Часть первая

Только к вечеру 15 августа 1941 года, когда их перебрасывали на «Дугласе» из-под Ленинграда в тот же тыловой город М, откуда они стартовали шесть дней назад, Георгий Молчанов увидел сообщение в газете об их налете на Берлин.

Облокотись на сумку с парашютом, Георгий то ли вслушивался в дребезжащий гул фюзеляжа, то ли разглядывал конусные головки заклепок на полу, часто-часто наклепанные, чтоб не скользили ноги по дюралю. В поле зрения попали кирзачи этого веселого парня — механика из экипажа «Дугласа». Увидев, что Молчанов не спит, парень протянул ему подшивку:

— Товарищ майор, вот «Правдочка», — крикнул, наклоняясь к уху, — здесь о вас пишут…

— А-а… Благодарю.

Еще не отойдя от своих мыслей и уже чуть удивляясь, Георгий увидел комплект газет, старательно подобранный, стиснутый по корешкам отполированными плексигласовыми пластинками. Взглянув на механика, спросил:

— Скажи мне, сержант… Тебе кто-нибудь поручал это вот так… ну, что ли, любовно сделать?

— Никак нет! — ответил механик. Сам все же зарделся: — Агитпроп по вдохновению, так сказать. Мое дело, как понимаете, товарищ майор, бортач…

— Понятно.

…В номере за первое августа его внимание привлекло короткое сообщение:

"31 июля И. В. Сталин имел вторую беседу с личным представителем президента Соединенных Штатов Америки г-на Франклина Д. Рузвельта — г-ном Гарри Гопкинсом. Беседа продолжалась два часа". Сводку с фронтов он читать не стал. За последние пятнадцать дней августа немцы изрядно продвинулись на восток, и при всей лаконичности сводок Совинформбюро сердце обливалось кровью, когда голос диктора вещал, что "после упорных и кровопролитных боев наши войска оставили города…".

С каждым днем Молчанову становилось все очевидней, насколько глупо ждать свержения Гитлера в Германии (об этом люди с надеждой поговаривали в первые дни войны). И вообще, считал он, хватит надеяться на "второй фронт".

Перелистывая подшивку, Георгий улыбнулся: "Ай молодец этот бортач!.. Каково: "Агитпроп по вдохновению!" Кому бы пришло в голову на боевом самолете иметь подшивку газет? А он смекнул: самолет военно-транспортный, возит взад-вперед по двадцать человек, тут людям как раз и время почитать газету.

"Попытка налета немецких самолетов на Москву в ночь с 1 августа на 2 августа.

К городу прорвались 3–4 самолета. Сбито 2 самолета. Зажигательные бомбы и очаги пожаров в окрестностях столицы были быстро ликвидированы".

Георгий пробормотал:

— Им теперь куда ближе к Москве, чем нам до Берлина.

Листая подшивку далее, увидел две фотографии: портрет молодого летчика, как ему показалось, совсем мальчика, и снимок сбитого им ночью самолета. Остатки фюзеляжа, взрывшего землю, задранный хвост со свастикой. Кругом обломки. Под снимками короткий текст:

"В. В. Талалихин, протаранивший в ночь с 6 на 7 августа немецкий бомбардировщик «Хейнкель-111».

Тут же был помещен и Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Виктору Васильевичу Талалихину звания Героя Советского Союза.

"Ничего не скажешь, за дело парню!.. А-а вот оно! — обрадовался Георгий, увидев заголовок: "Налет советских самолетов на Берлин".

Он думал, что это об их налете, но с первой же строчки понял, что опередили их летчики-бомбардировщики Краснознаменного Балтийского флота, руководимые генералом Жаворонковым, под командованием командира полка Преображенского и штурмана Хохлова… В сообщении говорилось, что в ночь на восьмое августа 1941 года советские самолеты совершили первый налет на Берлин. В результате бомбовых ударов в городе возникли пожары, сопровождающиеся сильными взрывами.

— Ну что ж, должно быть сообщение и о нашем налете… Вот оно!

"Налет советских самолетов на район Берлина. В ночь с 10-го на 11 августа имел место новый налет советской авиации на район Берлина. Были сброшены зажигательные и фугасные бомбы большой силы. В Берлине наблюдались пожары и взрывы".

Георгий перечитал снова и снова сообщение, подумал о его лаконичности, решил, что так, собственно, и надо, так звучит деловитей. В памяти его возникла совсем недавняя картина растревоженной фашистской столицы. "Я бы добавил, — подумал он, — наблюдались пожары и взрывы… да еще какие!"

Чтение газеты пришлось вскоре прекратить: моторы вдруг стихли, самолет шел на посадку.

Майор Молчанов взглянул в круглое окошко, увидел чуть откинутое назад крыло, за ним взволнованную, расчесанную вихрями от винтов высокую, сочную, не знавшую в тот год косы траву; увидел несколько громадных килей тяжелых кораблей ТБ-7, возвышавшихся среди длинного ряда приземистых, блестящих свежим лаком пикировщиков.

Самолет газанул сразу обоими двигателями, винты провернулись еще по инерции, и стало тихо. Механик, тот самый "агитпроп по вдохновению", пробежал мимо и, открыв дверь, с грохотом спустил дюралевую лесенку:

— Прибыли в город N! — бойко крикнул он. — Товарищи, не забывайте свои пожитки и парашюты!

Георгий встал, взвалил на плечо парашютную сумку и направился к выходу.

К бараку летно-испытательной станции шли гуськом, с командиром эскадрильи Александром Курбаном во главе. Прежде всего надо было сдать парашюты.

За ужином Молчанова «схватили» молодые штурманы: "Зайдите к нам, Георгий Павлович, расскажите, как там у вас все было".

Хоть и настроен он был мрачновато, а пришлось согласиться.

Идти к общежитию молодых нужно было минут пятнадцать, и ему многое вспомнилось, начиная с того воскресенья 22 июня…

…Солнце уже высоко поднялось, и было жарко, когда Георгий вышел к шоссе, возвращаясь с ночной рыбалки, и увидел в клубах пыли танки. Их башни были прикрыты березовыми ветками, листья уже успели скрутиться и поблекнуть. Он крикнул лейтенанту, что возвышался над люком с флажком в руке:

— Что, маневры? И услышал в ответ:

— Какие там маневры… Война, брат.

Георгий сразу же бросился к своему начальнику в научно-испытательном институте генералу Стерлигову (под его командованием Молчанов воевал еще в финскую кампанию). Вместо ожидаемого внушения Борис Васильевич предложил ему сесть и сказал:

— Тут отчаянные головы, побросав испытательную работу, иницнативно формируются, намереваясь на чем придется улететь сегодня же на фронт. Я предупреждаю: никакой отсебятины. Такой штурман, как вы, должен быть в стратегической авиации.

— А где она, эта стратегическая, товарищ генерал?

— Не кипятитесь, будет.

Вот почему, в последующие дни, когда друзья с усмешкой спрашивали: "Жора, где она, твоя "стратегическая"?" — он отвечал, хоть и хмуро, но упрямо: "Будет!"

Все же почувствовав, что ждать придется невесть сколько, Молчанов решил действовать на подхвате и оказался на правах штурмана-поверяющего в экипаже военно-транспортного самолета.

Первого июля они летели к месту боев на запад, в район Орши, имея на борту боеприпасы для 401-го истребительного полка Степана Павловича Супруна — известного летчика-испытателя, Героя Советского Союза, коллеги Молчанова по НИИ ВВС. И вот когда они уже подлетали к полевому аэродрому назначения, в их самолет Ли-2 угодил артиллерийский снаряд.

Летчик инстинктивно убрал газ. Высота не превышала тридцати метров, самолет сравнительно плавно снизился на рожь в тот момент, когда разрушилась и отлетела простреленная хвостовая часть.

Выбираясь наружу, летчики удивились, что целы, и увидели бегущих к ним бойцов с винтовками наперевес. Кричат, стреляют в воздух… Оказывается, приняли их за переодетых немцев. Но быстро разобрались и помогли к ночи доставить привезенные Супруну боеприпасы.

