Часть третья

В 1942 году Владимир Драгомирецкий был командиром самолета Б-25 в составе дальнебомбардировочного полка под командованием подполковника Скворцова. Позже, в сорок третьем, от Скворцова этот полк принял Зенков, и таким образом Драгомирецкий продолжал некоторое время воевать под командованием Вениамина Дмитриевича Зенкова.

В экипаже Владимира Драгомирецкого вторым летчиком был тогда Аркадий Каракозов — обаятельный армянин, никогда не унывающий, смелый и люто ненавидящий врага парень. В сорок втором они летали, преимущественно занимаясь днем и ночью боевой аэрофотосъемкой на Сталинградском фронте. Драгомирецкий и тогда уже был признанным мастером этого тонкого дела. Именно тонкого и трудного, особенно если иметь в виду, под каким ураганным огнем его приходилось выполнять.

И вот однажды, когда экипаж Драгомирецкого готовился к ночному полету на фотографирование вражеских позиций, Каракозов удивил своего командира тем, что рассовывал по карманам комбинезона двухкилограммовые бомбы.

— И что ты намерен с ними делать? — спросил Драгомирецкий.

Аркадий вскинул на него задорные глаза:

— Как что? Когда ты, командир, будешь фотографировать вражеские блиндажи, я, чтоб не сидеть без дела, попробую бомбить.

Владимир только улыбнулся.

И вправду, когда среди снарядных разрывов Владимир вел самолет, а штурман производил аэрофотосъемку, Аркадий, склонившись над люком, извлекал из карманов свои «гостинцы» и отправлял их вниз. Покончив с ними, он сказал:

— Хоть этим, командир, я дал понять, что мы их сегодня фотографировали.

Не раз Драгомирецкий слышал от своего второго летчика:

— Командир, я все равно стану Героем!

В такие моменты Владимир с любопытством присматривался к Аркадию, сидевшему справа от него. Сам он, Владимир, со своей скромностью и деликатностью никак сперва не мог уяснить, откуда эта отчаянная самоуверенность?

Услышав впервые от Каракозова "Я все равно стану Героем!", Драгомирецкий лишь улыбнулся, решив, что это какая-то запоздалая мальчишеская бравада. Но позже, прислушиваясь к каракозовской интонации, видя в его глазах неистовую веру в собственные силы, наблюдая, наконец, в каждодневных полетах его отчаянную храбрость, Владимир понял, что Аркадию все дано, все в нем есть, чтоб стать Героем, и "накопление героизма по крохам" Каракозова не устраивает. Вот почему он ждет не дождется случая, чтоб совершить поистине геройский поступок и получить всеобщее признание своего «запрограммированного» героизма.

В сорок третьем году Аркадий Каракозов стал командиром корабля. У него подобрался экипаж ему под стать. Все пять человек на борту — парни разных национальностей.

Этот каракозовский экипаж воевал в составе 14-го гвардейского полка, которым командовал Вениамин Дмитриевич Зенков.

В 1944 году 15-я дивизия АДД стала летать на помощь борющейся с фашизмом Югославии. Как-то ночью, возвращаясь с боевого задания, идя вдоль побережья Черного моря, Аркадий Каракозов заметил два самолета, беспечно идущие с зажженными бортогнями со стороны моря. Сообразил, что это вражеские самолеты, возвращающиеся после бомбардировки, может быть Керчи, Севастополя…

Пользуясь тем, что его неосвещенный самолет не заметили вражеские летчики, Аркадий пошел наперерез, пристроился снизу к этим самолетам, убедился, что это «юнкерсы», и дал команду своим стрелкам открыть по врагу огонь из крупнокалиберных пулеметов.

От первой же очереди один из «юнкерсов» загорелся. Второй, мгновенно погасив огни, ринулся круто вниз.

Прилетев к себе на аэродром, Каракозов доложил командованию о выполнении задания и между прочим о встретившихся ему на обратном пути вражеских самолетах, о том, что он их атаковал, поджег один и, возможно, вынудил сесть другой.

183

Подвиг Аркадия изумил всех в дивизии. Прилетающие вслед за Каракозовым экипажи докладывали, что видели в районе побережья падающий в пламени самолет.

Не дожил Аркадий Каракозов до геройского звания. Погиб вместе со своим экипажем — "Сынами России" — в 1944 году от разрывов вражеских зенитных снарядов, когда наша победа была уже предрешена.

И сейчас, через много лет, я вижу иногда, как воодушевляются ветераны АДД — боевые друзья-летчики 15-й дивизии, когда вспоминают своего товарища-героя Аркадия Каракозова.

В Генштабе полагали, что стратегически важный мост через Десну в Брянске подорван. По другим же сведениям мост будто бы был цел и по нему продолжали двигаться немецкие воинские эшелоны. Верховный главнокомандующий приказал срочно, в течение суток, дать ему точный ответ: действует ли мост?

Это могла показать только аэрофотосъемка. Ее и поручили выполнить АДД.

Уже сама постановка задачи говорила и о значении моста, и о сильнейшей противовоздушной его обороне, имевшейся у противника, и наконец о том, как трудно — даже с пикирующего самолета! — попасть бомбой в такую цель, как мост, кажущейся с воздуха натянутой ниткой.

Взвесив все обстоятельства, командование АДД решило провести аэрофотосъемку в ночное время, — ночью ее можно было выполнить с наименьшим риском для экипажа. При выборе летчика для выполнения этой боевой задачи остановились на Владимире Драгомирецком.

Апрельская ночь 1943 года выдалась хоть и темная, но благоприятная для аэрофотосъемки: воздух был чист, по-весеннему прозрачен.

Они дерзко вышли сразу же на мост, рассудив, что немцы сперва попробуют не обнаруживать себя одиночному самолету, и не ошиблись. Нигде не было ни единого огонька, но слабый лунный свет, пробивавшийся сквозь слоистые облака, выявлял Десну с ее характерными изгибами, и летчики были убеждены, что находятся над целью своего полета. Сброшенная ими фотоавиабомба, как гигантским рефлектором, озарила огромный круг местности под ними, выявив контрастно все неровности рельефа. Штурман Щербаков занимался своим делом: уставясь в визир, отсчитывал секунды. Драгомирецкий и вовсе замер, ведя машину так, чтобы она не дрогнула, не накренилась. Им было некогда глазеть по сторонам. Как раз в этот момент первые лучи прожекторов раскинулись веером и заметались овалами белых отсветов по потолку облаков, то на мгновение замирая, то шарахаясь вдруг неожиданно в сторону, как это делает человек с завязанными глазами, пытаясь, растопырив руки, ухватить кого-то при игре в жмурки. То и дело луч проносился совсем рядом с самолетом. Драгомирецкий не выдержал, спросил:

— Ну как там у тебя?

Помедлив несколько секунд, Щербаков выпрямил спину:

— Все, командир, три снимка сделал. Порядок!

— Осечки не будет?

— Не будет.

— Смотри.

И тут их поймали лучи прожекторов, эти жадные ручищи стали торопливо тискать, обжимать. Их мертвенный свет заполнил всю кабину, хоть глаза прикрывай рукавом. Летчик вздрогнул, услышав резкий возглас штурмана:

— Началось, командир! Взгляни направо. Владимир покосился в сторону из-под руки, и то, что он увидел, невольно втиснуло его в кресло, заставило сжаться. Словно из жерла кратера расшвыривался огонь и чад — такое буйство снарядных трасс и разрывов вокруг творилось. Что было силы он крутанул штурвал влево, опрокидывая самолет в отвесный крен, и ощутил, как повисает на ремнях.

Десять, пятнадцать, двадцать секунд падения спиралью и… тьма-тьмущая! Как в погреб канул, выскочив из прожекторного света. Глаза еще не видят, а грудь клокочет радостью.

Осторожно, плавно вывел он машину из глубокого крена и, переведя моторы на форсажный режим, стал удаляться от этого пекла. Сперва, не разворачиваясь, как шел, потом, когда беснование зенитных пушек осталось позади, неторопливо развернулся над Брянскими лесами и, ощутив запоздалый холодок, перетряхнувший спину, полетел к себе на северо-восток.

Им повезло: через полтора часа Драгомирецкий вполне благополучно посадил самолет на своем аэродроме. Не успел летчик выключить моторы, как к самолету подкатили штабники, извлекли кассету и помчались в лабораторию проявлять пленку.

Доложив командиру полка, Драгомирецкий со Щербаковым могли идти ужинать. Но им не терпелось узнать, получились ли снимки.

Потолкавшись немного в штабе, они не выдержали и спустились в лабораторию. Стушевались, увидев там группу генералов, высоких воинских начальников. Сообразили, что и они ждут не дождутся проявления фотопленки. Летчики присели в уголке. Вскоре до ушей донесся такой разговор:

— Ну что? Мост есть? — спросил через дверь один из генералов, очевидно старший.

Из проявочной донеслось:

— Кажется, есть…

Потом дверь распахнулась, и лаборант вынес на вытянутых вперед руках провисающую сырую пленку, стал развешивать ее на шнурке, как полотенце.

Концы пленки свисали почти до пола. Старший генерал приблизился к ней и, не прикасаясь руками, принялся напряженно рассматривать кадры; ему пришлось даже опуститься на колени. Все другие генералы обступили его и следили за выражением его лица. А лицо между тем с каждой последующей секундой обретало все большую убежденность в чем-то весьма важном. Наконец генерал встал:

— Никаких сомнений: мост цел! Теперь все ринулись к пленке.

Когда и остальные военачальники убедились, что мост цел, старший генерал осмотрелся вокруг:

— Где же «виновники» этой работы?

Штабной офицер подлетел к нему, указывая на летчиков. Те встали, генерал подошел к ним:

— От лица начальника Генерального штаба благодарю вас! Отлично сработано!

Не прошло и пяти минут, как лаборатория опустела.

Летчики тоже смогли поинтересоваться делом рук своих, а потом, успокоенные, отправились ужинать.

На следующий день их вызвали в Кремль, и Михаил Иванович Калинин вручил им ордена Отечественной вой ны I степени.

Не менее трудный и столь же дерзкий полет с фотографированием был выполнен Владимиром Драгомирецким в самом конце весны 1943 года.

Ему было поручено выполнить аэрофотосъемку железнодорожного узла в Орле через несколько часов после налета наших бомбардировщиков, чтобы командование могло оценить результаты выполненной бомбардировки.

И вот Драгомирецкий на Б-25 со своим экипажем отправился в полет. Как командира корабля, его предупредили: если действия вражеской противовоздушной обороны будут слишком угрожающими, по лезть на рожон!

Но как уловить эту критическую грань? Ту, которая укажет: "Стоп! Дальше не суйся, поворачивай назад!"

В самом деле. Одному представится, что огонь зениток так силен, что больше нет возможности продвигаться вперед. Другому, наоборот, все еще будет казаться, что снаряды, хоть и рвутся кучно, да не так уж и близко и идти еще можно.

Что ж?.. В принятии решения здесь первенствующий голос принадлежит мужественности, отваге и конечно же опыту летчика.

И на этот раз им нужно было сделать всего-то три снимка, но надежно, без засветки.

Они подошли к окраине города. Внизу было все тщательнейшим образом затемнено. Но напрасно было бы думать, что опытный штурман и летчик не сумеют сориентироваться в темноте: земля почти всегда выявит какие-то свои более светлые полутона. Однако ж для надежности пришлось им покружиться, уточняя, Орел ли это?

Но вот штурман сказал решительно, что самолет над объектом съемки. Да и Драгомирецкий не сомневался в этом, хорошо зная местность под собой. До войны он много летал здесь, будучи летчиком-инструктором аэроклуба, обучая рабочую молодежь, комсомольцев-осоавиахимовцев, Вон там, правее, был тогда их маленький аэродром, зеленый летом, с неистовой травой, которую так радостно было косить в июле спозаранку. А там, левее, где чуть лоснится поворот Оки, они любили купаться. Владимиру вспомнилось, как они пировали здесь на свадьбе в деревушке рядом с аэродромом, когда его механик выбрал там себе в жены девушку.

— Ну что ж, командир, начнем? — заставил его встрепенуться штурман.

— Начнем. Курс?

— Пять влево. Будет самый раз!

— Добро.

Владимир ссутулился, стиснул ручки штурвала обеими руками, уставился на приборы; самолет замер на боевом курсе.

Первая сброшенная ими фотоавиабомба осветила землю под ними так ярко, что вмиг на ней выявились все морщины: насыпи и впадины, пути и стрелки, воронки от бомб и пущенные под откос вагоны. Вот тут-то и пяти секунд не прошло, как вспыхнули первые два прожектора, скрестили лучи, потянулись распялом ножниц, выискивая крылья. Штурман, не мешкая, «подвесил» вторую фотоавиабомбу, и уж тогда враз словно взбесилась вся свора прожекторов. И, вторя им, брызнули из всех щелей, запульсировали нервно, торопливо, зафонтанировали, рассыпались цветастыми снопами огненные трассы. И тут же над головой нависли черно-ржавые шары…

Интенсивный свет фотобомб, надо полагать, мешал прожектористам и зенитчикам. Похоже, что и шарят-то они, и палят наудачу. И тем яростней с каждой секундой становилось беснование прожекторов и пальба зенитных орудий, изливавших всю свою злобу на одиночный самолет — «фотограф».

