Часть вторая

Мне казалось, что иного пути в авиацию нет, кроме увлеченности ею со школьной парты, влюбленности в авиацию с юных лет. Да какой любовью! Чуть ли не окаянною: всепрощающей, мучительной, без сна и покоя, с вечной жаждой полетов и ожиданием их, как свидания со счастьем.

Да, так казалось, пока я не услышал от Вени Зенкова его историю. Вас, может быть, удивит это, как удивило меня, но должен вам сказать, что в авиацию он попал совершенно случайно. По правде говоря, даже помимо своего желания.

В юности он мечтал, как многие, быть моряком, плавать на боевых кораблях, испытывать лютые шторма и побывать на краю света. С этими лучезарными надеждами он и поступил в Ленинградское военно-морское училище имени М. В. Фрунзе.

Не буду утомлять подробностями, как учился, прежде чем надеть столь желанную форму морского командира пятой категории, как поступил на боевой корабль, как на нем плавал. Правда, далекие страны посмотреть Вене не удалось: из Балтийского моря нашему флоту выходить тогда практически не приходилось. Но все же боевая работа на корабле ему нравилась, и он считал себя счастливым.

Да, я не сказал — по специальности он был штурман.

И вот однажды — это было в 1929 году — вызывают их, целую группу средних командиров, в штаб и, построив, зачитывают приказ о том, что надлежит им отправляться в Севастополь на девятимесячные курсы морских летчиков-наблюдателей.

Никто из них никогда и не думал о полетах, и для них сие оказалось угнетающей неожиданностью. Попробовали задавать вопросы, выражать нежелание менять море на воздух, но им напомнили о военной дисциплине.

Словом, выдали предписание на руки, и через трое суток — тогда так ходили поезда — они оказались на месте.

Учиться на летнаба, хоть и морского, Вениамину Дмитриевичу Зенкову не хотелось. Поэтому, отнесясь к учению с полным равнодушием, он втайне надеялся, что его вскоре отчислят и вернут на флот. Но здесь Веню раскусили. Старается он на зачетном экзамене отвечать на двойку — ему ставят тройку…

А время шло, и надоело канючить, постепенно втянулся в дело.

Практику полетов "авиаторы поневоле", прибывшие с Балтики, проходили сперва на «авро», затем на МР-1 — поплавковом варианте известного в ту пору боевого разведчика Р-1, с мотором М-5 в четыреста лошадиных сил.

Биплан этот, имевший каркас из сосновых и ясеневых реек с полотняной обшивкой, был довольно строгим в пилотировании самолетом, с небольшим диапазоном скоростей, примерно от 90 до 170 километров в час. Морской же вариант этого самолета, снабженный вместо колес шасси двумя большими поплавками наподобие байдарок, имел максимальную скорость и того ниже.

Поплавки самолета, тоже из деревянных реек, березовой фанеры, проклеенные льняным полотном, пропитанные водостойким лаком, обладали обтекаемой формой и позволяли самолету в тихую погоду, когда волны на море ничуть не. больше двухсот миллиметров, держаться на воде.

Время шло быстро, и не успел Вениамин оглянуться, как пришла пора практических экзаменов. Штурманское Дело он знал прекрасно — на флоте его изучали более глубоко, чем на девятимесячных авиационных курсах, — и Зенков чувствовал себя вполне уверенно.

Выпускной экзамен летнаба состоял в полете на МР-1 с летчиком, тоже курсантом, сдающим выпускной экзамен. Они должны были пройти над морем вдоль Южного берега Крыма, от Ялты развернуться в сторону моря и отойти на 50 километров, по расчету времени и по скорости (с учетом поправки на ветер), отметить свою точку на карте и, развернувшись, возвратиться на базу. Контроль за этим осуществлялся их инструктором-штурманом со второго самолета, летящего позади и сбоку.

Все шло великолепно. Было это 28 июня 1929 года. Погода солнечная, теплая, ласковая, такая, какая может быть в Крыму, и только в Крыму. Наши экзаменуемые подлетели к Ялте, держась недалеко от берега на высоте 1500 метров, по пути видели пляжи и счастливую вольницу беззаботных купающихся; затем развернулись в открытое море, и как шли в паре, так и стали удаляться прямо на юг.

Теперь под ними было бескрайнее море, довольно спокойное, как можно было оценить сверху. По его синему тону отчетливо выявлялись более светлые, в зелень разводы; кое-где море сгущало свой и без того темно-синий цвет.

Но, удаляясь от берега, легко было заметить, что предполагаемая линия горизонта совершенно размыта. Море впереди утрачивало свою определенность, терялось в белесой дымке, и трудно было избавиться от впечатления, что оно поднимается ввысь, смешиваясь воедино с таким же белесым небом.

Так они и летели минут двадцать на юг, видя перед собой ровный тон дымки, похожей на серо-оранжевую кисею, и ощущая над собой ослепительное солнце, висящее почти в зените.

Зенков определил, что вышли на заданный рубеж. Пометив на карте время и точку удаления от берега, он поднял вверх руку. Летчик-инструктор — он вел свой самолет за ними сбоку — принял условный сигнал и вышел вперед, стал разворачиваться обратно. Экзаменующиеся последовали его примеру.

Я уже говорил, что МР-1 отличался известной строгостью в пилотировании, допускал лишь ограниченные эволюции в воздухе, развороты с креном до тридцати градусов, и никаких фигур. Правда, наши курсанты о фигурах толком ничего не знали: на девятимесячных курсах много ли летных тонкостей ухватит человек с морской душой…

Вот почему и о штопоре курсант-летчик и курсант-летнаб знали лишь то, что МР-1 из штопора не выходит, и что в силу этого штопор на нем запрещен.

И вот… Это Вене запомнилось на всю жизнь необычайно ярко. Разворачиваются они, смотрят на ведущий самолет, и тут почувствовал наш штурман, как задуло ему как-то неприятно в скулу, сбоку, непривычно, так, как ни когда еще не ощущал, и самолет кренится круто, так круто что с непривычки Веня уронил карандаш; он тут же полез искать его на полу, боясь, как бы не застрял в роликах проводки тросов управления, — ронять что-либо в кабине категорически воспрещалось.

Да, склонился он в кабине к полу, ищет карандаш, а чувствует, как жмет его к борту неведомая сила, и вообще с самолетом творится что-то неладное. Поймал он карандаш, не без усилия приподнимает голову и видит: самолет «сыплется» вниз какой-то непонятной спиралью, и вода — вот она, совсем рядом. "Труба! — съежилось сердце. — Падаем!" Мигом взглянул на летчика, увидел с затылка нервно-подвижные плечи — тот двигал ручкой управления, решил: "Бесполезно!" Эта мысль включила самого Веню в действие. Откуда взялись проворство и удивительная сила: схватил за обшлага кожанку, не расстегивая пуговиц, разорвал на себе и тут же скинул с плеч. Только успел, как самолет ударился о воду… И треск, и стену брызг воспринял как-то мягко, приглушенно, не материально, как во сне. Все это проявилось ярким кадром и потухло.

Курсанту-летчику все же удалось каким-то образом вывести самолет из штопора, и, уже снижаясь полого, самолет ударился левым поплавком о воду вскользь. Теперь можно говорить об этом как о чуде, но когда Веня Зенков пришел в себя, то увидел, к своему немалому удивлению, что самолет их на плаву и лишь левая полукоробка крыльев биплана погружена в воду, а правая, наоборот, устремлена под углом в небо; хвост фюзеляжа тоже задран, зато нос с мотором и обломком орехового пропеллера прильнул к воде, будто пьет жадно, никак не напьется.

Еще больше удивило Веню то, что он вовсе не в кабине, а на нижней плоскости правой полукоробки крыльев, У самых распорных бипланных стоек; сидит, держась руками за одну из стоек. Когда и как сюда попал — непонятно.

Летчик, которого он тут же увидел, был в своей кабине и как раз подал признаки жизни. Веня закричал, чтоб он лез на крыло, на самую высокую над водой точку. (Кабина отчасти была затоплена водой.) Летчик перешагнул через борт, пробрался между расчалок по крылу и обхватил руками соседнюю с Веней стойку. Немного успокоившись, они увидели, как второй их самолет, снизившись, покружил над ними и, надо полагать, убедившись, что они живы и на крыле, направился к берегу.

Он не стал садиться рядом с ними. Да и что он мог сделать, чем помочь? Взять на борт к себе? Некуда поместить. И самолет не смог бы подняться с двойной нагрузкой. Словом, инструктор предпочел побыстрей лететь на базу в Севастополь и организовать им помощь.

Гул мотора вскоре затих, и они, вглядываясь ему вслед, заметили очертания гор Южного берега Крыма, похожие на нежные облака. А кругом колыхались ослепительные блики на лазурной, в тон неба, бескрайней воде.

Они рассудили так: пока долетит, организует им подмогу, пока прибудет сюда катер, пройдет часов пять-шесть. Нужно было устраиваться поосновательней. С этой мыслью Зенков перебрался в свою кабину: там у них был аварийный бортпаек. К большому огорчению, он обнаружил уже успевшие размокнуть в соленой воде галеты и такой же раскисший шоколад. Все оказалось непригодным для еды. Тогда он перелез в кабину летчика, где справа от приборной доски был прикреплен белый жестяной бачок с запасом питьевой воды. Повозившись, сумел его снять и забрать с собой на плоскость. Захватил с собой еще и швартовый конец — длинную, тонкую и прочную веревку с грузом на конце, да еще съемную ручку управления в качестве подсобного, на всякий случай, инструмента.

Они смогли утолить жажду.

Но наступил вечер, и Веня с Максимом поняли: ночевать придется на крыле, ибо ночью их не найдут, если даже и будут искать.

Держась за стойки крыла, они продремали всю ночь. Вода и воздух были достаточно прогреты, и только под утро стало прохладно. Подул свежий бриз, и море заволновалось: волны пошли размеренной чередой, и некоторые из них даже вспенивались гребешками. Полотняно-реечный «остров» стал изрядно колыхаться. Левый поплавок, торчавший из воды вверх носом, заметней погрузился. Глубже опустилась и левая полукоробка крыльев, крен увеличился.

Уцепившись за стойки, сидя на нижнем правом крыле они сохраняли бодрость духа, не сомневаясь, что их спасут в наступивший день. В самом деле, их видели, знают где они, остальное представлялось нетрудным. Появится судно, возьмет их на борт, доставит в Севастополь.

Не чувствуя на своей совести вины за случившееся, Зенков воспринимал "соленую купель" сперва как приключение. Но время меняло это настроение. Солнце, прогрев с утра им спины, днем заставило жаться под верхнее крыло, позже и эту тень прогнало в море и, озверев, стало налить прямо в глаза. От него не было мочи.

Но вот, покраснев, и солнце утихомирилось, окунулось в волны. В сумерках заблестели первые звезды, а там и черная южная ночь пришла, вторая ночь их плавания на полотняных крыльях. Ночь принесла им новые разочарования: они видели шарившие издалека прожекторы, понимая, что их ищут и, как иголку в стогу сена, найти не могут.

Теплилась еще какая-то надежда на утро. Но рассвело — и ничего вокруг. Только неутомимые волны. Много воды, а нужно экономить: к питьевому бачку лишь изредка прикасались губами.

Раньше, плавая на корабле, Веня считал, что "девятый вал" — это так… поэтическое понятие. Однако в состоянии потерпевшего ему пришлось на третий день изменить свое мнение о «девятом»… Море все более разыгрывалось, и Веня, не испытывая в душе ничего, кроме элементарного страха, с трепетом выискивал, который же этот "девятый вал"?.. Да и как было не струхнуть, когда под ударами «девятого» и прочих валов левый поплавок самолета совсем расшатался, в какой-то момент отделился от самолета и поплыл самостоятельно, гонимый ветром. Левая полукоробка крыльев круче погрузилась, и крен Достиг 45°. Глубже ушла под воду и носовая часть фюзеляжа, вместе с мотором. Над водой покамест оставались правая полукоробка плоскостей, два скрючившихся на ней человека и хвостовая часть самолета с оперением.

С риском свалиться и утонуть, держась за конец, подвязанный к стойке, Зенков подобрался к пока державшему их поплавку и путем мучительных и долгих стараний изловчился накинуть петлю на торчащее кольцо поплавка. Теперь появилась надежда не упустить поплавок, если он оторвется, и, держась за него, плыть.

А вероятность такого исхода становилась все очевидней. Волны громили хлипкий островок с возрастающим упорством, окатывая с ног до головы примостившихся на нижнем крыле, угрожая их смыть. Тут и возникла мысль перебраться на верхнее крыло. Но на нем не за что было держаться сверху, и тогда решили пробить над собой в крыле дыру, что и удалось сделать единственным орудием — ручкой управления.

Протиснувшись туда, «расчалив» себя в крыле, летчики приподнялись над волнами. Но и волны в ответ словно взбеленились. Торчащее пока над водой крыло с каждым часом все больше оседало.

К полудню волны так расходились, что некоторые их валы накрывали робинзонов даже в их гнездах. Всегда ли то был "девятый вал" — кто мог об этом теперь думать?..

Темно-зеленый, полупрозрачный, накрывал он их, грозя не дать им больше увидеть неба над собою. Мучительно долго удерживал под своим пластом. Воздуха не хватало, приходилось то и дело глотать воду, и разум иногда смирялся: "Вот так и тонет моряк!.." Но нет, спасительное небо появлялось над головой, рот жадно хватал воздух, сплевывая соль воды.

В борьбе уже шел третий день. Силы иссякли, и каждый «девятый» мог стать для них последним.

И вот неожиданно — а как ведь ждали! — услышали гуденье самолетов. Не показалось ли? Нет, в самом деле, к ним летят!

Что за радость была у потерпевших — легко себе представить. Волны, брызги мешали смотреть, но они все же увидели сразу три летающие лодки "дорнье валь".

Надо пояснить здесь, что в двадцатые годы в нашем воздушном флоте имелись неплохие летающие лодки "дорнье валь". До прихода Гитлера к власти мы покупали у Германии некоторые самолеты. "Дорнье валь" летали в нашей Арктике. На них совершали полеты летчики Чухновский и Бабушкин.

И сейчас они шли, три "дорнье валь", широко разойдясь по небу, чтобы обозревать большую площадь воды.

Вот где началось волнение!

Один самолет летел прямо на них, и Веня сразу понял, что этот пройдет над ними, их не увидят, они будут скрыты под его днищем. Так и получилось. С отчаянием Зенков взглянул на другой самолет: тот был слишком удален, и на него нельзя было рассчитывать. Третий шел с некоторым отставанием и, хоть и стороной, но ближе: на него была вся надежда.

Веня взвыл отчаянно, исступленно. Максим тоже орал во всю силу измученных легких. Нет, потерпевшие авиаторы, конечно, не мыслили, что там, в небе, их услышат. Орали так, рефлекторно, от бессилия. Но тут Веню вдруг осенило: он выхватил из-за пазухи прижатый к груди питьевой бачок, стал яростно размахивать им, пока не набежит волна, не вырвет его из рук. Так и получилось, но Веня рассчитывал, что блеск жести на солнце могут с лодки заметить.

Прошло совсем немного времени и, отплевывая очередной раз порцию солено-горькой воды, Веня увидел, что летающая лодка кренится, явно намереваясь сделать разворот над ними.

— Ура! Заметили! Увидели! — завопили оба, не отрывая глаз от лодки. И она, огромная, вся из дюраля, в плавном развороте тоже не теряла их из виду. Теперь были заметны ее моторы-тандем; один за другим они возвышались по центру над большим прямоугольным крылом, снизу похожим на снятую с петель дверь.

"Дорнье валь", сделав круг, опустилась совсем низко и прошла над ними так, что они разглядели летчиков и других людей из экипажа: те по плечи высунулись из носовой кабины.

Однако лодка снова ушла на круг, и их настроение погасло. Даже мелькнула мысль: "Ушли докладывать!"

Но что в этом проку? Хотя волны будто бы чуть ослабли, несчастные могли погибнуть в любую минуту: самолет, истерзанный волнами, готов был погрузиться на дно при каждой последующей волне.

Снова радость! Летчик летающей лодки, видно, решил идти им на помощь. Они снова стали неистово кричать, размахивать руками. Оба обросшие, выполосканные до того, что на лицах не стало ни кровинки. А глаза… глаза опять засияли надеждой.

Тем временем летающая лодка стала снижаться в направлении к ним и поперек волны. "Неужели летчики решили сесть при таком волнении?" Это даже в положении потерпевшего Вене показалось отчаянным предприятием. Никак не мог поверить.

Да, снижается. Вот, вот… Чирк, пена, брызги, накат, перекат… Их накрыло волной. Чуть не захлебнувшись, потеряли лодку из виду. Они под водой. "Неужели как раз в такой момент, когда появилась надежда, когда к ним спешат люди, подвергая себя огромному риску, сейчас суждено погибнуть?"

Нет, еще не время. Это Веня понял, снова набирая спасительный воздух в легкие, встряхивая падающей от усталости головой, пытаясь среди брызг осмотреться: "Где же они?"

— Вот, вот! Максим, Максим! Они рулят к нам! Они рулят к нам! Смотри!

И тут он заметил, что Максим захлебнулся, поник головой, потерял сознание. Веня принялся его трясти так яростно, как ему могли позволить его последние силы. И Максим зашевелился.

В это время летающая лодка приближалась к ним. Было очевидно, что люди там, на борту, понимали всю сложность затеянного ими предприятия. Соблюдая величайшую осторожность, они приблизились мало-помалу, насколько это было возможно, чтобы не потопить остатки самолета. Когда нос лодки занял относительно удобное положение, оттуда швырнули смотанный в кольцо конец, С первой же попытки шнур перекрыл их крыло. Затаив дыхание, рискуя вывалиться из своего гнезда, Веня ухватился за конец и, не подумав, быстро намотал его на руку. В следующую секунду веревка врезалась в руку. Он сообразил, какую сделал ужасную глупость. Лодка, хоть и медленно, но все же двигалась на работающих моторах, двигалась с намерением пройти рядом, и это было единственно возможное состояние ее управляемого движения среди волн. Вот тут-то сознание и подсказало Зенкову: сейчас он будет вытащен из гнезда и утонет или ему оторвет руку…

Все же ему удалось освободиться от веревки.

А шнур, с таким риском и трудом перекинутый, оказался в воде. Лодка, конечно, прошла мимо, и нужно было ей снова зайти на круг, чтобы повторить всю эквилибристику с переброской шнура.

Отплевывая воду, отряхивая с глаз брызги, они сквозь воспаленные веки жадно всматривались в череду одурманивающих волн, боясь хоть на секунду потерять свою надежду.

Рассчитал ли так искусно летчик, или повезло на этот раз, но лодка так близко подошла к ним, что двум находившимся в ее носу удалось буквально за волосы вытащитъ и Веню и Максима из шатких «гнезд». Их перетащили по корпусу и уложили на моторные чехлы. Борттехник сказал, чтоб спали. Пояснил, что лодка теперь подняться не может, что при посадке произошли повреждения и они будут пробираться к базе рулением по бурному морю.

Рулить на "дорнье валь" — солидной летающей лодке — оказалось возможным. Но рулить потребовалось около 150 километров: так отнесло их за трое суток на северо-запад.

Летчик летающей лодки Слаботченков вопреки своей фамилии был вовсе не слабак. Садясь к ним в нарушение инструкции при значительном волнении, он рассудил так: "Если полечу на базу, они могут погибнуть. Да и сам не найду их, вернувшись через пару часов обратно". Решившись на риск ради спасения двух парней, будущих летчиков, он пошел на посадку.

Выяснилось, как ему удалось их обнаружить. Оказывается, он почувствовал на лице какой-то блик света, зайчик. Ему показалось, что под ним иностранная подводная лодка, — своих подлодок в данном квадрате в это время не было, Слаботченков это знал точно. Он стал кружить над странным перекатом волн, но, только снизившись, понял, что это те, кого безрезультатно искали моряки.

Руление летающей лодки продолжалось с 3 часов дня до 11 вечера. Сияние севастопольских огней, опрокинутых в гладкую чернь бухты, взволновало их души. От радости у Вени на глазах навернулись слезы. Когда приблизился буксирный бот, Зенков подумал: "Это море мне мстило за то, что изменил ему, согласившись летать!"

Несколько дней Зенков отлеживался на койке, набираясь сил. Было время поразмыслить. Море звало его, считая его своим, а он позволил себе нарушить его волю. Теперь море не пощадит его, если он полетит снова. Пораскинув мозгами, Веня решил добиваться возвращения на флот. Но как? Надумал пока канителить, не проявлять никакого рвения, сочинить похитрей рапорт…

И только лишь это придумал, как на прогулке встретил своего инструктора. Хотел увильнуть от встречи, а тот окликнул:

— Эге, Зенков, ты ведь еще не выполнил зачетный полет. Как себя чувствуешь? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Знаю, хорошо, я так и думал — моряк! Словом, собирайся, браток, и айда в воздух. Сейчас и полетим с тобой. Маршрут тот же.

У Зенкова не хватило духу сказать инструктору, что больше летать не хочет, что мечтает стать настоящим моряком, а не морским летчиком-наблюдателем. Что ему это на роду написано, что он обожает море и прочее. Вместо этого Зенков, удивляясь себе, ответил:

— Есть собираться! — и пошел за планшетом и кожанкой, чтоб одеться в полет.