Ночевать экипажу пришлось в расположении 401-го полка. Была теплынь, спали прямо в лесу, в трех километрах от летного поля. В самый крепкий сон, чуть стало рассветать, какой-то техник, должно быть балагур, вдруг прокукарекал, громко захлопал руками, будто крыльями, и всех перебудил. Ворча и ругаясь, двинулись в сторону аэродрома… А через полчаса налетела девятка «юнкерсов». От той рощицы и полянки, где они только что спали, остались бурелом и взрытая земля.

— Везучий ты, Георгий Павлович, — сказал ему с теплой улыбкой Супрун, когда к вечеру второго июля потерпевшему экипажу Ли-2 представилась возможность улететь на другом самолете.

Через два дня Степан Павлович Супрун погиб в воздушном бою. А спустя некоторое время был посмертно награжден второй Золотой Звездой Героя.

Наконец 6 июля приказом НКО началось формирование 412-го дальнебомбардировочного полка тяжелых кораблей ТБ-7 (Пе-8). Георгий Молчанов был назначен штурманом этого полка и тут же выехал к месту формирования в тыловой город N.

Его порадовало, что помощником но штурманской службе он был назначен к опытному командиру полка Викторину Ивановичу Лебедеву. С боевыми свойствами корабля ТБ-7 Молчанов был знаком. Еще в 1938 году в НИИ ВВС были закончены госиспытания опытного ТБ-седьмого (при постройке он назывался АНТ-42). В акте о результатах этих испытаний говорилось: "Самолет обладает большим, чем у современных истребителей, потолком; высокая маневренность на высотах 8000-10000 м обеспечивает прицельное бомбометание и хорошую защиту от огня зенитной артиллерии. Все эти качества делают самолет практически неуязвимым для современных средств нападения".

Но на серийном ТБ-7 не оказалось центрального высотного наддува, и потолок самолета снизился на 2 тысячи метров. А установка на самолет новых, еще недостаточно освоенных дизель-моторов М-40 выявила ряд острейших проблем, которые надо было срочно решать.

На летном поле огромного авиазавода, как раз против главных ворот сборочного цеха стояли восемь почти готовых дальних четырехмоторных бомбардировщиков ТБ-7, и заводские специалисты днем и ночью работали на них, производя отладку дизелей и самолетных систем.

Авиазавод работал в три смены, а выпускал лишь по одному кораблю ТБ-7 в месяц. Основные же силы завода были переключены на выпуск новейших пикирующих бомбардировщиков Пе-2, и этих машин завод давал ежедневно три — пять готовых к бою. В возникшей обстановке иначе быть и не могло: война сразу же выявила жизненную необходимость дать воздушным силам тысячи пикировщиков, способных преграждать путь рвущимся на восток фашистским полчищам.

Георгий счел, что лучше, чем по книгам, сможет изучить свой самолет ТБ-7 непосредственно в цехах завода. Расспросив полковника Лебедева, он приступил к делу.

Начал с кузнечно-прессового цеха. Все здесь поражало воображение. И гидравлические прессы с усилием до 30 тысяч тонн, и кривошипные, в которых раскаленные поковки вмиг приобретали форму замысловатого узла. Здесь глухо пульсировала горизонтальная ковочная машина, бухал вертикальный молот. В цехе трудились пожилые рабочие. Помогали им мальчишки-"фабзайцы".

В механическом цехе из поковок высоколегированной стали мало-помалу выявлялись узлы крепления крыльев, кронштейны управления, сочленения подмоторных рам. Куда ни глянь — станки. И фрезы будто без напряжения вгрызались в тусклые шершавые заготовки, оставляя за собой сверкающую синеватым отблеском поверхность. Когда рабочий, заметив на гимнастерке боевой орден Красного Знамени, удостоил Георгия взглядом, штурман осторожно спросил, что за деталь он фрезерует и с какими допусками обрабатывается ее рабочая поверхность. Мастер отвечал лаконично. Постояв немного, Георгий перешел к другому станку, к другой детали.

В конце концов, обойдя весь цех, он ощутил в себе некое подобие зависти к этим людям, со всей очевидностью сознающим важность создаваемого их умелыми руками.

Стапель сборки центральной части корабля — центроплана представлял собой трехэтажное ферменное сооружение на массивном бетонном основании. В одном из таких стапелей рабочие с помощью центрирующих штифтов и зажимов укрепляли точно на свои места все элементы будущего каркаса. Потом на готовый каркас «наживлялись» отштампованные до нужной кривизны и выпуклости, плотно прилегающие один к другому листы дюралевой обшивки.

Когда началась клепка, в цехе раздался такой отчаянный визг электродрелей, такой грохот пневмомолотков по резонирующему металлу, что и привычному к шуму авиатору захотелось заткнуть уши.

А люди на стапелях сверлами по копиру ловко пронзали металл под заклепки. За сверлильщиками шли клепальщики, в таких же заплатанных, вылинявших комбинезонах, в беретах, с молотками и поддержками в руках, и на месте пунктира из отверстий возникал пунктир чечевицеобразных заклепочных головок. Георгий присмотрелся к лицам на всех этажах стапеля и заметил, что здесь работают женщины и подростки…

Но почувствовал Георгий себя нужным и почти счастливым только в последних числах июля, когда среди бела дня прозвучал сигнал боевой тревоги и 412-й полк построился у своих кораблей, прямо против сборочного цеха, на бетонке.

Штурман полка прилагал все старания, чтобы не пропустить ни единого слова в речи только что прибывшего командира 81-й дивизии Героя Советского Союза генерал-майора Водопьянова. Заметно было, что слишком новый мундир еще сковывает всего несколько дней назад произведенного генерала. И хоть комдив налегал на зычный голос, ему не удавалось одолеть ни смущения, ни мучительной жары.

Но вот Михаил Васильевич сказал, что Верховный главнокомандующий на днях поручил ему принять руководство стратегической дивизией, таким образом возложив и на 412-й полк задачу исключительной важности.

Строй всколыхнулся волной радостного одобрения.

"Вот он перед нами, знаменитый Водопьянов! — думал тогда Георгий. — Теперь уж скоро… А то, право, затянулось наше формирование так, что от стыда перед рабочими людьми хоть «дезертируй» на фронт с первым проходящим пехотным эшелоном!"

Все звучало в речи комдива безграничной верой в произносимые слова, но штурман ощутил в себе досадливое нетерпение: "Ай, Михаил Васильевич, если б ты знал, как давно мы горим желанием действовать! Нужно ли в огонь плескать бензину?!"

И Водопьянов будто уловил это настроение, перешел к кульминации.

— …Вчера и сегодня я знакомился с вашим и соседним полками. Нашел их готовыми через несколько дней выполнить любую задачу. С радостью доложил об этом Верховному командованию и получил для нас конкретную цель. Действовать будем стремительно и в самое короткое время нанесем сокрушительный удар возмездия по врагу! Надеюсь, что в вашем лице я вижу достойных этой задачи смельчаков! Я лично, если понадобится, готов умереть за Родину, не дрогнув!..

Строй прогрохотал в ответ троекратным «ура». Затем последовала команда разойтись для продолжения работ на самолетах.

— Порох! — взглянул на своего друга, комэска Александра Курбана, Молчанов, когда они подошли к бочке с песком покурить.

— Фью! — присвистнул Курбан, сворачивая самокрутку. — Поймешь, почему этот горячий человек так стремился к Северному полюсу… Вот так, штурман, готовь маршрут! Только вопрос, куда?

— Знаешь, комэск, — потеплел Молчанов, — давно сверлит голову мысль о Берлине… И даже слова из песенки времен гражданской войны так и просятся на язык: "Даешь Варшаву, дай Берлин…"

В самом деле, потребовалось еще десять дней и ночей, чтобы закончить подготовку ТБ-седьмых к боевому полету. И вот все пристрелки оружия в тире, трудоемкие и канительные снятия девиации компасов, бесчисленные гонки и отладки дизелей, контрольные и приемо-сдаточные испытательные полеты — все осталось позади. Настал наконец солнечный день девятого августа сорок первого года. Вторая эскадрилья комэска Курбана приготовилась к старту.