Очень важно, что в такие поистине отчаянные моменты человек способен полностью сосредоточиться на своем деле. Иначе, кажется, сердце разорвалось бы от страха, если всматриваться в творящееся вокруг и думать, что вот-вот сейчас одной из десятков бьющих скорострельных пушек удастся впиявить в твой самолет прямым попаданием трехдюймовый снаряд! Да, говорю убежденно, человеку и здесь помогают оставаться на высоте своего положения — в буквальном и переносном смысле! — его высокие профессиональные качества.

Как мастер своего дела, Владимир Драгомирецкий, пилотируя самолет в гуще снарядных разрывов, не давая ему ни накрениться, ни вздрогнуть, был занят мыслью: "Не засветили бы нам фотопленку проклятущие прожектора!" В это время штурман там у себя впереди крикнул:

— Готово, командир! Порядок.

И только в наушниках отзвучали эти слова, дробно громыхнули по самолету снарядные осколки.

Какие-то мгновения Владимир не дышал, слышал в висках биение собственного пульса. Он ждал секунду за секундой крика одного из своих хвостовых стрелков: "Командир, горим!" Но крика не было. Тогда он сам быстро оглянулся влево, вправо и не увидел нигде возникающего огня.

— Ну что там? Как? — спросил, не узнавая собственного голоса. — Не горим?

— Не-е… — протянул кто-то робко в ответ.

Не тратя больше ни секунды, Владимир свалил машину на крыло и на нос, продолжая к ней прислушиваться. Гул ее, нарастая, становился выше тоном, и стрелка указателя скорости все более склонялась вправо к заветной красной черте на черном циферблате, который он не выпускал из виду ни на мгновенье.

Вывел он самолет на высоте ста пятидесяти метров и тут заметил, что левый мотор не тянет, что его пропеллер вращается вхолостую. Мало-помалу удаляясь от зенитной катавасии, он почувствовал себя спокойней и попробовал ввести вращавшийся попусту винт во флюгер. Но сколько ни нажимал левую красную кнопку на центральном пульте, винт так и не подчинился, не развернул лопастей ребром к потоку.

Пришлось весь обратный путь лететь низко над землей на одном работающем правом моторе, с тормозящей «мельницей» на левом моторе. И все же, как ни трудно было держать самолет, добрались они до своей базы благополучно. Но какую усталость ощутил в себе Владимир, выбираясь из машины!

Перекуривая с экипажем в сторонке, разминая ноги, они видели, как механики осматривают самолет, моторы, подсвечивая карманными фонарями. Но теперь уж было как-то все безразлично. Решив, что при дневном свете завтра сумеют все лучше разглядеть, они отправились в штаб, чтоб доложить командиру полка.

У входа в домик их опередил подъехавший сюда инженер полка. Входя, Драгомирецкий сразу же почувствовал, что инженер уже успел шепнуть о чем-то командиру.

— Разрешите?

Командир взглянул на него внимательно и ободряюще:

— Докладывайте.

— Товарищ командир полка, задание нами выполнено, но из-за повреждения огнем противника левого мотора над объектом аэрофотосъемки пришлось возвращаться на одном правом моторе, почему и в воздухе пробыли на 35 минут дольше расчетного времени.

Тут летчик заметил, что командир переглянулся с инженером, стоящим позади него. Инженер полка вышел вперед и сказал:

— Прилетели на одном двигателе — это так. Только, позволю вам заметить, не на правом, а на левом. Правый двигатель у вас настолько поврежден, что лететь на нем невозможно. А вот левый, как легко убедиться, взглянув на него, совершенно исправен… — Довольный произведенным эффектом, инженер уже с добродушнейшей улыбкой добавил: — Да ведь и как было не перепутать левое с правым, подвергнувшись такому обстрелу?!

Драгомирецкий, нахмурившись, попытался настоять на своем, уверял, что твердо помнит, на каком моторе он прилетел. Но инженер полка лишь продолжал понимающе улыбаться. Видя, как вскипает летчик, командир полка встал, умиротворяюще поднял руку:

— Хорошо, хорошо! Мы это еще изучим. А пока снимки проявляются, вы и ваш экипаж идите отдыхать. Молодцы! И вообще, нужно ли огорчаться и спорить: какая разница — прилетели на правом или левом моторе, важно, что прилетели!.. Словом, идите, товарищи, спать, утро вечера мудренее.

Эти, хоть и искренние, слова обидели Владимира. Он-то всей душой стремился с честью выполнить труднейшее задание, а тут его считают чуть ли не спятившим, обалдевшим настолько, что и не помнит даже, на каком моторе вернулся на свой аэродром…

Драгомирецкий еле добрался до общежития, и усталость мгновенно взяла свое, лишь только он натянул на себя одеяло.

Утром его разбудил инженер полка. Пришел с извинениями.

Что ж оказалось? Механики утром обнаружили, что на левом, внешне исправном моторе перебито управление. Правый же, будто бы испорченный мотор, запустился и работает.

— Конфузия, словом, у нас с механиками получилась, за что и пришел извиняться от всей нашей службы, — развел руками инженер.

— Ну что ж, с удовольствием принимаю ваши извинения, — рассмеялся Владимир, — ведь они убеждают, что я все же был в своем уме! И ладно, хватит об этом. Скажите лучше, как там наши снимки, получились ли?

— Ах, да!.. Забыл совсем: снимки ваши выше всех похвал. Как говорят специалисты, классические! Одного не поймут, как можно было под таким ураганным огнем фотографировать? Командир говорит, что на таких снимках люди после войны учиться будут.

Владимиру захотелось вскочить с койки и расцеловать инженера.

В самом деле, снимки, выполненные экипажем самолета Героя Советского Союза Владимира Порфирьевича Драгомирецкого, оказались классическими в области боевого аэрофотосъемочного искусства. И поныне они экспонируются в одной из военных академий как лучшие свидетельства сокрушительных ударов, наносимых противнику дальними бомбардировщиками в годы Великой Отечественной войны.

— …Бывало ли страшно, вы спрашиваете? — Вениамин Дмитриевич рассмеялся. — И еще как страшно!.. Помню, при одном из первых моих ночных налетов на железнодорожный узел в Белоруссии мой самолет попал в перекрестие многих прожекторов, и нас стали с таким ожесточением обстреливать, что я от страха завопил: "Бросай бомбы!" — забыв, что у меня самого под рукой аварийный сброс и я мог им воспользоваться.

Но штурман, выполняя свое дело, был крайне сосредоточен и, не обратив ни малейшего внимания на мою истерику, продолжал спокойно командовать:

"Два вправо, командир. Еще два вправо. Так. Хорошо, так держать. Так держать".

Я же, видя вокруг ад кромешный, чувствуя вздрагивания машины при близких разрывах снарядов, стонал: "Скорей, скорей, окаянный!.."

Когда же ощутил, наконец, что машина вспухает, освобождаясь от проклятого груза, отжал штурвал от себя и на предельной скорости маневрировал вперед-вниз так, не разворачиваясь, как шел на запад, словно не отдавая себе ни в чем отчета. И вскоре выскочил из пучка света. Самолет словно сразу угодил в чернила. И тут вдруг услышал:

"Лес! Под нами лес, командир!"

Вмиг заледенело в груди, сердце съежилось в песчинку от этого крика. Все же, успев приподнять машину и видя мелькание деревьев под самым брюхом самолета, я мгновенно успокоился и стал уверенно разворачиваться на восток, ощущая лишь дрожь в коленях…

Однажды Вениамин Зенков, в то время уже командир полка, дежурил в ночь при штабе, находясь у радисток. В эту ночь командир дивизии Ульяновский улетел на боевое задание, и Зенков должен был присутствовать при радиообмене с экипажами, улетевшими за сотни километров через Карпаты на помощь югославским патриотам. Вениамину нужно было неотрывно следить за донесениями, особенно когда самолеты действовали у цели, преодолевали сильно защищенные врагом рубежи. Здесь все могло случиться, запрос мог быть и экстренным и важным, и нужно было быть готовым к принятию немедленных решений.

Большая часть ночи прошла сравнительно спокойно. Поступали сообщения, что самолеты возвращаются обратно, выполнив боевое задание, что погода им благоприятствует и над ними сияют звезды и вообще все идет нормально. Тут радиообмен достиг максимального оживления, а с ним заметно оживилось и настроение в радиорубке. Всегда так бывает: когда важные дела идут определенно хорошо, острое чувство беспокойства за людей, великой ответственности преобразуется в возбужденно-приподнятое настроение. В какое-то время оно будто вливается в души людей, как вино, и сразу же становится вокруг шумно и весело. Но позже все разом пропадает. Настроение гаснет. Разговоры перестают клеиться, как в новогоднюю ночь к утру, когда уже всем ясно, что атмосфера общего праздничного подъема утрачена безвозвратно и что нужно расходиться, но никто не решается подать пример…

Так получилось и здесь, в эту обычную ночь дежурства в штабе дивизии, когда стало всем ясно, что боевая работа прошла успешно и скоро наступит утро, хотя пока и темно. Девчонки перестали смеяться на шутливые замечания Вениамина и изредка лишь перебрасывались между собой какими-то только им понятными скупыми фразами. Зенкову нестерпимо захотелось спать, и он, приткнувшись в уголок дивана, сидя задремал. Сквозь сон он услышал телефонный звонок и голос старика телефониста, что был у них при штабе ординарцем.

— Какой фрыц? Що ты юренду кажешь!

Как с горячей плиты, Вениамин вскочил с дивана. Еще не отогнав сон, выхватил у старика трубку.

Звонили со старта; Зенков узнал по голосу дежурившего там в эту ночь Бирюкова. Майор с раздражением выкрикнул, очевидно повторяя все ту же фразу:

— Говорю вам, у меня фриц!.. — и бросил трубку. Зенков понял, что на старте нечто из ряда вон выходящее, не стал туда звонить, а крикнул своему шоферу:

— Петро, крути живей на старт! — И оба выскочили к машине. Трофейный «штеер», разворачиваясь круто во дворе, хлопнул дверцами.

Кратчайшим путем они выехали из города и помчались к летному полю. А когда, миновав ворота, устремились к старту, Вениамин с удивлением приметил темные контуры стоящего самолета: "Что за черт?! Ведь нашим еще рано".

"Штеер" между тем шел на скорости, и свет фар то и дело падал на одинокий самолет. И когда уже стал виден его разнесенный хвост — тогда-то, приглядевшись, Веня и различил на нем фашистскую свастику.

— Фриц! — вскрикнули они с шофером чуть ли не в один голос. — Жми, друг, дави на полный ход! — прошипел Веня, ощутив во всем теле напряженный трепет. Шофер и без того «утопил» весь акселератор, и «штеер» гудел мотором изо всех своих сил.

Подкатили. Вениамин выскочил из машины, выхватив из кобуры пистолет. К нему тут же подлетел дежурный по старту, размахивая маузером, — у него одного был маузер, и он им очень гордился, хотя, по правде говоря, таскать такой «инструмент» на бедре вряд ли было приятно.

Веня спросил:

— Ну что?.. — Второпях как-то сам по себе вылетел этот вопрос.

— Что — «что»? — процедил тот. — Видишь, «фриц»! "До-217". Сам понимаешь…

Веня мгновенно спохватился:

— Постой. Что ж мы так и во весь рост? Ложись! А то полоснет из пулемета — и амба!

Они припали к траве против крыла «дорнье», зная, что теперь их во тьме не видно. Немецкий бомбардировщик просматривался темным силуэтом. Пропеллеры были недвижны, за стеклами кабины, видимо, притаились немцы, шумели лишь неутомимые гироскопы.

Вениамин подозвал к себе шофера:

— Мотай в штаб и собери всех вооруженных. Особенно, у кого автоматы. И живо сюда! Ясно?

— Так точно! — «Штеер» взвыл, разворачиваясь.

Все же было удивительно, что в самолете никто не подавал признаков жизни.

— Вот что, — начал Зенков как старший, обращаясь к майору, дежурному по старту, — если они станут запускать моторы, чтобы улететь, будем стрелять по кабине: может, это их удержит. Однако, почему они не пытаются это сделать?

— Чудной фриц! — согласился Бирюков, держа свой маузер направленным на кабину «дорнье».

Глаза попривыкли к темноте, и силуэт вражеского бомбардировщика теперь просматривался лучше. Нетрудно было сообразить, что немцы заблудились в ночи и приняли наш аэродром за свой. Может быть, еще на днях здесь они садились. Но события для немцев в ту последнюю осень войны сменялись слишком поспешно.

Ожидая подмоги, чтобы понадежней захватить вражеского «гостя», Веня лежал в траве и думал: "Чудно получается: в двадцать девятом меня, юнца, спасли на «дорнье-валь», полумертвым вытащили из воды в море под Ялтой. И вот через пятнадцать лет передо мной потомок «дорнье-валь». Он сейчас жалок в своей растерянности! Видно, немцы в этом «дорнье» уже почувствовали, как колеблется почва. И заблудились потому, что не знают, куда теперь лететь. И в самом деле, куда? Некуда! Эх, право, лучше б было немцам строить мирные свои летающие лодки «дорнье-валь»: не сидели бы теперь вот так, не зная, куда деваться. Пили бы пиво, любили бы своих Гретхен, играли б на губных гармошках…"

Через остекление кабины немецкого бомбардировщика можно было разглядеть тусклое свечение приборов. Людей не было видно. Будто вымерли. Как-то не по себе стало. Зенков повернулся к Бирюкову:

— Николай Иванович, чуть загудит стартер, будем палить.