Почему он не сказал инструктору того, что собирался сказать? В силу привычной дисциплины? Или не хотелось, чтоб подумали, будто он струсил?..

Веня собрался и, больше не говоря ни слова, полетел. И выполнил на этот раз задание без малейших замечаний и происшествий. Через несколько дней Вениамину Дмитриевичу Зенкову было присвоено звание летчика-наблюдателя.

Форма, накапливаемый опыт приспособили его к новому состоянию. Форма у морских летчиков — морская, только на рукаве тогда нашивались крылышки авиатора…

Некоторое время он летал летчиком-наблюдателем в морской авиационной части. Но, учитывая штурманские способности, Веню решили направить в Ленинград на курсы авиационных инженеров. Это было уж слишком!

В отчаянии он написал начальнику ВВС Якову Ивановичу Алкснису письмо, где объяснил, что просился переучиться на летчика, а командование части возымело намерение сделать из него инженера, не считаясь с его, Зенкова, желанием. На пакете Веня сделал сверхсмелую пометку: «Лично». С мрачным чувством, не надеясь ни на что, отправился он с предписанием в Ленинград. Когда же обратился в окошко за пропуском, услышал удивившее его обращение:

— Зенков? Вениамин Дмитриевич? — Так точно.

— Получено предписание начальника Военно-Воздушных Сил направить вас в Борисоглебск в летную школу для переучивания.

Через два года Вениамин Дмитриевич Зенков стал военным летчиком бомбардировочной авиации. Сперва летал на универсальном в то время Р-5, а с 1938 года на нльюшинском дальнем бомбардировщике ДБ-За.

Но воевать в Великую Отечественную войну он начал на бронированном штурмовике Ил-2. И уже тогда, на одноместном самолете без пулевой защиты хвоста молодой летчик-штурмовик Вениамин Дмитриевич Зенков умудрился сделать пятнадцать боевых вылетов на штурмовку врага, каждый раз возвращаясь на свой аэродром без существенных повреждений.

Нетрудно догадаться, что уже первые удачные полеты этого парня не прошли незамеченными, и друзья стали поговаривать о Вене как о везучем человеке. Когда же и после восьмого, так сказать, «заветного» боевого вылета самолет Зенкова подрулил к стоянке и техник не обнаружил на нем опасных осколочных пробоин, тут уж к нашему штурмовику стали присматриваться куда внимательней в полете.

И что же заметили летчики? Оказывается, перед выходом на цель для атаки Зенков как-то особенно готовится. Почему-то снимает с рук одну за другой краги-перчатки. Ерзая на сиденье, подсовывает их под себя. И кое-кому из друзей почудилось, что он неспроста это, что он священнодействует.

И вот, когда после боевого вылета они гурьбой шли в штаб, один из летчиков с усмешкой взглянул на Веню:

— Вень, а Вень… А ты опять колдовал в полете?

— Как это? — удивился Зенков. — Что ты хочешь этим сказать?

— Будто не знаешь… Ерзал по кабине перед атакой, все прятал под себя краги.

— А, ты вот о чем! — рассмеялся Веня. — Какая чепуха! Да ведь удобней без перчаток пальцами на гашетки пушек нажимать. Нет, правда. Какого черта вы на меня уставились?

Друзья с веселым любопытством разглядывали Веню, а тот, кто затеял этот разговор, и вовсе решил подначить:

— Все же колдун ты, Веня, не хитри!..

Так, потехи ради, Веню и стали в полку называть колдуном. Обладая прекрасным чувством юмора, он посмеивался на это, но решил в очередном полете не снимать перчаток, зная, что друзья опять будут следить за малейшими его действиями.

Но в силу укоренившейся уже привычки, сосредоточившись на задании, он к моменту выхода на штурмовку совершенно позабыл о каких-то там перчатках. И вот после полета, оказавшись в столовой, он услышал:

— А ты опять, Веня, в полете колдовал.

— Как? Не может быть! — изумился летчик. — Точь-в-точь, как прошлые разы…

— Тьфу ты! Да шут с ним! Забыл, должно быть…

Если уж говорить всерьез, то «колдовство» Вени было вовсе не в том, что он снимал краги перед атакой. Приобретя уже кое-какой боевой опыт, он выработал свой метод каждый раз безошибочно и точно выходить на заданную цель, и хитрость эта была будто бы малоприметная, а существенная.

Еще готовясь к полету, прокладывая свой путь на карте, он против заданной цели сбоку намечал какой-то хорошо заметный ориентир: озерцо, изгиб речки, холм, лесок или что-то еще, и уже в полете, поравнявшись с видимым ориентиром, безошибочно начинал разворот на цель, пусть она была сперва неразличима, тщательно замаскирована, и без проскока и лишних маневрирований, с первого захода оказывался перед целью, зная наверняка, что она здесь.

Таким образом, обычно маршрут строился с выходом на цель сбоку, сзади, но не в лоб. Это, естественно, создавало больше возможностей для внезапности атаки и снижало в какой-то мере вероятность больших потерь.

Но не всегда это удавалось. Были случаи, когда боевая обстановка заставляла незамедлительно штурмовать, скажем, вражеские батареи прямо в лоб. Так было и в шестнадцатом боевом полете Вени Зенкова.

Враг был на противоположном берегу Волхова, и штурмовики вышли на атаку прямо с ходу, на бреющем перемахнули реку, стали бить по огневым точкам, хоть и замаскированным, но выдававшим себя своим же огнем. По огням-то они и целились, разойдясь для атаки вширь. И вот тут Веня вдруг получил сильнейший удар в свой самолет, такой удар, что самолет словно бы остановился в воздухе на мгновение. Ослепило, как шаровой молнией, и тут же в кабину пахнуло горячим маслом. Не медля ни секунды, Веня хватил ручку руля высоты на себя, вместе с тем сильно креня машину, и она, как летела на максимальной скорости, взвилась в боевом развороте метров на четыреста и оказалась над Волховом в направлении своих позиций.

Еще десяток секунд мотор ревел на полной мощности, а потом, как и ожидал Веня, резко тряхнул стальную кабину и замолк. Стало до умопомрачения тихо.

Сперва мелькнула мысль «плюхнуться» на лед Волхова, но, понимая, что тут же и накроет его вражеская артиллерия, он за счет набранной высоты стал, планируя, тянуть к своему берегу. Перед ним земля, изрытая воронками, зигзагами окопов, левее лес. Больше уж не раздумывая, Зенков успел повернуть влево.

Далее воспринял все, как во сне, наблюдая свои действия словно бы со стороны… Перехватив ручку управления в левую руку, правой уперся в прицел; спасаясь от удара о него, отклонил голову и так, глядя на макушки деревьев, выбрал машину из угла.

Разрушая по бокам крылья и оседая, самолет оставлял за собой в лесу просеку. Но бронированный «футляр» "ила" уберег Веню от каких-либо серьезных травм. Это и позволило ему после небольшого перерыва получить новый самолет и продолжать счет своим боевым полетам.

А все же, как и прежде, друзья с улыбкой называли его колдуном.

Немцы очень боялись наших штурмовиков, у них были все основания называть их "черной смертью", ибо только эти самолеты, атакуя с бреющего полета, оставались относительно неуязвимыми. Во всяком случае, пули и мелкие снарядные осколки им вреда не приносили.

Но и враг выработал свою тактику борьбы с «илами». Его артиллерия стала пропускать атакующие «илы», стреляя по ним лишь частью своих пушек, вызывая, естественно, огонь штурмующих самолетов на эти пушки. Едва лишь наши самолеты пролетали артиллерийские позиции, Другая часть вражеских пушек, замаскированных и повернутых в хвост улетавшим самолетам, начинала ожесточенно и результативно палить, поскольку со стороны хвоста наши «илы» защиты не имели. Надо ли говорить, какое беспокойство вызывала создавшаяся ситуация.

Известен, например, факт, когда Сталин вызвал Ильюшина и приказал, чего бы это ни стоило, в недельный срок спроектировать и установить на самолете бронированную кабину для хвостового стрелка с крупнокалиберной пулеметной установкой и немедленно перейти на выпуск последующих серийных Ил-2 в двухместном варианте.

И самое удивительное, что в этот невероятный срок задание было с честью выполнено. Об этом не грех особо напомнить, показав, как самоотверженно люди тыла умели работать над военными заданиями.

Но в тот момент, когда таких «илов» еще не было, когда немцы в ярости рвались к Ленинграду и Москве, нужно было сразу же выработать контрмеры, дабы не давать возможности немецким замаскированным пушкам сбивать безнаказанно наши штурмовики.

И эти контрмеры были придуманы самими летчиками-штурмовиками. Отправляясь группой самолетов на штурмовку, они имели позади себя на некотором расстоянии еще один-два «ила», которые, завидя вспышки в хвост пролетевшим самолетам, тут же устремлялись на эти огневые точки врага, поливая из всех стволов, включая и реактивные снаряды. Не очень-то вольготно стало вражеским артиллеристам стрелять по уходящим самолетам, когда в спину метится атакующий, откуда-то возникший «ил»!

Эффект от этих самолетов, образно окрещенных фронтовиками «подметалами», не замедлил сказаться: потери наших штурмовиков уменьшились.

Линия фронта на Ленинградском направлении проходила по реке Волхов. Северо-западная сторона — немцы. Юго-восточная — наши. Вот здесь на небольшом полевом аэродроме базировались два полка: штурмовиков Ил-2 (тогда еще одноместных) и истребителей ЛаГГ-3.

В серенький день первых чисел марта 1942 года эскадрилья «илов» комэска Вениамина Зенкова уже слетала на штурмовку. Думалось, что больше по погоде вылета не будет. А тут вдруг летчиков вызвали в штаб и поставили задачу: проштурмовать крупную вражескую мотомеханизированную колонну (около трехсот машин), которая, по только что полученным данным воздушной разведки, движется между Шимском и Новгородом. Тем, у кого самолеты исправны, приказано было срочно готовиться к вылету.

Через полчаса наготове уже были шесть «илов»: по три самолета из двух эскадрилий. Зенкову поручили вести эту группу в сопровождении девяти истребителей.

Нужно было сразу же пересечь линию фронта и идти в лоб вражеской колонне, по шоссе. Натягивая на себя комбинезон, Вениамин все думал, как потолковей выполнить боевую задачу: с меньшим риском потери своих машин и товарищей и с большим уроном для врага. Он понимал, что внезапно на колонну они не налетят: немцы сумеют предупредить своих, и те успеют рассредоточиться. Тогда эффект от штурмовки будет ничтожен.

Вениамину пришла в голову несколько иная идея выполнения этого важного задания. Вместе с тем очень уж не хотелось ему обращаться к командиру полка, человеку сумрачному, не склонному к проявлению каких-либо эмоций. Все же скрепя сердце он решился:

— Товарищ командир, а что, если зайти сбоку, пройдя предварительно вдоль линии фронта по нашей стороне, достичь Ильмень-озера, где-то в центре пересечь его и ударить по колонне либо с тыла, либо сбоку?

— Вы приказ слышали? — сухо спросил командир полка.

— Так точно, — козырнул Зенков.

— Выполняйте.

Пошли на взлет. За ними поднялись «лагги».

Сперва высота облачности была немногим ниже тысячи метров, и они шли несколько минут к линии фронта под облаками. Потом облака прижали их к земле до трехсот метров, и командир истребителей прикрытия сказал Зенкову по радио:

— Мне со своими дальше нельзя — низко. Я возвращаюсь.

Веня ничего не ответил.

"Лагги" ушли назад, и тогда комэск решился действовать, как задумал. Он не стал пересекать линии фронта, повернул влево. На высоте ста метров его шестерка помчалась вдоль Волхова. Вскоре летчики увидели скованное льдом Ильмень-озеро. Его пустынное пространство ни одна из воюющих сторон не занимала, на десятки километров здесь простиралась снежная равнина. Пройдя вдоль своего берега штурмовики развернулись на северо-запад, чтоб выйти к небольшой рыбачьей деревеньке на противоположном, захваченном немцами берегу. От нее рукой подать было до нужного им шоссе. А там, как надеялся Зенков, подоспеет и вражеская колонна.

То, что была низкая облачность, придавало им лишь больше уверенности в успехе дела: в такую погоду встреча с вражескими истребителями практически исключалась. Все шло хорошо, и они вскоре увидели рыбацкую деревеньку. Когда пролетали над ней, заметили разбегавшихся в испуге немецких солдат. Их не тронули — не они цель. Понеслись дальше и вскоре заметили шоссе. Веня кинул быстрый взгляд влево, вправо и чуть удивился, что шоссе абсолютно пустынное. Нигде ни души, не говоря уже о технике.

Отнесясь к этому все же сравнительно спокойно, Зенков решил, что "колонна к встрече запоздала" и движется где-нибудь в стороне Шимска.

— Разворачиваемся влево! — скомандовал комэск, придавая голосу максимум бодрости. Ведомые, пять «илов», последовали за ним.

Но вот они прошли по направлению к Шимску минут пять, а шоссе перед ними было все таким же пустынным.

"Что за оказия?" — Тут Веня забеспокоился. Но, выждав еще немного, решил, что ошибся и пошел не в ту сторону, что колонна уже ушла по шоссе в направлении Новгорода.

Он развернул свою группу и понесся на максимальной скорости вдоль шоссе в обратном направлении, видя все так же сбоку чернеющую пустынную дорогу.

Пролетели минут пятнадцать, оставив позади большую часть пути, а никаких следов колонны не обнаружили.

Когда же в дымке горизонта наметились холмы древнего Новгорода, Вене пришла в голову ужаснувшая его мысль: "А что, как проклятая колонна уже в Новгороде и рассредоточилась среди его каменных развалин? Тогда все, брат! Капут тебе, Веня!"

Он живо представил себе, как дружно их встретят в Новгороде вражеские зенитки, но не это ужаснуло его. Нет, не зениток он испугался, нет, нет и нет! Он ощутил в себе отчаяние куда большее, чем какой бы то ни было страх. Он понял, что в городе колонна практически неуязвима… И произойдет это исключительно по его, Зенкова, вине: это он, и только он, нарушил боевой приказ, исказил его, вопреки прямому указанию следовать навстречу колонне!

Мысли в его голове теперь скакали. Вот «повезет», положим, и вернутся на свой аэродром, не причинив вражеской мотомехколонне ни малейшего вреда, станет он докладывать о невыполнении приказа. А командир полка бросит на него полный презрения взгляд…

"Так здорово было все задумано, и так бесславно кончить?.." — в отчаянии подумал летчик, видя перед собой пустынный въезд в город.

И вдруг сквозь треск в наушниках Веня услышал крик ведомого:

— Командир, под девяносто влево!

Комэск кинул взгляд вниз и обмер: в трех-четырех километрах от шоссе среди снегов выделялось огромное черное пятно.

"Так вот где она! На ночлег устроилась, проклятая!.."

— С ходу за мной, по колонне! — скомандовал Зенков и повалился в левый крен, разворачиваясь на цель со снижением. Два «ила» слева, три справа последовали за ним.

При такой низкой облачности немцы никак не ждали налета наших самолетов. К тому же появление «илов» с тыловой стороны было ошеломляюще неожиданным. Вражеская противовоздушная оборона не успела сделать ни единого выстрела с земли!

Растет на глазах огромный черный квадрат. Сотни грузовиков под брезентами, множество брюхатых бензовозов. Установлены тесно, борт о борт, неподвижны, не видно между ними и мечущихся солдат. Поди в оцепенении ждут неотвратимой небесной кары. Зенков лишь крепче стиснул зубы.

Громы и молнии пушечно-пулеметных трасс, огненные клинки реактивных снарядов вспороли во многих местах притаившееся черное стойбище. Оно заклокотало, закипело желтыми брызгами, вспенилось черно-багровым дымом. Этот дым и этот огонь сперва лениво распластались, будто не зная, как поступить. Потом, словно решившись, вздыбились к небу, к нависшим низким облакам. И тогда не стало видно черного стойбища — заклубилось оно огненным покрывалом.

Идти на второй заход по колонне не понадобилось. Там шло самоистребление адовой техники.

Когда шестерка штурмовиков уходила к Ильмень-озеру, летчики еще долго видели на стеклах кабин отблески зарниц, оставленных за собой. Самолеты шли на бреющем, Зенков не без гордости думал, как доложит об успешном выполнении важного задания. И только унесся на минуту в свое честолюбивое воображение, как тут же вдруг похолодел от неожиданности.

Одиночный истребитель показался ему сперва мухой на стекле, так не хотелось в него верить. Зимой — и муха? Он поморгал глазами: «Мессер»! Сейчас станет щелкать нас по одному, начиная с хвостового…"

Комэск дал команду быстро подтянуться к нему. Штурмовики «вспухли» к самой кромке низких облаков, чтоб истребитель не мог атаковать их сверху. Мгновенно было решено: лишь только «мессер» приблизится, выстроиться в круг и "крутить карусель", дабы хвост товарища защищал своими пушками за ним идущий самолет. Этот маневр для шестерки одноместных «илов» — без огневой точки в хвосте самолета — был единственно возможным в смысле самообороны.

Но истребитель почему-то медлил с атакой. Сперва шел позади и сбоку на почтительном расстоянии, а теперь вышел вперед, стал чуть ближе.

"Кажется, хочет начать с меня", — подумал Веня. Уже готовясь сманеврировать, Зенков метнул взгляд назад-вбок и тут только разглядел, что это вовсе и не «мессер», а самый наисоветский истребитель ЛаГГ-3!

Все же Веня не без тревоги продолжал обшаривать глазами краснозвездный истребитель. Тут и услышал на своей волне незнакомый голос:

— Ну, «горбатые», довольны своей работой?

— Ты еще, друг, откуда? — отпарировал Веня. (Всегда было не по нутру, когда «снобы-истребители» называли его любимцев Ил-2 "горбатыми".)

— Вот те раз! Мотаюсь за ними, прикрываю им хвосты, а они ворчат.

— Ого! — смекнул Зенков. — Ты не из девятки ли, что вернулась из-за низкой облачности?

— А хоть бы из девятки, — обиделся лагговец. — Вернулись восемь. Я — девятый.

"Лагг" настолько приблизился к крылу Зенкова, что Веня отлично видел загорелую физиономию парня в шлемофоне. Тот тоже глядел на него с интересом.

— Эх, черт! — расплылся Веня. — Грешным делом, думал: нет героя нынче завзятей, чем я сам! И тут на тебе!

— Не фасонь, комэск, я тебя знаю! — усмехнулся истребитель.

— Прекратить болтовню в эфире! — оборвал чей-то голос. Они уже пересекли Ильмень-озеро и летели к своему аэродрому.

5 марта 1942 года, когда шестерка «илов» Зенкова заходила на посадку, в Кремле готовилось к подписанию постановление Государственного Комитета Обороны о соединении действующих дальнебомбардировочных частей в авиацию дальнего действия (АДД) с подчинением непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования.

Разумеется, никто из наших скромных героев о подписании этого постановления в то время ничего не знал. Вместе с тем именно в АДД, как мы увидим, решалась дальнейшая их судьба.

Вениамин Дмитриевич Зенков как бывший летчик-дальнебомбардировщик был приказом переведен в АДД в самом начале лета 1942 года. Штурмовики с грустью расставались со своим любимцем — «колдуном» Веней. А военком 175-го штурмового авиационного полка, расцеловав его по-русски троекратно, вручил ему такое письмо:

Боевому другу, другу дней священной Отечественной войны, истинному герою в борьбе за нашу социалистическую Родину против озверелого фашизма — В. Д. ЗЕНКОВУ.

Помни 175-й ШАП,[10] его славу, его боевые дела, в которые ты вложил много сил и энергии. Полк тобой гордился и будет гордиться. Память о тебе в полку будет двигать всех нас на новые подвиги, на новую славу.

ЗА РОДИНУ!

Желаю успеха на ново и работе.

Военком 175-го ШАП А. ФЕДОРОВ

Волховский фронт. 15.6.42 г.

"Думать надо!" — любил говорить новый командир особой дальнебомбардировочной группы Борис Владимирович Бицкий.

Он смотрел летчику в глаза, но говорил доверительно, не намереваясь обидеть, а лишь желая напомнить очевидную истину.

— Значит, договорились: впредь будем думать. И пожалуйста, не стесняйтесь напоминать это почаще подчиненным. А то немцы обходят нас там, где мы ленимся глубоко думать.

Бицкий пришел в дальнебомбардировочиую авиацию из Гражданского воздушного флота. Как на гражданской службе, так и на военной сам он этой истины — что весьма полезно думать прежде, чем делать, — никогда не забывал, и дела его группы стали выделяться изобретательностью, нередко дававшей успех там, где его можно было уже и не ждать.

Штурман Константин Иконников не раз с улыбкой повторял про себя это бицковское "думать надо!". Особенно, когда ловил себя на неотразимом желании проделать все в ином порядке: сперва сделать, а потом уж посмотреть, что из этого получилось. Вот тут-то напоминание Бицкого и избавляло его от легкомысленного экспериментирования.

Однажды, это было в конце зимы 1942 года, командир группы Бицкий вызвал к себе Константина.

— Штурман Иконников, слышал о вас. Вы летали с Шкутко, с Китновским. Да-с… А вызвал я вас вот зачем: намерен поручить вам выполнение особого задания, возложенного на нашу группу. Суть его — свободная охота.