Начальный этап маршрута предусматривал короткую остановку на аэродроме в Пушкине под Ленинградом. Далее маршрут пока был неизвестен.

Когда усаживались в самолет, кто-то обронил фразу, будто из Москвы эвакуируют все заводы в глубокий тыл. У многих в Москве остались семьи. На борту сразу притихли. Каждому захотелось хоть на минуту повидаться с близкими… Ведь на войне как на войне…

Только Курбан, весельчак Курбан, уже при запущенных дизелях, срываясь с деланной строгости, давал последние указания стрелку-радисту:

— Ты у меня прежде всего следи за воздухом, потом все остальное… Ты кто?

— Стрелок-радист.

— То-то!.. В первую очередь — стрелок, а потом — радист. Упустишь противника — пеняй на себя!

…"Оторвались!"

Сколько бы вы ни летали — первый раз в жизни или каждый день вот уже четверть века, — все равно, отрываясь от земли, вы проговорите это слово хотя бы про себя.

"Отор-ва-лись!" — тявкнула последней амортизационная стойка шасси и повисла между небом и землей.

Деловитые, как всегда, механики — на своих местах, в центроплане. Старший уставился на приборы. Георгий посмотрел вперед, увидел в остекленной штурманской кабине спину молодого штурмана, только что прибывшего в полк из академии. При такой отличной погоде, при слабом ветре на заданной высоте полета в 500 метров нужно только поточней держать компасный курс с поправкой на девиацию и склонение и «топать» пару часов, не заботясь особенно о детальной ориентировке. В этом смысле полет не представлял трудности. Последнюю ночь Георгию пришлось много работать, готовя полетные карты, и он уже мечтал о том, как великолепно сейчас подремлет.

В воздухе болтало, но ведомые корабли старательно выдерживали дистанцию и интервал, эскадрилья шла слитным строем. Комэск Александр Курбан и второй летчик Арсен Чурилин сидели у себя "на втором этаже" друг за другом, освещенные солнцем. Курбан был в самом лучшем расположении духа. По-видимому, на всех кораблях все было в порядке, так что комэск то и дело поднимал руку в перчатке с торчащим вверх большим пальцем и при этом, поглядывая в стороны ведомых — то влево, то вправо, — дарил им свои «голливудские» улыбки. Однако из этой мимики штурман Молчанов заключил, что радиосвязи между кораблями нет…

Все же погода была на редкость хороша, и в этом прозрачном воздухе даже такой старинный метод общения между командирами кораблей не навеивал опасения за исход полета к аэродрому в Пушкине. Пристроившись на моторных чехлах, Молчанов вскоре заснул.

Вдруг он почувствовал, что его будят. Приоткрыв глаза, увидел веснушчатого парня с выгоревшими бровями — третьего механика, успевшего закоптиться у дизелей.

— Товарищ майор, вас просит к себе командир.

— А что там?

— Не знаю… Там карту крутят перед носом. Молчанов, однако, заподозрил, что Курбан вздумал его разыграть; трудно было поверить, что экипаж заблудился, летя в ясную погоду. Но выражение "крутят карту перед носом" в авиации, очевидно, еще от первого перелета Петербург — Москва стало синонимом потери ориентировки. Георгий поднялся к Курбану, тронул его снизу через люк за ногу, сказал нарочито по форме:

— Штурман полка майор Молчанов слушает вас, товарищ командир!

Курбан взглянул на него весело:

— "Академик"-то мой полчаса не может сказать, где находимся… Посмотри-ка, Жора, а то, чего доброго, заблудимся. Вот сраму-то будет!

Георгий так и не уловил, шутит ли Курбан или говорит серьезно. Все же ему показалось, что его хотят проверить, сумеет ли он спросонья быстро определить их местонахождение. С этим он и направился к штурману, которого Курбан назвал «академиком». (Штурман был последнего, ускоренного, уже военного времени выпуска академии.)

— Ну, как дела? — спросил Молчанов добродушно. Молодой офицер встревоженно обернулся, и по его глазам Георгий вмиг догадался, что ориентировка давно и безнадежно потеряна.

— Сейчас, сейчас… Сию минуту, сейчас скажу, где мы. — Молодой штурман и в самом деле как-то странно покрутил перед собой карту маршрута.

"Да, Курбан не шутит".

Взглянув на часы, Георгий прикинул: "Летим два часа двадцать минут…" Внимательно посмотрел вперед-вниз, не увидел никаких характерных ориентиров. Поля, перелески. В стороне дымок костра, ветра почти нет. Высота полета пятьсот метров. Спросил:

— Вы не меняли курса в полете?

— Нет. Курс постоянный.

Стрелка указателя скорости колебалась возле индекса «300». С учетом небольших поправок получалось, что самолет мог пролететь 660–680 километров. Молчанов сказал:

— Вот здесь, примерно… Минут восемь — двенадцать пройдете, и будет речка, вот эта… А там и пересечение железной дороги. Когда определитесь, сами доложите командиру.

Молчанов вернул карту, понимая, что тот и сам бы сообразил, не обрушься на него Курбан, когда новичок и без того был взволнован: шутка сказать, вести эскадрилью тяжелых кораблей на такое задание!..

— Ладно, успокойтесь и идите так же, как и шли, прямо, — тепло улыбнулся Георгий. — А я там посижу у бортачей. Когда понадоблюсь, зовите, не стесняйтесь.

Прошло еще часа два. Погода осталась такой же ясной, как была, день клонился к вечеру, болтанка стала поменьше. Полет подходил к концу, и Георгий снова прошел в штурманскую кабину. Местность теперь была ему хорошо знакома: в этих местах он много летал в финскую.

Вскоре они увидели Красный бор, показалась Октябрьская железная дорога. Ее пересекли под острым углом, — она отошла немного севернее к Ленинграду. Еще через несколько минут Молчанов сказал:

— Ну вот и Пушкин. Доложите командиру, аэродром левее.

И снова Георгий ушел к механикам, присел там у небольшого иллюминатора и, когда крыло уставилось в клубящуюся зелень парков, он приплюснул к стеклу нос: "Лицей… Грот и Эрмитаж. Чесменская колонна. Неповторимые дворцы. Растрелли. Камерон".

Командирам кораблей указали, куда рулить, самолеты расставили подальше один от другого по краю летного поля. Здесь сразу почувствовалось, что линия фронта недалеко. В воздух то и дело уходили попарно истребители на перехват разведчиков противника. А когда почти над аэродромом на высоте трех-четырех тысяч метров завязался воздушный бой и вражеский самолет загорелся, стал падать, тут уж по-настоящему запахло порохом.

Немецкий летчик спасся на парашюте. За ужином о нем шли разные толки. Говорили, что на допросе он вел себя нагло, вызывающе и, в частности, сказал: "Не знаю, победим мы или нет, но воевать русских научим!"

На другой день, 10 августа, в Пушкин прилетела 1-я эскадрилья ТБ-седъмых 412-го полка. Ее привел опытный полярный летчик Эндель Пусэп. С ним на борту был командир дивизии Михаил Водопьянов.

Вскоре сюда же на аэродром прилетел со своим полевым штабом командующий ВВС генерал Павел Федорович Жигарев. Тут и последовали приказания: "Самолеты заправить горючим по пробки. Немедленно приступить к подвеске пятисоткилограммовых фугасных авиабомб, по шести штук на корабль".

В 18 часов по сигналу экипажи кораблей собрались для получения задания.

Командующий ВВС Жигарев извлек из кармана кителя свернутый вчетверо лист бумаги и, ко всеобщему удивлению, сказал:

— Я зачитаю обращение к вам Верховного главнокомандующего, написанное им от руки перед моим отлетом сюда.

"Летчики, штурманы, бомбардиры, механики и стрелки!

Фашистская клика в своей прессе и по радио обманывает мирное население Германии, говоря, что Военно-Воздушные Силы Советского Союза уничтожены, что ни один советский самолет не появится над Германией.