— У-гу, — не пошевелился тот.

— Но как это все произошло, скажи наконец?

— Как… Слышим, гудит самолет. По гулу вроде бы не наш, да и рано нашим, а он идет по кругу, мигает огнями. Мы и засветили прожектор, а он тут как тут, голубчик, покатился по полю. Подрулил сюда и стал, выключил моторы. Только тогда, видно, понял: что-то не то. И мы сперва, по правде говоря, опешили здесь, на старте. Все же понимаем, что те сидят, совещаются. Что делать? Думаю, наши бы в такой обстановке не растерялись: по газам да и айда! Этого, признаться, я и боялся, когда звонил в штаб. А они, как видишь, ничего, сидят тихо. Грустные в головах у них сейчас мыслишки…

— Веселого мало, — заметил Веня.

— Ладно, вон катит «штеерок»; сейчас мы им фитиль укоротим.

Через минуту подъехал «штеер», из него выскочили солдаты. Зенков крикнул:

— Ложись полукольцом! Взять на мушку кабины. Стрелять по моей команде.

Солдаты залегли веером сбоку бомбардировщика. Снова все замерло вокруг. Прошло минуты две. Рядом с Зенковым оказался солдат с автоматом:

— А ну-ка поверх кабины мазни очереденку! Только стекол не задень.

— Есть, товарищ подполковник!

Тишину и темень прорезала автоматная очередь. Это подействовало. Снизу заскрипел люк, опустилась вертикально крышка. «Штеер» направил туда свет фар. По ступеням спустился долговязый немец, ефрейтор. К нему мигом подлетел Зенков:

— Хенде хох! Немец поднял руки.

Боец с автоматом обшарил немца и вынул из кобуры пистолет. Немец спросил:

— Румынешти?

— Наин, Руссиешти! — ответил ему Веня. Обернулся и спросил: — По-немецки кто говорит?

Никто не откликнулся. Тогда Зенков показал немцу руками, чтоб тот вызвал из самолета экипаж. Немец понял мгновенно, не мешкая, крикнул в люк. Наверху зашевелились, стали спускаться. Их обезоружили. Как и следовало ожидать, все очень молодые парни, видно, из последнего набора.

— Скороспелки, — сказал Бирюков, снимая с последнего «гостя» пистолет с кобурой.

Зенков приказал своему ординарцу везти пленных в штаб. Когда ехали окраиной города, немцы между собой спорили и ругались. Но тут стали проезжать мимо кладбища, и они сразу примолкли. У некоторых могил светились лампады. Кладбище всегда-то навеивает невеселые мысли, а тут на пленных повлияло особенно. Может, подумали: "Не везут ли на расстрел?"

Но вот кладбищенские ворота остались позади, и немцы тут же обрели дар речи, стали между собой ругаться.

В штабе, когда с ними вели уже разговор через переводчика, штурман корпуса Георгий Павлович Молчанов спросил:

— Кто же из вас штурман?

Тот долговязый ефрейтор, старший в экипаже, кивнул на одного из юнцов. Георгий усмехнулся:

— Ну и простак же, так заблудиться!

Переводчик перевел и эту фразу, и тогда долговязый немец, как оказалось, яростный фашист, вдруг кинулся на Молчанова, хотел схватить его за горло. Молчанов оттолкнул его, стиснув крепко руки:

— Ишь какой обидчивый! Передай ему: Гитлер — капут!

На этот раз рассмеялись и переводчик, и все, кто был в штабе, кроме немцев.

Георгий Павлович уже вышел из штаба и направлялся на аэродром, как вдруг ему повстречался священник. Дородный и бородатый, в клобуке и черной мантии, он, поравнявшись, молодцевато козырнул Георгию:

— Здравия желаю!

Удивленный штурман отдал ему честь. Вечером в столовой, разговорившись с капитаном из политотдела, Георгий улыбнулся:

— Представь себе, иду сегодня на аэродром и попа встречаю. И тот вдруг мне козыряет, да четко так, по-военному. Пришлось и мне ему честь отдать. Занятный поп такой, красивый.

— Правильно сделал, — улыбнулся капитан. — Он был в этих местах всю войну и помогал осуществлять связь с партизанами. Заслуженный священник: у него два боевых ордена — орден Красного Знамени и орден Отечественной войны I степени. Очень хорошо, что ты отдал ему воинскую честь.

А еще через несколько дней Молчанов и Ульяновский оказались в комиссии, назначенной Главным маршалом авиации Головановым. Нужно было слетать в район только что оставленных немцами укреплений и оценить результаты бомбардировок, выполненных самолетами АДД. В комиссии оказался также инженер из саперной части, специалист по разминированию.

Осматривали разбитые дзоты, и Георгий Павлович оказался идущим впереди. Поэтому он первым и увидел среди бетонных развалин какой-то круглый эмалированный предмет вроде кастрюли. Заинтересовавшись, Георгий наклонился к нему, взял его за бока и приподнял слегка над землей, сам, впрочем, еще оставаясь на корточках. Тут и услышал позади себя сухой четкий голос инженера из саперов, одного из членов комиссии:

— Георгий Павлович, замрите!

Георгий, как был в согбенном состоянии с «кастрюлей» в руках, так и остался на полусогнутых ногах, препотешно выпятив зад, обращенный в сторону остальных членов почтенной комиссии.

Следующая команда саперного инженера уже была обращена к комиссии:

— Всем отступить назад на расстояние двухсот метров!

— А мне что делать? — спросил сравнительно спокойно Георгий, не меняя, однако, позы.

— А вы, Георгий Павлович, не шевелясь, оставайтесь в своем состоянии, пока я вам не скажу.

Некоторое время так и пришлось держать «кастрюлю» на весу, пока все остальные члены комиссии скрылись за бетонной стеной. После этого саперный инженер сказал спокойно:

— Георгий Павлович, значит, так: будто в ней до краев бурлящего кипятку и, чтоб не обжечь рук и не ошпарить ног, опустите ее на место. Плавненько, почти не дыша. Вот так.

Молчанов опустил мину и сам остался над ней все в той же согбенной позе. Он ждал дальнейших указаний, и они донеслись до его напряженного слуха:

— Теперь, не поворачиваясь, так же плавно отступайте; постарайтесь, однако, не споткнуться.

Когда Молчанов оказался за укрытием, саперный инженер сказал:

— Георгий Павлович, вы очень везучий человек! Вы держали противотанковую мину и в силу своей удивительной удачливости не только себя не подорвали, но и нас уберегли от взрыва.

Хотя все окружившие теперь сапера уже догадались сами, все же на последние слова отреагировали холодящим спину "ну-у!..".

— А как ото должно было получиться, сейчас я вам покажу.

Инженер направился к «кастрюле», соблюдая известные ему предосторожности, подвязал к ней шнур. Затем, неторопливо разматывая клубок, стал отходить в укрытие. Потом потянул за шнур, и сразу же под ними вздрогнула земля.

Георгий Молчанов много раз ходил на бомбежку важнейших железнодорожных станций в районе Харькова; по пути иногда получал приказание «переадресовать» свой груз прямо на Харьковский железнодорожный узел. И Георгий шел бомбить, думая о живущей в Харькове своей теще, к которой относился с сыновней любовью, как человек, выросший с детства сиротой.

Трудное это дело — бомбить свои города. К тому же зная, что в них остались родные. Раз десять Георгию пришлось летать на Харьков.

Встречавший его в те дни перед боевым вылетом друг Петр Алексеенко неизменно спрашивал:

— Куда? Опять на тещу?

— На тещу, — со вздохом отвечал Георгий.

Потом, когда Харьков освободили советские войска, когда Георгий Молчанов разыскал тещу, он спросил ее:

— Ну как вы себя здесь чувствовали, когда нам приходилось вас бомбить?

— О! Превосходно! Столько радости было, и представить себе не сможешь. Выбегала на улицу, радовалась, делилась впечатлениями с соседями. Это было уже совсем не то, что немецкие бомбежки: здесь с каждым разрывом бомбы мы чувствовали приближение нашей победы!

Сравнивая это ощущение, поймешь тех людей, которые в соответствующей боевой обстановке вызывали огонь на себя.

Был случай, когда командующий АДД маршал авиации Голованов сам разыскивал экипаж, разбомбивший крупный штаб вражеских войск. Выступая перед летным составом, Александр Евгеньевич обещал представить командира корабля, «виновного» в ликвидации этого важного штаба, к высшей награде.

Но летчики промолчали. Хотя каждому из них, надо полагать, в тот момент мечталось иметь все основания, чтобы выйти вперед и сказать: "Это сделал я!"

Нет, никто не вышел и не сказал. Пусть даже кто-то из них был почти уверен, что это его бомба снесла с лица земли вражеский штаб. Что же ему тогда помешало сказать об этом? Именно не полная убежденность. Мысль, что он присвоит себе славу, которая могла принадлежать другому. В самом деле, ведь бомбили-то они в ту ночь другую цель, и никто из них не предполагал, что рядом с этой целью расположен такой важный неприятельский объект.

Так и сочли, что одна из бомб попала в штаб случайно, и записали эту победу за всей дивизией.

В своих боевых донесениях командиры кораблей АДД придерживались скорей осторожных, чем смелых суждений о результатах выполненных ими бомбометаний.

Опытный боевой летчик Виталий Александрович Гордиловский, начавший войну с первого ее дня в строю 125-го бомбардировочного полка, а во второй половине сорок второго уже воевавший в составе дальнебомбардировочного полка, где его командиром был Сергей Ульяновский, выполнив боевой полет в ночь на 16 декабря, записал в боевом донесении примерно следующее:

"…Решив зайти с тыла, обошли Вязьму, вышли на железную дорогу Смоленск — Вязьма и по ней, держась под нижней кромкой облаков, выскочили на Вяземский железнодорожный узел… Я рассогласовал обороты винтов, «подделав» их под звучание «Юнкерса-88», и это, очевидно, помогло: первый прожектор вспыхнул, когда наши бомбы рвались между составов. Но тут возник заслон из снарядных разрывов; пришлось резким разворотом уходить в облака.

Все 8 бомб (по 250 кг) сбросили с высоты 400 метров на ж.-д. узел, но оценить причиненный противнику ущерб не представлялось возможным…"

А на другой день от партизан пришло сообщение, что "одиночный самолет, налетевший в ночь на 16 декабря на железнодорожный узел Вязьма, подорвал 8 эшелонов и сжег бензохранилище".

Такого успеха Гордиловский и представить себе не мог. А вот о том, как они возвращались на свой аэродром, летчику было что рассказать.

Летя в облаках, они попали в сильнейшее обледенение, из-за чего нарушилась радиосвязь. Попробовали было выйти под облака, но облачность за время их полета снизилась почти до земли, и они чуть было не зацепили деревья. Пришлось снова уйти в облака. Все же, пользуясь радиокомпасом, они пришли в район своего аэродрома и, оказавшись в узком пространстве между слоями облаков, стали кружить, зная, что космы облаков под ними свисают до земли, прикидывая, надолго ли еще хватит бензина. Все на борту помалкивали, как обыкновенно бывает в напряженные моменты. Молчал и командир самолета Гордиловский, не зная, как быть далее, допуская уже мысль, что всем придется прыгать. (В тот далекий военный год их аэродром еще не был оснащен радиосредствами наведения самолета на посадочную полосу вне видимости земли.)

Минут пятнадцать они так кружили, настроение с каждой минутой становилось все тягостнее. И вдруг… Что это? В стороне заметили зеленый пунктирный подсвет облаков снизу. Как ни робко пробивалось матовое свечение сквозь толщу облаков, в тьме-тьмущей ночи оно было хорошо видно.

— Ай да командир наш, ай да Ульяновский! — воскликнул радостно Виталий. — Ведь придумал же зелеными ракетами показать нам посадочную полосу!

И в следующий момент, как бы продолжая прямую линию зеленого светового пунктира, в виде ореола вспыхнули два подсвета облаков на значительном расстоянии один от другого. Нетрудно было догадаться, что снизу вверх, в зенит, направлен был свет прожекторов.

Виталий Гордиловский представил себе, как мог бы рассуждать командир полка в создавшейся обстановке. И это помогло ему быстро сообразить, что дальний прожектор, матовый свет которого тускло пробивался сквозь облака, показывает, где нужно начинать снижение на посадку. Второй же прожектор установлен на границе летного поля.

Он так и пошел на посадку.

Выйдя на дальний световой ориентир, Виталий стал полого снижаться, выдерживая по гирокомпасу посадочный курс, сразу вошел в облака, и уже через сто пять секунд выскочил под них на высоте двадцати метров, увидел свет прожектора и тусклые огни посадочного «Т».

А еще через двадцать минут летчики уже предстали пред ясны очи командира Ульяновского.

Выслушав рапорт, Сергей Алексеевич сокрушенно постучал растопыренными пальцами правой руки по столу:

— Вот проклятье! Погодёшка как нас подвела! Изволь верить синоптикам! Ну ничего, вы молодчаги, однако! И ты, Лев, особенно молодец! (Сергей Алексеевич называл так Виталия Гордиловского за богатырское телосложение, за огромную непокорную шевелюру.) Ведь сели же! Ну и дивно, тоже наука! А теперь ужинать и спать. Завтра разберемся в деталях дела.