Бицкий внимательно поглядел на Иконникова. Костя ждал, что командир вот-вот скажет: "Сами понимаете, определение "свободная охота" говорит о том, что нужно очень крепко подумать…"

— Вот именно!.. — улыбнулся Бицкий. — Вы уже догадались, что недотепу посылать на такое задание не только бессмысленно, но и вредно.

Иконников вытянулся и щелкнул каблуками. Глаза его смеялись, вид был уверенный, и это Бицкому понравилось.

— Ну вот и хорошо. О самой задаче я еще скажу. Теперь хочу спросить, с кем из летчиков вы предпочли бы лететь на это исключительно важное задание? Могу предложить двух: лейтенанта Вихорева и…

— Товарищ командир, разрешите лететь с Вихоревым, — попросил Костя.

— Вы не дослушали. Оба летчика друг друга стоят: оба отлично владеют техникой слепого самолетовождения.

— Уверен в этом и готов лететь с первым, кого вы назовете.

— Вы знаете Вихорева?

— Нет, не знаю.

Бицкий вызвал адъютанта, приказал пригласить Вихорева.

Вошел невысокий, худощавый человек в фуражке ВВС, но в кителе и брюках гражданского летчика (брюки были заправлены в кирзовые сапоги). Иконникова несколько удивила его экипировка, а летчик как-то странно козырнул, сложив ладонь ложечкой.

— Летчик первого класса Вихорев явился но вашему вызову.

Сдерживаясь, чтоб не улыбнуться, Бицкий сказал:

— Знакомьтесь. Ваш штурман, старший лейтенант Иконников.

Вихорев опять же странно, совсем по-граждански сложил в ложечку ладонь и подал ее Иконникову сверху, будто огибая невидимую волну перед собой.

— Здравствуйте, Вихорев. И к Бицкому:

— Зачем, простите, мне штурман? Четырнадцать лет летал без штурмана и ни разу не заблудился. Полагаю, что и на войне могу летать без штурмана.

Бицкий возразил:

— Вы не учитываете, что на войне нужно не только летать, но и бомбить. Вы ведь никогда не бомбили?

— Нет. Но надеюсь и это освоить.

— Все же лучше, если будет штурман. Словом, знакомьтесь, притирайтесь друг к другу, а затем я вас вызову и дам задание.

Как выяснилось из задания Бицкого, "свободная охота" имела целью блокировать три западных аэродрома, откуда предпринимались немцами налеты на Москву.

Эти аэродромы были известны, и теперь лишь требовалась исключительная дерзость в действиях одиночного экипажа.

В одну из следующих ночей Вихорев и Иконников, как следует все обсудив, вылетели на своем двухмоторном бомбардировщике Ил-4 на эту самую "свободную охоту".

Снегу в зиму сорок второго года выпало много. Ночь выдалась ясная, морозная, звездная, как в сочельник. Летят они — и видят под собой сказочное сверкание снегов, таких близких душе русского человека.

Прошли на запад на высоте четырех тысяч метров, благополучно миновали линию фронта южнее Вязьмы, обойдя самую гущу вражеских зениток, и совершенно беспрепятственно приблизились к одному из вражеских аэродромов.

Вот теперь вообразите: видят они немецкий аэродром, как на макете в классе. Вне всякого сомнения, идут полеты. То и дело вспыхивают прожекторы, освещая взлетно-посадочную полосу. Даже глазам не верится: "Как в мирное время!"

Их, конечно, здесь не ждали. Гул их моторов смешался с гулом немецких самолетов. Иконников предложил Вихореву зайти вдоль взлетной полосы, по оси ее, что тот и сделал, а штурман послал вниз две бомбы, всего стокилограммовых. Бросил их с небольшим разрывом, чтобы повредить первую и последнюю трети укатанной полосы и помешать, во всяком случае в эту ночь, тем, кто еще не взлетел, взлететь, а тем, кто в воздухе, сесть. Не отрываясь от прицела, Константин убедился, что попал, и дал Вихореву курс на Оршу, на другой заданный аэродром.

Пришли и сюда таким же манером, никем не замеченные, опять бросили парочку бомб и пошли дальше.

Идут на следующий, третий. И так им это дело понравилось, что настроение — хоть в пляс. Вдруг оба увидели идущий параллельным курсом с ними какой-то остроносый самолет. Еще посоветовались: "Не «ил» ли?"

Он шел с огнями, освещенный, как пассажирский самолет, словно бы на линии воздушных сообщений. Увидел их, помигал огнями. Они ему поморгали точно так же, и тогда Вихорев сказал Косте:

— Слушай, это фриц — «Хейнкель-111», клянусь своей тещей! И главное, он принял нас за своих. Давай зажжем огни, пристроимся к нему и потопаем следом. Он нас и приведет куда надо.

Иконникову предложение понравилось.

Вместе с «хейнкелем» они подошли к Витебску. Увидели внизу действующий аэродром. Вспыхивают огни, идут полеты, все чинно, мирно. Немец пошел на снижение, и Вихорев за ним снижается по кругу. «Хейнкель» дал зеленую ракету, выпустил шасси, и наш самолет проделал за ним все то же. Немцы зажгли прожектора, и он пошел на посадку, а наши в это время были на четвертом развороте. И тогда Вихорев убрал шасси и вышел на прямую вдоль полосы. Она была прекрасно видна, освещенная прожекторами.

Вихорев сказал: "Действуй, Костя! Сейчас мы их накроем".

Иконников прильнул к прицелу и увидел, что визирная линия как раз тянется вдоль выстроенных самолетов, стоявших на линейке крыло к крылу, очевидно, готовых к отлету или только что прилетевших. Штурман послал на них первую бомбу, за ней вторую…

Следующая пришлась точнехонько в крышу трехэтажного здания на краю поля. Иконников увидел, как она утопила его в клубах огня и дыма.

Между тем Вихорев уже набирал высоту и в развороте, оглядываясь назад, видел оставшиеся на аэродроме пожары.

В бомболюках бомб больше не оставалось, задание было выполнено. Они уходили все дальше и дальше и поднялись уже высоко. В ясной морозной ночи еще долго видели мерцание все не смирявшихся огней. Довольные собой и результатами своей первой "свободной охоты", они шли курсом на восток и теперь оживленно делились впечатлениями. И стрелки их, что были в задней кабине, Кувшинов и Ширяев, тоже живейшим образом включились по СПУ в обсуждение удачных попаданий бомб… И — увы! — в это время не наблюдали за воздухом.

Вдруг раздался страшный треск, словно бы разорвался фюзеляж. Иконников, ничего еще не понимая, увидел впереди над собой вылетевшее в одном из переплетов фонаря стекло. И тут же в поле зрения мелькнуло тускло-белесое брюхо ночного истребителя Ме-110. Вот когда он почувствовал, что спину его обдало зябким ветерком. Это был двухмоторный «мессершмитт». Теперь уж как-то слишком ярко светила луна, и на фоне снегов она. вероятно, и помогла немецкому асу — ночному истребителю — найти в бескрайнем ночном небе наш одинокий самолет.

Только Иконников сообразил, в чем дело, как Вихорев толкнул штурвал от себя, и самолет под крутым углом понесся к земле. Высота стала падать катастрофически. От пикирования появилась резкая боль в ушах, Константин торопливо глотал слюну, не слыша теперь уж и гула моторов, и тут взгляд его упал на торопливо склоняющуюся влево, мерцающую светляком стрелку высотомера "Триста метров! Прыгать, что ли? Нет, поздно…"

Он сжался весь, зачем-то закрыл лицо руками, будто они могли защитить от удара, и приготовился к встрече с землей…

Но нет. Видно, еще было не время. Совершенно неожиданно для себя Константин ощутил вдруг огромную перегрузку, и радостное тепло согрело грудь: "Вихорев жив!" Да, мелькнувшая уж было страшная мысль, что Вихорев убит, самим выходом самолета из пике опровергалась. Ясней ясного стало, что летчик сам свалил так круто машину, чтобы ускользнуть от повторной атаки проклятого Ме-110. Теперь оставалось ждать и думать: "Удался Вихореву этот маневр или нет?"

Вздрагивая, трепеща крыльями от колоссального напряжения развитой скорости, самолет вышел в горизонтальный полет у самых макушек деревьев. Мелькали, бешено мчались под крылья, вблизи размываясь в сплошной серый тон, черно-белые пятна заслеженного леса. Все на борту затаились и молчали.

Но вскоре Константин почувствовал, что самолет их начинает как-то колебаться. Быстро обернувшись, увидел в тусклом лунном подсвете Вихорева: тот почему-то склонился к левому борту, держит на шее левую руку, а правой шевелит штурвал. На лице летчика темнеет пятно.

— Что с тобой? — беспокойно спросил Костя.

— Возьми управление, поведешь машину… — вяло проговорил Вихорев. — Я перевяжу рану.

Иконникова даже бросило в пот от этой новости. Тем не менее он торопливо выдернул из закрепления на борту запасную ручку управления, воткнул ее в гнездо перед своим креслом, поставил ноги на педали, попробовал, волнуясь, управлять, угловато покачивая машину.

В первую минуту это потребовало от него такого напряжения всех физических и духовных сил, что штурман не смог вымолвить нескольких слов, чтобы спросить, как там Вихорев. С необыкновенным старанием удерживая кое-как в горизонтали самолет, он долбил про себя одни и те же фразы: "Он ранен в шею! Хлещет кровь! Он ранен…"

Все же, спустя несколько минут, Константин чуть успокоился. Но управление занимало все его внимание. Он чувствовал, как устает, немеет правая рука.

Наконец, не узнавая своего голоса, он спросил:

— Командир… Что?.. Как ты там?.. Вихорев молчал.

Сколько-то секунд Иконников вслушивался в легкое жужжание наушников, но чем дольше не слышал в них ответа, тем острей и острей сознавал всю отчаянность положения экипажа. Константин был почти уверен, что в такую ночь сумеет выйти на аэродром. Но знал он и то, что не сумеет посадить свой дальний бомбардировщик.

Константин долго не решался заявить об этом. Потом, собравшись с духом, вызвал по СПУ стрелков Кувшинова и Ширяева, тоже как-то странно притихших в хвосте.

— Командир ранен, машину веду я, — проговорил он. — Что будет дальше, не знаю, но посадить самолет не смогу. Так что готовьтесь, придется прыгать.

На это Кувшинов ответил не сразу, но твердо:

— Прыгать не буду, что бы ни случилось, не могу оставить на произвол судьбы раненого Ширяева.

— Что с ним?

— Ноги перебиты… Что мог, сделал, раны перевязал.

— Дела!..

Крутанув головой, Константин увидел, как Вихорев притиснулся к борту, прижал к шее бинты и замер.

Тут самое время пояснить, что управлять из штурманской кабины посредством ручки (штурвала там не было) таким тяжелым, малоустойчивым в продольном отношении самолетом, каким был Ил-4, не так-то просто. Если же учесть более чем скромные навыки Иконникова в пилотировании и то, что он взялся за ручку управления в своем самолете впервые, тогда в какой-то мере можно будет представить всю отчаянную серьезность создавшегося положения.

Кое-как он приспособился к ручке управления, но как упряма и тяжела она была в его руках! И Константину приходилось то упираться в ручку от себя, то удерживать ее, чтоб она не ушла вперед. Штурман едва справлялся с «пудовой» ручкой двумя руками. Потом, вспомнив, что можно помогать себе триммером, прокручивая его рукоятку на борту под левой рукой, Костя мало-помалу приспособился снимать пики усилий, то и дело возникающие на ручке управления от руля высоты. Рукам стало полегче. Очень уставшая правая рука, дрожащая от напряжения, чуть разгрузилась. Но самолет никак не хотел лететь строго горизонтально. Он двигался по синусоиде, то наклоняясь вниз, то вздымаясь, отчего и высота полета непрерывно менялась. Но Иконников меньше всего об этом думал. Он думал о другом: "Угроблю я их, это факт! Не посадить мне машину!"

Больше часа пришлось ему, борясь с упрямой тугой ручкой, лететь, будто колыхаясь на волнах. Порой Косте казалось, что минутная стрелка стоит на месте. Но вот наконец среди заснеженных, мерцающих в морозном воздухе полей он различил свой аэродром.

"Как дать сигнальную ракету?.. Руки заняты. Ладно, черт с ней, с ракетой!.."

Угловато разворачиваясь, он повел самолет "по коробочке", всячески отдаляя выход на последнюю прямую. В эти секунды она ему представлялась в буквальном смысле последней… Так что торопиться с этим не хотелось. Он скорее почувствовал, а потом и увидел, что из-под моторных ниш выходят ноги шасси. Быстро оглянулся на Вихорева, полагая, что тот пришел в себя: кроме него, никто другой шасси выпустить не мог. Но Вихорев за штурвал не держался. С поникшей головой он привалился к левому борту.

Вот когда Иконникову вспомнились все его давние и очень немногие посадки. На учебном «стандарте» — планере Антонова. И на «аврушке», когда он сломал противокапотажную лыжу и был изгнан как неспособный из летной школы… Вспомнился ему, конечно, и единственный вполне самостоятельный полет на У-2, когда Китновский заставил его увести самолет из-под носа немцев. Пожалуй, этот-то полет и помог ему в данном случае.

Между тем Костя уже сделал три круга над аэродромом. "В последний раз, — решил он, — больше не стану уходить на круг: все равно сил не хватит!"

И как знать, если бы не чувство величайшей ответственности за жизнь раненых товарищей, если бы он один был на борту, возможно, у него и не хватило бы сил собрать всю волю, всю энергию, чтобы попытаться превзойти самого себя и все же приземлить машину на четвертом заходе.

Увы… Первая и последняя самостоятельная ночная посадка штурмана Иконникова, пилотировавшего двухмоторный бомбардировщик Ил-4, была выполнена далеко не на пятерку. Более того, оп ударился колесами так сильно, что, несмотря на снег, несмотря на исключительную прочность стоек шасси, они все же не выдержали.

Сперва отлетела одна нога шасси, и самолет повалился на крыло, вслед за этим вывернулась и вторая. Пропеллеры стали чиркать концами о мерзлую землю и загнулись в рога, моторы затихли, а самолет, все еще имея большую скорость, мчался на брюхе по укатанному снегу полосы. Теперь он был всецело во власти инерции, и штурману никак не подвластен. И вот тут, к ужасу своему, Константин заметил, что самолет стремится к краю полосы, где возвышается уплотненный снежный бруствер.

Эти последние две-три секунды перед неотвратимым столкновением со снежным уступом и поныне возникают в глазах Кости. Вот бугор рядом! "Мгновенье, остановись!" Вот уже застекленный нос вонзается в снег. Треск, скрежет раздираемого металла. Через проран внизу врывается снежный пресс. "Все!"

Сознание, очевидно, оставило его на какое-то время. Но вот он услышал крики и беготню вокруг самолета. До ушей донесся возглас: "Этот, впереди, готов!" Люди, как видно, занялись теми, кто был в кабинах позади.

Снег стиснул, замуровал Иконникова в носу фюзеляжа. Скрючились ноги под сиденьем. Ручка управления — он ее так и не выпустил из рук — уперлась в грудь. Масса снега, собранная при скольжении развороченного носа фюзеляжа, прижала его к стенке так, что он не имел возможности ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Он скорей всего испустил бы дух, если б люди помедлили. Но вот кто-то прямо "с улицы" — подход был свободный — поскреб над его головой снег, и Костя услышал: — Да ведь он будто жив еще!..

И тут зазвенели лопаты, люди стали рубить снег. Второпях задели ногу штурмана. Он закричал от боли, а все обрадовались:

— Значит, жить будет, если так орет!

Костю вытащили из глыбы снега и перевязали рану, нанесенную лопатой, — она оказалась единственной.

В ту же ночь потерпевших доставили в госпиталь, и, когда им оказали необходимую врачебную помощь, к ним приехал командир группы Бицкий. Входя в палату, он спросил громко:

— Где тут капитаны Вихорев и Иконников? Медсестра, сопровождавшая его, тихо поправила:

— Лейтенанты, товарищ командир…

— Нет, я не ошибся, именно капитаны! — И, окинув всех взглядом, пояснил: — За блестящее выполнение боевого задания командующий произвел их в капитаны.

— Товарищи Вихорев и Иконников! — продолжал он. — Я доложил о вашей исключительно удачной "свободной охоте", сковавшей немецкие аэродромы. Доложил и о том, как вы, товарищ Иконников, довели и приземлили подбитую машину. Кстати, какой это по счету ваш боевой вылет?

— Шестьдесят шестой, — товарищ командир.

— А у Вихорева? — тихо спросил Бицкий, видя, что летчик в забытьи.

— Боюсь соврать.

— Ладно. — Бицкий внимательно заглянул Косте в глаза. — Ну молодцы, пошевелили немцев! Я представил вас к ордену Красного Знамени. Поправляйтесь. — Сказал, вставая: — Надеюсь скоро увидеть вас в строю. В час добрый.

В последние дни декабря 1941 года, когда пароход «Декабрист» разгружался в Мурманском порту, группа авиаторов, возвратившаяся из-за океана, вступила на твердую почву родной земли и поселилась в одной из гостиниц Мурманска.

Завершая кругосветное путешествие в разгар второй мировой войны, могли ли они надеяться, что о прибытии их в Мурманск родные и близкие будут вовремя информированы? И все же втайне каждый мечтал: "А вдруг да и привалит счастье, получу весточку!"

Нет, не привалило.

Возвратившись в гостиницу, советские парни в американских костюмах расселись по углам и долго строчили письма, украдкой вздыхая про себя.

В штабе ВВС Севморфлота наших авиационников ждало распоряжение из Москвы: "Группе оставаться в Мурманске, собирать самолеты, ждать приказа на перегон".

Фронт от аэродрома находился в сорока километрах. Помещение группе предоставили хоть и холодное, но большое, достаточно освещенное. Время близилось к полуночи, когда все собрались у репродуктора, чтобы прослушать поздравление Советского правительства народу и Красной Армии с наступающим 1942 годом.

Бьют куранты. Звучит «Интернационал». Друзья поздравляют друг друга с Новым годом. А в мыслях: "Что-то он сулит каждому?.." Но как все же бесконечно радостно после долгих странствий по белу свету оказаться у себя на Родине!

Георгию не спится. Прикрутив радио, слушает концерт. "Чуют пра-а-вду…", — звучит могучий бас Максима Дормидонтовича Михайлова.

Концерт вдруг прервался. Диктор затаенно-торжествующим голосом стал читать экстренное сообщение Сов-информбюро. Георгий вскочил с табуретки, прислонился ухом к репродуктору, жадно вслушиваясь в каждое слово. Увидел, как зашевелился бортинженер Лысенко, приподнял на него удивленные глаза:

— Что? Где? Георгий Павлович…

Мог ли Георгий сдержать в себе радость?

— Товарищи! Братишечки! Наши войска освободили Калугу, родину Циолковского! Ур-ра, братва, ур-ра!

Будто выстрелил над ухом каждого. Все повскакали с коек, стали обнимать друг друга, кружить, колотить по плечам.

В первой декаде января сорок второго года в Заполярье свирепствовала вьюга. А когда утихла, воздух заискрился на тридцатиградусном морозе. Сборка самолетов осложнилась еще и тем, что приспособления и запасные части оказались на других транспортах, ушедших в Архангельск. Пришлось побираться, упрашивать местные мастерские изготовить опоры для стыковки плоскостей. И вообще, сборка крыльев на морозе оказалась адским делом. Каждую из консолей нужно было присоединить к центроплану тремястами болтов, затянув каждый из них тарированным ключом и законтрив. А сделать это в рукавицах не было никакой возможности. Так что случалось, и нередко, пальцы липли к болтам, оставляя на металле кожу.

Обнаружилась серьезная неприятность: под действием морской воды, не раз хлеставшей через палубу, на одном из самолетов подвергся разрушительной коррозии обод колеса шасси. Попробовали ковырнуть его отверткой и продырявили насквозь в нескольких местах. Пришлось запросить запасное колесо из Архангельска.

Назначенный было старшим по прибытии сюда летчик майор Романов тут же экстренно улетел в Москву. Руководство группой было поручено майору Молчанову.

Как ни трудно было собирать на лютом холоде мало знакомую им еще заморскую технику, все же в первых числах февраля оба самолета были полностью готовы, моторы опробованы, все системы проверены. Хотя на одном из самолетов все еще не было колеса, прибытие которого из Архангельска задерживалось, Молчанов распорядился облетать для окончательной проверки оба самолета. И чтобы это выполнить, летчик капитан Диденко сперва слетал на том самолете, на котором оба колеса шасси были исправны, а затем, когда с этой машины колесо было переставлено на вторую, смог успешно облетать и эту машину.

"Скоро полтора месяца, как мы на Родине, — записал Георгий в дневнике, — а всего и сделали, что собрали и облетали два самолета. Теперь все, что могла сделать группа, сделано. Остается ждать приезда из Москвы Романова и запасного колеса".

В тревогах, в скверном настроении прошли еще две недели. И вот словно луч солнца прорвал тучи: 28 февраля прибыл майор Романов; вместе с ним «прикатилось» и долгожданное колесо.

Романов привез всем письма от родных и близких. Молчанов получил сразу три письма. Вот было радости!..

Какую зарядку дали эти письма, сколько влили энергии, бодрости, веселья!

Романов о многом рассказал, и самое главное было то, что о них в дальней авиации не забыли, что ждут их, ждут вместе с самолетами.