Боевые орлы! Вы должны показать, что советская авиация есть и способна бомбить любую точку, любой объект фашистской Германии. Обрушьте свой смертоносный груз на логово фашизма — на Берлин, на его военные объекты. Народ, вся страна ждет от вас сокрушительного удара возмездия!.."

Георгий четко представил себе задачу. Он и раньше был уверен, что точкой прицеливания будет Берлин. И все же… Слушая срывающийся от волнения голос командующего Военно-Воздушных Сил, видя, как Жигарев вытер пот со лба, поправил фуражку, Молчанов почувствовал, что и у него к горлу подступает комок…

— Вылет по готовности, начиная с двадцати часов. Очередность: 1-я эскадрилья — Пусэп, на борту командир 81-й дивизии Герой Советского Союза Водопьянов. Затем 2-я эскадрилья — Курбан. Вылет со стоянок без выруливания на старт. Интервал одна минута. Есть вопросы?

— Ясно! — ответили летчики. Вдруг голос Курбана:

— У меня вопрос. Все смотрели на него.

— Что у вас?

— У меня нет штурмана корабля.

— Вот те раз… Кто штурман полка?

Молчанов, выступив вперед, доложил, что штурман есть, но Курбан ему не доверяет: молодой штурман допустил временную потерю ориентировки. Жигарев нахмурился.

— Разберитесь, назначьте другого.

— Другого нет. Лететь могу я, — предложил Молчанов, — если разрешит командир полка Лебедев.

Лебедев:

— У меня возражений нет. Командующий к Курбану:

— Вы удовлетворены?

— Так точно.

— Тогда по самолетам.

Время старта первой эскадрильи подошло. Почему тишина? Почему на кораблях не запущены двигатели? Неужели вылет отменяется?

К стоянке ведущего корабля эскадрильи Курбана мчится автомобиль. Из него выскакивает штабной офицер от командующего. Задирает голову вверх, кричит Курбану:

— Вы готовы к вылету?

— Так точно! — Командующий приказал немедленно вылететь вашей эскадрилье. Вылет первой задерживается. Повторяю: вылет со стоянок, интервал одна минута.

Команда на запуск.

Из своей хорошо остекленной кабины Георгий видел, как дружно, один за другим, закрутились пропеллеры сперва на их корабле и тут же на соседних кораблях их эскадрильи — слева, справа. В шлемофоне услышал голос Курбана:

— Жорка, ну как тебе нравится изменение очередности взлета?.. Дадут нам, первым, зенитки жару…

— Не дрейфь, Саша! — усмехнулся Молчанов. — Первым всегда лучше!

Курбан прибавил всем четырем дизелям газ, продолжая выдерживать машину на тормозах. Крикнул всем по СПУ:[1]

— Экипаж, внимание! Взлетаем!

Георгий отметил в бортжурнале время: 20.20 — и тут же почувствовал, как ревущий корабль тронулся, закачался, вабирая скорость. Еще тридцать — тридцать пять секунд, и колеса повисли в воздухе.

Как было условлено, с минутным интервалом взлетели и другие корабли их эскадрильи. Не делая круга, взяли направление на Лужскую губу — исходный пункт маршрута. Все на борту в лучшем виде. Георгий взглянул на крылья: на дизелях не видно следов выброса масла, «палки» крутятся исправно, мягко, не слишком шумно. Он поймал себя на мысли, что по привычке металлические винты корабля называет «палками», как в прошлом называли пропеллеры в авиации, когда выклеивались они из прочных пород дерева.

Корабль над морем, на траверзе Таллина. Солнце спряталось в вечерней дымке, затянувшей бескрайние воды Балтики. Курбан приказал всем неотрывно следить за воздухом. Будто почуяв что-то, отдал приказ по СПУ:

— Управление огнем, ведение боя с воздушным противником возлагаю на штурмана корабля Молчанова!

Внизу все гуще сумерки, а над кораблем, где-то там, выше, такая яркая, веселая синь неба! Все на борту примолкли, в ушах только шуршание дизелей да резонирование каких-то дребезжащих предметов в штурманской кабине.

Светлая безлунная ночь. Видны очертания берегов Балтики, острова. Земля как бы уснула. Лишь где-то в стороне иногда вспыхивают зарницы артиллерийского огня. Чуть выдают себя поблескивающие лучи прикрытых сверху автомобильных фар — двигаются мотоколонны. Высота заданная — 6500. Впереди море и море. Полное впечатление неподвижности: так спокоен воздух. Летчикам Александру Курбану и Арсену Чурилину и управлять самолетом будто бы не нужно. Сказали умному кораблю: "На Берлин топай!", он и делает свое дело.

Курс 223°, скорость 380. Стрелки на приборах почти неподвижны, лишь чуть заметно их трепетанье; значит, живы. Но одна бежит по кругу — не знает устали… И бежит-то как!.. Нервными шажками, как-то быстрей обычного, — а может, только так кажется?.. Ее не слышишь, а словно бы со звоном бежит, и звон этот отдается в висках собственным пульсом. Георгий посматривает на эту стрелку часто и наконец, дождавшись, помечает время:

"22.30. Слева — Лиепая. Справа — Готланд. Курс 223°, Все в порядке".

То же молчание в шлемофонах: ни кашля, ни дыхания. Лишь шумно дышат дизели. Штурман периодически дотрагивается то до одного, то до другого щитка, прибора… Нет, не он. "Вот, подлый, надоел своим зудом нещадно!"

Как ни торопится секундная стрелка, а путь ее долог. За час надобно сделать 3600 шажков!

Георгий снова берется за карандаш, пишет в бортжурнале:

23.30. Впереди вижу остров Рюген: первая контрольная точка на побережье Германии. Сейчас повернем строго на юг. Все в порядке".

Еще несколько минут безмолвия на борту, и Молчанов произносит:

— Командир, разворот влево, курс 180°. Под нами Рюген.

— Ясненько, курс 180°. Сейчас сделаем, — спокойно твечает Курбан. И оба они, и Курбан и Молчанов, с некоторым удивлением воспринимают свои голоса. Георгий знает, что и другие девять душ сразу же встрепенулись: нервы напряжены до крайности.

Все так же шлепает перед глазами секундная стрелка, фосфоресцируя, как и другие: неугомонная, выглядит бойким светлячком.

— Впереди, левее по курсу — Штеттин: запасная цель, — басит Георгий. — Пушкари, стрелки, не заснули?!

— Никак нет! — перебивают друг друга голоса, грохочут в шлемофоне.

— Смотреть в оба!

Все населенные пункты и города Германии затемнены. Но с высоты шести с половиной тысяч метров в эту звездную безоблачную ночь все они видны, воспринимаются мирно спящими, спящими так спокойно, будто на свете и нет войны. Еще лучше просматриваются озера, реки. Корабль идет точно на юг. Ему нужно выйти к слиянию рек Варты и Одера. Отсюда — поворот вправо на девяносто градусов на запад: выход на боевой курс.

Теперь томительно идут минуты, секундный светлячок словно бы поутомился, бежит не так проворно. В голове настырный мотив: "Даешь Варшаву, дай Берлин…"

"0.08. Сл. Варты — Одера. Выход на БК.[2] Курс — 270°. Все в порядке", — помечает Георгий и произносит по СПУ, не узнав своего голоса:

— Командир, выход на БК вправо, курс 270°.

— Понял! — подхватывает Курбан. — Выход на боевой курс вправо, 270°! Разворачиваюсь…

Теперь до цели семь минут. Молчанов снова уточняет истинную скорость, снос. Германия словно вымерла… Или притаилась?

Никто не беспокоит. Ни огонька, ни зарева внизу. Мрак ночи, неподвижность. А над головой мирнады ярчайших звезд. Георгий нажимает кнопку СПУ:

— Саша, видишь, впереди логово?..

— Вижу, Жора! Все в твоих руках теперь. Действуй, — отвечает штурману летчик. И уже ко всему экипажу: — Товарищи, внимание! Мы у цели: впереди фашистская столица! Открыть бомболюки!