— Товарищ командир, да если бы вы не придумали подсветить нам сквозь облака — пришлось бы прыгать!

Ульяновский снова отшутился:

— Отдыхать, отдыхать… На то и должность такая — командир полка, чтоб мог в острый момент что-нибудь дельное придумать!

В экипаже Виталия Гордиловского штурманом иногда летал Иван Старжинский (он частенько летал и с Вениамином Зенковым), вторым летчиком — Иван Долматов. Воздушными стрелками были у него стрелок Ласточкин и радист-стрелок Манышев.

Как-то, вылетев в ночной рейд на запад в густых сумерках (на высоте, правда, все еще было относительно светло), они были атакованы ночным вражеским истребителем Ме-110. Снаряд пробил фонарь слева от Гордиловского, прошел так близко к руке, лежащей на секторах газа, что вихрем сорвал с нее часы, они брызнули колесиками-винтиками по сторонам. Все же Виталий вмиг овладел собой и, оглядываясь, стал разворачивать самолет, чтобы стрелкам было поудобней отстреливаться. И тут услышал спокойный басовитый голос Ласточкина:

— Командир, не надо больше. Все! Мы его сбили.

Так спокойно сказал, без малейшей рисовки, возбуждения, будто речь шла о назойливом шершне, от которого удалось отмахнуться свернутой в трубку газетой.

Гордиловский, посмотрев вниз, увидел падающий в огне самолет.

Оба они — Ласточкин и Манышев — были воспитанниками аэроклуба, умели летать на планерах, на учебном самолете. Мечтали, конечно, быть боевыми летчиками, но, не попав в военную летную школу, добились полетов хотя бы в качестве стрелков.

Но мечта оставалась, жила с ними. И Гордиловский это прекрасно знал, поэтому при всяком удобном случае давал этим парням "подержаться за штурвал".

Такие моменты выпадали, когда выполнялись контрольные полеты над аэродромом или при возвращении под утро с боевого полета, когда летели спокойно над своей территорией. В таких случаях Гордиловский вызывал к себе одного из "любителей авиации", отослав к пулемету второго летчика, и давал возможность попилотировать самолет Ласточкину, затем Манышеву. Не стоит и говорить о том, в каком восторге бывали парни от этой тренировки!

Пришло время, и Виталий Александрович, добившись разрешения командования, выпустил обоих своих воздушных стрелков в качестве летчиков в самостоятельный полет. Сперва Ласточкин и Манышев летали вторыми летчиками, а когда приобрели достаточный опыт, их назначили командирами кораблей. Так в войну, в боевой обстановке и научились они летать, стали боевыми летчиками, осуществив свою мечту, и провоевали в воздухе самоотверженно до дня победы.

Сергею Алексеевичу Ульяновскому как-то срочно пришлось заменить одного из летчиков своего полка, пойти вместо него в боевой полет. Решение это он принял в тот момент, когда время вылета подошло и самолеты уже выруливали на старт.

Б-25 был оборудован подвесным дополнительным бензобаком. Заменяемый летчик счел нужным напомнить командиру полка, как сбрасывается этот картонный бак, когда бензин уже использован. Вдруг нечаянно он нажал на тумблер сброса, — бак упал под брюхо самолета. Все на борту замерли: это срывало боевой вылет машины.

Ульяновский, однако, скомандовал отрывисто и жестко:

— Оттяните бак в сторону! Полечу без бака!

Взволнованный, испуганный летчик, тот, кого подменял Сергей Алексеевич, хотел было удержать командира, стал доказывать, что без подвесного бензобака бензина не хватит, чтоб долететь до намеченной отдаленной цели и вернуться обратно. Ульяновский решительно взглянул на него:

— Хватит! И я докажу вам это. Самолет надо знать. И кончим разговоры. Всем нелетящим оставить самолет!

Летчик и техник переглянулись и соскочили вниз. Люк закрылся.

— От винтов! — крикнул Ульяновский в открытую форточку фонаря.

Техник, оглядываясь по сторонам, выбежал вперед:

— Есть от винтов!

В притихшей машине сперва чуть слышно, басовито, потом все выше набирая тон, доведя его до пронзительного комариного писка, заработал стартер. Щелкнула муфта, левый винт рванулся, замахал лопастями, мотор окутался сизым дымом, загрохотал на малых оборотах. За ним пошел и правый. Самолет ожил, напружинился, поджимая одну за другой «лапы», будто готовясь к кошачьему прыжку, сорвался с места и легко побежал по рулежной дорожке к взлетной полосе.

Все самолеты полка, летя к цели, держали связь с командным пунктом, держал ее и самолет Ульяновского. Правда, он подошел к цели на полчаса позже, чем самый последний из самолетов полка, но отбомбился по цели и радировал, что у него все в порядке и он на обратном пути. На земле, однако, волновались, зная, что скоро у самолета без запасного бака должен кончиться бензин. Но время шло, и, к нарастающему удивлению и радости, бензин почему-то не кончался, и радист Ульяновского все так же бодро докладывал, что на борту все в порядке, самолет идет к себе на базу.

Командир полка немало удивил своих летчиков, прилетев хотя и на целый час позже всех других самолетов, но вполне благополучно. Все ждали его возвращения, не уходя с поля, не переставая изумляться. Много тут было пересудов, среди них были и трезвые суждения о том, что при умелом пользовании высотным корректором и при работе винтов на предельно малых оборотах можно добиться весьма экономного расходования бензина и продержаться в воздухе в два раза дольше, чем на крейсерском режиме. Конечно, скорость при этом будет меньше, самолет станет более уязвимым, но в данном случае всем было ясно, что Ульяновский, не желая срывать боевой вылет, отлично зная самолет, сознательно пошел на этот рискованный шаг и показал, на что способна машина.

Когда самолет командира полка подрулил к стоянке и остановились моторы, все обступили его. Сергей Алексеевич выскочил бодрый, оживленный, очень довольный собой.

— Ну вот видите, можно все-таки долететь, когда горючего в обрез! Технику надо знать досконально. И тогда она способна творить чудеса! Ладно, потом расскажу, как я летел, а пока айда в столовую, ужинать, ужинать! Проголодался, как и мои моторы!

Когда-то давно судьба свела меня еще с несколькими летчиками дальней авиации. В ту пору проводились широкие испытания отечественной системы заправки самолетов топливом в полете. Отработка шла сразу на нескольких парах дальних бомбардировщиков, и нашей небольшой группе[14] командующий тогда дальней авиацией Главный маршал авиации Александр Александрович Новиков придал в помощь несколько экипажей из дальней авиации. В их составе оказались летчики с боевым опытом, люди высоких профессиональных качеств — офицеры Васенин, Иконников (однофамилец штурмана Константина Павловича Иконникова, о котором шла речь ранее) и Мусатов.

Ефим Александрович Васенин и Владимир Дмитриевич Иконников, сев за штурвалы первых в нашей стране топливовозов — самолетов-заправщиков, легко и, я бы сказал, с ювелирной тонкостью освоили пилотирование в теснейшем строю этих больших машин, что и давало им возможность в короткий срок осуществлять контакт между самолетами посредством шланга и передавать топливо со своих машин-танкеров, летящих в стратосфере, рядом идущему "крейсеру".[15]

За несколько лет, пока осваивалось это новое тогда в нашей авиации дело, многим казавшееся чуть ли не эквилибристикой, Ефим Васенин и Владимир Иконников выполнили при всякой погоде днем и ночью сотни безупречных заправок. Их «танкеры» с помощью радиосредств встречались с самолетами в безграничном небе и южных широт, и за Полярным кругом, и каждый раз нуждающиеся в топливе получали его, как кровь, от их «донорских» машин.

Так эти два незаурядных летчика — Герой Советского Союза Владимир Иконников и военный летчик I класса Ефим Васенин — стали первыми мастерами бензозаправки в воздухе самолетов дальней авиации. Свое мастерство они сумели вскоре передать многим достойным ученикам.

Я упомянул об этом лишь для того, чтобы читателю представилась послевоенная деятельность героев этой книги. И, сделав это, поспешу продолжить свой рассказ о времени военном.

Ефим Васенин и сейчас хорош собой. На него всегда приятно смотреть. Вместе с тем, глядя на моложавое улыбчивое лицо с отличным цветом кожи, без морщин, не перестаешь удивляться: "Ведь этот ладный спортивный человек успел провоевать два года Великой Отечественной войны!"

Ефим — сибиряк, из таежного села, что в восьмидесяти километрах от Тюмени. Родился в большой крестьянской семье — десять душ едоков. Отец Ефима, хоть и простой крестьянин, делал все, чтобы дети учились. Но учиться можно было только зимой: весной и осенью много было работы по хозяйству.

Школа находилась от деревни в пятнадцати километрах, и Ефим уходил из дому на неделю, жил у знакомых, еду брал с собой в котомке. Не раз, вышагивая долгой заснеженной дорогой, видел стаи волков.

Александр Васенин, отец Ефима, перед войной стал председателем колхоза, но с первых дней войны отправился добровольцем на фронт и вскоре погиб. Мать продолжала крестьянствовать, ей помогали все ребятишки до самого маленького, шестилетнего. Позже, в сорок третьем, когда Ефим стал военным летчиком, он высылал свой аттестат матери, братьям и сестрам, и это помогло им — мал мала меньше — пережить те исключительно трудные годы.

Накануне войны Ефим кончил рабфак. Пока учился, приходилось не раз ходить пешком в Тюмень и возвращаться к себе в деревню, преодолевая восьмидесятикилометровый путь в лютую стужу и пургу. И это было нетрудно закаленному сибиряку.

Там же, в Тюмени, Ефим увлекся авиацией, поступил в аэроклуб и научился летать на учебном самолете По-2, теперь уж представляющимся нам легендарным. Но более основательно приобщился он к летной практике в военно-летном училище, которое закончил в 1943 году. Оттуда способного молодого летчика направили в АДД для выполнения боевой работы…

Помкомандира полка Зенков взял протянутый Васениным пакет, не отрывая взгляда от новичка, сломал печати, неторопливо извлек бумаги, пробежал глазами.

— Ну что ж, отличник… Надеюсь, будем довольны друг другом. Все остальное содержимое пакета пусть смотрят в кадрах, а мы с тобой, младший лейтенант, познакомимся в ближайшие дни в воздухе.

— Как скоро это будет, товарищ подполковник? — не скрывая своей заинтересованности, спросил прибывший.

— Через три дня на четвертый. Это я даю тебе время на изучение матернальной части самолетов Б-25 и на сдачу зачета инженеру полка. Отличнику, полагаю, трех дней достаточно?

— Я постараюсь, товарищ подполковник.

— Ну и хорошо, Ефим Александрович. Как то бишь… Васенин?.. Не Васянин? Не вкралась здесь ошибка?

— Никак нет, указано точно — Васенин.

— Так, так… А родом откуда, Ефим Александрович?

— Из-под Тюмени я.

— Сибиряк, значит. Как устроился, Ефим Александрович?

— Все в порядке, отлично, товарищ подполковник.

— Ну что ж… Через три дня продолжим знакомство в воздухе. Учи матчасть. Не пропускай мимо ушей все дельное из разговоров бывалых, обстрелянных товарищей. Помни, боевому опыту прежде всего на ошибках других нужно учиться. Разумеется, это не избавляет нас от собственных, «оригинальных» ошибок, но их может быть во сто крат меньше, если знать ошибки других. Нам нужны мужественные — не просто смелые, а преданные Родине, знающие дело, мыслящие люди. Только такие и способны сокрушить опытнейшего врага. Так-то, Ефим Александрович!

— Есть, товарищ подполковник, — зарделся молодой летчик. — Разрешите идти?

— В час добрый, ступай.

Особенность работы ночных бомбардировщиков АДД состояла прежде всего в том, что при любом массированном налете каждый самолет летел к цели самостоятельно, по сути — как одиночный самолет.

Полет ночью, без возможности подсветить машину бортовыми огнями, мог быть лишь одиночным. В самом деле, если бы самолеты летели строем, было бы немыслимо пробивать облака, тем более долгое время лететь в облаках без риска столкнуться.

Одного Ефим не мог попять, как достигается массированность налета при одиночном движении самолетов к цели. Об этом и спросил у соседа за столом. Тот вскинул на него насмешливые глаза:

— Тю… Летим к цели густо, и все тут!

— Как это густо? С минимальными интервалами?

— Твоя формулировочка благозвучней, но не точна. Верно, с аэродрома поднимаемся с минимальными интервалами. Но разве их сохранишь, не видя самолетов? Вот и получается, что летим густо, иначе не скажешь. А чтоб не столкнуться, каждому самолету задается своя высота полета. Разница в каких-нибудь ста метрах. И, как понимаешь, боже упаси эту высоту нарушить!

Вечером Ефим пришел на аэродром понаблюдать вылет.

Трехколесное шасси (тогда в нашей авиации новинка) давало летчикам отменный обзор при рулении, безупречную маневренность на земле, делало самолет Б-25 весьма мобильным при движении по бетону, при выруливании на старт, отруливании с посадочной полосы.

Ефим наблюдал, как самолеты, номер за номером, проворно мчались по рулежной бетонке нос к хвосту, нос к хвосту с разрывом в пятнадцать — двадцать метров. Первый же самолет, вырулив на старт, быстро прожигал свечи и начинал разбег. На его место тут же становился другой, и, когда первый отдирался от земли, второй трогался с места, ускоряясь. И так один за другим.