И вот пятое марта. Разрешение на вылет в Москву есть. Бортинженер Лысенко доложил:

— Самолет к вылету готов.

Короткий разбег, и укатанная снежная полоса начинает проседать под ними. Небо морозное, ясное. Солнце, по-весеннему настырное, разогрело кабину. В меховой робе жарко. Романов то и дело напоминает:

— Всем смотреть в оба за воздухом. Не подкачать! Штурману хочется приподняться повыше, просмотреть впереди местность, сличить ее с картой. Нет, только бреющим надо лететь, крадучись, над лесом. Местность убегает под самолет, чуть успев показаться. Иногда хмурь леса сменяет белизна заснеженных озер. Все на самолете исправно, настроение у экипажа приподнятое.

Бреющий полет требует неослабного внимания, и не только от летчика. Всем жарко. Романову особенно. По мере приближения к Москве все чаще нужно менять курс — обходить города, промышленные районы. Ведь самолет их никто еще на земле не знает: мало ли что может быть! Могут принять и за немцев.

Наконец-то! Аэродром, такой знакомый, родной аэродром впереди. С прямой на посадку! Полоса приглашает, свободна. Быстро гаснет скорость, стихает гул. Провисшие колеса бесшумно касаются уплотненного снежного покрова. Все. Теперь дома!

И уже через три часа командующий ВВС благодарит их за успешное выполнение правительственной командировки.

Сорок второй год, апрель. На предстартовой линии одного из подмосковных аэродромов три самолета Б-25. Подальше от них в хмуром одиночестве По-2.

Перед самолетами личный состав дальнебомбардировочного полка. Разбор полетов производит майор Романов. Молчанов узнал его издали: высокий, стройный, в руке развернутый планшет, чуть сдвинут на затылок летный шлем. Рядом с Романовым коренастый, среднего роста полковник. Планшет свисает почти к колену. "Это и есть комдив Титов", — догадывается Георгий. Выждав удобный момент, он докладывает, что явился в его распоряжение на должность штурмана дивизии.

Титов, крепко сжав его руку, отвел в сторону:

— Где ты, чертушка, пропадаешь? Давно тебя жду!

— Товарищ комдив, разрешите…

— Ну что ты хочешь доложить? — улыбается Титов.

— Причину задержки.

— Докладывай. Нет, погоди. Не время, потом. Давай лучше посмотрим на этих орлов, как они будут вылетать самостоятельно на американском.

Комдив не отрывает глаз от рулящих и взлетающих самолетов, от него не ускользает ни одно движение. А штурмана все эти тонкости освоения летных навыков на взлете и посадке мало интересуют. Куда интересней для него сам Титов. Стоя поодаль, Георгий наблюдает за ним. Но комдив и это видит:

— Да что ты все таращишь на меня глаза? Смотри, как молодцы наши взлетают!

Вечереет.

— Штурман, айда к По-2, - кричит Титов. — Полетим с тобой в штаб дивизии.

На этом самолете все по старинке: при запуске нужно крутить руками винт.

— Контакт?! — кричит Молчанов, дернув за лопасть.

— Есть контакт! — отвечает из кабины Титов. Кашлянув, мотор затарахтел. Прямо как стояли носом в поле, так и взлетели. Лихо развернувшись на курс, Федор Васильевич сбавил обороты, повернув голову, спросил:

— Управлять умеешь?..

— Могу, — кивнул Георгий.

— Бери!

Кругом все так знакомо, все так близко. Молчанову кажется, и. вслепую мог бы довести самолет до аэродрома. Он выдерживает режим полета старательно, как учили друзья-летчики: хочется, чтобы командир был доволен.

Все же рука устала с непривычки. Но вот и аэродром слева. Георгий начинает плавно разворачиваться, чтобы зайти "по коробочке". И чувствует, Титов взял управление. Сбавив газ, кричит:

— Горячее сейчас время! Вот как нужно, смотри…

В два глубоких разворота со скольжением почти до земли комдив притирает самолет у «Т».

Когда разделись в штабе, Титов заметил у Молчанова орден Красного Знамени.

— Когда успел получить? Твой бывший командир, полковник Лебедев, совсем недавно говорил, что тебя не было, когда вызывали в Кремль группу награжденных за Берлин.

— Да это мой первый орден, за финскую…

Они повели разговор об организации боевой работы полков и дивизии в целом. Молчанов высказал свои соображения о тренировке в облаках, в ночных полетах, настаивал на усилении внимания летчиков к радионавигации, к методике бомбометания, к отстрелу боевого оружия на учебном полигоне.

Наконец почувствовалось, что и комдив устал.

— Ну… тебе ясно, каким должен быть боевой экипаж нашей дивизии?

Георгий перечислил необходимые качества.

— Уморил я тебя. Ну иди. Постой. Ты где живешь?

— На соседнем аэродроме.

— Не дело, переезжай сюда. — Федор Васильевич кивнул в сторону окна. — Смотри, сколько освободилось площади…

Полки 222-й дивизии АДД формировались. Продолжали прибывать новые самолеты. Многие экипажи уже выполняли боевые задания. Сам командир дивизии то и дело давал «провозной» то одному экипажу, то другому, Добиваясь умения маневрировать над целью, сильно защищенной зенитной артиллерией противника. В этом смысле достойным, по определению Титова, "ночным боевым полигоном" был железнодорожный узел Вязьма.

Понятно, что и штурман дивизии предпринимал ночные рейды с другими экипажами в качестве наставника по специальности самолетовождения и бомбометания.

Таким образом, и комдив, и его помощник по штурманской подготовке еженощно находились среди летного состава полков; днем же занимались учебно-боевой подготовкой.

Титов проверил в воздухе уже многих, но все искал случая, как он говорил, «познакомиться» со своим штурманом на боевом маршруте. Однажды он сказал Молчанову:

— Штурман, никак не выберу почерней ночки, чтоб слетать с тобой на "боевой полигон". Вот что, сегодня учебный за нами. Планируй наш с тобой полет: хочу поглядеть, как ты бомбишь.

Полетели. Высота 2 тысячи метров. Впереди полигон. Виден знак: "Бомбометание разрешаю". Георгий уточнил ветер, произвел расчеты, дал командиру боевой курс.

— Первый заход — одна пристрелочная.

— Ясно! — ответил Титов.

Самолет вздрогнул: пошла первая. Георгий уткнулся в прицел: недолет.

— Командир, пошли на второй заход.

Внеся на этот раз поправку, он сбросил серию из трех бомб. Почувствовав, что они отделились, Титов сильно накренил самолет, чтобы самому видеть. Несколько секунд молчал, пока не заметил взрывы в меловом круге:

— Молодчага штурман!.. Я знал, что мне плохого не дадут! Пошли скорей домой.

Минут двадцать они летали, занимаясь каждый своим делом. Молчанов разглядывал местность, облака, но и не забывал следить за воздухом. На запад простиралась уплотненная облачность, на восток и юго-восток — с разрывами кучевые… Вдруг он спросил Титова:

— Командир, видите «пару»?

— Вижу. Это наши.

Георгий промолчал, но «пара» ему не понравилась. Вспомнилось, что при полете на Берлин им встретились тоже наши…

Между тем «пара» подошла вплотную, пристроилась — один справа, другой слева — так близко, что, будь кто-либо из летчиков знаком, его можно было запросто узнать. Но знакомых не оказалось.

Идущий справа вышел вперед и, покачав крыльями, дал сигнал "следовать за ним". Другой же, тот, что летел слева, так и остался у крыла.

Титов стал ругаться, стучать себя по лбу, повторял этот жест в сторону истребителя; показывал ему и свои полковничьи погоны, а в заключение дал команду выпустить шасси. Крикнул:

— Должен же он сообразить, что у немцев нет самолетов с трехколесным шасси?!

Но необычное шасси ничего левому истребителю не сказало. Правый же, что был впереди, продолжал сигналить, чтоб шли за ним.

Титов, однако, заупрямился, возмущенный действиями своих же истребителей. Ругаясь на чем свет стоит, он не сворачивал с курса. И тогда оба истребителя разошлись по сторонам, намереваясь предпринять атаку.

Видя, что Титов убирает шасси, Георгий крикнул:

— Командир, над нами облака, единственный ход…

— Правильно! — подхватил комдив и круто повел Б-25 в облака.

Облака были с разрывами, и самолет то и дело выскакивал из одного облака, чтобы тут же войти в другое. Все же их было достаточно, чтобы истребители потеряли из виду двухмоторный самолет.

Спустя некоторое время Б-25 благополучно приземлился на своем аэродроме. Выйдя из самолета, Титов не сразу сумел даже закурить, так был взбешен нелепыми действиями «пары».

Георгий спросил, желая отвлечь его:

— Ваши замечания?

— А?.. Что?.. Хм… Бомбишь отлично! — сплюнул Федор Васильевич. — Бездарные кретины! Сейчас же полечу к ним. Я покажу им, как атаковать своих!

— Да ведь ушли, Федор Васильевич. В облаках-то летать вы умеете…

Титов смягчился:

— Выходит, и ты меня проверил.

Федор Васильевич возвратился от истребителей уже поздно вечером. Крепко был не в духе ночью, до самого отбоя боевой тревоги. И даже отлично выполненное полками боевое задание, бесперебойная радиосвязь со всеми экипажами не смогли улучшить его настроения. Под утро он спросил Георгия:

— Штурман, у тебя все? — Георгий козырнул. — Тогда пошли.

По дороге домой Федор Васильевич предложил зайти к нему. Сказал:

— Ничегошеньки не поздно: меня Клаша всегда ожидает.

Обняв на пороге жену, комдив сказал:

— Есть предлог, Клаша! Собери чего-нибудь да налей нам по стопке для обмыва.

— Награды? — улыбнулась она.

— Нет… Черт-те что! Потом расскажу.

Накануне Дня Красной Армии — 23 февраля сорок третьего года — ночь была напряженной, каждый из полков 222-й дивизии умудрился выполнить по два боевых вылета на экипаж. Только к рассвету последовал отбой боевой работе. Командир дивизии Титов распорядился: н праздник разрешить подъем позже обычного, дать отдохнуть людям.

Во время завтрака, на нем присутствовали заместители Титова — полковники Ковалев и Аквильянов, а также штурман дивизии майор Молчанов, Федор Васильевич Титов вдруг обратился к Георгию:

— Штурман, а ведь сегодня, в честь праздничка, нам с тобой неплохо бы слетать на "боевой полигон".

— Что ж, товарищ комдив, сказано — сделано. Прикажете готовить самолет?

— Готовь.

Вместе они зашли на узел связи для разговора по прямому проводу с командующим АДД (командир дивизии летал на боевое задание с разрешения командующего АДД).

Получив согласие, Федор Васильевич сказал Молчанову:

— Второго летчика я подберу сам. Георгий направился к самолету.

На пути обратно в штаб Молчанов встретил командира 13-го полка Каторжина. Вместе с ним они вошли в кабинет Титова.

Доложив о боевом составе своего полка, Каторжин собрался было уходить, но Титов вдруг остановил его:

— Слушай, командир! А ведь я с тобой еще не летал на боевое задание. Пожалуй, вот и полетим сегодня. — И, повернувшись к Молчанову, добавил: — А тебе, штурман, подготовку нашего самолета отставить. Твое место сегодня на КП дивизии. — Показывая, что разговор окончен, крикнул адъютанту: — Швыркова ко мне!

В кабинет вошел начальник метеослужбы Швырков. Докладывая синоптическую обстановку, он сказал, что и период боевой работы ночью значительного ухудшения погоды не предвидится. Выслушав доклад, Титов (в который раз!) задал свой «устрашающий» вопрос:

— Швырков! Туман к моменту посадки самолетов будет?

Синоптик, не решаясь сразу ответить, уткнулся глазами в карту. Несколько секунд было очень тихо.

— Нет, — поднял Швырков глаза.

— Пиши расписку: "Тумана не будет".

Это своеобразное испытание синоптика все в дивизии воспринимали как шутку со стороны комдива, но Швырков к докладу о погоде готовился всегда тщательно, используя всю, не такую уж и обширную во время войны, информацию.

…Туманов предстоящая ночь не обещала. Ближе к рассвету ожидались снежные заряды.

Все шло успешно.

Самолеты удачно отбомбились и на обратном пути пересекли линию фронта, находясь теперь на пути к контрольному пункту маршрута. В это время зазвонил телефон:

— Из ГАМСа[11] говорят. Примите шторм-предупреждение.

В самом деле, погода быстро портилась. Прибежал Швырков, сказал, что через полчаса видимость в снежных зарядах может быть менее двухсот метров.

Но первые самолеты в это время уже садились, все шло благополучно. Относительно других самолетов, тех, что были еще на подходе, на командном пункте дивизии приняли решение: переадресовать их на запасной аэродром, где сохранялась благоприятная для посадки погода.

Спустя некоторое время и оттуда стали поступать сведения о благополучном приземлении самолетов. Только против двух индексов машин, значащихся в боевой таблице, Молчанов все никак не мог пометить время посадки. Со щемящей тоской в сердце он до рассвета не выпускал мела из рук, все надеясь получить сообщение. Но так и не дождался.

Радисты этих самолетов не приняли приказа о запрещении посадки на своем аэродроме, о том, что надлежит всем следовать на запасной аэродром. И командиры этих двух самолетов попытались произвести посадку на свой аэродром в сильнейший снегопад, когда включение посадочных фар оказалось равносильным свету от экрана. Посадить самолеты не удалось…

На борту одного из Б-25 был командир 13-го дальнебомбардировочного полка товарищ Каторжин. Вместе ним в боевом полете участвовал командир 222-й дивизии АДД светлой памяти Федор Васильевич Титов.

Мне помнится, что изредка у «ночников» бывали праздники. К ним приезжали в гости известные артисты, художники, писатели. Блистая орденами, «ночники» веселились, как могут веселиться люди молодые, много поработавшие, с чистой совестью.

Среди лихо отплясывающих заметен был Эндель Пусэп — прославленный герой, командир полка кораблей Пе-8. "Он белесый, малого роста, коренастый, светлоглазый, и очень хороша улыбка на чудном его лице", — таким увидел Энделя писатель Александр Фадеев.

Эндель Карлович не знал устали как в полетах, так и в танцах. Танцевал с девушками-зенитчицами, раскрасневшимися от счастья. В солдатских гимнастерках, перетянутые ремнями донельзя, они самозабвенно цокали подковами своих казенных кирзачей.

Тут же была жена Энделя — Ефросинья Михайловна. Нет, не воображайте, что кривилась в улыбке: "Ну, мой милый, приди только домой!.." Ничуть. Напротив, сама, как говорится, очертя голову отплясывала с парнями из полка, за которых, как и за мужа, не переставала волноваться, работая на командном пункте и зная каждую минуту, в любой час ночи, как там они летят.

Не случайно Энделю Пусэпу Советское правительство доверило доставку по воздуху через фронт в самый разгар войны (в конце весны 1942 года) наркома иностранных дел для важнейших дипломатических переговоров с премьер-министром Великобритании У. Черчиллем и президентом США Ф. Рузвельтом. В этой связи позволю себе привести отрывок из послания И. Сталина У. Черчиллю: "…Советское Правительство решило, несмотря на все трудности, направить в Лондон В. М. Молотова для исчерпания путем переговоров всех вопросов, тормозящих подписание договоров. Это тем более необходимо, что вопрос о создании второго фронта в Европе, поставленный в послании президента США г-на Рузвельта на мое имя с приглашением В. М. Молотова в Вашингтон для обсуждения этого вопроса, требует предварительного обмена мнений между представителями наших правительств.

Примите мой привет и пожелание успеха в борьбе с врагами Великобритании…"[12]

Здесь хотелось бы, чтобы читатель достаточно ясно представил себе смысл фразы: "…Советское Правительство решило, несмотря на все трудности, направить…" и т. д.

Тогда, в труднейший для нас год войны, с уровнем летательной техники — по отношению к сегодняшнему дню — сорокалетней давности, нужно было не только дважды пересечь Атлантику, но и дважды пересечь линию фронта, в течение многих часов лететь над оккупированной немцами Европой на высоте около семи тысяч метров, с кислородной маской на лице и при температуре в кабине, как и за бортом, минус сорок градусов. Вот почему это предприятие можно причислить к дерзновеннейшим. Идея этого маршрута принадлежала командующему АДД Александру Евгеньевичу Голованову.[13]

"Лично мне, — вспоминал он об этом, — наиболее выгодной и безопасной казалась трасса из Москвы на Лондон и далее через Исландию и Канаду в Вашингтон. Этот маршрут, хотя и через линию фронта, мне представлялся наиболее безопасным, даже если при всей секретности такого полета немцы через свою агентуру узнали бы, что кто-то из советского руководства собирается лететь в Вашингтон. Наверняка немцы примут всякие меры для диверсий по возможным маршрутам этого полета, но вряд ли они подумают, что руководители государства рискнут лететь через линию фронта…"

И далее:

"Как я и ожидал, при докладе… вариант с полетом через линию фронта вызвал недоумение. Но когда я высказал Сталину соображения, которыми я руководствовался, он признал их обоснованными. Обсуждение закончилось тем, что Сталин сказал:

— Мы вам верим и на вас полагаемся. Действуйте, как найдете нужным, так как вы в первую очередь несете ответственность".

Спору нет, привлекательность этого кратчайшего пути была немалая. Но и дерзость велика. И чтобы ее обосновать, было решено отправить сперва в Англию самолет Пе-8 для апробации маршрута. Пробный рейс прошел без осложнений, но поездка эта стоила жизни командиру корабля Сергею Александровичу Асямову: при перелете, уже в Великобритании, на английском самолете из города в город в воздухе случился пожар, и десять человек летевших — и экипаж, и пассажиры, и отважный наш летчик АДД Асямов — погибли.

Обратно в Москву корабль Пе-8 привел Эндель Карлович Пусэп.

"Вскоре после возвращения самолета, — вспоминает Голованов, — я был у Сталина. Он спросил, можно ли лететь к Рузвельту, и, получив утвердительный ответ, дал указание готовить самолет для полета в Вашингтон".

"На следующий день, — рассказывает в своей книге "На дальних воздушных дорогах" Эндель Пусэп, — мы рапортовали полковнику Лебедеву:

— Товарищ полковник, экипаж и самолет к полету готовы!

— Отлично! Но куда вы намерены лететь? — спросил полковник, улыбаясь.

— Куда прикажут!

— Хорошо сказано! Тогда я прикажу вам полететь в Соединенные Штаты Америки!

Вот это была новость так новость!

Мне почему-то сразу вспомнились полеты Героев Советского Союза Чкалова и Громова в Соединенные Штаты Америки через Северный полюс в 1937 году… Но не забывал я и о Сигизмунде Леваневском…"

Как ни тщательно готовился этот перелет, на пути экипажу встретились такие трудности, что только в силу необычайной энергии и мастерства летного состава не произошло катастрофы.

Но все — и грозу, и две тысячи километров над территорией, оккупированной врагом, и взлет на перегруженном самолете в Рейкьявике с ограниченной полосы, сбегающей прямо в океан, и посадку на строящийся аэродром в Канаде за несколько минут до того, как он закрылся непроницаемым для глаз туманом, и перегрев двигателей в тридцатиградусную жару при подлете к Вашингтону, когда приходилось по очереди выключать их, — все это сумел преодолеть замечательный экипаж АДД во главе с командиром Энделем Пусэпом. Дипломатическая миссия, сыгравшая огромное значение, состоялась. Президент Рузвельт, приняв в Белом доме Пусэпа и Обухова (второго летчика), сказал им такие слова:

— Поздравляю вас с успешным перелетом через океан. Поздравляю и ваших штурманов, которые помогли вам провести самолет точно по маршруту.

Доставив благополучно дипломатическую миссию в Москву, Эндель Пусэп стал командиром одного из дальне-бомбардировочных полков АДД. В начале лета 1942 года к нему на выучку, после «старика» ТБ-3, попал уже знакомый нам летчик, бывший учитель литературы в поселковой школе Сергей Савельевич Сугак.

В лютую зиму сорок второго года Сергей Сугак на своем ветеране ТБ-3 выполнил несколько удачных рейдов в тыл немцев для снабжения действующей там конницы Белова. Летчики не только сбрасывали нашим войскам боеприпасы и продукты, но в ряде случаев совершали посадку ночью в районах действий наших конников.

Ранней весной, в тот же трудный год войны, Сугак со своим экипажем участвовал в налетах на аэродромы противника. В одну из ночей им сопутствовала особенная удача. Они накрыли серией бомб только что прилетевшую группу пикировщиков "Юнкерс Ю-88", уничтожив часть из них и выведя из строя.

Надо сказать, Сергею Сугаку удивительно везло.

Судите сами. Пять ночей подряд тогда же, в мае сорок второго, он летал бомбить вражеские аэродромы, и его самолет не получил сколько-нибудь существенных повреждений.

Только выбравшись из самолета после пятой боевой ночи, Сергей присел на пахучую траву, а потом, не заметив как, свалился от усталости и заснул мертвецким сном,

И надо ж такому случиться… К их самолету на санях волокушах как раз трактор тащил бомбы, и тракторист похолодев, остановил гусеницы своего трактора у самых ног спящего в траве летчика. Механик, увидев последний момент этой сцены, счел нужным доложить командиру полка. А командир приказал Сугаку немедленно идти отдыхать в общежитие, решив не выпускать переутомленного летчика в полет на шестую ночь.