Створки люков заскрежетали, стала чувствоваться пульсация завихренного воздушного потока позади внизу. Георгий напряженно склонился, прильнул глазом к трубе прицела, ощутил биение пульса в висках. Пульс отбивает время, больше ничего не слышно. Медленно наплывает серая громада притаившегося города. "Где же ты, рейхсканцелярия, где Гитлер? Вот бы…"

— Так держать, замереть! Сейчас бросаю… — произносит вслух штурман. Все на борту, стиснув зубы, ждут мгновения, когда отделится первая пятисотка. И как бы отвечая людям, корабль вдруг вздрагивает всем своим могучим телом. "Первая пошла… Вторая, третья, четвертая, пятая…"

"Неужели просчитался? — Быстрый взгляд на индикатор: — Пять сброшено, одна, шестая, зависла. — Георгий рвет рычаг бомбосбрасывателя… Снова и снова… — Зависла, сволочь!"

— Одна бомба зависла, — докладывает бортинженер.

— Знаю! — досадливо кричит Георгий. — Надо бы что-то сделать!

Корабль в развороте, уже видны разрывы бомб внизу: пять ярких всполохов… Пять.

Молчанов снова производит отработку бомбосбрасывателя.

— Ни черта не получается, — докладывает Курбану, — зависла, окаянная!

— Полтонны взрывчатки надо бы здесь оставить, — бормочет Курбан. — Жора, борттехник полез туда к ней; может, зубилом ей пособит?

С минуту на борту все молчат. Слышится лишь шуршание дизелей. Потом голос техника в наушниках:

— Командир, замок перекошен, открыть не могу.

— А, ч-черт!..

— У, проклятье! — вторит Курбану Молчанов. — Закрываю бомболюки.

Самолет закончил разворот, вышел на обратный курс. Георгий взглянул вниз через плечо. Как раз в этот момент увидел каскад из шести рвущихся бомб с последующего корабля…

И тут Берлин проснулся!.. Несметным множеством вспыхнули прожектора, заерзали лучи по черни неба. И, вторя им, будто горстями брошенные вверх, пучки разрывов заградительного огня. Но много ниже, тысячи на две метров. Там, на земле, видно, не предполагали, что краснозвездные корабли могут лететь так высоко.

— Пушкарям, стрелкам! За воздухом следить в оба!

— Следим!.. Следим!

В напряженных голосах заметны и восторженные нотки. Берлин мало-помалу остается за хвостом. В юго-западной части, там, где склады, видны пожары. Вокруг — будто раскаленная добела сетка беснующихся прожекторов. В ней гроздьями, вздыбливаясь и клубясь, вскипают снарядные разрывы. И всю эту катавасию словно кто поливает снизу из лейки прохладой сине-зеленых трасс…

"Варево самой преисподней!" — думает Георгий, и спину его перетряхивает нервический холодок.

Но как ни медлительны эти напряженнейшие минуты, буйство фашистской противовоздушной обороны все дальше и дальше отодвигается назад. А воздух чист, ни облачка вокруг, и пока не подошли к Рюгену, все еще видели за собой зарницы растревоженного не на шутку Берлина. Курбан сказал радисту:

— Передай Москве: "Отбомбились по основной цели. Видим взрывы бомб, пожары военных складов в Берлине. Идем обратно".

И сразу на борту чуть ли не все заговорили, голоса в СПУ перепутались. Каждому хотелось что-то сказать, поделиться только что пережитым… Даже раскричались, перебивая друг друга. В конце концов Курбан резко одернул:

— Прекратить болтовню! До дома еще далеко!..

И будто сглазил. Корабль разворачивался над островом Рюген, выходя на основной свой курс домой, и тут трах-бах! Резко встряхнуло весь корабль. Не сразу даже поняли, в чем дело. Ага! Что-то с четвертым двигателем. Винт остановился. Несколько секунд тишины, и голос инженера:

— Командир, четвертый дизель заклинило напрочь, не проворачивается.

Арсен Чурилин громко выругался. Курбан, еле сдерживаясь, попытался подбодрить экипаж:

— Ничего, братва, не паниковать… Дойдем на трех: теперь кораблю куда как легче!

— Кривая девка — славная! — съязвил Чурилин. Георгий вспомнил: "А шестая-то бомба на борту! Черт те что!"

Под ними распластанное Балтийское море. Корабль двигается с чуть заметным креном в сторону исправно работающих дизелей. Георгий взглянул на приборы: скорость уменьшилась на пятьдесят пять километров. Имея несимметричную тягу двигателей левого и правого крыла, корабль упрямо стремился к развороту вправо. Удерживать его на курсе можно было лишь "перекосом рулей", создавая скольжение влево. В единоборстве двух асимметрий и продолжался полет. Но получалось так: ослабит чуть летчик усилия на штурвал, на педали, и самолет уже ушел с курса градусов на пять, на восемь. Георгий предупредил Курбана, чтоб выдерживал курс поточней. Однако проходило время, внимание и руки летчиков уставали, и самолет опять уползал с курса. Курбан с Чурилиным то и дело сменяли друг друга, управляя поочередно, — управлять «косым» самолетом было нелегко.

Вот когда Саша Курбан узнал Жоркин жесткий характер. Штурман не давал летчикам ни малейшей поблажки, зная, что они смогут выйти на Лужскую губу, идя над водами Балтики, лишь точно выдерживая компасный курс, как бы это трудно ни было.

В борьбе летчиков с перекошенным самолетом, штурмана — со взмыленными летчиками прошел не один час полета. Впереди забрезжил рассвет, в нем все отчетливей проявлялась черная гряда облаков. Снижаясь постепенно, на высоте 1200 метров подошли к верхнему покрову облаков. Штурман делал все, чтоб выйти прямехонько к себе на базу. Пеленгированием по двум радиостанциям Георгий уточнил местонахождение корабля: оставалось двадцать минут полета. За это время надо было пробить облака, под ними пройти южнее Ленинграда и сесть в Пушкине.

Радиополукомпас показывал, что они идут прямо на контрольный пункт маршрута — Лужскую губу. Все ярче просматривается горизонт. Облака под крыльями — бескрайнее снежное поле. Где-то там, впереди, пока под облаками, угадывается восходящее солнце. Курс прямо на восток, на веер солнечных лучей. Вот-вот покажется краюшка солнца.

Вдруг стрелка радиополукомпаса качнулась резко, показав пролет радиостанции. Лужская губа под ними. Георгий сказал летчикам, чтоб шли под облака. И корабль разом весь окунулся в облачный сумрак. Стало болтать, облака оказались плотными, сырыми. Чем ниже опускались — тем темнее. «Гуляет» курс, но штурман теперь примолк: пилотировать корабль, летящий на трех двигателях при неподвижном четвертом пропеллере в "слепом полете" еще труднее. На борту все с нетерпением ждут выхода корабля из облаков. Штурман ни на мгновение не упускает из глаз быстро склоняющуюся влево стрелку высотометра. Говорит четко, чтоб слышал Курбан:

— Пятьсот… Четыреста… Триста… Двести… Высота сто пятьдесят метров. Показались гребешки волн внизу. Море. Серая, неприветливая вода. Георгий выдохнул воздух. Самолет в правом развороте, впереди виден берег. Вдруг отблеск сбоку. Ого! Трасса огня! С берега, с моря?.. Палят явно по самолету.

— Черт возьми! — прошипел Курбан. и, не мешкая, стал входить снова в облака.

До отчаяния было мерзко. Вывалиться на неисправном самолете из облаков у самой воды, чтобы тут же угодить под артиллерийский обстрел!

"Неужели немцы с подводной лодки? Или свои не узнали?" — Георгий стиснул зубы.

Опять на борту все затаились. Сразу прорвался в уши напряженный и низкий гул дизелей. Георгий выждал, когда набрали с грехом пополам пятьсот метров, и сказал Курбану:

— Командир, пройди так минут пять — семь и снова выходи под облака. К этому времени они будут от нас далеко.