Ефим подумал, что и к цели они могли бы подходить с таким же временным интервалом, если бы не теряли из виду друг друга. Но самолеты, чуть приподнявшись, сразу же пропадали в темноте. Как он прикинул, судя по интервалу взлетов, дивизия могла отбомбиться за пятнадцать — двадцать минут.

Ефим Васенин теперь уже знал, что такая интенсивность порой приводит к тому, что часть самолетов оказывается над целью одновременно, благо все они летят с некоторой разницей по высоте, и бомбы в таком случае, можно сказать, сыпятся на цель, как картошка из мешка. Но в этом случае не исключалась возможность попадания бомбы с вышелетящего самолета в пролетающий под ним. Как раз о таком случае молодой летчик и услышал от техников. Случай, правда, был единственный в своем роде и, можно сказать, невероятный.

Однажды, встречая прилетевший с задания самолет, техники увидели у него в центре консоли крыла огромную сквозную брешь.

Стали судить-рядить и пришли к выводу, что дыру в крыле могла проделать своя же бомба с вышелетящего самолета.

Ефим отнесся к рассказу техников с недоверием. Прежде всего, казалось невероятным, что бомба не взорвалась, не превратила самолет в прах. И потом, почему они решили, что продырявила крыло бомба, а не крупный артиллерийский снаряд? Наконец, что же летчик, так и не почувствовал удара?

Относительно последнего техники утверждали, что летчик ужаснулся, лишь когда вылез из самолета и ему показали брешь в крыле; в полете же он чувствовал стремление самолета к крену, но не придал этому особого значения. Словом, техники с запалом отстаивали версию, что именно бомба с вышелетящего самолета продырявила самолету крыло.

Ефим любил общаться с техниками. В их рассказах, среди былей и небылиц, всегда можно было услышать пропасть любопытного. Когда гул последнего взлетевшего самолета растаял в ночи, молодой летчик подсел к группе техников возле опустевшей стоянки. Байка, только что вызывавшая дружный смех, пробуждала в памяти другую. Выждав, когда веселое оживление поутихло, Ефим спросил:

— А наши, наверно, сейчас уже бомбят? Стартех осторожно подсветил часы:

— Нет, рановато еще… Через полчасика.

— Сегодня наш подполковник повел, — повернулся к Ефиму другой техник. — В газете о нем читали?

— В какой газете?

— Во фронтовой, в "Красном соколе" за 14 апреля. В передовой "Инициатива и риск". Там все сказано о подвиге экипажа подполковника Вениамина Дмитриевича Зенкова. Почитайте, почитайте.

— Обязательно прочту. А все же, в чем там дело?

— Как рассказать? Заговорили мы с подполковником, а он только рассмеялся: "Подперчили, — говорит, — корреспонденты для остроты восприятия. Инициатива — да! А риска, — говорит, — и не было".

— А на мой взгляд, там все сказано правильно, — возразил стартех. — В ту ночь вылетели они на железнодорожный узел Гомель. Защищен он зенитной артиллерией, как никакой другой, и до черта там прожекторов. И сильнейший, прошу обратить внимание, установлен как раз на подступах к узлу. Этот главный прожектор имеет голубой свет, очень мощный, а еще отличается от других быстродействующим и точным механизмом наведения. Наши летчики прозвали его за это «старшиной».

Если «старшина» захватил самолет в свой пучок — дело худо: вряд ли упустит, передаст другим прожекторам, а те, скрестив многие лучи, будут уже цепко держать, пока самолет двигается к цели; артиллерия обрушит всю сталь из своих стволов, так что прицельного бомбометания не жди, если самолету на боевом курсе надо шарахаться из стороны в сторону, лавируя между разрывов.

Уже на подлете к Гомелю Венин самолет — между собой мы подполковника Веней зовем — был сразу же схвачен этим «старшиной». В кабине будто взъярилось голубое солнце! Глаз не спрячешь.

С Вениамином Дмитриевичем в ту ночь был опытный штурман Иван Старжинский. Он потом нам все и рассказал.

Видя, что они в голубых лучах «старшины», Старжинский сказал Зенкову: "Дальше идти нет смысла. Крути обратно порезче; уйдем из лап «старшины», а там будем пытаться зайти снова".

Командир не возразил штурману, сделал глубокий разворот на обратный курс — вроде уходить от Гомеля; «старшина» не стал его сопровождать, полагая, что тот отказался от атаки.

Отойдя подальше, Веня снова двинулся на цель. И снова их поймал этот самый «старшина».

Старжинский предложил Зенкову проделать тот же ложный маневр. На этот раз Веня проворчал:

"Если «старшина» будет нас хватать в каждом заходе, а мы от него бегать, никогда не доберемся до цели!"

Все же и на этот раз он выполнил указание штурмана и, повернув обратно, выскочил из цепких лучей «старшины». А когда зашли они в третий раз, тут им удалось проскочить мимо. И так как другие прожектора, что были поближе к цели, привыкли принимать самолеты от «старшины», то они самолет Зенкова и проморгали. Штурман Старжинский — такой он у нас хитрец-мудрец — обхитрил прожектористов.

Ладно. Обманув прожектористов, не попали они тем самым и в гущу зенитного обстрела, что и дало им возможность прицельно сбросить бомбы. Закрывая бомболюк, Веня приглушил моторы, чтоб не слышно было, стал снижаться в развороте на обратный курс. А прожектора вокруг беснуются, кромсают небо! Поняли глазастики, что проштрафились, а поймать самолет не могут: стороной прошел и низом.

И захотелось тут нашему Вене насолить этим прожектористам пакостным, прямо мальчишеский азарт на него нахлынул.

"Слушай, — говорит, — Иван! Что, если врезать им по очкам?"

"А что? Давай!" — подхватил Старжинский.

Ну и врезали они, как договорились. Так врезали, что об их подвиге газета напечатала передовую. Почитайте, почитайте, товарищ младший лейтенант! Даже очень полезно будет.

Стартех замолк и стал шумно пыхтеть в рукав самокруткой.

— Здорово! — вздохнул Ефим. — В "Красном соколе", говорите? Завтра же разыщу.

Некоторое время молча курили. Ефиму хотелось узнать, как это они врезали. И спросить вроде бы уже стало неудобно. В конце концов любопытство взяло верх. Он усмехнулся:

— Так по очкам, говорите, товарищ старший техник-лейтенант?..

— Угу, по очкам! — не без удовольствия подхватил стартех. — Снизились почти до земли и пошли чесать по прожекторам из крупнокалиберных пулеметов, гася их один за другим. Ночью для стрелков с такой малой высоты нет лучше цели, чем светящий в небо прожектор. А самих летящих низко не просто поймать в луч. Так что пришлось немцам спрятаться — погасить на время прожектора. Этим и воспользовались другие наши самолеты, безнаказанно бомбившие в ту ночь. Вот, собственно, и все. — Стартех встал: — Скоро наши прилетят. Надо готовиться.

Васенин пожал ему руку и направился на старт, к будке руководителя полетов.

Здесь уже был командир дивизии, с ним несколько старших офицеров, не занятых в полетах. Прислушиваясь к напряженным разговорам, Ефим уловил, что в воздухе происходит что-то неладное. Через минуту молодой летчик понял: ходит немец рядом с их аэродромом: то ли разведчик, то ли бомбардировщик — ждет, очевидно, когда на аэродроме включат прожектора.

На старте иногда слышался его отдаленный гул, характерный для «даймлер-бенцев». Несомненно, немец выжидал удобный момент, зная, конечно, что аэродром где-то здесь, но его пока не видя. Все на старте это прекрасно понимали.

А тут вскорости свои самолеты загудели, возвращаясь с боевого задания. Немец к этому времени, как видно, и подгадывал. Как быть? Командир дивизии приказал огней не зажигать, посадку пока никому не разрешать.

А самолеты все прибывают и прибывают. Уже десятки их кружатся на остатках горючего. Время идет минута за минутой, и все чувствуют на старте, что так долго тянуть нельзя. Нарастающий гул самолетов все больше взвинчивает и без того острую обстановку.

Заметно нервничая, комдив проговорил, словно бы спрашивая самого себя:

— Что же творится сейчас в небе?

Услышав это, старший штурман дивизии Молчанов возьми и дай совет:

— А вы, товарищ полковник, прикажите всем кораблям включить на несколько секунд посадочные фары: вот и увидим, что там у них творится!

Командиру дивизии идея понравилась, и он распорядился радировать об этом всем на борт.

Ночь была ясная, и небо в мгновенье прочертили сотни ярчайших лучей от фар. Черный небосвод сразу будто кто заштриховал светящимся пером! Ефим остолбенел от зрелища невиданного. Казалось, вся масса самолетов, невидимая для глаз, но мечущаяся в светящихся сетях, вот-вот спутается в клубок и рухнет вниз. Ефим прикрыл глаза. Командир дивизии тут же приказал погасить все фары.

Потом Васенин понял: вся эта армада самолетов была видна с земли, и снизу казалось, что в воздухе безумный хаос, шабаш ведьм. На самом деле у каждого самолета был свой «эшелон», своя высота подхода к аэродрому, и все они, хотя и пересекали нередко путь друг другу, все же находились в относительной безопасности, так как были "на разных полках".

А немец, скорей всего, испугался иллюминации и ушел на запад. Нашим бомбардировщикам стали давать посадку. Так все и обошлось.

— Ну и какой же мудрости ты у нас набрался, Ефим Александрович? — спросил Васенина заместитель командира полка, готовясь знакомиться с ним в воздухе.

— О! Читал о вас, товарищ подполковник, в газете "Красный сокол". Как вы ловко били прожектористов по очкам.

— Это ладно. А что еще?

— От стартеха нашего слышал удивительный рассказ, как экипаж выпрыгнул по ошибке из исправного самолета, а самолет сам мягко сел на кусты и теперь опять летает.

— Так. И какой же ты для себя вывод сделал, Ефим Александрович?

— Какой? Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не паниковать! Действовать обдуманно.

— Ну положим, обстановка не всегда даст тебе время рассуждать, — задумчиво возразил Зенков.

— Я и не имею в виду обдумывать сколько угодно. И все же, увидев, что бензиномер показывает "бензина нет", прикинул бы прежде всего: почему? Либо пробиты баки и бензин вытек, либо отказал прибор. Поскольку моторы работали исправно, подождал бы с минуту и убедился, что отказал бензиномер. После чего спокойно бы себе летел.

— Скажи, Ефим Александрович, а как бы ты поступил, если бы действительно были пробиты баки и бензин вытек? — Зенков хитро заглянул Ефиму в глаза,

— Ну тут, как только бы заметил, что давление бензина падает, что моторы начинают чихать, немедленно скомандовал бы приготовиться к прыжку. Но сам прыгать бы не стал, пока не убедился, что все, кто был на борту, прыгнули.

— Так, так. А садиться, скажем, ночью решился бы?

— Нет, садиться бы не стал. Прежде всего потому, что по инструкции это запрещено. Да и правильно: не видя под собой земли, можно рассчитывать лишь на случайную удачу. Во всех других случаях можно ожидать катастрофы.

— Ладно. Пока вопросов нет. Надевай парашют, Ефим Александрович, и полетим. На земле ты кумекаешь неплохо. Пощупаю тебя, какой ты сокол в воздухе!..

Заместитель командира полка Вениамин Дмитриевич Зенков с первого же провозного полета усадил Ефима Васенина на левое пилотское кресло, сам занял место правого летчика и будто вовсе не замечал ничего в манере пилотирования молодого летчика. Сделал с ним три посадки в полетах "по кругу", слетал еще "в зону", где Ефим показал подполковнику, как умеет выполнять виражи, спирали на крутом снижении, змейки и другие важные для бомбардировщика эволюции в воздухе. После этого подполковник, не говоря ни слова, убрал газ одному мотору и зафлюгировал винт. Ефим, не взглянув ни на Зенкова, ни на остановленный пропеллер, удержал штурвалом потянувший в разворот самолет, снял нагрузки от несимметрично отклоненных рулей и продолжал выдерживать самолет на прямой с заданным курсом. Так они прошли минут пять, и подполковник вывел винт из флюгера, а когда мотор снова заработал в привычном крейсерском режиме, сказал:

— Ладно, Ефим, пошли на посадку, летать умеешь.

Подрулив к стоянке, замкомандира полка Зенков приказал механику готовить самолет к ночным тренировочным полетам и, будто забыв о новичке, зашагал к штабу. Ефим взвалил на плечи парашют и несколько секунд стоял в недоумении, затем, решившись, бросился за подполковником и, поравнявшись с ним, спросил:

— Разрешите, товарищ командир, получить заме…

— Ах, да… Разве я тебе не сказал? Сказал ведь. Летать умеешь. Надеюсь, когда стемнеет, покажешь, что и ночью горазд не хуже. Прости, брат, курить хочу. Ты отдыхай пока, свободен до вечера.

Направляясь в столовую, Ефим прочел объявление о предстоящей беседе штурмана дивизии подполковника Молчанова с пополнением летного состава.

Когда усаживались за стол, Васенин наклонился к соседу:

— Который Молчанов, он здесь? Тот шепнул:

— Третий слева за вторым столом.

