ее почти в сорок лет, — так что вставать рано утром им с бабушкой не нужно, можно хоть до утра слушать произведения любимых композиторов, вполголоса обмениваться мнениями и только потом, утомившись, отойти ко сну. Тогда-то и начиналось блаженство молодого Вертера (мы никогда не посмеем назвать это траханьем или еще как — похуже!) — тогда он мог, наконец, беспрепятственно обнимать Шарлотту, дрожа от восторга и благоговения, не веря себе, что прижимает к груди Ее. Можно было бы, конечно, иногда прижать любимую к чему угодно и в дневное время, хотя бы в выходной день, когда теща с мамой отправлялись на прогулку в парк. Но такое случалось крайне редко. Обычно днем Валентина Олеговна располагалась на кухне — перебирала гречневую крупу, гладила носовые платки и носки. (Рубашки мужа Шарлотта, несмотря на протесты Вертера, стирала и гладила сама, и его до слез трогало, когда он видел тяжелый утюг в тоненькой ручке жены.) Бабушка в это время, сидя в гостиной перед орущим телевизором, что-нибудь мирно вязала или распускала уже связанное, сматывая нитки в клубок. В общем, предаться любви днем как-то не получалось.

Однажды Вертер не выдержал. Заманив жену в спальню, для чего пришлось оторвать Шарлотту от утюга, крепко ее обнял и стал решительно расстегивать пуговки ее халатика. Но Шарлотта прижала палец к губам, показывая глазами на дверь в гостиную. А потом, краснея, прошептала, что у бабули, к несчастью, прекрасный слух. (Для чего нужно при этом врубать телевизор на полную мощность, Вертер спрашивать не стал.) К тому же, добавила Шарлотта, мамочка сейчас придет ее звать — утюг наверняка уже накалился. Вертер впервые нахмурился. Но жена, обняв его за плечи, усадила рядом с собой на тахту и нежным своим голоском твердо сказала:

— Милый, ты не должен на них обижаться. Пойми: в нашей семье никогда не было мужчин. Никогда.

Потрясенный, он не знал, что возразить. И — как понять, каким это образом появилась на свет его обожаемая Шарлотта да и сами мама с бабушкой. Вообще-то, глядя на Шарлотту, он вполне мог допустить ее неземное происхождение. Но теща и ее мать?! Конечно, букли, музыка и все такое прочее, но ведь не пальцем же их, черт возьми, делали! Так он дерзко подумал, но вслух, разумеется, не произнес ни слова. Только вздохнул.

Вид у Вертера был, вероятно, все же достаточно ошалелый. Во всяком случае, Шарлотта все так же шепотом терпеливо объяснила ему, что своего отца она не знает, мамочка встретилась и рассталась с ним в санатории, где лечилась от искривления позвоночника (хоть позвоночник у нее все-таки был, и то легче!), он был женат и уехал к своей семье в Москву или еще куда-то, как только закончился срок пребывания в санатории. А мама, вернувшись и осознав, что ждет ребенка, решила, что это — Божий перст: лучше ребенок без отца, чем одинокая старость. И — вот… Так что все к лучшему — чужого мужчину в доме бабушка все равно бы не потерпела, а ее собственный родной человек, то есть родной дедушка Шарлотты, пал смертью храбрых на войне, куда отправился через три дня после свадьбы с бабушкой, обещавшей ждать его до гроба, похоронка долго ждать себя не заставила, а мама Шарлотты появилась на свет ровно через девять месяцев после отбытия дедушки.

— Ясно, — молвил потрясенный Вертер, продолжая по инерции гладить шелковую коленку жены, — ясно… Но тогда… тогда… как же они решились принять меня?

Вертер пролепетал это, понимая, какая лежит на нем огромная ответственность за весь мужской род, и холодея от этого.

— А я убедила их, что ты… не такой. Ну… не — как все, а как мы, — радостно ответила Шарлотта, приникая к его плечу своей белокурой головкой, — так что смотри, не подведи.

Тут, погрозив Вертеру пальчиком, она ушла, тем более, что из кухни уже дважды раздалось: «Девочка, твой утюг!».