Утро входило в свои права. Все такие же непроглядные облака стали светлее. По остеклению фонаря муаром расползалась расплющенная сырость. Минутная стрелка подошла к намеченной цифре, и Георгий нажал кнопку СПУ:

— Можно снижаться, командир. Пошли под облака.

— Понял. Начинаю снижение… Жора, смотри в оба! Докладывай высоту!

— Есть!

— Четыреста… Триста… Двести… Сто пятьдесят… Вижу землю. Под нами…

Он не успел произнести слово «лес». Мгновенно оценил: "Остаться в носу — быть раздавленным!" — и метнулся со своего места в центр фюзеляжа. Корабль стремительно снижался к макушкам деревьев, и опытный штурман сразу понял, что не успеет выровнять самолет. В силу чего корабль так «сыпанулся» вниз в последний момент, Молчанов знать не мог. Только Курбан и старший борттехник успели понять, что отказали один за другим еще два дизеля, не выдержав длительной напряженной работы.

Юркнув в центроплан, Георгий успел лишь вспомнить о бомбе, что зависла у них там, в чреве фюзеляжа: "Конец всем!"

Рубка корабельных сосен крыльями продолжалась, должно быть, секунд пятнадцать. Потом настала тишина. Ти-шипа — как сумасшествие. Что-то из небытия.

"Здесь я или в газообразном состоянии?" — подумал Георгий.

Но вот взглянул наверх, увидел Курбана: склонился на штурвал, недвижим. Глаза закрыты. Георгий потянулся к нему, тронул за ногу. Курбан открыл глаза:

— Мы живы?

— Никого не слышно.

— Скомандуй, Жора, кто цел, пусть выходят.

— Э-гей!.. Отзовись, кто жив! Все из самолета! Первыми будто вылупились из-под крыла мотогондольные стрелки. Черные как трубочисты. Жуть, белки глаз да зубы. До чего ж прикоптили их за восемь с половиной часов дизели!

Через минуту выяснилось: все целы. Лишь одному придавило ногу. А так чепуха: ссадины, синяки.

Столпились поодаль, руки у всех дрожат, никак не прикуришь. Кое-кто уже успел затянуться. Смотрят с явным интересом друг на друга. Как с того света.

— А-а? Бомба-то, бомба!.. Пятисотка! Ну повезло!.. Не взорвалась!..

Под крыльями поваленные сосны. Нос фюзеляжа смят. На крыльях сверху, как маскировка: хаос веток, макушки сосен. За хвостом просека, бурелом…

— Ну чудеса! Живые все!.. Курбан сказал своему штурману:

— Надо точно определить местонахождение и сообщить командующему в Пушкин о выполнении задания и наши координаты. Бери с собой стрелка и отправляйся в ближайший населенный пункт, где попадется телефон. Действуй.

Молчанов со стрелком вышли на лесную тропу, она вывела их на проселок. И тут им повстречался крестьянин. Однако, завидев их, бросился наутек. Они за ним: кричат, что свои, что советские летчики, а тот бежит не оглядываясь.

— Откуда я знаю, что вы свои?.. Теперь и немцы маскируются под советских военнопленных. Ишь какие рожи чумазые, небритые!..

— Выходит, не поверил нам?

— И сейчас не верю… Бог знает, кто вы?

— "Кто, кто"… Говорят тебе — свои, русские. — Молчанов усмехнулся: — Ладно, считай, что ты нас арестовал и веди к ближайшему населенному пункту, где есть телефон.

Было еще раннее утро, когда они пришли к бывшей школе. На первом этаже — винтовки в пирамидках, солдатские койки. Дежурный сказал, что пост связи наверху. По узкой лестнице Георгий поднялся на второй этаж, увидел столик с телефоном, молоденького солдата в обнимку с винтовкой.

— Я штурман, майор Молчанов, из экипажа потерпевшего здесь аварию бомбардировщика. Нужно срочно доложить командующему ВВС, прошу связать меня со штабом.

— А что передать? Дайте текст.

— Пиши: "Экипаж Курбана задание выполнил. В результате отказа двигателей при возвращении потерпел южнее КПС[3] аварию. Жду указаний. Экипаж невредим, Передал Молчанов".

Телефонист стал связываться со штабом. Как и предполагал Георгий, это оказалось делом непростым. Телефонист без конца вызывал какую-то «Ладогу», а ему все мешала «Заря». Георгий сказал своему стрелку, чтоб тот отправлялся назад, к Курбану, и доложил обо всем. Сам решил дождаться здесь ответа.

— Слушай, товарищ, будь другом, — обратился он к телефонисту, — скажи, где можно немного отдохнуть?

Телефонист показал ему на комнату, в которой был диван. Георгий рухнул на него и тут же провалился в небытие.

Проснулся он от легкого прикосновения. Открыл глаза: не чудится ли? Девушка в белом халате — в этот момент ему представилось, краше он и не видел — держала его за руку. Серые глаза расширены.

— Вы живы? — спросила.

— А как же! Очень даже жив.

Георгий ощутил необыкновенную радость от прикосновения этих теплых, милых рук. Вспомнив почему-то о плитке шоколада "Золотой ярлык", что осталась от бортпайка, вскочил с дивана, протянул плитку девушке, сам смутился.

— Да берите же! Я в благодарность, что разбудили. Ей-богу, проспал бы сутки! — И, сообразив что-то, спросил вдруг: — А почему вы решили, что я мертвый?

— Вы — Молчанов? — спросила она, зардевшись. — Я.

— Меня послали уточнить вашу телефонограмму: там в конце сказано: "Экипаж жив, погиб Молчанов".

Молчанов получил срочное предписание явиться в Москву. В депеше из штаба ВВС было сказано: "Немедленно отправить штурмана Молчанова любыми средствами".

Георгий помчался на аэродром, но заводской Ли-2 ушел чуть раньше. Пришлось звонить Лебедеву. У того в голосе появился металл:

— Ищи любой попутный самолет и исчезай немедленно! Звонили опять из штаба ВВС: запрашивают — в который раз! — вылетел ли Молчанов?

Георгий вышел из барака летной станции на воздух. Беспокойство все больше овладевало им. Он счел, что в таком состоянии лучше походить, и направился вдоль линейки новых, ночью выведенных из сборочного цеха пикирующих бомбардировщиков Пе-2.

"Хороши "пешки"!" — разглядывал их с восхищением Георгий.

Пе-2 выделялся удивительной гармоничностью форм: круглый, заостренный с носа и особенно к хвосту фюзеляж заканчивался разнесенным хвостовым оперением, с овальными «шайбами» килей по концам стабилизатора; по бокам отлично остекленной кабины летчиков, на задористом крыле моторы в снарядоподобных гондолах. Молчанов шагал неторопливо вдоль длинного ряда блестящих свежим лаком и источающих сильные запахи красок и масел «пешек». Во втором ряду за ними возвышались хребты ТБ-седьмых. Гудят моторы, деловито снуют люди у машин. Вздымая пыль, очередная «пешка» круто разворачивается, чтоб вырулить на старт. Трудовое утро летно-ис-пытательной станции авиазавода набирает силу.

Облака!.. Среди них он прожил часть жизни… Каких только не видел, какие не кромсал крыльями за годы летной работы… Самые красивые, конечно, кумулюсы-нимбусы- высоченные, в несколько километров башни. Снизу синие, будто густые, а чем ближе к солнцу, тем ослепительней в своей оранжевой белизне. В любых облаках непроглядно, мрачно, сыро, но во многих случаях сравнительно спокойно… А в нимбусах беспрестанно кипит работа, как в мельничных жерновах. Здесь потоки могут терзать самолет, как вихрь терзает клок газеты.

Молчанов прислушался… Вскочил: глядишь, оказия!

В самом деле, «Дуглас» заходил уже на посадку. Нужно было поспешать к месту, куда он должен был прирулить.

Георгий немало удивился, когда его догнал на «газике» полковник Лебедев. Посадив штурмана в машину, Викторин Иванович сказал, что прилетел их новый командир дивизии, подполковник Голованов.

— Но ты исчезай с глаз моих на любом самолете, лишь только появится возможность! — строго добавил командир полка.