Стараясь не пялить глаза, Ефим все же сумел разглядеть на груди старшего штурмана дивизии орден Александра Невского: на фоне многолучевой сверкающей звезды красная пятиконечная звезда, в центре ее — вороненое изображение древнего воина в шеломе и доспехах. "Заметный орден, — отметил про себя молодой летчик, — не часто увидишь".

А история этого ордена, к слову пришлось, такова.

В самом начале сорок третьего штурман дивизии Молчанов явился к начальнику штаба, чтобы поговорить о качестве ночного бомбометания. Он так и сказал полковнику Ковалеву:

— А что, Сергей Павлович, если бросать фугасок чуть поменьше, зато поточнее?

Ковалев оторвался от бумаг и взглянул на Молчанова исподлобья. Он знал Георгия как человека серьезного, поэтому постарался скрыть в глазах усмешку. И все же, помедлив малость, проговорил:

— Что ж, дорогой Жора, в самом деле: не лучше ли быть богатым и здоровым, чем бедным и больным?

— Вот-вот, — не смутился Молчанов. — Я как раз, понимаете, Сергей Павлович, об этом же. О том самом сообщении партизан, где говорится, что ахнули мы по ложной цели, по лесочку, а цистерны-волокуши с горючим у немцев остались целы.

Начальник штаба насупился:

— Короче, что предлагаешь?

— А вот что, — продолжал штурман, — На мой взгляд, нужно при налете на цель сбрасывать с ведущих самолетов больше САБов,[16] чем фугасных бомб. Когда САБы, спускаясь на своих парашютах, осветят землю, когда будет установлена несомненная подлинность цели, тут последующие самолеты пусть и бомбят в высшей мере качественно, прицельно. Не по огням пожаров предыдущих машин, как нередко у нас бывает, а точно по объектам цели, ибо они будут освещены САБами и видны, почти как днем.

Начальник штаба некоторое время барабанил пальцами по стеклу, потом спросил:

— Ну хорошо, а ты прикинул, сколько их на борту должно быть, САБов, от общей бомбовой загрузки, чтоб получилось "почти как днем"?

— Процентов тридцать — сорок, — спокойно ответил штурман.

Ковалев покачал головой:

— Вот что, товарищ штурман дивизии, вам ведь известно, с нас спрашивают максимальный тоннаж сброшенных боевых бомб, а не осветительных.

— Да, Сергей Павлович, известно. Но пока не всегда количество переходит в желаемое качество. А вот при новом методе тоннаж боевых бомб, сброшенных точно на врага, существенно возрастет, хотя и за счет некоторого снижения общего тоннажа поднятых нами с аэродрома фугасных бомб. И в сводках будем сообщать Верховному командованию не тоннаж бомб вообще, а точнехонько сброшенный на врага. Разве это не лучше?

— Ладно, Георгий Павлович, — пообещал Ковалев, — я доложу командованию.

Предложение Молчанова было принято. Более того, главный штурман АДД Иван Иванович Петухов поручил ему вести большую группу бомбардировщиков на разгром сосредотачиваемой немцами под Смоленском боевой техники.

Четвертую часть от общего тоннажа всех бомб, предназначенных для сброса в ту ночь, составляли осветительные. А уж сам Молчанов распоряжался, на какой самолет каких бомб сколько. К примеру, если на первые, головные пять машин велел грузить одни САБы, то на идущие за ними пятнадцать — только фугасы.

Перед вылетом штурману-лидеру стало известно, что партизаны зажгут костры и помогут вывести точно на цель всю массу самолетов. Они же, партизаны, и сообщат потом Ставке Верховного Главнокомандования о результатах проведенной новым способом бомбардировки. Об этом тоже не позабыл сказать Молчанову главный штурман АДД Петухов: мол, смотри же!..

Полетели. Ночь выдалась звездная.

На лидере, у Молчанова, помимо обычных осветительных, была еще и ФотАБ — бомба, дающая ярчайшую вспышку для фотографирования цели. Молчанов вывел свой самолет на цель и сразу же сбросил ФотАБу. Зенитки врага не решались пока себя выдать, и Георгий сфотографировал всю площадь. Затем развесил САБы. Давая направленный вниз свет, они медленно, в течение нескольких минут опускались на парашютах, а лидер ушел от цели, видя, как последующие самолеты продолжали развешивать осветительные бомбы, ослепляя ими вражеских прожектористов и мешая зенитчикам вести прицельный огонь.

Когда цель оказалась освещенной, как днем, последующие группы самолетов стали бомбить ее бомбами большой разрушительной силы и, видя прекрасно цель, бомбили точно. Опять же не забывали сбрасывать и САБы взамен тех, что уже потухли.

Много в ту ночь прошло над целью самолетов. А через полчаса, когда последний самолет отбомбился, над местом, где была сосредоточена вражеская техника, снова появился молчановский лидер и сфотографировал результат.

Расшифровка снимков и сообщения партизан подтвердили, что метод бомбардировки с усиленным подсветом цели удался на славу. За это Молчанов был удостоен ордена Александра Невского.

Во время беседы молодые летчики попросили Георгия Павловича рассказать о себе.

— С чего начать? — улыбнулся Георгий. — Разве что, как повидал самого Нестора Махно?..

Георгий был сиротой и жил в наймитах у тетки на Украине в девятнадцатом году. И тут прошел слух о приближении махновской банды. Собрала его тетка в лес, бросила в котомку хлебы, шмат сала, сказала: "Ховай коня, сынку, як душу свою!"

А лес там был реденький. Поймали его махновцы. Как на грех, на нем оказалась старенькая шинеленка. Готовят петлю, а у мальчонки слезы ручьем.

— Стой, хлопцы! — крикнул вдруг один из махновцев. — А може, его сам батько допытае?

Нестор Махно сидел на столе в заломленной назад серой смушковой папахе. Но как ни страшен был момент, поразили Георгия его очки. Он опешил, увидев бандита в очках.

— Хиба це комиссар? Дурни! — расхохотался Махно. — Це ж дитя неразумилое!

Так Георгий оказался на свободе. К тетке без коня вернуться не решился. Пришлось скитаться. Потом узнал, что она, молясь в церкви, каждый раз ставила к образам свечу за упокой его души.

Летом в двадцать втором, пробираясь в товарняках в Киев, убедился он, как разнообразны в своих душевных свойствах люди. Одни машинисты паровозов его пускали на тендер и даже давали чего-нибудь поесть. Другие же — были и такие — гнали, кидали в него комья шлака.

Все же достиг он цели. В прожженной шинеленке, с единственной копейкой, крепко зажатой в кулаке, оказался Георгий на знаменитом киевском базаре.

Рой самых соблазнительных запахов: жареных колбас, шашлыков, дымящихся здесь же на жаровнях, пирогрв с ливером, царство свежайших пушистых хлебов, бесчисленных сулий молока, ведер сметаны, наконец столь характерный для этого базара крик и гвалт ошеломили Георгия. Какое-то время он бессмысленно толкался среди этих людей и всех их необыкновенно вкусных и ароматных яств. Потом голова у него закружилась, поискал глазами, на что бы опереться, и тут замер перед большим зеркалом продающегося гардероба. То, что он увидел в нем, ошеломило не меньше, чем базар: из зеркала на него уставился чумазый трубочист с опухшим от голода лицом.

Георгий все раздумывал, как лучше истратить свою копейку: то ли купить обрезков колбасы, то ли кусок ароматнейшей пушистой булки? Он уже заметил, что торговцы-нэпманы отвешивают за копейку четверть фунта колбасных обрезков, и успел оценить эту порцию: она казалась на редкость привлекательной, В ней попадались даже хвостики сырокопченой колбасы с божественным запахом и обрывками бечевки.

Это был важный случай в его жизни, когда он по-настоящему понял цепу копейке.

Долго Георгий не решался ее истратить. И вдруг услышал звонкий голос мальчишки-газетчика. Тот интригующе заманивал газетными новостями и даже заглушил в Георгии волчий голод. В одно мгновенье он решился и купил на единственную копейку газету.

Отойдя теперь в сторону — больше не имело смысла растравлять себя запахами и видом съестного, — прислонился к фонарному столбу и прочел всю газету от заголовка до адреса редакции. Думал ли он в тот момент, что именно в ней найдет свое счастье? Нет, не думал. А нашел, однако.

На последней странице среди многочисленных объявлений о новейших средствах для восстановления волос, о ядах против клопов и тараканов он прочел такое:

"Объявляется прием в Киевское пехотное училище командного состава Красной Армии. Срок обучения — три года. Общежитие и питание курсантам предоставляется бесплатно".

…В феврале 1926 года рота, в которой Георгий Павлович служил, занимала крепость на берегу реки Вахш. Георгий Молчанов командовал взводом, и взводу была определена задача стать заставой у навесной переправы, не допустить передвижения басмаческих банд с правого берега Вахша на левый. Мост из связанных бревен висел над ущельем: вода гудела под ним в шестидесяти — семидесяти метрах. Взвод Молчанова окопался на левом, более отлогом берегу. Правый представлял собой довольно крутой подъем к горному перевалу, по которому среди каменных глыб змейкой тянулась верблюжья тропа, позволяющая движение только гуськом.

Как-то на рассвете пулеметчик дежурного расчета доложил:

— На том берегу вижу всадников. Двигаются к переправе!

Дали сигнал тревоги. Бойцы заняли огневые точки в окопах, пулеметчики залегли у «максимов». Георгий предупредил их: без команды не стрелять. Между тем басмачи спускались к ним все ближе, на прикидку — сотен до трех сабель. Змейкой вытянулись. Головные вот уж метрах в пятистах.

Какая-то внутренняя сила удерживает Молчанова от порыва скомандовать "Огонь!" и как бы твердит: "Погоди, рано еще, рано…" А сердце бьется, кажется, вырвется из груди.

Но вот те из басмачей, что были впереди, ловко соскочили с коней и с гиканьем, с дикими криками, размахивая сверкающими клинками, бросились к переправе.

Георгия тут подхватила неведомая сила. Вскинувшись во весь рост, он закричал:

— Огонь, братва, огонь!

С этого момента он все воспринимал как во сне. Ему ведь шел двадцать первый год, и этот его бой был первым.

Должно быть, ущелье усилило во сто крат и выстрелы винтовок, и стук «максимов», и ржанье взбешенных лошадей, и крики. Георгий видел бегущих с саблями наголо басмачей, видел, как они срывались в Вахш, видел яростные лица припавших, ползущих, притиснутых к скалам с карабинами на изготовку, видел, как на полегшие ряды врагов напирали новые. Он выкрикивал команды бойцам. «Максимы» дергались в напряженных руках…

В какой-то миг там, на крутом берегу, что-то произошло среди напиравших с троны всадников. Смятенье, что ли? Потоптавшись на месте, не желая больше пробовать вкус пуль, они повернули вспять.

Георгий оглянулся:

— У-р-р-а! Шайтаны не пройдут!

Бойцы подхватили его крик. Он видел их сияющие лица. И тут среди них увидел раненых и как-то сперва не поверил глазам своим. Товарищи оказывали раненым первую помощь, а санитар склонился к красноармейцу, лежащему на дне окопа. Георгий бросился к нему:

— Дышит?

— Пока дышит…

Некоторое время еще с обеих сторон постреливали одиночными выстрелами, как затихающий дождь: кап, кап, кап… Басмачи, крадучись, втаскивали в гору своих раненых. И вскоре все затихло, только продолжал шуметь вечный Вахш. На окоп падали тени от четырех тутовых деревьев — «чер-тутов». Наверно, и по сей день они дают путникам тень. Жаль, что не расскажут, как горстка красноармейцев не пропустила басмачей через мост, не позволила им соединиться с крупной бандой курбаши Ибрагим-бека.

Глава шестая

Ефим Васенин быстро вошел в строй ночных бомбардировщиков, обратил на себя внимание командования, и его подключили к работе так называемых самолетов-поджигателей.

Эти одиночные самолеты должны были, летая низко в тылу врага, обнаруживать наверняка заданную цель и, разбросав зажигательные бомбы, обозначить огнем границы цели, чтобы последующие группы бомбардировщиков могли уверенней и прицельней вести бомбометание.

Понятно, что противник, соблюдая в своих тылах строжайшее затемнение, многое старался сделать, чтобы дезориентировать наши самолеты, навести на ложную цель. Вот почему и работа по отысканию особо важных целей требовала от наших летчиков и штурманов исключительной вдумчивости, наблюдательности и дерзновенной смелости.

Выполнив целый ряд таких «поджигательных» полетов, Ефим Васенин приобрел важный боевой опыт. Высмотрев в ночи цель, он проносился над ней низко, вызывая огонь зенитных батарей на себя (те не вдруг стремились себя обнаружить). Когда же но самолету начинали палить, Ефим сбрасывал зажигательные бомбы. Все остальное завершали другие самолеты.

В ночь с 7-го на 8 июля 1944 года Васенина сбили в районе Бреста.

В числе пяти самолетов-бомбардировщиков Б-25 они выполняли отвлекающий внимание ПВО противника налет рта второстепенную цель с тем, чтобы основные силы бомбардировщиков АДД сокрушили с максимальным эффектом более важные объекты. И вот когда самолет Ефима уже успешно сбросил бомбы и лег на обратный курс, к ним незаметно подошел ночной истребитель-охотник Ме-110 и первым же залпом своих пушек угодил в левый мотор.