Ушла. А Вертер впал в глубокую задумчивость. В самом деле: как оправдать, как доказать, что он, и в самом деле какой-то не такой, особенный, достойный жить среди этих почти бесплотных, возвышенных существ? Он поклялся себе, что сделает все для счастья возлюбленной. Но вот беда. Имелась еще одна проблема, и проблема нешуточная, хотя и много более приземленная, чем супружеские объятия. И как решить ее, Вертер не мог себе представить.

А дело в том, что в квартире, где он теперь жил, помимо двух комнат, кухни, ванной, где по утрам (как раз, когда надо спешить на работу!), а также и вечером, перед сном, подолгу плескались пожилые наяды, имелась еще уборная. Или — туалет? Вертер не знал, как называется в его новой семье это мало престижное место. Не знал потому, что на такие темы его интеллигентные родственницы не только не говорили — он вообще (вот ведь что поразительно!) ни разу не видел, чтобы кто-нибудь, включая Шарлотту, посещал это заведение. Он и раньше обращал на это внимание, но как-то не сосредоточивался, стараясь, конечно, сам не ходить туда лишний раз на глазах у всех. Но теперь он впервые всерьез задумался об этом, и проблема показалась ему огромной и почти неразрешимой. Что, в самом деле, думают все они, когда, сидя в гостиной, слышат, как из-за тонкой двери напротив доносится, перекрывая звуки Девятой симфонии Бетховена, торжествующий звук падающей струи, а потом наглый рев воды, спускаемой из сливного бачка. А если… если речь идет… не только о струе? Страшно себе представить, что могут они услышать и что подумать. И — какими взглядами обменяться. Хотя порой закрадывалась мысль, что небесные эти существа и не слышали никогда подобных хамских звуков, не говоря о том, чтобы (ужас!) издавать их самим. Ведь, если на то пошло, Вертер ни разу не заметил не то что этого, но даже того, чтобы кто-нибудь в семье просто занимался грубой грязной работой — мыл, например, полы или выносил помойное ведро. Между тем, в квартире всегда царила идеальная чистота — на коврах ни пылинки, паркет блестит, и никакого мусора. Чудеса…

С этого дня и начались подлинные страдания молодого Вертера.

Уборка — дело десятое. А вот максимум физиологических отправлений он старался совершать теперь на работе, дополнительно зайдя по дороге домой в уличный туалет, расположенный неподалеку, в парке. Но, как назло, стоило ему переступить порог собственной квартиры, как тут же начинало нестерпимо хотеться туда. Отделаться от этого ощущения и мыслей на сей счет было невозможно. День ото дня ситуация становилась все более острой и мучительной. Что было делать? Вертер терпел, чувствуя, как готов разорваться его мочевой пузырь, как к тому же омерзительно вздувается живот, особенно после обеда. Сказать Шарлотте и попросить совета? Да лучше смерть! Ведь и она… она — теперь он проследил и убедился — никогда не ходит туда. И она сказала матери с бабушкой, что он, Вертер, не грубый мужлан, а особенный, такой, как они… Боже!

Он старался поменьше есть и почти не пил. Он придумывал себе разные дела вне дома — сбегать в магазин, срочно встретиться с сослуживцем у метро, чтобы передать документ. Просто пройтись, потому что разболелась голова.

Страдая от тоскливо-укоризненных взглядов жены, считавшей, видимо, что его отлучки могли бы стать их совместными прогулками, Вертер тем не менее буквально скатывался по лестнице и мчался в парк к заветному туалету. Отведя там душу, он долго мыл руки, выходил в парк и еще с полчаса прогуливался по аллеям, чтобы успокоиться и зайти в туалет еще раз — уже не второпях. И только потом шел домой.

В туалете его уже знали. Пожилая женщина, продающая салфетки и бумагу, встречала его приветливо, почти как родного. И чем дальше, тем больше чувствовал себя Вертер в этом небольшом домике спокойней и уютней, чем — стыдно признаться! — дома, рядом с горячо любимой Шарлоттой.

Отношения с ней, надо с грустью сказать, стали потихоньку портиться. К каждому уходу Вертера она относилась настороженно. Регулярно спрашивала, куда он так спешит, зачем, необходимо ли это и не может ли он все-таки взять ее с собой — ей так хочется подышать свежим воздухом перед сном. Говорилось все это, разумеется, ангельски-кротко, и от этого Вертер чувствовал себя не просто грубым мужланом, но еще и лживой свиньей. Изменщиком. В конце концов, получалось, что он готов променять любимую на уличный туалет. Позор.