Отоспавшись за день, Сергей к вечеру отправился на аэродром и тут увидел, что экипаж его, в котором он себя чувствовал человеком родным, уже приготовился к полету на Брянск. Вместо Сергея в левом пилотском кресле ТБ-3 был другой летчик.

Механик самолета Анисимов — он все еще находился под самолетом — увидел Сергея, приблизился к нему:

— Эх, командир, — сказал с тоской в голосе, — непривычно как-то без тебя.

Сугак, удивившись, взглянул Анисимову в глаза:

— Да ведь ты, друже, сам сварганил мне этот отпуск. Стукнул командиру полка, что валюсь под трактор от усталости, а теперь стонешь…

Анисимов смиренно, тихо, как бы прося у него прощения, взглянул на Сергея и пробормотал:

— Чувствую, Сергей Савельич, не вернемся мы в эту ночь.

— Да ты что? Выбрось все эти мысли из головы. Все будет так же, как со мной!

Но механик улыбнулся как-то горько, сжал крепко летчику руку и поспешил в самолет.

Провожая долгим взглядом свой корабль, Сергей поймал себя на мысли, что видит его в воздухе впервые: все это время они были с самолетом неразлучны. Он смотрел ему вслед, пока не стало больно глазам, пока от напряжения они не заслезились, пока черточка крыльев не затерялась в сиреневом сумеречном небе.

В эту ночь Сергей не сомкнул глаз. А чуть взошло солнце — было около четырех утра, — он оделся и вышел из дома.

Шагая тропинкой среди высоких деревьев, он и слушал пенье птиц, и не слышал их, он и видел сверканье росы, но не радовался ей. Выйдя на опушку, откуда уже была видна стоянка самолетов, сразу же заметил, что его самолета нет. Идти дальше не имело смысла. Сорвав стебель травы, Сергей стал грызть его. Он машинально миновал лес и оказался в штабе.

Начальник штаба, небритый, хмурый, не поднял глаз, не оторвал их от бумаг. Сергей некоторое время смотрел молча, все уже понимая. Наконец тот проговорил:

— Да-с… Так-то, Сережа… Сбит твой корабль под Брянском-Вторым. Похоже, что и люди погибли.

Остался Сергей Сугак один: стал «безлошадным», как в ту пору называли летчиков, лишившихся самолетов.

Две недели дежурил на старте, а другие летали.

Потом пришел приказ о переводе его в АДД, в дивизию тяжелых кораблей ТБ-7 (Пе-8), которой командовал Викторин Иванович Лебедев.

С благоговением смотрел Сергей на незнакомый ему пока еще в воздухе самолет Пе-8. К нему подошел Эндель Пусэп, его новый командир полка.

— Ну что ж, Сергей Савельич, надевай парашют. Пойдем побродим в облаках. Хочу посмотреть, какой ты мастер.

И началась для Сергея новая глава его боевой авиаторской жизни. От полета к полету, на Данциг, Кенигсберг, Мариенбург, Инстенбург и другие города рейха. В этих полетах, день за днем, ночь за ночью, он все тесней сживался с новым своим экипажем, с новым своим могучим кораблем.

Штурманом с ним вскоре стал летать Константин Иконников. Сергей Сугак сразу оценил исключительную профессиональность штурмана и редкую теплоту его Души…

Лес вертикально стоящих прожекторов — и через этот лес нужно идти. И страшно, и сердце трепещет, а нужно. Константин требует точно, до градуса, выдерживать прямую на боевом курсе.

"Пошли, точно в штыковую атаку, — вспоминал потом Сугак. — Сначала нас «взял» один луч прожектора, потом, один за другим, — 18 лучей…" И так многие ночи. 150 дальних боевых рейдов. 150 ночей!..

— Нет, что ни говорите, — сказал однажды Вениамин Дмитриевич Зенков, находясь среди новых своих дрзей — ночных бомбардировщиков, — а бреющий полет — это стихия!

— Уж так и «бреющий»! Ты бы нам, Веня, показал хоть раз «стригущий», — попробовал подначить штурман Яшин.

— И покажу! Хоть завтра, — не смутился Зенков. — Завтра намечен контрольный полет в зону после отладки мотора. Полетишь со мной — покажу.

— Ладно… Доживем до завтра, видно будет, — неопределенно ответил Яшин.

На другой день Зенков разыскал Яшина, уже собравшись в контрольный полет. Тот попытался отмахнуться, сказал, что не одет.

Вениамин успокоил:

— Да чепуха, здесь рядом, всего на полчаса, слетаешь в шинели.

Они поднялись и, выполнив в зоне задание для проверки работы моторов на разных режимах, развернулись к себе, в направлении аэродрома. И тут Веня сказал Яшину, — тот сидел впереди на штурманском месте в Ф-1:

— Сейчас покажу тебе, как летают штурмовики.

С этими словами Зенков снизил самолет на высоту деревьев и пошел огибать все неровности местности: над лесом летел так, чтобы только не зацепить за макушки деревьев, кончался лес — летел низко над пашней. Крался оврагами, взбирался на склоны холмов, огибая их профиль. Словом, прятался в складках местности, как это практикуют при своих полетах штурмовики, добиваясь внезапности появления над неприятелем. И сердце при этом у Вениамина билось восторженно; он ощущал всем существом своим четырехсоткилометровую скорость в нескольких метрах от земли захватывающе реально, во всем великолепии бешено мчащегося на него ландшафта. И тут Веню можно было понять, ибо ощущение бреющего полета поистине острейшее. Пожалуй, никогда летчик не чувствует себя таким окрыленным, как в бреющем полете. Он слит со своей машиной воедино. В руках, сжимающих чуткий штурвал, он ощущает послушное малейшей воле дыхание рулей. Словом, кто хоть раз побывал в бреющем полете, тот не забудет этого никогда.

Но впечатление, которое получил Яшин, все же оказалось из ряда вон выходящим.

Все шло хорошо, и Веня пылал гордостью. Деревушки, перелески, овраги, не успев появиться впереди, шмыгали самолету под брюхо, как в испуге. Мелькнули последние кустарники, и пошли пойменные луга. Там, впереди, аэродром, а пока вокруг зеленая гладь.

И тут случилось непредвиденное. Несметная стая грачей взмыла как раз перед самолетом. И ничего, ничего нельзя было уже поделать. В резерве не оказалось секунды, необходимой на этот крайний случай.

В самолет будто кто швырнул ковш угольных комьев. Они загрохотали по крыльям, как по крыше. И словно от взрыва впереди, вдребезги разлетелось стекло передней кабины. Веня ужаснулся: "Ведь там Яшин!"

В следующую секунду, еще не поняв, что с самолетом, Зенков увидел сбоку от своего кресла Яшина. Шинель в крови, вся в птичьих перьях. Штурман стоял возле кресла, не в состоянии произнести ни звука: его раскрытый широко рот был плотно забит перьями.

Оказывается, Яшин, заметив птиц, только успел раскрыть рот, намереваясь предупредить Веню, как птицы шарахнули по самолету. Закрыть рот без посторонней помощи он уже был не в состоянии.

Грачи пробили самолет в нескольких местах, но двигателям, крыльям и рулям существенных повреждений не причинили. Лишь переднему стеклу штурмана, будто нарочно, досталось более всего.

Посадка, тем не менее, была выполнена Зенковым наилучшим образом. На старте никому не бросились в глаза пробоины в самолете.

Зенков в хмуром настроении подрулил на стоянку. Рулил быстро, чтоб не заметили его самолет в птичьем оперении: не очень-то хотелось попадать на язык весельчакам.

Другое дело свои механики: как родные, всегда поймут, Жестоко не осудят. Здесь, как он надеялся, так и вышло: техники быстро принялись за дело, и к ночи самолет был готов отправиться на бомбежку.

В ночь Зенков отправился с визитом к немцам под Смоленск. Как и вокруг Вязьмы, там была создана противником особенно плотная зенитная защита. Считалось: тот из бомбардировщиков, кто побывал над Вязьмой или Смоленском и с честью выполнил задание — уложил бомбы в намеченную цель, — мог считать себя воздушным воином, побывавшим в настоящем деле, требующем железной выдержки и завидной отваги.

У Зенкова было уже немало полетов на Смоленск и Вязьму, занесенных в летную книжку, и вот он снова со штурманом Иваном Старжинским и вторым пилотом Иваном Долматовым отправился на своем Б-25 бомбить товарную станцию Смоленска.

К этому времени у бомбардировщиков АДД имелся уже немалый опыт. В каждом полете они применяли разные хитрости, чтобы сбить с толку вражескую оборону Делали зигзаги, чтобы обмануть зенитчиков и прожектористов, создавая видимость, будто проходят мимо, не интересуясь Смоленском. Так было и в этом полете.

Самолет Зенкова прешел сперва несколько стороной, а потом развернулся и выскочил с тыла на скопление эшелонов.

Настал самый ответственный момент — летчики АДД называли его между собой "минутой страха", — когда Старжинский процедил:

— Командир, идем точно на цель, держи прямую! К этому времени прожектористы все же изловчились скрестить на них свои «штыки». Теперь, когда Старжинский велел замереть, активность летчика была парализована. Здесь Вене оставалось стиснуть зубы и ждать. Попа дут — не попадут?

Нет, недаром боевую прямую при выходе на цель летчики называли "минутой страха". Страх обострялся вынужденным бездействием до мгновения, когда будут сброшены бомбы.

Вениамину казалось, что самолет его напоминает глупую бабочку, которая, не в силах оторваться от пламени свечи, так и стремится опалить свои крылья. Летчик, весь съежившись и как бы стремясь уменьшиться в размерах, почти не дыша, сжимал в руках штурвал, не отрывая глаз от лампочек сброса бомб, трепетно выжидая, когда они вспыхнут, ждал этого мгновенья как величайшего блага, чтоб сразу нырнуть вниз, выскочить из света прожекторов, вывести самолет из фонтанирующих вокруг снарядных трасс, из беснующихся клубов разрывов. Все это было так близко, что ноздри ощущали запах пороха, а спина самолета — дробную сыпь осколков.

Как же медленно тянулись здесь секунды!..

Наконец настал желанный миг, все на борту почувствовали: бомбы отделились от самолета. Веня дал резкий разворот вниз, а Иван Долматов, манипулируя крагой перчатки у самого Вениного лица, все старался загородить прожекторный свет, чтоб летчику легче было пилотировать.

Сергей Алексеевич Ульяновский начал войну с первого ее дня майором, командуя бомбардировочным полком.

В те первые дни войны, сколько раз увлекая свой полк В атаку, он видел с высоты полета, как наползает с запада огнедышащая лава. Она наползала по всем дорогам черными нескончаемыми ручьями, окутанная мраком взвешенного на сотни метров вверх пепла, все пожирающая и испепеляющая на своем пути. Он кричал тогда по радио: "За мной, серией, все вместе по черному врагу! Открыть бомболюки! За Родину!.." И, неистово вцепляясь в штурвал, командовал: "Плотнее строй!" А сердце готово было разорваться на куски, когда видел все еще жмущуюся к нему, уже пылающую, подожженную врагом машину товарища… И в трескотне наушников слышался ему знакомый голос: "Прощай, командир! Сережа!.."

И потом в немногие и мучительные часы сна он стонал, скрежетал зубами и вскрикивал: "Полк, за мной! Серией! Открыть бомболюки!.." Ему все снилась черная дьявольская лава…

Но вот к исходу третьей недели войны постигла и самого командира полка тяжкая доля. День тринадцатого июля едва не стал для него последним.

Его самолет был подожжен вражескими истребителями, он все делал, чтобы сбить пламя, но уже перед землей, когда огонь лизнул лицо, сбросил фонарь, приподнялся с сиденья и рванул на груди кольцо. И к счастью, при раскрытии купол парашюта выдержал огромный динамический рывок.

Глаза его заплыли от ожогов, и он не мог видеть людей, голоса которых возникли, как в тумане. Сперва сознание уползало от него, потом он снова услышал голоса и наконец понял, что говорят о нем.

— Надо бы его похоронить по-христнански, — проговорил старик, вздыхая. Другой — молодой голос — возразил:

— Что вы, диду! Нельзя… Он еще живой!

— И вправду, дышит. А обгорел-то как, сердешный! Все одно не жилец.

Второй голос, голос явно мальчика, опять запротестовал:

— Как это? Не грех вам, диду? Он ведь живой, наш. красный летчик. Помочь бы, спрятать его?..

Дед на это лишь раскряхтелся, стал кашлять. Но тут послышался женский голос.

Ульяновского куда-то понесли, он то и дело терял сознание. Когда очнулся, почувствовал запах сена.

Он оказался в сарае у колхозницы Багрицевой и ее пятнадцатилетнего сына.

Врача в деревне не было, и никто не мог определить степень ожогов у больного. Особенно сильно пострадало лицо: все в волдырях, заплывшее, глаз не было видно. С рук пришлось срезать перчатки вместе с кожей. С такими же муками с него снимали и сапоги. Со слезами на глазах женщина и ее сын делали это с величайшей осторожностью, стараясь хоть как-то уменьшить страдания несчастного, но ожоги оказались так обширны, что в течение нескольких суток летчик был на грани смерти.

Не имея медикаментов, Багрицевы лечили его народными средствами. В течение многих суток, сменяя друг друга, Багрицевы не оставляли Сергея Алексеевича ни на минуту.

В деревне Спасское был староста, назначенный оккупантами. Он знал, что Багрицевы прячут советского раненого летчика, но не выдал немцам. Трудно сказать теперь, что руководило им. Может, и не утраченное до конца человеческое чувство. Может, и страх перед местью партизан…

Так или иначе, а хочется склониться в земном поклоне перед героизмом простой русской крестьянки и ее сына. Это они, рискуя в течение многих недель жизнью, сумели выходить Ульяновского, вернуть ему здоровье, после чего он попал к партизанам, а спустя еще некоторое время перелетел на Большую землю и вернулся в строй дальнебом-бардировочной авиации.

Позже, когда наши войска освободили Белоруссию, командование авиации дальнего действия выступило с ходатайством перед Верховным Советом о награждении Багрицевой. Вскоре в деревню Спасское прибыл член военного совета АДД Григорий Георгиевич Гурьянов и вручил отважной патриотке боевой орден Красной Звезды.

Случай свел Сергея Ульяновского с Вениамином Зенковым. К тому времени, когда Ульяновский вернулся к летной боевой работе, Зенков уже был командиром бомбардировщика Б-25. Нередко он выполнял и инструкторскую работу, проверяя у летчиков технику пилотирования.

…Когда с Зенковым рядом в пилотской кабине оказался Сергей Алексеевич Ульяновский, Вениамина поразил его мрачноватый вид, усугубленный следами ожогов на лице.

— Не удивляйтесь, — сказал он Зенкову, — я ведь горелый.

Полетав с Сергеем Алексеевичем, Вениамин убедился, что «горелому» под стать самому проверять у него технику пилотирования: несмотря на годичный перерыв, опытный летчик летал превосходно.

В войну бензин особенно экономили, старались не тратить на тренировочные полеты, когда в них не было острой необходимости. Так было и с Ульяновским: в течение двух-трех дней освоив новый для себя самолет Б-25, он уже смог на нем отправиться в качестве командира бомбить врага в районе Смоленска.

Вскоре Ульяновский стал командиром полка, а Зенков его заместителем. И всю войну они были с Ульяновским неразлучны. Позже, когда Ульяновского назначили командиром дивизии АДД, Зенков, уже командир полка Б-двадцатьпятых, принял на себя обязанности заместителя комдива.

Петр Алексеенко перед войной, был линейным летчиком Гражданского воздушного флота. Работая в Ростовском аэропорту, летал по всей стране. Товарищи его помнят, на каком счету был Петр Тимофеевич. На стене аэровокзала в Ростове висел тогда плакат: "Равняйтесь на Алексеенко! Летайте так, как летает Петр Алексеенко!"

Но вот обрушилась война, и Петр Тимофеевич, опытный летчик "всепогодных полетов", оказался в военно-транспортном отряде по связи с партизанами.

Алексеенко сделал много вылетов в тыл врага, и все его полеты по доставке оружия, боеприпасов и медикаментов в условленные точки, когда приходилось ночью садиться на ограниченные, наскоро подготовленные и недостаточно ровные площадки, скупо обозначенные кострами, он выполнял блестяще.

Не менее важную работу, потребовавшую от него исключительного мужества и умения или, прямо скажем, героизма, он выполнил, летая через Ладогу в осенние дни и ночи 1941 года в осажденный Ленинград, подвозя туда продукты, боеприпасы, вывозя оттуда больных, раненых, детей. Генерал Говоров высоко ценил эту работу Петра Тимофеевича и по его просьбе подарил летчику свою фуражку (артиллерийскую) и маузер в деревянной кобуре. Петр всю войну очень гордился этой говоровской фуражкой. Не расставался он и с маузером.

На втором году войны, когда Владимир Васильевич Пономаренко летал уже командиром корабля Пе-8 в дивизии АДД Викторина Ивановича Лебедева, в третьей декаде августа последовала команда готовить несколько кораблей к налету на Берлин.

Конечно, к августу сорок второго года враг уже был существенно отброшен от Москвы. Но фронт все еще оставался в каких-нибудь трехстах километрах и был в шесть раз ближе к Москве, чем к Берлину.

Я смотрю на карту оккупированной немцами в ту пору Европы, представляю себе громадную мощь тогдашней авиации вермахта, ослепляющую силу тысяч прожекторов над важнейшими центрами гитлеровской Германии, огромный вес снарядов тысяч зенитных пушек, вездесущность щупалец радарных установок… Прикидываю: им, нашим летчикам из АДД, чтобы достичь Берлина и возвратиться, требовалось пролететь по меньшей мере 3600 километров, пробыть в воздухе над территорией врага около одиннадцати часов. И все эти одиннадцать часов — на высоте 7500 метров, не снимая ни на секунду кислородных масок. Прекрасно представляю, как леденели постепенно их тела, пристегнутые к креслам на многие часы: на корабле Пе-8 не было герметических кабин — их тогда еще вообще не было — и температура в самолете, как за бортом, держалась около минус сорока градусов. При кислородном голодании нельзя делать резких движений, нельзя, как на земле в мороз, попрыгать, разогреться. И пусть ты в меху, пусть на тебе "весь табель" теплой спецодежды, — холод все равно в конце концов пробирается к самому твоему сердцу…

Однако эта опасность грозит тебе, когда в воздухе многие часы сидишь недвижно, тихо и убаюкивающе урчат моторы. А стоит попасть в грозу, в сгусток прожекторных лучей, почувствовать стон напряженного металла, воспринять явственно сквозь грохот двигателей разрывы тяжелых снарядов, — и сердце вмиг зальется жаром, движения станут четкими, голова ясной, воля непоколебимой: "Надо пробиться, достигнуть цели во что бы то ни стало!"

Да, поистине неистребима жизненная сила в этих людях! Именно такие и подобрались одиннадцать человек в экипаже капитана АДД Владимира Пономаренко.

Накануне вылета Владимир долго не мог заснуть. Расквартированы они были в дачной местности, примерно в трех километрах от аэродрома, и гудящие всю ночь самолеты их дивизии не давали ни на минуту заснуть. Под самое утро тяжелый сон как бы притиснул его к подушке.

Проснулся довольно поздно, взглянул по привычке в окно на небо, увидел на нем высокие перистые облака. Погода — лучше не придумаешь!

Днем можно было отдыхать, а дома не сиделось, не было никакой возможности отвлечь себя от предстоящего полета. "Пойду проверю механиков, узнаю, как там у них дела".

Сверху огромный самолет замаскирован зеленой сеткой, хвост укрыт в тени сосновых крон. Механики, по своему обыкновению, как муравьи, облепили самолет. Третьи сутки работают.

Владимир подошел к самолету. Старший механик, соскочив со стремянки, хотел рапортовать. Владимир остановил его движением руки. Поздоровались.

— Ну как?

— Все хорошо, командир, скоро закончим.

— Ну и ладно.

Вместе стали обходить самолет. Пономаренко всматривался в соединения дюралевых листов, в заклепки. Чуть выше среднего роста, в кожаной коричневой канадке, в синей пилотке набекрень, он то и дело вскидывал на самолет серые улыбающиеся глаза. Тут и заметил на крыле чумазого парня. Приободренный улыбкой командира, механик крикнул:

— Корабль не подкачает, командир! Он — как часы на Спасской!

— Что-то ты ластишься, Кучай? Поди опять станешь проситься с нами в полет?

— Я бы и просился, да знаю, в этот не возьмете. "Что-то уже пронюхали, черти, насчет маршрута, а ведь знаем только мы со штурманом. По каким-то признакам вычислили. Ай плуты!"

Надо сказать, просьбы наземного состава экипажа взять их с собой в боевой полет были вовсе не единичны. Владимир хорошо об этом знал. "Чем переживать за вас, летчиков, мытариться, пока вернетесь, лучше уж лететь с вами вместе. Так спокойней!"

И многие летали. Некоторые даже, как рассказывают, в качестве воздушных стрелков. Брали с собой ручной пулемет, проделав для ствола отверстие в борту фюзеляжа. Говорят, будто бы и стреляли с успехом.

Владимир заглянул в бомбоотсек. Вооруженцы занимались подвеской бомб. Четыре полутонные фугаски уже покоились на замках, одна лежала под брюхом в ожидании, еще одну подтягивали в люк лебедкой: "Давай! Стоп! Давай! Давай…"

Владимир отошел, сел на снарядный ящик. До старта оставалось семь часов с минутами.