Двигатель вспыхнул, и сколько Ефим ни пытался сбить пламя, ему не удавалось. Он все еще чего-то ждал, смотрел на двигатель в огне, надеялся, что вот-вот пламя потухнет, но когда из мотогондолы вывалилась нога шасси (трубки гидросистемы перегорели, замок открылся сам собой), Ефим увидел, что резина колеса тоже объята пламенем. Колесо почему-то вращалось и горело, и летчик подумал: "Как же теперь садиться?.." Такой нелепый вопрос другой раз не пришел бы в голову, но тут было странное эмоциональное состояние.

Прошло некоторое время (ему хотелось подтянуть поближе к линии фронта). Уже вся левая центральная часть крыла была охвачена бушующим, сдуваемым назад пламенем. За хвостом простирался огненный шлейф метров на двадцать. Васенин спросил, сколько еще до нашей территории. Штурман ответил — километров 70–80. Понимая, что баки могут взорваться в любой момент, Ефим скомандовал всем незамедлительно покинуть самолет.

Сам прыгал последним. Ему никогда прыгать с парашютом не приходилось. Кольцо выдернул раньше, чем следовало, — скорость еще недостаточно погасла. Раскрываясь, парашют сокрушительно рванул его, даже на миг помутилось в голове. Но тут же летчик пришел в себя, будто затем, чтобы не пропустить, увидеть взрыв своего самолета: прочертив огненным хвостом вдалеке небо, он вдруг вспыхнул ослепительной кляксой и рассыпался сверкающим дождем.

Еще было время, чтобы успеть осмотреться. На востоке уже протянулась полоска зари, и нетрудно было заметить, что спускается парашют неподалеку от крупного населенного пункта. Потом земля все быстрей и быстрей стала надвигаться на него, и Ефим, выжидая, стал готовиться, поджимая под себя ноги раньше времени, и наконец свалился на бок в картофельное поле.

Вскочив на ноги, Ефим вгорячах сбросил парашют и кинулся бежать. Но, сделав несколько шагов, сообразил, что парашют его и выдаст. Тогда он вернулся, вытянул вдоль грядки шелк и, разрывая торопливо пальцами рыхлую почву, забросал парашют землей. Поблизости виднелись крестьянские дома.

Рассвет застал Ефима неподалеку от колосящейся ржи, по тут его заметили крестьяне, идущие на покос. Бежать от них было и поздно и нелепо, да и пить хотелось нестерпимо.

Мучимый жаждой, Ефим решил подобраться к крайнему дому. Осторожно выглянув из-за сарая, увидел женщину в огороде. Та тоже его заметила и уставилась расширенными глазами. Летчик тихо попросил у нее ковш воды, но огородница не шевельнулась, а в глазах ее стала заметна явная враждебность. Подумал, что она не поняла, кто он, и поспешил сказать:

— Я советский летчик, ночью здесь выпрыгнул из горящего самолета.

На это баба с усмешкой подбоченилась:

— А ты иди к старосте, он тебе и пить и есть по горло выдаст!

Лютая злоба вскипела в нем, и он высказал все, что о ней думает. Она же будто только и ждала этого, чтобы завопить истошно, как рыночная торговка.

Ефим был уже на полпути к ржаному полю, когда, обернувшись, увидел двух мужчин у дома. Баба продолжала кричать и показывала в его сторону. Тут-то Ефим заметил, что эти двое вооружены автоматическими винтовками. Выхватив пистолет, он побежал в рожь, метнулся сразу в сторону среди густоты стеблей, присел и, как можно ниже сгибаясь, сделал еще перебежку. Сбоку от него полоснула по ржи первая короткая очередь. Тогда он, как умелый бомбардировщик, ринулся в сторону прошитой ржи, тотчас услышав, как позади взвизгнули пули. Он вскочил и, почти не целясь, выстрелил дважды в своих преследователей. Те, не ожидая от него такой реакции, сами попадали. Воспользовавшись этим, Ефим сделал заметный рывок к следующему, более обширному колосящемуся полю. Побежал зигзагами, так ловко, как делал это в воздухе, маневрируя при зенитном обстреле. Он бежал, юлил быстро и в пылу даже не заметил, когда успел сбросить сапоги и остался босиком. Автоматные очереди ложились то справа, то слева. Одна из них скосила колоски у самого его плеча. Все же ему удалось несколько обойти своих преследователей и скрыться в поле, где он и свалился в изнеможении.

Так Ефим пролежал некоторое время, а полицаи, потеряв его из виду, не спешили к нему, понимая, что и он представляет для них определенную опасность, коли следит за ними. Это и дало ему некоторую передышку.

Однако пауза оказалась недолгой. Вскоре один из преследователей обнаружил себя, направившись в его сторону верхом на лошади. Ефиму помогло, конечно, то, что был он с ног до головы в пыли, в земле. Замерев, следил, как всадник опасливо озирается по сторонам, выявляя, что укрывшегося во ржи пока не видит.

Ефим решил воспользоваться преимуществом внезапности. Он притиснулся к земле и не дышал. Когда же услышал совсем близко шуршанье ржи под копытами, вскочил мгновенно на колени и тут же выстрелил. От испуга ли, от пули — всадник свалился с коня, а конь шарахнулся и поскакал галопом.

Откуда у измученного летчика взялись силы — уму непостижимо! Ефим и сам толком не понял, как оторвался от полицаев. Еще долго бежал, опережая собственные ноги, рухнул в конце концов почти замертво. Сердце его готово было выскочить наружу; он понимал, что в этот момент его могут взять голыми руками, потому что в нем не осталось сил даже для того, чтобы приподнять руку с пистолетом к собственному виску.

Но преследователи не знали такого его крайнего состояния, а он не понимал, почему они, во всяком случае на время, прекратили его преследовать.

Ефим пролежал не меньше получаса, а потом, с величайшей осторожностью осмотревшись, стал пробираться к лесу. И вот уже, не веря своему счастью, оказался перед опушкой. Каких-нибудь сто метров отделяли его от ольхового молодняка, от кустов орешника, но он еще долго осматривался вокруг, вслушивался в пугающую тишину, лежа во ржи, и не враз решился перебежать проселочную дорогу и заросшую буйной травой полянку. Он оказался наконец в кустарнике. Здесь снова, замерев, напряженно вслушивался в лесные звуки и уже неторопливо стал углубляться в чащу леса.

И когда наступила ночь, он долго еще шел. Набрел на небольшую речку. Светила луна, и он решился перейти вброд. Сперва исцарапал ноги и руки осокой, а потом угодил в болотную топь; вконец разбитый, измученный, чуть было и вовсе не утонул. Когда же выбрался, мокрый, в торфяной жиже, отполз на пригорок и тут заметил стог сена. Больше уж не думая ни о чем, подрыл сбоку углубление, забрался в нору и, подгребая на себя сено, провалился в тяжелый сон.

Проснулся от монотонного шасканья оселка по звонкой косе. Не вылезая из своего укрытия, попытался оценить обстановку. Помедлил несколько минут и пришел к выводу что косец один, что лес тут же, что, наконец, вряд ли у крестьянина, кроме косы, есть какое-нибудь оружие. Поэтому Ефим решил попытать счастья у этого одинокого работающего человека.

Тот не просто испугался Васенина, а опешил от его ужасающе-дикого вида. И в самом деле: босой, в лохмотьях (одежда на нем разорвалась, когда продирался ночью сквозь кусты), в застывшей торфяной ржавчине и жиже, с пучками сена в волосах и с пистолетом в опущенной руке:

— Здравствуйте, товарищ!

Крестьянин, опершись на ручку косы, ответил тихо: — День добрый! — И продолжал разглядывать пришельца.

— Нет. Для меня не добрый, — сказал Ефим. — Я советский летчик. Вчера ночью нас сбили, мы горели в воздухе. Прошу у вас помощи: мне нужно как-то выйти на партизан.

Крестьянин продолжал рассматривать его молча, но не враждебно. Васенин же был настолько во власти единственной идеи, что не в состоянии был понять, почему так долго и пытливо разглядывает его этот непонятливый человек.

Ефиму показалось, что человек с косой не желает ему посочувствовать, и он стал горячиться. Сперва разразился проклятиями, вспомнив бабу, которая отказала ему в ковше воды, а потом натравила на него полицаев. Распаляясь все больше, говорил крестьянину, что уже недалек час возмездия тем, кто помогал немцам, что наши войска наступают по всему фронту, что всего семьдесят — восемьдесят километров отделяют передовые части от здешних мест и, можно ожидать, что советские войска будут тут очень скоро, буквально днями.

— Так говорите, скоро здесь будут советские войска? — тихо спросил крестьянин.

— Уверен в этом. Очень, очень скоро. Все теперь ясно, бесповоротно. Полный крах терпят немцы, наша победа уже близка!

— Вид у вас… того, привести бы чуток в порядок. А то заметно сразу. Умойтесь там вон, в ручье, да волосы пригладьте. Я дам вам свой пиджак: хоть и неказист, а по здешним местам глаз не режет.

Они шли мелколесьем, поднимаясь на пригорок, а когда стали спускаться, увидели деревушку. Крестьянин, не произнося ни слова, направился к ней, но, как Ефим понял, намеревался выйти к своему дому огородами.

— Вот мой дом. Входите и умойтесь в сенях у рукомойника, а я соберу, чем накормить.

"Что делать? Не подвох ли здесь, вдруг он задумал меня выдать?"

Вошли в избу. Опасливо Ефим оглядел горницу. Крестьянин полез в комод, достал свежую рубашку с вышивкой, льняную.

— Вот здесь я вам полью, потом наденете ее. Хозяин тем временем налил в плошку молока, положил на стол кусок хлеба, сказал:

— Угощайтесь, у меня тоже негусто.

Ефим принялся за еду, хозяин присел напротив.

— Вот вы тут недоверчиво ко мне отнеслись. Я все понял, не глядите, что я простой крестьянин. А знаете, что сделали бы со мной немцы, если бы узнали, что я вас укрываю?

Васенин вскинул на него глаза, прекратил жевать.

— Сожгли бы всю деревню, а меня бы повесили на виду у всех.

Ефим встал, есть сразу расхотелось. Хозяин не пошевелился, смотрел на него исподлобья. Васенин шагнул взад-вперед и вдруг твердо остановился перед ним:

— Пока еще не жгут. А меня — уже. Вот стою перед вами босой… Сибиряк… Воюю, горю над вашей деревенькой… Нет, не желаю, чтоб землю нашу топтал фашистский сапог!..

— Ладно, — умиротворяюще ответил хозяин.

В это время в избу вошел молодой парень, празднично одетый. Спросил:

— Павел Иванович, позволь воды напиться?

— Заходи, пей, — взглянул на него хозяин, не выказывая ни удивления, ни волнения. Ефима же снова обожгла мысль: "А черт его ведает, может, тянет время, а сам затевает половчее выдать?"

Парень, несомненно, хотел узнать, кто тут у соседа, кого и откуда привел к себе в дом. Он взглянул на гостя — поди уловил, что этот человек здесь чужой, незнакомый, странный, — и ушел.

Хозяин, однако, встал спокойно, снял с гвоздя в сенях старенький пиджачишко с обтрепанными рукавами и полами, протянул его Ефиму:

— Наденьте хоть это. Лучшего у меня нет. А все же так будет сподручней. И кепочку еще.

Летчик надел пиджак, взглянул на кисти рук, нелепо торчащие из коротких рукавов. Кепочка была вовсе детская и прикрывала только макушку. Посмотрел на себя в осколок зеркала, улыбнулся: вид был препотешный. "Хорош, нечего сказать… Теперь уж тот еще ночник!.. Хоть с кистенем на большую дорогу".

— Ничего, ничего, — догадался хозяин, — так вы подходяще выглядите для наших мест, не будете бросаться в глаза.

Еще потоптавшись немного, хозяин вдруг спросил Ефима:

— Так как же, сейчас пойдем или дождемся ночи?

— Куда пойдем?

— Как куда? Вы же просили проводить, указать путь.

Васенин снова пытливо поглядел хозяину в глаза.

— Оно к ночи спокойнее было б, никто не увидел бы нас.

Ефим, однако, сразу решился на другое:

— Вот что, хозяин, спасибо за хлеб, за приют, а пой-демте-ка сейчас. Я хотел бы поскорей выйти к своим. — А про себя: "Этот парень появился в хате неспроста. Что как он уже на пути в комендатуру? А там к вечеру и полицаев жди. Нет уж, лучше в лес, в поле, только не здесь, как в мышеловке!"

— Ну, как вам спокойнее, пусть так и будет. А по мне бы лучше дождаться вечера, — сказал крестьянин и стал натягивать на себя пиджак, что давеча давал Ефиму на болоте.

— Идемте.

Они вышли за околицу, провожаемые взглядами молодежи, ребятишек. Впереди была низина, подальше виднелся извилистый ручей, а там, на другом берегу, начинался отлогий подъем, на котором росли редкие дубы, и было непонятно, что за ними: лес, поля, селение?

Когда не спеша подошли к мостику, ступили на него, крестьянин обратил внимание летчика на ребятишек, бегающих среди дубов на холме:

— Вон-а… поглядите на тех пацанов…

— Ну, вижу?

— Убегут сейчас, смотрите.

И в самом деле, мальчишки, будто погнавшись друг за другом, скрылись за дубами.

— Пойдемте, они предупредят кого надо.

— ?.. ("Предупредят, кого надо"?)