В этот момент Голованов, высокий и подвижный, легко сбежал по гибкой лесенке. Лебедев представился сам и представил Голованову Молчанова.

Голованов очень просто и деловито поздоровался. Пожимая руку Молчанову, сказал:

— Так это вас в штабе ВВС обыскались?

— Да вот же, — не зная что сказать, заулыбался Молчанов. — Вы, товарищ подполковник, часом не знаете, зачем я им так срочно понадобился?

— Знаю, но сказать не могу, — отпарировал добродушно Голованов. — Вот что… Георгий Павлович, если не ошибаюсь?..

— Так точно.

— Вы все равно до вечера не улетите, а вечером я возьму вас с собой. За это время ничего там не случится, подождут. — И, уже повернувшись к Лебедеву: — Так, Викторин Иванович, познакомьте меня с вашим полком.

Через несколько минут 412-й полк построился у своих кораблей, и новый командир дивизии стал обходить строй.

Уже поздно вечером самолет Голованова приземлился на подмосковном аэродроме, где находился тогда штаб 81-й дивизии. Именно сюда, к начальнику штаба Марку Ивановичу Шевелеву, прежде всего и нужно было явиться Молчанову.

Едва завидев Георгия на пороге, начштаба сказал:

— Наконец-то! Отправляйтесь сразу же в ДКА,[4] разыщите там парикмахера: пусть приведет вашу шевелюру в порядок. После этого разденьте его — он примерно вашей комплекции, — в его костюме и обязательно при галстуке отправляйтесь там же к фотографу; по этой записке он вас сфотографирует. Здесь указаны размер и количество фотокарточек. Предупредите, что фотоснимки должны быть сухими к двадцати четырем часам.

— Зачем все это?

— Сам не знаю, — пожал плечами начштаба. — Завтра отправитесь к девяти в ВВС, там будет ясно.

Когда утром на другой день Молчанов появился в штабе Военно-Воздушных Сил, там уже собралась большая группа летного состава. Многие Георгию были знакомы по совместной службе в НИИ ВВС. Все были взволнованы какой-то предстоящей особо важной командировкой: о ней вполголоса велись толки, но никто ничего путного пока не знал. Ожидали приезда из Ставки Героя Советского Союза Громова. Ему была поручено возглавить собранную здесь группу.

Появление Громова сразу вдруг угадалось по наступившей в мгновение тишине. Георгий обернулся, увидел комбрига, неторопливо проходящего к столу.

— Товарищи! — проговорил он неожиданно тихо. Все затаили дыхание. — Несколько минут, назад я получил от Верховного главнокомандующего задание для нас. Все, что я сообщу, пусть будет строго между нами. По информации советского атташе, торгпредством в США закуплены пять четырехмоторных бомбардировщиков "летающая крепость". Нашей группе поручено перегнать эти бомбардировщики в Советский Союз. Скажу вам кратко о плане предстоящих действий. Итак, первое: в США нас доставят на гидросамолетах северным путем. Второе: после изучения американской техники и тренировочных полетов мы должны перелететь на «крепостях» в Англию. Третье: дозаправившись на одном из аэродромов Великобритании и подвесив бомбы, мы возьмем курс на восток, по пути сбросим бомбы на Берлин, не разворачиваясь, пойдем дальше и посадку произведем на одном из подмосковных аэродромов.

Здесь Громов сделал паузу, продолжая смотреть вдаль, словно бы поверх голов собравшихся. Георгию казалось, что Михаил Михайлович прислушивается к биению сердец, взволнованных дерзновенностью идеи…

Георгию вспомнились газеты, пестрящие портретами Громова еще в 1925 году… Крики мальчишек-газетчиков: "Грандиозный перелет советского летчика Громова Москва — Пекин — Токио завершен! Император Японии поздравил советского героя-летчика!.." А через два года: "Покупайте газету! Читайте!.. О новом, самом быстром перелете вокруг Европы в три дня летчика Громова на цельнометаллическом аэроплане «Пролетарий» конструкции Туполева!.." И еще через два года: "Трехмоторный пассажирский самолет "Крылья Советов" покоряет Европу! Его пилотирует прославленный летчик Громов!" И наконец самый большой триумф. 1937 год… К этому времени мальчишек-газетчиков на перекрестках улиц уже не стало. Вещают мощные репродукторы: "Советские летчики Громов, Юмашев и Данилин установили новый мировой рекорд дальности полета, пролетев на самолете АНТ-25 из Москвы в Сан-Джасинто (США, Калифорния) через Северный полюс! Весь мир рукоплещет советским героям!.." С полминуты Громов стоял неподвижно.

— Я разделяю вашу радость, — сказал он, — но это радость порученного дела. Само ведь дело, позвольте вам заметить, еще впереди… И чтобы выполнить его с честью, нужно со всей строгостью отнестись к себе. Как будем действовать в США — станет ясно на месте. А пока что нам предстоит на днях совершить перелет на двух летающих лодках, принадлежащих «Главсевморпути», вдоль побережья Ледовитого океана по маршруту Химки — Архангельск — Игарка — бухта Тикси — Анадырь — Ном — остров Кадьяк — Ситка — Сиэтл. Расстояние около 12 тысяч километров. Утвержденный состав экипажей я объявлю. На все вопросы получите ответы у своих командиров.

Михаил Михайлович развернул лист бумаги и стал чет ко оглашать фамилии.

Пять закупленных "летающих крепостей" — пять командиров корабля, пять вторых летчиков, пять штурманов, пять радистов, пять бортинженеров. И соответственно все другие специальности.

Штурман Молчанов оказался в экипаже полковника Кабанова.

Прежде чем продолжить основное повествование, я должен кое-что рассказать о гидроавиации.

Сейчас осталось не так уж много летчиков, хорошо знакомых с гидроавиацией. Сухопутные самолеты свели морскую авиацию — гидросамолетную — почти на нет. А в те тридцатые годы гидроавиация развивалась едва ли не равномерно с сухопутной, имея множество своих приверженцев.

В юности да и позже, работая уже летчиком-испытателем, я имел удовольствие полетать и на небольших летающих лодках, и на огромной. Это было впечатляюще. Особенно для человека сухопутного, неморяка.

Помнится, получая инструктаж, как нужно выводить амфибию Ша-2 на редан при взлете, как производить посадку на летающей лодке, я выслушал и гидроавиационные анекдоты. Меня предупредили, например, чтоб, приводняясь и пожимая руку механику, я не шагнул за борт по сухопутной своей привычке. Так будто бы бывало с рассеянными летчиками, впервые вылетевшими на гидроаэроплане.

Этого со мной не случилось. Но при первой моей посадке в коктебельской бухте я был изумлен «жесткостью» воды. Нет, лодка моя не ударилась о воду днищем. Ни в коем случае! Она была подведена к поверхности воды так плавно, что, казалось, должна была заскользить по легким волнам темно-синей от тени Карадага бухты, как по маслу.

Каково же было удивление, когда я почувствовал, что лодка загрохотала днищем по воде, как по камням. Правда, ощущение угрожающей жесткости воды так же быстро исчезло, как быстро погасла скорость лодки. Она погрузилась в воду. Как-то сразу осев на полкорпуса вниз, лодка заколыхалась на волне, плескавшейся совсем рядом с сиденьем.

А мой первый взлет с воды произвел на меня еще более сильное впечатление. При первой же попытке оторваться от воды я поспешил заглушить двигатель. Но через несколько секунд приятно удивился, что лодка все же на поверхности. Правда, одежда моя намокла, а на дне посудины плескалось некоторое количество воды.

Уяснив таким образом, что все было нормально и нужно только терпение, я набрал в легкие побольше воздуха, взял полностью ручку руля высоты на себя и снова пошел на взлет, видя перед собой зеленую стену воды, ждал и ждал, пока лодка заглиссирует. И в самом деле, стена воды перед глазами вдруг исчезла, никаких брызг, вокруг чистейший воздух, и лодка, дробно, жестко глиссируя, все еще стучала о слегка взволнованную поверхность.