К вечеру, когда за экипажем Пономаренко прислали «додж», шоферу кто-то крикнул с крыльца: "Люди давно ушли пешком!"

Оно и правда: полезно перед ответственным полетом пройтись через лес. Удивительно, как обостренным чутьем улавливаешь все запахи леса.

В лесу — истомленная солнечным днем тишина. Владимир идет своей любимой тропинкой, смотрит и не смотрит по сторонам. Нет-нет да и выхватит взгляд чуть пробившуюся на поверхность сыроежку, паука, повисшего будто бы ни на чем, перебирающего быстро лапками, и тогда Владимир забывает смотреть под ноги, спохватываясь лишь при гулком ударе подошвы по выступающему корневищу.

Он долго идет своей тропинкой.

Незаметно для себя он оказывается у самолета, перед строем. Их в строю всего двадцать, и каждому из них около двадцати. Бортачи, технари, пушкари, электрики, прибористы, радисты, вооруженцы… Одни летят с ним, другие остаются ждать. Сейчас они жадно всматриваются ему в глаза, выискивают в них для себя опору. Сейчас он для них бог. Их кумир. От него ждут чуда, и он должен свершить это чудо. Он должен вселить в их души твердую уверенность в успехе дела. Они должны почувствовать в нем неодолимую духовную силу, уверовать, что с ним не страшны никакие испытания!

Владимир видит застывшие лица, понимает, что нужно снять это напряжение. Знает, что здесь нужно какое-то особое удивительное слово, черт знает какое, чтоб оно вмиг вытряхнуло из них всю робость, всю разобщенную заземленность, связало их в клубок и опалило им сердца отчаянным горением и жаждой славы.

"Что же им сказать?.. Что?"

В этот момент Владимир увидел идущих к их стоянке девушек-зенитчиц из охранения аэродрома. Владимир уже замечал, как эти девушки, сперва очень робко, издали провожали их в боевой полет. Сейчас подошли поближе, вчетвером остановились живописной группой у сосен, позади строя. По-своему, по-девичьи кокетливо к ним приспособилась и солдатская одежда: туго затянутые ремнями рюмки-талии, короткие узкие юбки-хаки, аккуратно заштопанные на коленках чулки в резинку, раструбы начищенных кирзовых сапог и главное — буйство волос из-под выгоревших пилоток. На лицах взаимно-подзадоривающие усмешки. А глаза?.. Глаза все же выдают, глаза полны тревоги…

— Экипаж, смирно! — приказал Владимир. — Если б вы знали, кто на вас смотрит! Всем улыбаться! Ну вот, то-то же… Улыбаться, улыбаться, на вас смотрят такие глаза! — Владимир вышел вперед, подался в сторону: — Теперь… Кру-гом!.. Девушки, вы не глядите, что мы такие строгие. — Девчонки заливаются смехом, закрывают лица. — Знайте, перед вами самый что ни на есть цвет мужчин АДД! Ну вот ей-богу! Ведь это орлы! Все на подбор и с ними… гм… дядька Черномор. Когда вернемся, вам проще простого будет выбрать себе по сердцу. Не так ли? Ну и хорошо. Теперь, девчата, прошу прощения.

И, уже приосанившись, накинув строгость на лицо, Владимир отчеканил: — Кру-гом!

Строй четко шаркнул в два приема подошвами и задниками сапог, оказался снова лицом к самолету. Владимир молча и неторопливо прошелся вдоль строя. Парней как подменили: глаза сияют, раскраснелись лица. "Теперь с ними можно атаковать хоть преисподнюю".

Он все хорошо продумал. И в наступившей минутной паузе дал возможность каждому из своих парней почувствовать в груди накат клокочущей отваги, жажды отчаянных действий. И, довольный достигнутым, он заговорил, но уже тихо и спокойно:

— Теперь я должен вам сказать самое главное. Родина доверила нашему экипажу необычайно важное задание — нанести бомбовый удар по столице рейха, по самому Берлину!

Как ни догадывались уже парни об этом, все же услышанный из уст командира приказ вызвал в их рядах оживление. Владимир шагнул опять вдоль строя, ненароком поглядывая на лица: "Нет, не оробели".

— Больные есть?.. Нет. Хорошо. Все ли себе представляют исключительную важность задания?

— Представляем, командир.

— Так точно!

— Как не представлять!

— Вдарим по логову!

— Не посрамим, командир!

— Ладно, верю. Только знайте: Гитлер помирать не хочет! Как кошки, должны видеть в темноте! Не ждите, когда «мессер» прошьет нас трассой, опережайте его своим огнем. И коли даже промахнетесь, — он силы нашего огня не выдержит, сдрейфит. Ну, кажется, все. И помните: держаться будем до последнего вздоха. Поклянемся же не отступать!

— Не отступать!

— Что ж… Время. Можно и одеваться. Запуск — по ракете. Кто следит за ракетой?

— Я, Легкоступ, командир.

— Хорошо. Не прозевать.

— Есть не прозевать!

За год войны Пономаренко привык взлетать на предельно нагруженном бомбами самолете. Усаживаясь в свое кресло, он безупречно спокойным голосом приказал всем пристегнуться ремнями, подтянуть их покрепче. Парни выполнили это молча. Может быть, кое-кто из них подумал, что шесть пятисоток на борту — не фунт изюму!.. И хоть на них взрыватели и законтрены, а все же, не дай бог, если лопнет резина на колесе или сдаст двигатель в момент отрыва… Экстренная посадка с таким грузом на брюхо — это «амбец», как говорилось тогда. Тут уж и души вознесутся, и тела.

Такие мысли будоражили и Пономаренко в первые дни войны, когда он пересел со своего почтового Пс-40 на дальний бомбардировщик ДБ-ЗФ, груженный тринадцатью стокилограммовками. Но от полета к полету это ощущение телесной близости к смертельному грузу притупилось.

Солнце погрузилось за бугор чуть правее взлетной полосы, и Пономаренко, выруливая к началу бетонки, видел, как спряталась солнечная краюшка.

Вырулив точно на осевую линию бетонной полосы и затормозив машину, он даже не вспомнил, что сидит в трех метрах над шестью чудовищами, и тихим, предельно бесстрастным голосом попросил каждого на борту доложить о готовности. Первым доложил штурман:

— Капитан Легкоступ готов.

— За бомбардира старший штурман полка, майор Лебедев, к взлету готов.

— Второй летчик, капитан Макаренко, готов.

— Старший борттехник, капитан Дубовой, к полету готов.

— Кормовой стрелок, старшина Лысаков, готов. Всего на борту их было вместе с командиром одиннадцать, и все четко сказали «готов».

Осталось прожечь свечи, и Владимир коротко дал газ поочередно, начиная с первого (счет слева), всем моторам. Вслушиваясь в энергичное нарастание гула, он скорей подсознательно отмечал про себя: "Первый — порядок. Второй — тоже. Третий, четвертый — хорошо".

Неторопливый, основательный взгляд на приборы слева направо, и, не отметив никаких ненормальнстей. летчик высунул руку в открытую форточку фонаря. Дежурный командир, оглянувшись кругом, энергично выбросил вперед руку с белым флажком: "Взлет разрешаю!"

— Теперь пошли, — сказал тихо, будто сам себе, Пономаренко и плавно вывел все четыре двигателя на взлетный режим. Мощные тормоза пока еще удерживали корабль на месте, он как бы нетерпеливо вздрагивал всем телом. Руки на штурвале, ноги на педалях ощущают этот взволнованно-тяжелый трепет сильной машины. Владимир растормозил колеса, и самолет медленно начал свой бег. Владимир следит, чтоб самолет разбегался точно по оси полосы. Все идет нормально, и через пятнадцать секунд стрелка указателя скорости подобралась к индексу «130». Скорость нарастает еще быстрей, штурвал сам по себе постепенно возвращается к нейтральному положению, и вот на стасемидесяти километрах в час летчик легким движением "на себя" помогает тяжелому самолету оторваться. Впереди, метрах в трехстах, низкорослый забор из колючей проволоки. К этому месту нужно приподняться хотя бы метров на пять, чтобы перетянуть барьер и оказаться над рекой, над пойменными лугами, над низиной.

"Фу, ну вот, молодчина!" — говорит Владимир, обращаясь про себя к самолету, и командует:

— Убрать шасси!

Бросает быстрый взгляд на приборы. Все хорошо.

— Двигатели — нормально, — докладывает старший борттехник.

— Хорошо.

— Правая нога шасси пошла на уборку, — докладывает бомбардир.

— Хорошо, — ободряюще подхватывает Пономаренко.

— Левая нога шасси убралась…

Над лугами метров десять, шасси убрано. Самолет пока не скребется вверх, но зато скорость нарастает куда заметней.

— 220… 230… - говорит вслух Пономаренко. — Теперь можно плавненько выходить на подъем. — Он чувствует, что второй пилот тоже держится теперь за штурвал. — Вот так.

Потемневшая в сумерках трава пойменного луга начинает проваливаться под ними, а холм впереди и арка моста, что почти в створе, сравнялись высотою. Еще несколько секунд, и перед глазами раскрываются леса и перелески, а моторы уже гудят над самым бугром, он — последняя на взлете настораживающая неприятность. Высота — сто метров, можно убрать закрылки и полегонечку разворачиваться на курс, к исходному пункту маршрута. Подъем теперь заметней, взлетное напряжение с моторов снято, и они гудят мягко, ласково, довольно, умиротворяюще. Будто кони четверкой бегут нетрудной рысцой.

Выход на первый пункт — на Загорск. Отсюда начинается их точка отсчета на Берлин.

Давно надеты кислородные маски. Молчание. Ровно гудят моторы, и в этой умиротворяющей неподвижности атмосферы не чувствуется войны.

Воздух здесь тих, мирен, в небе ни облачка, звезды. Несколько ярких звезд уже пронзили лиловый сумрак предночного покрывала.

Вспышки зарниц все контрастней в сгустившейся тьме. Попадаются уже легкие рваные облачка, за ними исчезают звезды. Дробно так, будто после асфальта выскочили на булыжник, начало трясти. Владимир встревожился.

"Фронт впереди как пить дать!.. А вот грозовой фронт где-то под нами. Гроза-то упрячет нас от любых зениток, да пощадит сама ли?.."

И сразу стало темным-темно. Владимир чуть прибавил яркость подсветки приборов и вперился глазами в горизонтальную планку авиагоризонта.

Этот момент перехода от зрячего полета к слепому, или, правильней сказать, к полету по приборам, всегда нужно преодолеть усилием воли, твердо веря, что приборы совершенно надежны и ни в коем случае не подведут. Но дело в том, что в первую минуту, когда глаза за окном самолета уже ничего не видят, в силу особенностей нашего вестибулярного аппарата летчику начинает казаться, что самолет только что летел как надо, а теперь начинает почему-то крениться. Больше, больше… Ну просто катастрофически валится на крыло! Еще немного — и опрокинется навзничь. И надо сказать, это впечатление переворота на спину — реально, особенно для новичка. А между тем приборы показывают, что самолет летит вовсе без крена, совершенно нормально. И в этот момент не поверить им, приборам, вздумать бороться рулями с кажущимся кренением — значит погибнуть!

Опытный летчик Владимир Пономаренко почти незаметно для себя преодолел психологический рубеж от зрячего полета к слепому.

Минута-другая терпения, доверия приборам, и организм свыкается, пилотирование становится нетрудным, почти таким же, как и при видимости земли. Натренированный летчик может лететь так часами, видя перед собой «живую» планочку искусственного горизонта и трепетание приборных стрелок. Пусть за стеклом впереди и непроглядная тьма.

И вдруг эту кромешную тьму впереди разорвала ослепительным нервным росчерком молния. Владимир крепче стиснул штурвал, стараясь, однако, не мешать машине самой бороться с внешними возмущениями. (Корабль Пе-8 отличался достаточной степенью самоустойчивости.)

На борту напряженно молчали. Каждый из одиннадцати, впрочем, вслушивался в непрерывный теперь треск наушников шлемофона. Вдруг голос штурмана по самолетному переговорному устройству — Михаил сам удивился, услышав свой голос:

— Командир, фронт грозы прямо на пути.

— Как нетрудно догадаться… Что предлагаешь?

— Обходить правее, ближе к Балтике.

— …Давай курс.

— Десять вправо.

— Есть… Радист, рацию выключил?

— Так точно, командир!

Михаил Легкоступ подсветил карту, наметил на ней взятый курс, и тут совсем близко ударила молния. Он вздрогнул, кинул поспешный взгляд по сторонам: увиденное потрясло его воображение — пропеллеры вращались в нимбах голубых сияний. Впереди свет вспыхнул; штурман взглянул через плечо на своего помощника: бомбардир застыл как изваяние. Между стволами спаренных пулеметов нервными ручейками струился синий свет… или огонь. И от света или от огня кабина озарилась таинственным мерцанием, которое с каждой секундой набирало интенсивность.

Зачарованный, Михаил не в состоянии был оторвать от пулеметов глаз. Самолет, как конденсатор огромной емкости, до предела зарядился статическим электричеством. И емкость, словно дождевая бочка в ливень, выплескивает избыток тысячевольтного заряда вокруг себя. Источает не всей массой, а лишь с остроконечных, выступающих частей: с законцовок крыльев, с лопастей винтов, со стволов пушек и пулеметов, с антенн… Всем одиннадцати на борту казалось, что самолет, будто бы подожженный со всех концов, горит жутким и чарующим спиртовым пламенем… Штурман Легкоступ вспомнил: "Огни святого Эльма!" Так говорят люди, застигнутые грозой в горах, когда с ногтей их пальцев стекает кинжалами голубоватый свет.

Близкий разряд молнии вывел всех из оцепенения. В кабине стало светло как днем. Резко усилилась болтанка. Огромный самолет швырнуло вверх-вниз с неистовостью двенадцатибалльного шторма. Крылья застонали, и эти их холодящие душу стоны слышались явственно сквозь гул моторов и шум винтов. Провалы в воздухе и впрямь стали напоминать гигантские "воздушные ямы"; люди, на несколько секунд повисая на ремнях, цеплялись за что попало руками, чтоб надежней удержаться. А крылья, потеряв под собой опору, не желали больше держать самолет. Тело ощущало себя в лифте с оборвавшимися тросами. Стрелка высотомера, сбегая на глазах влево, едва успевала сбрасывать по сотне метров высоты. Сердце у командира корабля мучительно сжалось: острее других он чувствовал приближение последующего мгновения. Знал, падение вдруг прекратится, крылья сразу обретут утраченную опору, испытают троекратную перегрузку… Но выдержат ли?

Владимир ждет этого мгновения с трепетом. Вот оно!

Кресло становится упругим, жестким, толкает летчика снизу вверх. Толкает так, что позвонки сжимаются от перегрузки. Многотонный корабль в считанные секунды возносится на сотни метров. Владимир успевает убрать газ, видя, как чрезмерно нарастает скорость. Вперившись в приборы — в авиагоризонт, гирополукомпас, указатель скорости, — Владимир осторожными движениями рулей помогает самолету сохранить горизонтальное положение в этом свирепом, предельно наэлектризованном, взбудораженном пространстве. При очередном резком нарастании перегрузки сердце летчика сжимается. Он призывает к себе на помощь всю волю и самообладание и, стискивая штурвал до боли в пальцах, замирает, стараясь по возможности не дышать. Потом ему будет странно об этом вспомнить, но в этот момент кажется: еще чуть-чуть, малейший трепет, неосторожное дыхание — и крылья отлетят, корабль рассыплется.

Что это? Страх? А почему бы нет? Все подвержены чувству страха. И пилот — такой же сын земли.

Вспомните свою грозу, когда она застала вас в поле, у реки. Вспомните, было ведь страшно. А под ногами твердая почва. А тут — хрупкий воздушный корабль весь во власти грозы на высоте. И она в своем неистовстве швыряет его, корежит, избивает градом, леденит, стремится опрокинуть навзничь, пронзает молниями, в любой момент грозит разрушить, уничтожить. Страшило даже не то, что гроза не позволит спастись на парашюте, ибо станет носить в тучах, пока не обледенеешь, а что погибнешь безвестно, без малейшей пользы для дела, во вред ему. Еще подумают, что смалодушничали, снизились и бессмысленно погибли.

Именно это приводило Владимира в смятение. Сам того не замечая, он начинал шептать слова, похожие на заклинания: "Дружочек, не подкачай!.. Ну, еще немного!.."

И корабль, на удивление, то возносясь вверх до семи с половиной тысяч метров, то падая вниз до шести тысяч восьмисот, «топал» на северо-запад, упрямо продвигаясь к цели.

Вдруг новая напасть. Из микроскопических щелей — их в фонаре кабины оказалось достаточно — стала проникать мельчайшая снежная пыль. Ею покрылись стекла кабин, за ними запорошило все вокруг. Пыль, как мука, как пудра. Летуча, вездесуща и настырна. Белая пыль на приборах, на кислородной маске, на ресницах. Пыль, проникающая под веки. Никаких сил нет управлять машиной, и еще поминутно смахивай перчаткой пыль с приборных стекол!

Смахнув очередной раз снег с авиагоризонта, Владимир увидел, что визирная планка, указывающая положение самолета в пространстве, вдруг резко завалилась на бок. "Зашкалился!" — похолодел он, метнув взгляд на соседний прибор «пионер» — указатель скольжений и поворотов: его шарик и стрелка, нервно шевелясь, оставались в центре. Это означало, что не корабль опрокинулся, а лишь отказал «проклятый» авиагоризонт.

Худшего подвоха и придумать было невозможно. Как ни холодно было в кабине, Владимир ощутил на лбу жаркий пот. Теперь была одна надежда на «пионер» — прибор, трудный для пилотирования вслепую, — и указатель скорости. Он стал колотить перчаткой по авиагоризонту, но планка его, зашкалившись, так и осталась неподвижной. Пилот понял: снежная пыль забила трубку Вентури.

Не слишком доверяя авиагоризонту, Владимир всегда тренировался в любом слепом полете вести свой самолет, пользуясь лишь показаниями «пионера» и указателя скорости. «Пионер» позволял ему выдерживать прямую беа кренов и скольжений, а указатель скорости — держать самолет в продольном отношении горизонтально. Такое пилотирование для него, опытного летчика-ночника почтовых перевозок, было бы и не так уж сложно, если бы не гроза и не эта сводящая с ума снежная пыль.

Однако воля победила. Непрерывными движениями правой руки на штурвале, движениями ног на педалях он умудрялся выдерживать режим полета по двум приборам, с которых еще нужно было непрерывно смахивать снег. Эти минуты оказались наитруднейшими во всем его полете на Берлин.

А моторы АМ-35А — советские авиамоторы конструкции Александра Александровича Никулина — на редкость молодчаги. Гудят себе, будто в полном небрежении ко всему небесному кошмару. Временами, при сильнейших бросках, слегка меняют тон; а так тянут отменно. Хоть они радуют душу. Владимир привык к их мерному гулу, не видит их, почти не слышит. А услыхал бы тотчас, чуть стал бы один из них дурить.

…И так же внезапно все стихло, будто и не было грозы. Чуть еще покренило с боку на бок и затихло. А слева, между крылом и носом, откуда ни возьмись повисла вдруг луна.

— Командир! Луна!

— Гляди, ребята, луна!

— Да, луна, и я бы сказал, даже круглая, — тихо согласился Владимир. — Слушай, Макаренко, возьми управление, я малость передохну.

Пономаренко замер и сидел так некоторое время, по шевелясь. Потом, как бы намереваясь сбросить с себя первый слой усталости, приподнялся, разогнул ноги, стряхнул с себя снег. По голосам почувствовал, как мигом изменилось настроение на корабле: шутка сказать, миновали такой фронт грозы!

— Штурман, как слышите? — спросил Владимир.

— Отлично, командир, — спокойно, как всегда, ответил Миша, будто минутой раньше ничего не было. — Сейчас по Полярной определю местонахождение и доложу.

— И у своих запросите пеленг. Это я вам, радист. — Запросить пеленг, вас понял, командир.

— Отлично. Как у вас с горючим, капитан Дубовой?

— Остаток семь триста, командир.

— М-да, — неопределенно отреагировал Владимир.

Хорошо стало лететь. Хотелось отбросить мысль о новой грозе, но яркость вспышек все нарастала. Постепенно эти вспышки стали выявлять громады облаков во тьме горизонта. Еще несколько минут спокойного полета, и луна, звезды исчезли. Самолет стал нервно вздрагивать, как бы предупреждая, что дальше идти опасно. Отворачивая, Владимир еще больше накренил машину, чтобы лететь по краю грозового фронта, чтобы не угодить сразу в клубящиеся, зловещие тучи. Совсем близко вспыхнула молния и осветила молоко тумана вокруг. Вот он, где-то рядом с ними, новый хаос грозового столпотворения. Как обойти его, не оказаться в его нещадной пучине?

Четыре с половиной часа борьбы со стихией в полете. Им удалось счастливо миновать вторую и третью грозы. Крылья теперь застыли недвижно, "переводя дух" от тяжких дел. Схватка с циклоном, блуждание возле грозовых туч отняли еще час летного времени. Владимир понимал, что на обратный путь к своему аэродрому горючего и кислорода может не хватить. Земля была полностью затемнена и сливалась с тьмой ночи на горизонте, но тусклый свет луны теперь купался в безбрежных водах. Легкоступ доложил, что они над Балтикой, почти точно на маршруте, что через час пятнадцать минут будут над Штеттином, откуда рукой подать до рейхсканцелярии.