Шагая, Васенин думал: "Кто это? Партизаны? Полицаи? Ладно, надо идти: ход сделан, обратно не повернешь!"

Между тем они вошли в дубраву, вскоре показались большие дома. Спутник сохранял равнодушное спокойствие. Они подошли к одному из домов.

В прихожей их встретила женщина, вытиравшая о фартук мокрые руки. Крестьянин сказал ей какие-то два слова, спросил о ком-то.

Она ушла, но вместо нее к ним вышел, мужчина, поздоровался, и они все трое направились в глубь леса. Новый спутник не говорил ни слова.

Вдруг на тропинке впереди словно вырос немецкий ефрейтор с автоматом на изготовку.

Как Ефим ни был начеку, как ни ожидал какого-то подвоха, все же похолодел от неожиданности. Но уже в следующий миг так шаркнул с тропы к деревьям, будто его отбросило взрывной волной.

Спутники его, однако, рассмеялись. Тот, новый, сказал Ефиму:

— Ничего. Это наш «немец». Пошли дальше. Считайте, что маскарад этот в шутку.

— Ну и шуточки! — взглянул на него Васенин.

— Да будет вам. Коли б оказались провокатором — не побежали бы, завидев немца…

Ефима все еще коробило от злости.

— А не подумали, если б я успел выстрелить в этого человека… в вашего «немца»?

— Не успели бы. Я следил за вашими руками. И бросьте дуться. Вы же нам не вполне доверяете — и у нас пока нет особых оснований доверять вам. Ферштейн?

Васенин хмуро глянул на говорившего. Надо было согласиться с его логикой. Тот положил ему руку на плечо:

— Ладно. Еще притремся.

Теперь вчетвером, «немец» тоже к ним присоединился, они шли еще долго, пока, наконец, пробравшись через чащобу, не вышли к холмистой поляне. Из-за холма тянул легкий дым. Они обошли холм сбоку и увидели вооруженных людей, расположившихся у костра. Одни полулежали, другие сидели, поджав под себя ноги на восточный манер. На приветствие подошедших отреагировали крайне скупо, продолжая тихий и неторопливый разговор. Ефим тоже прилег, стал было прислушиваться, но из отрывистых, как бы бросаемых в костер, слов уяснить ничего так и не смог.

Вдруг к нему вопрос:

— Так, значит, летчик. Горел. Выходит, прыгать пришлось?..

— Горел. Пришлось оставить самолет.

— А всех-то сколько было?

— Со мной пятеро.

— Все попрыгали?

— Я прыгал последним.

— Ну а как те?

— Не знаю.

Мало-помалу и другие, сидящие вокруг костра, стали спрашивать Ефима о полете, о его товарищах по экипажу, о задании, о нем самом. Очевидно удовлетворенные его ответами, предложили потом с ними отужинать, поднесли даже чарку самогона.

Крестьянин посидел некоторое время вместе со всеми, а потом сказал, что пора домой, могут хватиться. Прощаясь, пожелал Ефиму благополучно добраться до своей базы, снова летать.

— Как вас зовут, скажите? — взволнованно проговорил Ефим. — Я запишу, чтоб разыскать вас после войны, если уцелеем. Не забуду того, что вы, рискуя собой, для меня сделали!

— Зовут меня Павлом Ивановичем, а фамилия Иванисюк.

— Я запишу. Карандашик бы?.. — Ефим просительно взглянул на партизан.

— Ни боже мой! — замотал головой старший. — У нас ничего не записывают, только запоминают. Коли б записывали, давно болтались бы на перекладине. Намертво запоминайте все, что нужно.

Васенин принялся вслух повторять имя, отчество и фамилию крестьянина. Тот, улыбаясь, кивал головой. Потом добавил:

— Село Ульянцы. Там, где вы были у меня в доме. Присковский сельсовет, Каменецкий район — мой адрес.

— Запомню, запомню, на всю жизнь запомню!

— Если немцы не повесят меня до прихода советских войск, может, спишемся? Но что бы ни случилось, желаю вам удачи. Да, вот что. Зачем вам здесь пистолет без патронов? Подарите его мне. Вам выдадут другой, а мне он здесь пригодится.

Просьба привела Ефима в чуть заметное замешательство: он понимал, что личное оружие надо хранить, но и случай не подходил ни под какой устав. "А!.. Семь бед — один ответ: чем я могу отблагодарить своего избавителя, как не таким подарком?.." — И летчик протянул крестьянину свой ТТ.

Тот пожал ему руку, распрощался с людьми, что были на пригорке — человек десять — и зашагал лесом обратно.

Среди ночи Ефима разбудили, отряд тронулся в путь.

Для Ефима шагать по ночной тропе оказалось непросто: давали знать о себе сбитые босые ноги. Но вот в темноте набрели на деревню. Разделившись попарно, пошли по домам.

Васенин попал в пару с бывалым парнем, вооруженным до зубов: гранаты за поясом, немецкий автомат, пистолет «вальтер». Постучались в один из домов, там зажгли коптилку. Вооруженный парень велел крестьянину запрячь лошадь. Тот, не проронив ни звука, повиновался. Хозяйка к этому времени приготовила кое-какие продукты, которые они и погрузили на подводу. Зачем-то еще взяли с собой бутылку керосина. Крестьянин хотел сам ехать возницей, но партизан приказал остаться дома, заверив, что лошадь вернется. Васенину же сказал, чтоб садился на телегу и ехал лесной дорогой.

Оказавшись с вожжами в руках, Ефим не мог сообразить, куда же все они делись, потом решил, что двигаются где-то рядом, не рискуя выходить на тракт. Теперь, бодро восседая на мешке с картошкой, летчик до рассвета вслушивался в скрип колес и фырканье лошаденки. Потом лес стал редеть, дорога круто свернула и пошла вниз. Лошадь затрусила, кое-как сдерживая напиравшую телегу. Еще поворот, еще — и вдруг он наткнулся на несколько будто бы притаившихся в ожидании телег. В настороженности не сразу сообразил, кто такие, но вскоре увидел собравшихся партизан. Почти молча они перегрузили продукты, высвободив две телеги, которые с одним возницей тут же и отправили обратно. Сами же с небольшим обозом спустились к мосту через речонку и, когда оказались на другом берегу, облили мост керосином и подожгли в нескольких местах.

Что это были за действия, для чего они, что следовало за ними, — Васенин так и не понял. Озаренные пламенем в рассветном сумраке, тронулись дальше.

Спустя несколько дней, когда маленький их партизанский отряд оказался в какой-то деревне, Ефим, входя в дом, вдруг услышал:

— Вы узнаете этого человека?

Тот, о ком говорили, сидел к ним спиной, но тут обернулся. Вместо ответа Васенин бросился к нему с радостными объятиями. Тот вскочил, воскликнул:

— Товарищ командир, вы живы?!

Так они встретились со своим стрелком-радистом, а партизаны еще раз убедились, что это наши, советские летчики.

После двухнедельных действий с партизанами Васенин и с ним еще двое из экипажа — радист и штурман (последний к ним присоединился тоже после немалых мытарств и злоключений) вышли к линии фронта и вернулись в свою летную часть.

Глава седьмая

В ночь с 15-го на 16 апреля 1945 года 250-й полк 14-й Смоленской гвардейской дивизии дальней авиации готовился к бомбовому удару по Зееловским высотам, что прикрывали своими сильнейшими укреплениями на западном берегу Одера путь на Берлин. Командир полка подполковник Виталий Александрович Гордиловский уже выслушал доклад о готовности всех самолетов и о том, что в бомболюках каждого из них по две тонны фугасок. Оставалось ждать распоряжения на вылет.

Среди ночи к ним на аэродром вдруг прилетел их командир 4-го гвардейского корпуса АДД генерал Счетчиков. Георгий Семенович, созвав весь личный состав полка, расспросил летчиков об их подготовке к полету, сказал, что обстановка предстоящего боевого вылета в эту ночь должна быть сложная (это удивило, так как ночь была звездная). Далее он особо обратил внимание всех летчиков и штурманов на то, что радиообмены в этом боевом вылете отменяются, что должно неукоснительно соблюдаться полнейшее радиомолчание.

Некоторые из летчиков переглянулись.

— Да, да, — подтвердил Счетчиков, — полнейшее радиомолчание. И выруливать на старт, и взлетать будете только по световым сигналам! — Помедлив несколько, командир корпуса снял с руки часы: — Теперь, товарищи, давайте сверим время.

Спустя некоторое время Георгий Семенович отвел в сторону Гордиловского.

— Виталий Александрович, что подвешено в вашем самолете?

— Восемь фугасок, по 250 килограммов каждая, товарищ командир корпуса! — ответил подполковник.

— Вот что. Прикажите, чтоб сейчас же с вашего самолета сияли все бомбы, а вместо них пусть подвесят САБы. В основном связки белых, и только две — красную и зеленую. И проверьте сами, чтоб все было надежно, чтоб успели все вовремя.

Командир полка тут же отдал нужные распоряжения.

Счетчиков продолжал:

— Итак, вам задание: над целью у Зееловских высот против изгиба Одера быть на заданной боевой высоте в 5.00. Причем особо подчеркиваю, сброс своих САБов вы должны произвести в 5 часов, плюс-минус 15 секунд!

Гордиловский торжественно вытянулся:

— Есть сбросить САБы над целью в 5 часов, плюс-минус 15 секунд!

Уже по этому подчеркнуто точному времени Гордиловский понял, что задание ему дается исключительной важности, и это заставило его сердце чаще биться. Однако Счетчиков больше ничего не сказал, был сдержан и, отдав все последние распоряжения, тут же улетел на свой аэродром. (Как потом выяснилось, части АДД вылетали в эту ночь с 36 аэродромов!)

За несколько минут до пяти часов утра первый самолет Гордиловского приблизился к Одеру. Но командира полка крайне озадачило то, что, сколько ни присматривался он к линии фронта с высоты четырех тысяч метров, ни слева, ни справа не видно было ни малейшего проблеска огонька, одиночного выстрела, трассы. Все на земле погружено было в абсолютную темноту.

— Ну, как цель? — спросил Гордиловский своего штурмана Александра Горбачева, которого все в части звали чаще «Пчелкой-4», по его позывному.

— Цель впереди. Мы точно выйдем по времени.

— Тогда открывай бомболюки!

Он посматривает на стрелку секундомера: идут последние секунды.

— Сброс!..

Пошли. Гордиловскому не видно их, но по свету, который вспыхнул где-то ниже самолета, он понял, что САБы сработали. И тут же слева от него вздыбился вертикальный свет прожектора. А в следующий миг целое море горизонтально лежащих прожекторных лучей озарили позиции противника. Вместе с этим началась ураганная пальба бесчисленного множества пушек, всех видов артиллерии. А с воздуха посыпались бомбы первых, летящих за Гордиловским самолетов его полка, а потом и многих-многих полков АДД. Как ни высоко летел летчик, его потряс, ошеломил весь этот возникший по его мановению ад кромешный! Такого он за всю войну не видел никогда.

И когда Гордиловский, пройдя еще вперед, затем разворачивался к себе на восток, он, все еще потрясенный, видел, как разрастается, вспенивается, клубится кипящее, бурлящее огненное море величайшей артподготовки перед последним и решительным броском наших войск на Берлин.

Но вот уже невиданное торжество "бога войны" осталось у него позади. Лишь огненные блики все еще играют на стеклах фонаря впереди, а горизонт перед ним начинает розоветь узкой пробивающейся полоской. Но что это? Не галлюцинация ли? Ему чудится, что он видит перед собой несметное множество перелетных птиц. Они даже закрывают собой бледную полоску рассвета. Летчик начинает быстро снижаться, чтобы не угодить в эту, надвигающуюся на него живую тучу. И наконец ясно видит, что это идут ему навстречу наши самолеты. Как он потом узнал, их было несколько тысяч!

"Наша авиация шла над полем боя волнами, — будет вспоминать потом Георгий Константинович Жуков. — Ночью несколько сот бомбардировщиков ударили по дальним целям, куда не доставала артиллерия. Другие бомбардировщики взаимодействовали с войсками утром и днем. В течение первых суток сражения было проведено свыше 6550 самолето-вылетов". И тут же маршал Жуков рассказывает:

"Более 100 миллиардов свечей освещали поле боя, ослепляя противника и выхватывая из темноты объекты атаки для наших танков и пехоты. Это была картина огромной впечатляющей силы, и, пожалуй, за всю свою жизнь я не помню подобного ощущения…"[17]

И еще позволю себе привести несколько строк из "Краткого очерка истории дальней авиации":

"На завершающем этапе войны, в Берлинской операции, когда войска 1-го Белорусского фронта перешли в наступление, за 1,5–2 часа до рассвета им оказала помощь ДА в прорыве мощной обороны. В составе экипажей находилось немало прославленных летчиков, которые еще в 1941–1942 гг. участвовали в налетах на Берлин. Среди них: дважды Герои Советского Союза В.Н. Осипов, П.А. Таран, Е.П. Федоров, А.Н. Молодчий, Герои Советского Союза — Э.К. Пусэп, В.Ф. Романов и многие другие…"[18] Мне отрадно сознавать, что в числе этих многих и многих других были и герои моей книги, были и те, которых, может быть, еще никто ни разу не упомянул в печати, но они тоже, не щадя себя, летели в этот бой, чтобы со всем нашим народом победить немецкий фашизм.