Но особенно тяжко было все-таки по ночам. Страстное желание обнять Шарлотту к трем часам, когда утихали симфонии за стеной, вытеснялось еще более страстным стремлением — туда. Но стоило Вертеру, бесшумно поднявшись с супружеского ложа, попытаться проскользнуть босиком через гостиную, где, кто надо, уже храпел, а кто надо, сопел, как с одной из постелей (а то и сразу с обеих) слышалось заботливое:

— Мальчик, вам плохо? Может быть, водички? «Водички!» Только ее-то ему как раз и не хватало!

И Вертер бросался назад, к себе. А Шарлотта молча поднималась и, бесшумно двигаясь в своей прозрачной ночной рубашке, исчезала, чтобы вернуться с полной кружкой и поднести ее к запекшимся губам мужа:

— Выпей, милый. Выпей, не спорь, это отвар боярышника. Тебе сразу полегчает. Ты так похудел за последнее время. Пей, не то у меня разорвется сердце.

И он пил, хотя у него-то был готов разорваться несчастный мочевой пузырь. Похоже, у него начались галлюцинации. Во всяком случае пару раз, тщетно пытаясь заснуть, он увидел в полутьме, как медленно приоткрылась дверь спальни и туда бесшумно влетел некий предмет, по очертаниям напоминающий… пылесос. Но этого мало — верхом на этом вполне прозаическолм предмете сидела одетая в ночную пижаму в горошек Шарлоттина мама. Вертер протер глаза, но видение не исчезло — снизившись так, что шланг пылесоса, увенчанный щеткой, коснулся ковра, теща принялась описывать концентрические окружности. Пылесос при этом мерно гудел.

Утром Вертер первым делом взглянул на ковер. Там не было ни пылинки! Тут уж он, не выдержав, спросил жену, что все это может значить — дескать, не спятил ли он от… от Великой любви.

Шарлотта ничуть не удивилась, погладила мужа по щеке и сказала, что, мол, ничуть, с ним все в порядке. И вообще, удивляться тут нечему — «я же предупредила, что мы — не такие…»

«А какие, черт возьми?» — рвалось с языка Вертера. Но он, как всегда, промолчал.

А собственные его муки продолжались.

Иногда, не выдержав, он подходил ночью к открытому окну — «очень душно, сил нет!» и, заводя с женой разговор, чтобы заглушить непристойные звуки, делал свое дело прямо в пустой в это ночное время двор.

— Дождик пошел… — блаженным, сонным голосом откликалась Шарлотта, а Вертер воровато возвращался назад в постель.

Продолжалось это, впрочем, недолго. До той ужасной ночи, когда снизу раздался грубый окрик: «Эй, кто там ссыт с четвертого этажа?».

В ту ночь действительно шел сильный дождь, так что Вертер захлопнул окно, бормоча что-то о пьяницах, путающих летнюю грозу… Бог знает с какой пакостью.

Самое ужасное наступило зимой, когда окно заклеили, к тому же закрыли туалет в парке. О, жалкие попытки укрыться в кустах, окрики бдительных пенсионеров, привод в милицию с обвинением в нарушении чистоты и порядка в общественном месте!.. А дома — с каждой ночью все больше мрачнеющая Шарлотта: «Ты меня разлюбил. Я вижу. Я больше не нужна тебе как женщина». И — тихие слезы в подушку.

А что он мог поделать, Вертер? Ну, что?!

Если бы он в самом деле разлюбил ее! Он ушел бы. Просто — ушел. К обычным людям из плоти и крови. С такими же низменными потребностями, как у него самого. К тем, кто не летает на пылесосах. Да, ушел бы! Но ужас был в том, что свою Шарлотту Вертер обожал. С каждым днем все сильнее, понимая ее духовное превосходство, восхищаясь ее необычностью, романтической душой, любуясь тем, как она ходит, говорит, улыбается… как плачет. Плачет из-за него, подонка, недостойного жить!