— Эй, друзья, — окликнул всех Владимир, — смотреть теперь в оба: небо ясное и мы в самом центре вражеской территории. За воздухом, за воздухом следить!

Тускло светит извечная спутница влюбленных. Они над Центральной Германией. Здесь будто и не ведают войны. Города, поселки, реки и земля — все спит. Мириады огней на небе, и ни единого на земле! Все мирно спит вокруг. Никак не верится, что внизу их уже ищут жерла пушек. Но ровно гудят четыре неутомимых мотора, и все на борту понимают, что там, внизу, их слышат, притаились.

Высота 7400. Вдруг голос штурмана:

— Командир, мы на боевом курсе! Берлин в тридцати километрах впереди.

— Проверь еще раз, он ли это?

Несколько секунд Легкоступ молчит, потом клокочет его голос:

— Сомнений нет, впереди он, Берлин!

— И все же немцы что-то подозрительно молчат.

— Это уловка, командир. Они не хотят себя обнаруживать одиночному самолету.

— Пожалуй, Миша, ты прав.

— Пять градусов влево, командир. Сейчас они заговорят!

Владимир молча давит унтой на левую педаль, и самолет слегка отводит в сторону нос.

— Хорошо. Так держать. Открываю бомболюки. Пошла решительная минута. Глухо скрипнули створки бомболюков, в кабине почувствовалось, как завихрившийся внизу воздушный поток стал монотонно ухать, словно пульсируя.

— Володечка, чуток правее. С волос… Тю, тю, ось!.. Эта минута — вся во власти штурмана. Владимир не дышит. Михаил ждет, уткнувшись глазом в прицел, замер, не шелохнется.

— Еще чуть вправо, командир. И… и… Отлично, так держать. Замереть!

Теперь Владимир отчетливо слышит биение собственного пульса. Бегут секунды, стучат, как пульс, в висках. И вдруг:

— Сброс, командир! Серией! Пошли…

И без его слов на борту поняли, что пошли. Самолет шесть раз подряд вздрогнул, все заметней облегчаясь, все больше «вспухая».

— Все шесть пошли, командир.

— Следите за разрывами, доложить результат.

— Еще бы… Слежу!

— Смотреть за воздухом, сейчас начнется.

И только лишь вспыхнул на земле первый разрыв, словно кто-то нажал кнопку! В мгновение небо рассек наискось луч голубого прожектора, за ним белой щетиной потянулись вверх сотни лучей, застригли тьму вокруг, нервно пересекаясь.

— А, зашевелились, гады! — прошипел Легкоступ, все еще не отрываясь от прицела. — Командир, Владимир Васильевич, хлопчики, бачу разрывы наших бомб! По цели! По самому логову! Ура, братва! Можно разворачивать обратно. Курс девяносто.

— Радист, доложите командованию: "Задание выполнено. Все шесть — на Берлин, по цели".

— Передаю, командир.

Сильно приглушив двигатели, Владимир почти успел развернуться на обратный курс, когда лучи прожекторов захватили в свой пучок корабль. И сразу зафонтанировали вокруг разноцветные трассы зенитного огня. И тут же вспышки, копны черных разрывов! Один совсем близко, так близко, что в кабине запахло порохом. Крыло, огромный фюзеляж прикрывали снизу кабину летчиков, и все-таки предметы в кабине словно купались в солнце.

Владимир делает вид, будто идет по прямой. На самом деле то и дело боковым скольжением уводит корабль то вправо, то влево, вместе с этим меняя все время скорость. Конечно, эта хитрость немного уменьшает вероятность попадания снарядов, но Владимир свято верит в нее, ибо она ему пока неизменно удавалась.

Невыносимо долго тянутся первые пять минут отхода от цели. Глаза некуда девать от солнц-прожекторов. Запах артиллерийского пороха лезет под кислородную маску. Гул моторов раз за разом прерывается сухим треском близких разрывов снарядов. Иногда кажется, что горстью щебня рассыпаются осколки по консоли. На борту все напряженно притихли, поэтому Владимир вздрогнул, услышав голос кормового пушкаря:

— Командир, позади нас обстрел прекратился!

— Так… Что я говорил! Теперь приготовьтесь к атаке ночного истребителя!

Пушкари и стрелки подтвердили свою готовность открыть огонь, лишь только истребитель себя обнаружит. Но Владимир прекрасно понимал, что к озаренному прожекторами самолету истребитель может подойти незамеченным. А когда станут видны от него трассы, будет уже поздно. Поэтому, не долго думая, он решил развернуться прямо на интенсивный зенитный огонь, предпочитая вести открытую игру с зенитчиками, нежели играть втемную с истребителем.

И эта его хитрость оказалась удачной. Лишь только он повел самолет разворотом в сторону рвущихся снарядов, как тут же снарядные разрывы появились и за хвостом корабля. Конечно, съежилось сердце в опасении, как бы не угодили, и все же Владимир со злорадством подумал о немецких истребителях: "В эту «баньку» не полезут, стервецы!"

Так, продолжая лавировать среди месива из дыма и огня, корабль отходил на восток. Мало-помалу последние лучи прожекторов и вовсе наклонились к земле, затем погасли.

Летчики-ночники первыми встречают солнце. Идя обратно к себе на восток, когда внизу еще совсем темно, они уже замечают тончайшую полоску розового света на горизонте. Но радуются они первым признакам солнца на высоте лишь тогда, когда линия фронта останется у них за хвостом.

А на земле, куда они летят, на их аэродроме как-то неприкаянно, пустынно. Ремонтируют одинокий самолет, а на другом конце поля еще один, задравши хвост у тира, плюется короткими очередями пристреливаемых пушек и пулеметов. Но никого это не занимает, никто этого не слышит и не видит: на аэродроме нет жизни, ибо его крылатые люди, летчики АДД, улетели. А те, кто остался, напряженно ждут; не знают ни отдыха, ни сна, ни аппетита, пока основных обитателей на аэродроме нет.

И вот чуть свет, опережая восход солнца, слышится отдаленное гудение первой возвращающейся машины.

Все бегут к стоянкам. Вместе с ними откуда ни возьмись, пыхтя черным дымом, выползают тяжелые топливовозы. Еще через несколько минут самые беспокойные, нетерпеливые механики выходят далеко в поле против своих стоянок, ломая и грызя стебельки травы.

Наконец один за одним, с интервалом в несколько минут идут на посадку ночники. Те, кто уже приземлился, Рулят, вздымают пыль на краю полосы, а глаза ожидающих беспокойно всматриваются-в номера на килях: "Мой? Не мой! А-а, наконец-то! Ночной бродяга! Мой, мой, мой!.."

Вокруг уже слышатся радостные крики и грохот, шум рулящих машин, писк огромных колес. Раскрасневшиеся люди, поспешая, растопырив руки, зазывают к своим стоянкам самолеты. А они полны достоинства, плавно покачивая рябыми крыльями, ползут вдоль кромки леса, взметая за собой веселое кружение пылевых вихрей.

Было совсем светло, когда корабль Пономаренко пересек линию фронта. Под крыльями проплывали огромные, будто архипелаги, и мелкие, как островки, слоисто-кучевые облака — остатки ночных гроз. Лишь изредка просматривалась земля. Кислород на борту кончился, пришлось снизить высоту полета. Линию фронта пересекли в плавном снижении, летя на приглушенных моторах. Хоть было и светло, но многослойная облачность избавила их от встречи не только с вражескими истребителями, но и со своими.

И как обрадовались, увидев прифронтовой аэродром! По показаниям бензиномеров, в баках горючего не оставалось, и моторы могли остановиться в любой момент. Поэтому на посадку подошли с прямой и перевели дух, только когда колеса плавно коснулись великолепной пойменной травы.

Спускаясь по гибким алюминиевым лесенкам, не чуяли под собой ног, не слышали ни своих голосов, и ничего вокруг. 11 часов 40 минут грохота моторов! 1 час 30 минут — в буйстве молний и 15 минут — в аду артиллерийского огня!

Хотелось сразу рухнуть на траву и провалиться в сон. Но подбежавший к самолету дежурный офицер предложил им улетать как можно быстрей, сказав, что в любой момент могут нагрянуть вражеские бомбардировщики. Поэтому пришлось, приняв в баки немного бензина, тут же стартовать и продолжать путь к себе на базу.

В этом небольшом уже полете над своей территорией все на борту, кроме Пономаренко, Легкоступа, Дубового, крепко спали. Пилотируя корабль, Владимир то и дело раздирал пальцами веки.

…Когда самолет прокатился по бетонке далеко вперед, летчикам стали сигналить, приглашая вернуться к началу полосы и проимитировать приземление сызнова. Оказывается, наехали из Москвы «киношники» и изъявили желание заснять для истории их возвращение из глубокого рейда в тыл врага через грозовой перевал. На это Владимир, изнемогая от усталости, лишь отмахнулся досадливо и порулил дальше, к себе на стоянку. В другой раз, он, может, и рад был бы увековечить себя в самолете, как в триумфальной колеснице, только не сейчас… Но «киношники» в другой раз уже не появились.

Может возникнуть недоуменный вопрос: как синоптики, давая летчикам сводку погоды, не предусмотрели их встречу с грозой? Синоптики и в наше время далеко не боги. А в самый трудный год войны они не имели веских оснований утверждать, что в ночь намеченного вылета в дальний рейд гроза непременно будет: из Центральной Европы к нам тогда не поступала информация о фактической погоде. И приходилось синоптикам строить такие прогнозы, которые нередко воспринимались летчиками с усмешкой: либо будет, либо нот, либо дождик, либо снег!

Ну хорошо, а если все же синоптики предупреждали о возможной встрече с грозой, как поступало командование?

За ответом на этот вопрос позволю обратиться к командующему АДД военного времени Александру Евгеньевичу Голованову.

"Вряд ли для летчика есть в воздухе что-либо страшнее, чем попасть в грозу, разве что пожар, но при пожаре можно в конце концов покинуть самолет и спуститься на парашюте. Стремительные же восходящие и нисходящие потоки воздуха в грозе подчас столь велики, что разваливают самолет, и летчик в этих условиях совершенно беспомощен… Я лично не знаю человека, который, по тем или иным причинам зайдя в грозу, сделал бы это вторично…" И далее там же:

"Как всегда, ночью позвонил Сталин, спросил, как идут дела. Я доложил, что экипажи в районе Кенигсберга встретили грозу, бомбят запасные цели и возвращаются на свои аэродромы.

— Как же метеорологи не предусмотрели этих грозовых явлений?

— Метеорологи, товарищ Сталин, предсказывали грозы.

— Так кто же тогда послал самолеты? За это нужно привлечь к ответственности.

— Приказ на вылет самолетам дал я и допустил ошибку. Больше в этом никто не виноват.

Последовала длительная пауза.

— И часто вы даете приказания на вылет самолетов, когда синоптики считают погоду нелетной? — спросил Сталин.

— Думаю, товарищ Сталин, что не ошибусь, если скажу — восемь раз из десяти.

— Вот как? А сколько экипажей вы сейчас недосчитываетесь?

— Пока десяти.

— У вас есть уверенность, что они придут на свои аэродромы?

— Нет, такой уверенности нет.

— Это серьезный вопрос, и нам надо в этом разобраться.

В трубке раздались частые гудки. Невеселый разговор был закончен.

Днем мы получили сообщение, что пять из десяти невернувшихся экипажей совершили посадку на других аэродромах. На душе стало легче. Некоторое время спустя появились еще три экипажа: их самолеты во время грозы развалились… Тем временем я подробно доложил Сталину, почему приходится принимать решение на вылет вопреки прогнозам синоптиков. Если бы такие решения не принимались, число наших боевых ударов по глубоким тылам резко сократилось бы…"

И далее.

"Описанный мною случай массового вхождения в грозу был первым и последним в истории АДД, но два экипажа мы тогда потеряли".

Что можно по этому поводу сказать в заключение? Очевидно, на войне и гроза как на войне.

Следующий налет на Берлин дивизия АДД предприняла тут же, вскоре, в ночь с 29-го на 30 августа. В этом новом налете на фашистскую столицу участвовали многие прославленные экипажи АДД, в том числе экипаж Энделя Пусэпа.

Погода на сей раз благоприятствовала полету. Полет был бы простейшим, если не считать тридцати двух минут ада в районе цели, когда все корабли подверглись страшному обстрелу зенитной артиллерии и атакам ночных истребителей. Каждый из наших самолетов был в эпицентре огненных смерчей, и не верилось, что они все еще летят, не рассыпаются в прах.

Но пусть и ожесточилась вражеская оборона, налет на Берлин в ночь с 29-го на 30 августа сорок второго года надо признать для многих экипажей, многих летчиков удачным. Да, удачным для многих, но не для всех. Всем кораблям удалось сбросить бомбы на столицу рейха, но не всем суждено было вернуться.

Когда Владимир Пономаренко после одиннадцатичасового полета зарулил на свою стоянку под корабельные сосны, он тут же заметил: соседняя стоянка пуста. Хотя можно было надеяться, что корабль с хвостовым номером «5» минутами позже приземлится, у Владимира сразу заледенело сердце. Он гнал от себя тягостные опасения.

Так прошел час, и тогда все, кто еще оставался у самолета вместе с Владимиром, понуро замолкли, всем стало ясно, что «пятерка» не прилетит. Но друзья еще надеялись, что там просто-напросто не хватило бензина добраться до своего аэродрома, что «пятерка» все же линию фронта перетянула и прилетит завтра.

Надеялся и Владимир. На другой день он не раз бегал в штаб узнать, нет ли каких вестей, и, когда через сутки опять услышал мрачное «нет», понял, что корабль его закадычного друга Бориса Кубышко сбит.

Владимир пошел вперед и оказался в поле. Побродив немного, приблизился к пустой стоянке. Там лежали баллоны сжатого воздуха, ящики из-под патронов, стремянки — свидетели недавней жизни корабля. С сосен, как траурный флаг, свисала маскировочная сеть. Никого из наземного состава экипажа невернувшегося корабля Владимир здесь не увидел. Присев на ящик, он ссутулился и замер…

С Борисом Кубышко Владимир подружился в начале тридцатых годов на станции Минеральные Воды. Оба тогда учились в железнодорожном училище. По путевке комсомола отправились в летную школу, решив посвятить себя авиации. Оба стали гражданскими летчиками. Пономаренко летал на почтовых линиях, Кубышко, приобретя опыт линейных полетов, смог поступить пилотом на международную линию Москва — Берлин. Линия эта была основана еще в 1922 году русско-германским обществом «Дерулюфт» и для своего времени была неплохо радиофицирована и оснащена маяками, так что на ней выполнялись рейсы почти во всякую погоду и нашими и немецкими летчиками.

Ежедневно, в ясную и ненастную погоду, пролетали их самолеты по трассе в один и тот же час с точностью, достаточной, чтобы в деревнях на этом маршруте люди могли по гулу моторов проверить ходики.

Но грянула война, Борис Кубышко пришел в дальнюю авиацию, и пришлось ему снова приобщаться к полетам по знакомому маршруту Москва — Кенигсберг — Берлин. В руках теперь он держал штурвал тяжелого бомбардировщика ТБ-7 (Пе-8).

И вот в ночь на 30 августа 1942 года Борис отправился в полет по этой трассе, в свой последний полет.

Погруженный в думы, Владимир не услышал легких шагов. Когда же поднял глаза, увидел трех девушек, по щекам их катились слезы. Одна спросила:

— Скажите правду, товарищ командир. Он помедлил. Потом сказал вставая:

— Надежд никаких. Повернулся и пошел прочь.

Первые сведения о пропавшем корабле с «пятеркой» на хвосте поступили из английских источников. В одном журнале появилась фотография нашего бомбардировщика, подбитого при возвращении из рейда на Берлин. На вертикальном оперении его отчетливо виднелась цифра «5»; англичане, очевидно, перепечатали фото из швейцарского журнала.

После войны удалось узнать о трагедии, постигшей наших героев.

Подбитый над Берлином, корабль Кубышко долго тянул к себе на восток. Баки корабля оказались пробитыми, и бензин постепенно вытек. Один за другим двигатели остановились, и Борису пришлось сажать самолет среди ночи куда придется.

Приземлились они так, что экипаж не пострадал. Но вот стало рассветать, и они заметили приближающихся немцев. Один из близких друзей Кубышко — майор Колечко вызвался прикрыть пушечным огнем с борта корабля отход наших людей к лесу. Немцев было много, и ничего другого не оставалось.

Десять человек вместе с их командиром Борисом Кубышко, захватив с собой гранаты, сумели скрыться в лесу, пока их товарищ, пожертвовав собой, обеспечил им отход. Долго бродили по лесам, зарывались в болотах, когда слышали лай собак, но, пробродив без пищи две недели, свалились в изнеможении и были схвачены преследователями.

Настали для них жуткие дни концлагерей. Но Кубышко и здесь не оставлял мысли о побеге. При попытке к бегству его сразила автоматная очередь.

Случилось это при налете группы тяжелых самолетов АДД на Орел в ночь на 20 июля 1943 года, иначе говоря, в самый разгар Орловско-Курского сражения: два наших корабля загорелись, и один из них был кораблем Владимира Пономаренко.

…Мы сидим с Володей в маленькой белой кухне. Он обхватил лоб обеими руками, стиснул ладонями виски, локти его оперлись о стол, между ними — чашка уже остывшего чая. Оба молчим. Я — жду, он — собирается с мыслями. Только слышится грустное цоканье дождевых капель в стекло. За шторами темень глубокой осени 1974 года…

Они имели задание разбомбить железнодорожный узел в Орле и шли во главе колонны из двенадцати самолетов.

К цели приближались так, чтобы выйти на нее прямо на боевом курсе. Было уже темно, и только позади-справа осталась тонкая полоска отблеска давно зашедшего солнца. Где-то глубоко-глубоко под ними отчетливо просматривалось огненное клокотанье великой людской битвы: вспышки артиллерийских залпов, огни пожаров.

А здесь, на высоте шести километров, было удивительно тихо, спокойно, недвижен воздух, крылья в нем застыли, как в твердой массе.

Но спокойствие в воздухе оказалось коварным. Они уже видели перед собой цель — железнодорожный узел, и тут штурман Миша Легкоступ нарушил напряженную тишину:

— Командир, вон там, чуть правее, за водокачкой, мой дом, там осталась моя мать…

— Она и сейчас там? — спросил Пономаренко.

— Да. Не успела уехать.

— Худо, брат! — пробормотал Владимир, не зная как быть.

Помолчали. Прошло еще минуты три. В это время Михаил лаконично корректировал курс:

— Пять вправо, командир. Владимир молча давил унтой на педаль.

— Угу, так хорошо. Еще. Попрошу два градусика вправо.

Пономаренко не выдержал:

— Черт возьми, все же бери левее водокачки!

— Чуточек вправо. Во-во… Так идти. Открываю бомболюки. Так. Так. Самую малость вправо… Ось! Замереть!

— Сброс!

— Пошли, тупорылые! — крикнул левый подшассийный стрелок.

Пономаренко уже ввел корабль в плавный разворот, и тут воздух совсем рядом встряхнуло разрывом зенитного снаряда. Все на корабле отчетливо услышали сухой треск разрыва, будто молния раскроила вековой дуб. Грохот двигателей после этого разрыва показался урчаньем кошки. Корабль подкинуло, качнуло на крыло. Еще серия разрывов, тоже очень близких. Владимир, затаив дыхание, круче наклонил самолет в развороте: "Уйти бы, уйти!.." Но эта мысль прервалась сильнейшим ударом слева. Тут уж без сомнения. Четкий щелчок. "Где-то тут… По крылу… Совсем близко".

И он услышал то, что так не хотел услышать и что ежесекундно, всегда ждал на фронте.

— Горит третий! — закричал центральный стрелок-пушкарь Секунов.

А тревожный голос борттехника Моштакова продублировал:

— Пожар на третьем моторе. Включаю огнетушение, командир.

Продолжая разворачиваться на обратный курс, Владимир стал скользить, пытаясь сбить пламя. Но огонь охватил всю правую часть центроплана. Осколки снаряда пробили баки, и бензин, выхлестываясь, образовал за крылом гигантский огненный шлейф. Ни потушить, ни сбить это пламя не представлялось возможным.

— Приготовиться всем к прыжку! — крикнул Владимир, ощущая уже дым в кабине.

Разворот удалось выполнить, и теперь корабль тянул к линии фронта.

Огонь гудел рядом в крыле. А сверху правое крыло все охвачено пламенем. Медлить было нечего, и Владимир скомандовал всем прыгать. По устремившемуся назад дыму понял, что за спиной его открылся фонарь и второй летчик покинул самолет. Вообще дополнительный приток воздуха сразу же ускорил ход событий: интенсивней потянулся дым и дышать стало трудно, а пламя, поигрывая ослепительными бликами, уже где-то позади прорвалось в фюзеляж. Владимир крикнул:

— Всем прыгать! Кто еще остался на борту? В наушниках шлемофона никто не отозвался.

Он сбалансировал триммерами рули, чтоб можно было в любой момент бросить штурвал. Тут, глянув вниз, увидел в огненном озарении свои унты — ворсинки меха, как раскаленные проволочки, так и сияют. Он снова закричал, теперь уже истошно:

— Прыгать всем, прыгать! Покинуть всем немедленно корабль!

И опять никто не отозвался.

Понимая, что ждать больше нечего, что самолет вот-вот взорвется, Владимир рванул над собой красную ручку фонаря, крышка над его головой распахнулась. А пламя как будто ждало этого — зафырчало, загудело в щелях с правого борта, как форсунки в топке.

И с этого момента, на удивление, Владимиру стало казаться, что все вокруг он будто видит в замедленном изображении на экране: и дым, и огненные ручейки потекли, как бы притормозившись, лениво, вяло. Да и действия собственных рук показались на редкость медлительными. Медленно расстегнули эти руки пряжку привязных ремней, лениво откинули их с плеч. Он хотел поторопить руки, а они действовали как бы сами по себе и вовсе не желали торопиться… Все тем же будто бы сонным движением рука в перчатке прикрыла лицо от пахнувшего жара.

— Ну, кто еще не прыгнул?! — спросил он, не узнавая своего голоса.

Ответа не последовало.

"Прыгнули, должно быть. Или отсоединились ларингофоны? Что делать?"

А корабль доживал последние мгновения в огне. И тут раздался ужасающий треск с правой стороны: оторвался третий двигатель. Самолет стал крениться.

"Пора!"

Руки искали опору, чтобы приподняться. Он еще успел услышать, как по самолету прокатился тяжелый грохот, и сиденье резко просело. Владимир спружинил ногами и очутился в темноте, вылетев из кабины. Что-то мелькнуло рядом. Он почувствовал, как быстро вращается в своем падении.

Раскинув ноги и руки в стороны, он мало-помалу прекратил самовращение. Продолжая теперь падать на спине, видел над собой звезды. Спустя еще несколько секунд он повернулся головой вниз и теперь увидел под собой землю. Все те же вспышки орудийных выстрелов, яркий свет повисших осветительных ракет. "Не торопись… Не торопись!.." — твердил он себе, ощущая в руке кольцо парашюта. Круг луны тускло оловянил землю. Край неба озарили три падающие кометы. Догадался: "Мой корабль". Больше не стал тянуть время и дернул кольцо…

Крепко рвануло кверху. Даже на мгновение отшибло память: где верх, где низ? До земли всего метров триста. Что это под ним, озеро? В лунном свете странно белесое. Ближе, ближе. В последний момент отстегнул лямки, готовясь приводниться. Плюхнулся в какую-то высокую траву. По запаху понял — гречишное поле. Вскочил на ноги, быстро собрал в узел парашют, сунул его в гущу гречихи. Тут же припал к земле.

От большой затяжки, от быстрого перепада давления оглох совершенно. Пролежал неподвижно какое-то время. Не осознал сколько: одну-две минуты или пятнадцать? Потом приподнял голову: "Где я? Надо как-то определиться…"

Решил действовать методично. Извлек из карманов две «лимонки». Снял с себя меховой комбинезон, упрятал его в гречиху. Отошел, взглянул сбоку: будто не видно. Слух чуть прорезался и стал улавливать отдаленное буханье орудий. Еще спустя некоторое время услышал нарастающий гул мотора. Мелькнула мысль: "Не танк ли?" Но это был самолет, и пролетел он очень низко, почти над ним. Как ни глухи были уши, а узнал по звуку, обрадовался: "Вот те на! У-2, наш! Бомбить поди полетел. «Ночник» ведь тоже. Ай молодчага!"

На таком маленьком биплане Владимир когда-то учился летать. Ему даже вспомнился первый самостоятельный вылет на У-2. Но гул стосильного мотора М-11 вскоре умолк, и до ушей по-прежнему доносилась лишь отдаленная пальба. Ближе всего било 45-миллиметровое орудие. Оно и вернуло Владимира к действительности: "Вот и пойми, где ты: у своих или чужих?"

Решил осторожно двигаться на север. Глаза вскоре различили грунтовую дорогу. Гречиху сменила пшеница, и, держась в ее тени, Владимир продвигался краем проселка. Спустя некоторое время заметил на пути одинокую фигуру. Притаившись, стал наблюдать.

Это был солдат да еще и с автоматом. Но как ни велико было напряжение момента, Владимир не мог не удивиться, затаенно разглядывая этого воина. Солдат со всей очевидностью воспользовался минутной паузой войны и размечтался, глядя на звезды. По одежде вроде не немец. А кто его знает, свой ли, чужой? Он слышал, что под Орлом орудовали немецкие каратели, переодетые в советскую форму.

Все же Владимир понял, что солдат стоит в охранении. Слух окончательно вернулся к летчику, и он услышал отчаянную брань, крики: "Навались, братва! Еще, еще раз! Сама идет!" Владимир сообразил, что дорога сворачивает в овраг, и там, в глубине его, расчет вытаскивает застрявшее орудие. «Фольклор» несколько обнадежил Владимира, но не позволил утратить осторожность: могло быть всякое.

Что делать? Как убедиться, что это наши, и не выдать прежде времени себя. Пономаренко решил подкрасться к мечтателю и взять его в плен. Благо парень был упоен своей мечтой и позабыл, кто он и где. Только когда Владимир приставил к его затылку пистолет, он, медленно отрешаясь от грез, приподнял руки.

— Тихо… Ни звука!.. — Рука с пистолетом ощутила, как парень «завибрировал». — Я советский летчик, а ты кто?

Тот сперва не мог вымолвить ни слова.

— Ну же! Только тихо. Убью! — прямо в ухо шепнул Владимир.

— Я… я артиллерист… У нас на батарее уже есть один летчик. Только что спустился на парашюте. Да свои мы, товарищ, свои, советские!

— А что там за крики? — Пушку тянут в гору.

— Ну веди к ним, коль не врешь! Подойдем поближе, окликнешь того летчика, пусть назовется. Больше ни звука. Слышишь?

Солдат окончательно пришел в себя.

— Все ясно.

Они спустились в овраг, и, когда стало видно людей у пушки, солдат окликнул:

— Летчик, что спустился на парашюте, отзовись, как фамилия?

— Кораблинов… А что там?

— Да тут еще ваш товарищ нашелся.

— Жив, не ранен? Кто такой? — голос Кораблинова прозвучал беспокойно.

— Живехонек! И даже очень. — А сам тихо Владимиру: — Товарищ командир, не говорите старшему лейтенанту, что арестовали меня. Крышка мне будет!

Пономаренко спрятал пистолет:

— Ну что ты… Спасибо, и не серчай. — И громко вперед: — Кораблинов, друже, это я, Пономаренко! Вы как?

Стрелок-бомбардир Кораблинов, с ним несколько солдат устремились навстречу.

— Я совершенно здоров, товарищ командир, а вы?

— В порядке. Ну, привалило счастье, что у своих…

Они обнялись. И тут командир батареи, старший лейтенант, подошел, поздоровался с Пономаренко, радушно сказал:

— Вам, товарищи, крепко повезло: всего час назад здесь были немцы. Как раз в этом овраге. Только что откатились.

Владимир спросил бомбардира, как прыгали остальные.

Бомбардир ответил, что прыгал за штурманом Легкоступом, а бортмеханик Маштаков стоял у люка, пропуская их вперед.

— Должно быть, за мной он и прыгнул, — убежденно добавил бомбардир, желая успокоить Владимира.

Командир батареи предложил летчикам поесть, но было не до еды.

Пономаренко сказал:

— Нам нужно поскорей узнать, все ли спаслись. И еще, товарищ старший лейтенант, подсобите поскорей добраться до штаба, вашего полка, необходимо срочно сообщить, что сбиты.

— Так я коней оседлаю?

— Если только самых смирных.

Старший лейтенант весело крикнул, чтобы оседлали Марфу и Рудика. Пономаренко понял, что командир батареи знает характеры лошадей своих не хуже, чем солдат.

Они долго ехали верхом по крутоярам. В темноте лошади иногда оступались. Усталые, измученные летчики с трудом удерживались в седлах. Кораблинов два раза сползал с седла, очевидно в дремоте.

В конце концов нашли начальника связи стрелкового полка, коротко пояснили, что с ними, попросили сообщить радиограммой. И опять на коней, подались теперь к месту падения самолета.

Начало светать, повеяло прохладой, стало зябко. Владимира бил нервный озноб. Обнаружились, куда ни глянь, дощечки с надписями: "Опасно! Минное поле!" Впрочем, встречались и такие: "Проход открыт! Разминировано. Старшина Краснов".

Владимир ощутил, как спину его передернуло холодком: "А ведь мы в темноте проезжали этим полем". Вслух он сказал Кораблинову:

— Вот и подумаешь: что там мы с вами? Вот кто настоящие смельчаки. Неутомимые фронтовые трудяги-саперы! Когда только успепн?

Бомбардир, пребывая в своих мыслях, не ответил. Проехали еще метров двести. Чу! Окрик:

— Командир, куда ж ты едешь, подожди своего радиста!

Радости не было предела. А вскоре услышали голос кормового пушкаря старшины Ярцева. Теперь их, спасшихся, собралось четверо. Они продолжали двигаться в направлении, которое им показывали солдаты. Солдаты видели, как падал корабль, распавшись на три горящие чисти. И многим, разумеется, казалось, что одна из частей упадет на них.

Ближе к окопам, метрах в двухстах, упало правое крыло, крепко обгорелое в моторной части. Тронулись дальше к балке, оттуда еще тянуло дымом. По словам солдат, туда упал фюзеляж. Вернее то, что от него осталось.

Двигались долго, молча и понуро, каждый со своими думами, мрачными и тяжелыми: "Кто же?.. Кого тут обнаружим?.."

Наконец увидели в балке бесформенные груды прокопченного, оплавленного и искореженного металла. Пожар кончился, но земля кое-где все еще дымилась. Несколько минут смотрели сверху в немом оцепенении, жутко было подступиться.

Им помогли пехотинцы, и спустя некоторое время удалось извлечь из груды, напоминавшей центроплан, два тела. Чуть ли не в обнимку. Во всяком случае, так показалось, к еще большему потрясению. Обгорелые парашюты с ними: значит, так и не пытались прыгать. Или отбросило от люка, когда самолет развалился? Как там у них было, кто теперь скажет?

По документам установили — старший борттехник Маштаков и техник Привалов. Пономаренко быстро отошел в сторону, чтоб взять себя в руки. Молоденький пехотинец со слезами на глазах провожал его взглядом и слышал, как он почти беззвучно шептал одну и ту же фразу: "Я так и думал… Так и думал…"

И в самом деле, Владимир в глубине души своей почему-то всегда опасался, что в решающий момент борттехник Маштаков не покинет самолет, пока его не покинет он, Пономаренко. А ему, как командиру корабля, предстояло прыгать последним, и ждать командира в такой решающий момент означало верную гибель для обоих.

Владимир был выброшен при разрушении горящей машины, но те же огромные боковые ускорения, возникшие при отрыве крыла, очевидно, отбросили борттехников от люка. Иначе всего этого Владимир теперь представить себе не мог. Положим, Маштаков медлил сознательно. А почему тогда не прыгнул вовремя Привалов? Не потому ли, что заботился о своем друге Маштакове, как тот беспокоился обо мне? Вот уж когда сердце — не советчик!

С этими мыслями Владимир возвратился к товарищам. Те упорно продолжали лазать по обломкам, словно предчувствуя, что здесь есть еще погибший. И в самом деле, Ярцев вскоре подозвал командира и беззвучно указал на обгоревшего до неузнаваемости. Им оказался старшина Исаев. Почему он не сумел воспользоваться парашютом, и вовсе было непонятно.

Склонив головы, летчики застыли над телами своих товарищей. Потом пехотинцы помогли им выкопать могилу, и они похоронили погибших. На истерзанной войной орловской земле вырос еще один могильный холм. Который по счету? Возле него выстроились десятка три бойцов с автоматами и винтовками. Летчики подняли пистолеты, и дымку раннего утра прорезали три прощальных залпа.

Кто-то из пехотинцев притащил временный фанерный обелиск, старательно установил его, присыпал землей. Ярцев, став на колени, написал химическим карандашом: "Здесь покоятся боевые друзья из экипажа тяжелого бомбардировщика гвардейского Орловского полка АДД капитан Маштаков, лейтенант Привалов, старшина Исаев, смертью храбрых павшие в воздушном сражении 20 июля 1943 года".

Настало время трогаться в путь. Отпустив вестового с лошадьми, летчики двинулись на северо-восток. Они прошли всего полкилометра, и солдаты показали им разорванный купол парашюта, чуть колышимый ветром. Стропы парашюта оказались поврежденными. По номеру купола удалось установить, что парашют принадлежал их пушкарю центральной установки Васе Секунову. Прощай же и ты, добрый боевой товарищ! Кавалер орденов Красного Знамени и Красной Звезды, медалей "За отвагу" и "За боевые заслуги".

А на пути все те же предупреждения: "Осторожно — мины! Проход здесь!" Уже выяснилось, что падение их корабля произошло в шести километрах северо-восточнее Мценска. На проселке то и дело встречались раненые бойцы — и совсем юные солдаты, и бывалые воины. Своих погибших на поле не было видно. Очевидно, успели захоронить. Но трупы немцев виднелись повсюду. Тошнотворный смрад тянул из балок при малейшем дуновении ветра.

Впереди опять вьющаяся между воронками тропка, взрытая снарядами, бомбами земля. Снарядные, патронные ящики, гильзы. Орудие, будто рукой шутника-великана вонзенное стволом в землю. Колеса далеко откатились. Обгоревший танк, перевернутый набок, бронетранспортер. Вполне приличный «мерседес» — рыже-серый камуфляж на бортах. Куда ни глянь — изуродованная наша земля.

Путь долог. Дорога то взбирается в голубизну неба, то падает с кручи в глубочайший овраг. Утро ясное, в оврагах кое-где туманно. Орудийной стрельбы почти не слышно — далеко откатилась за ночь. Но вот до ушей донесся гул нескольких авиационных моторов. Летчики остановились все разом, уставились на небо, и зоркие глаза увидели, как два наших красноносых Як-3 дерутся в воздухе с шестью «мессерами».

Схватка продолжалась от силы пять минут. Бой уже закончился, а Ярцев, не выдержав, кричал: "Ай молодцы! Так их, бей их! Ну и молодчаги!"

Похвалить и вправду было за что: два наших истребителя почти разом сбили два Ме-109. Другие, оставшись вчетвером, тут же прекратили бой, ретируясь на запад. В небе повисли два купола. Кораблинов заметил:

— Километрах в двух приземлятся. Любопытно бы взглянуть на этих фрицев.

— Что смотреть, — возразил радист. — Не тот настрой у них, если драпают вчетвером от двух.

— Ладно, черт с ними, пошли, — сумрачно сказал Пономаренко.

На пути догнали группу крестьян. Вместе с ними оказались в полуразрушенной деревеньке. Кое-где торчали обгорелые печи. Присели покурить на завалинке. Вокруг рассыпалась ватага ребятишек: заплата на заплате, бледные рожицы, только глаза блестят, как вишни.

Женщины захлопотали, заохали, развязывая тощие котомки, извлекая печеную картошку. Появилась крынка молока и целое решето спелых вишен. Когда успели?

Их угощали, отрывая от себя; неудобно было дотронуться до еды. Но где там, тяжкая обида: "Как можно?"

Вскоре вышли на большак. Здесь оживилось движение наших войск. На перекрестке дорог увидели регулировщицу, поравнялись с ней. Возвышаясь на опрокинутом в дорожную пыль скате от тяжелого грузовика, она то и дело поворачивалась всем телом и взмахивала одним-другим флажком. И покорные «студебеккеры» стопорили, словно бросаясь перед ней в пыль, другие же с ревом ревнивой злости вырывались наперерез.

Пыль щекотала ноздри, машины грузно ревели, поспешая одна за другой. Слышалась песня, гармонь. И из каждого грузовика тянулись руки с пилотками к девушке-регулировщице. А она, как сказка, как невеста каждого из них, возникшая из золотистой пыли, провожала их на запад флажком и западавшей в сердце улыбкой.

— Где тебя, красота, искать прикажешь? — крикнул белесый кудлатый шофер.

— В Берлине! — рассмеялась она, отмахнувшись от него флажком.

Выждав момент, друзья подошли к регулировщице, попросили ее остановить какую-нибудь машину, чтобы добраться до ближайшей железнодорожной станции.

И вот станция Чернь. Руины и одна избушка. В избушке командир железнодорожного полка — гвардии капитан. Усатый, рослый молодой офицер, "гусар-железнодорожник". С лучезарной улыбкой он бесцеремонно разглядывал потерпевших аварию летчиков, пока говорил Пономарен-ко. Потребовал предъявить документы. Взглянув, сказал:

— Располагайтесь, здесь прохладно.

Не обращая внимания на их подавленное состояние, гвардии капитан словно бы воодушевился:

— Авиация тут бомбить станцию налетела. Рядом железнодорожный мост. Дед-стрелочник подумал: "Куда бы спрятаться?" Шарк под мост. И остался целехонек, как и мост.

— Бомбили-то не мост, а станцию, как вы сказали… А ее нет и не было — лишь битый кирпич.

— Ну, так… — рассмеялся очень довольный своим анекдотом «гусар». — Тут летчикам и артиллеристы, правда, помогли! А мы раз-два — пути и починили! — Офицер снова рассмеялся. Владимир, однако, промолчал. Тогда капитан спохватился: — Вы, наверно, голодные? — Приказал бойцу, чтоб мигом разыскал помхоза и накормил летчиков. — Да скажи, чтоб не скряжничал, прихватил бутылку трофейного рома, а то я его знаю! — крикнул вдогонку "гвардии гусар".

Через несколько минут появился помхоз и с ним все необходимое. Перекусили, помянули погибших, и Пономаренко спросил капитана, не будет ли у него какой оказии, дрезины, что ли, чтоб добраться до ближайшего полевого аэродрома?

— Сделаем. Только придется пока позагорать. Тут впереди наш бронепоезд бой ведет. Потом он отойдет за снарядами. Будет проходить через нашу станцию, тогда сможет и вас доставить: аэродром тут недалеко.

— Бронепоезд? — переглянулись летчики.

— Гвардейский бронепоезд! — капитан гордо откинулся, хвастаясь чапаевскими усами, обвел всех чуть замутившимся взглядом: — Понимаю. Подумали: "Ну и древность! Что она может сделать в современной войне, прикованная к рельсам?.."

Пономаренко мягко улыбнулся.

— Да вы, наверное, «живого» бронепоезда и не видели!.. — вскипел капитан. — Только в "Красных дьяволятах".

— В самом деле, гвардии капитан, мне казалось, что бронепоезда, как мамонты… или нет, как дирижабли, давно вымерли. Не обижайтесь, но спрошу: что может сделать бронепоезд, если перед ним или позади него подорвать рельсы?

Капитан продолжал улыбаться, только в глазах возникла жесткость. В станционной будке стал вздрагивать пол.

— Сейчас увидите, — буркнул, вставая. — А поговорите с людьми — получите ответ на свой вопрос!

Летчиков удивили звездочки на борту низкорослой бронированной платформы. Красные звездочки, как на бортах наших истребителей, имеющих воздушные победы. На серых панелях бронепоезда было восемнадцать звездочек.

Прокопченные, обветренные бойцы-железнодорожники напоминали, скорее, матросов из кинофильма "Мы из Кронштадта": в тельняшках, с маузерами, гранатами, с пулеметными лентами крест-накрест.

Летчиков приняли, можно сказать, по-братски, и бронепоезд, грузно лязгая на стыках рельсов, неторопливо, важно двинулся дальше. До аэродрома было километров пятнадцать, как им сказали живописные «морячки», дежурившие у башенной зенитной пушки. Двое из отважных зенитчиков с орденами боевого Красного Знамени на кожаных куртках неотрывно наблюдали за воздухом. Небо было ясное, а легкий дым от приземистого серого паровоза, закованного в угловатую броню, низко стелился над платформами.

Временный истребительный аэродром, каких в войну было немало и от которых теперь на распаханной земле и следов не сыщешь, оказался в трехстах метрах от железнодорожного полотна. Наши летчики, сойдя с бронепоезда, увидели на поле несколько красноносых «яков».

Когда проходили неподалеку от дежуривших у крыльев летчиков, Пономаренко спросил:

— Среди вас асы, что сегодня ссадили двух «мессеров»?

— А вы, собственно, кто будете? — насторожились те. Пришлось сказать о своих злоключениях.

— Так вы видели утром воздушный бой?

— Как вас сейчас.

— А смогли бы подтвердить нашему полковнику результат боя?

— Хоть клятвенно! — улыбнулся Пономаренко. — Что ж, он вам не верит?

— Да нет, верит, конечно! Просто принято для надежности иметь свидетельские показания. Айда, летуны, к нашему батьке — командиру полка. Он у нас во какой! Он вам поможет.

Двое парней-истребителей, из тех, что вызвались проводить наших «ночников» к полковнику, оказались победителями в утренней воздушной схватке с «мессерами». У одного из них красовалась на груди звезда Героя.

К вечеру попутный Ли-2 перебросил потерпевших аварию летчиков в Тулу, где, к великой радости, их встретили товарищи по экипажу — Легкоступ, Хорошилов и Евстигнеев, сумевшие добраться сюда раньше.

На другой день все вместе они вернулись к себе на базу.