Он не мог уйти от нее. Не мог причинить ей новых страданий да еще унизить перед мамой и бабушкой. Бросить — за что?! Разве они виноваты, что он постоянно корчится от недостойных, скотских желаний? Разве хоть раз кто-нибудь за что-то осудил его? Сказал хоть одно дурное слово? Бросил недоброжелательный взгляд? Ничего этого не было.

Когда-то в первые дни после свадьбы Шарлотта показывала Вертеру семейные реликвии — фотоальбом, где она сфотографирована в пеленках, потом — в школьном платьице, портрет бабушки перед войной — в широкополой шляпе с вуалеткой, какие носили в ее молодости. А вот фотография молодой мамы — на пляже в Ялте, в то самое лето… В альбоме Вертер не нашел ни одного мужского лица и спросил, нет ли снимка дедушки Шарлотты, убитого на фронте. Снимка не нашлось, и Шарлотта, сама вдруг удивившись, сказала, что, действительно, никогда не видела, как выглядел ее дед.

— Странно, правда? — сказала она задумчиво.

И добавила, что зато у бабушки в бельевом шкафу хранится именной пистолет, который деду вручили в награду за успехи в стрельбе.

— Это было еще до войны. Он занимался в каком-то спортклубе, в кружке Осоавиахима. Был «стрелком Ворошилова» или кем-то еще.

Вертер, как обычно, умилился. И попросил показать пистолет, что Шарлотта тотчас и сделала, взяв с него клятву не говорить ни слова бабушке — она не разрешает до пистолета даже дотрагиваться: он заряжен.

Вертер поклялся, что будет молчать даже под пыткой.

Это был шутливый разговор. И пистолет они рассматривали, смеясь, придумывали, как ограбят сберкассу и поедут на эти деньги в Ялту. Именно туда, а куда же еще? Ведь если б не Ялта, не было бы их счастья. Вертер еще спросил, а стрелял ли кто-нибудь из этого пистолета, и Шарлотта, отшатнувшись, с ужасом пролепетала:

— Конечно, нет! Это ж, наверное, страшно громко.

Как давно это было. Каким прекрасным казалось будущее…

Однажды ночью, мечась по супружеской постели и безнадежно поглядывая на форточку, расположенную слишком высоко, Вертер вдруг отчетливо представил себе мгновенный выход из плачевной ситуации, в которую угодил по собственной вине. Шарлотте легче будет пережить его смерть, чем разочарование в том, кому она отдала свою любовь. Пускай все они думают, что он просто сошел с ума. Это все-таки лучше, чем то, что происходит в действительности. В конце концов, нежная Офелия тоже сошла с ума. И ничего. Никто ее не осудил.

Не будем мучить читателя описанием того, как все это произошло. Скажем только, что Вертер выкрал из бабушкиного шкафа заветное оружие, засыпанное для чего-то нафталином, но не утратившее своих боевых качеств, в чем он, впрочем, вскоре убедился.

Однажды субботним утром все семейство собралось за столом в гостиной — Валентина Олеговна перебирала манную крупу, расположившись за обеденным столом, так как по телеканалу «Культура» шла особо изысканная передача, Эльза Валентиновна, сидя рядом, вышивала гладью, а Шарлотта, пристроившись на краешке стола и прикусив язычок, старательно штопала носок Вертера. Носок этот давно бы пора выкинуть, но мама всегда наставляла Шарлоту: мол, выбрасывать рваные вещи — слишком простой и легкий выход, а интеллигентному человеку никогда не должно быть легко. В этом его коренное отличие от человека неинтеллигентного.

Итак, все были заняты, телевизор орал, а Вертер решительной походкой прошествовал… да, да, у всех на глазах он прошел в уборную или, если угодно, — в сортир.

Несколько секунд все, оторопев, молча взирали на дверь, из-за которой доносился шум водопада. А потом раздался короткий звук, какого ни одна из дам доселе в жизни не слыхала, однако в неприличном происхождении коего никто ни на секунду не усомнился.

Шарлотта густо покраснела, закусив губку. Бабушка и мать переглянулись.

— Мужчина… — констатировала Эльза Валентиновна. И столько разных чувств прозвучало в этом слове, что Шарлотта всхлипнула.

— Мужчина, — с горечью согласилась Валентина Олеговна, качая золотыми буклями.

Шарлотта плакала. Ей было бесконечно стыдно.