Тут, казалось бы, все: мгновение — и в воздух!.. Нет. Вовсе не мгновение. Лодка никак не отрывается от воды, продолжая глиссировать. Бегут секунды, десятки секунд, и вот уже кажется, что лодка напрочь прилипла к воде. Легким движением руля высоты пробую осторожно раскачать «прилипшую» лодку… Движения ручкой приводят к внезапному прыжку — в сухопутной авиации он называется «козлом», в гидроавиации куда красивее и элегантнее — «барсом», — и повисаешь в воздухе на высоте четверти метра.

Дальше все проще и мало чем отличается от сухопутного взлета, если не считать, что лодка вовсе не торопится набрать эволютивную скорость, необходимую для безопасного подъема. Но тем и хорош морской «аэродром»: он безграничен. Так что минуту терпения, и вы окажетесь на высоте нескольких сотен метров над заливом.

Теперь последний взгляд себе под ноги, чтобы убедиться, что вода из лодки не вытекла и днище, следовательно, цело, даст вам успокоиться и, полетав еще, сколько вам будет угодно, подготовить себя к неизбежной посадке. И здесь, однако, стоит посматривать на воду, чтобы сесть, не дожидаясь, когда по волнам забегают белые барашки. Это, конечно, лишь мое первое юношеское впечатление от маленькой легкомоторной летающей лодки-амфибии Ша-2, подарившей острейшее восприятие гидроавиации.

Утром 28 августа 1941 года группа летчиков Громова, подкатив на автобусах к речному вокзалу Химки, увидела возле причала на противоположном берегу две большие летающие лодки. Несмотря на скверную погоду — дождь и облачность, нависшую над самыми деревьями, — там, на гидросамолетах, готовились к полету, двигатели были расчехлены.

На катерах подошли к лодкам. Георгий Молчанов оказался на борту гидросамолета полярного летчика Задкова и штурмана Падалки. Командиром другого гидросамолета был известный полярный летчик Черевичный.

Провожал их начальник «Главсевморпути» Иван Дмитриевич Папанин. Очень взволнованный, он сказал на прощание:

— Браточки, не ударьте лицом в грязь, не посрамите земли Русской!

Запустили моторы. Полный газ — и машина ринулась вперед. Потоки воды, брызги захлестнули лодку, стекла кабины. Треск, создаваемый ударами воды о металлическую обшивку, о днище лодки, оглушает, даже страшит. Но вот буханье мало-помалу стихает, и теперь лишь слышится правильный гул моторов. Лодка в воздухе. Георгий взглянул на часы: 12.20. Итак, курс на Архангельск. Впереди, в дымке моросящего дождя, между мокрой землей и космами нависших облаков повисла лодка Черевичного. Он лидирует, и перед нами первый этап маршрута: 1200 километров — шесть часов полета!..

От монотонного гула моторов клонило в сон. Когда Молчанов проснулся, увидел знакомые берега Северной Двины. «Архбумстрой», остров Ягодник. Теперь остров был в зелени, но так же безлюден, как и зимой. Притихли моторы — Задков снижался на посадку. Лодка Черевичного виднелась уже на причале.

На другой день, 29 августа, гидросамолетам предстояло пройти расстояние в два раза большее — до Игарки. Проснулись очень рано.

В течение нескольких часов впереди простиралась беспредельная голая тундра с массой мелких озер. Все это время Георгий смотрел вокруг и не нашел заметных признаков жилья. Вдали виднелось сумрачное море. Однообразный и унылый пейзаж.

Вскоре после Нарьян-Мара, небольшого поселка в десять — пятнадцать домов, вошли в облака и потеряли сразу из поля зрения впереди идущую лодку Черевичного. Облака сперва прижали к земле до высоты 20 метров, и Задков стал набирать высоту по приборам. Так и пришлось лететь вслепую несколько часов: тихоходны летающие лодки. Наконец, когда позади оставили еще 800 километров непроглядных для глаз облаков, в космах разрывов показались сразу земля и солнце.

К Игарке подошли на закате, отчего совсем черным представился прекрасный, как тушью выведенный Енисей.

С воздуха Игарка выглядела крупным поселком у берега залива. Но основную площадь здесь занимали склады лесных матерналов, уложенных рядами в штабеля. Их-то и приняли сперва за дома и улицы.

Очень порадовала проголодавшихся прекрасная столовая в порту. До гостиницы громыхали по бревенчатой мостовой на грузовике. Деревянные небольшие домики, аккуратно срубленные, напоминали белорусские поселки. Оказалось, что жителей в Игарке несколько тысяч человек.

А 30 августа на рассвете снова в путь. Люди к лодке уже стали привыкать, и она все больше нравилась теперь сухопутным авиаторам. Георгий, правда, заметил, что для штурмана в ней плохой обзор. Падалке приходилось метаться от окна к окну. Но опытный штурман легко справлялся со своим делом. Вообще, всем было заметно, что в экипаже Задкова люди сработались и понимают друг друга с полуслова. Бывалые, выносливые, спокойные. Настоящие трудяги арктического неба!

Путь на Нордвик, бухту Тикси. Тундра. Однообразная и все же поиестрей картина: множество небольших рек, ручьев. Холмистая местность с отдельными небольшими пиками. Множество гусей, уток, даже красавцев белых лебедей встречается в пути.

Но что делать в таком длительном полете, когда на тебе, авиаторе, лишь обязанности пассажира?

Андрей Юмашев коротает время с большим блокнотом в руках. Зарисовал пилота, штурмана за работой. Летчики по очереди помогают Задкову пилотировать лодку. У них время проходит не так томительно, как у штурманов. Но вот и радость! Все бросаются к окнам: лодка планирует, впереди бухта Тикси. Задков искусно подводит к воде машину. В воздухе пробыли 8 часов 20 минут и оставили позади еще 1600 километров.

Задкова, его экипаж и здесь встречают, как родных. Шутки, смех, обмен новостями, разговор об общих знакомых.

Завтра предстоит пройти 2200 километров — последний этап над землей советской. Велика ты наша матушка-Родина!.. На одном краю — битва, какой земля еще не знала, на другом не слышно разрывов снарядов.

Разница в Тикси с Москвой по времени — десять часов. 31 августа. Чуть рассвело. Вдали на рейде пароходы в огнях. В бухте тихо-тихо. Не слышно даже крика чаек, всплеска рыб. В прозрачном воздухе улавливается морозная прохлада, хоть и плюс пять. И уже когда выруливали на взлет, на горизонте появилась ярко-красная лента с переливами радуги. Но солнце вспыхнуло, когда поднялись ему навстречу за облака.

Почти весь путь до Анадыря прошли над облаками за 11 часов 40 минут.

Пока лодки рассекали грудью хмурые воды залива, Георгию казалось, будто уже совсем недалеко отсюда "край земли".

Но вот причалили и сразу попали в объятия к добрым, сердечным людям. Начались было расспросы, обмен впечатлениями, и тут кто-то крикнул:

— Хватит, товарищи! Люди устали, голодные. Скорей, скорей в столовую!

За ужином на каждом из столов было по миске кетовой икры — ешь хоть ложкой. На второе — внушительный кусок «бычка» — так называют здесь оленину. Мясо нашли вкусным, хоть и пришлось поработать зубами. Потом на столах появились кипящие самовары, и здесь народ московский не растерялся. Пять ведерных самоваров опустошили!

Спали в новом бревенчатом доме на оленьих шкурах. Великолепно! Заснули под крики мечущихся чаек и отдаленный шум волн.

А утром снова в путь, к берегам Аляски.

Перелет Анадырь — Ном совершался советскими летчиками впервые.

Над Беринговом проливом сперва была низкая облачность, и лодки, летя строем, совсем прижались к воде. Потом они угодили в морской туман и сразу потеряли друг Друга из виду. Задков тут же пошел вверх, и уже на высоте четырехсот метров оказался над туманом. Здесь сияло солнце, торжествовало чистое небо, а внизу — сырость и непроглядный мрак до самой воды. Вся надежда на моторы: если они вдруг откажут, сесть нельзя… Ну разве лишь чудом.

И так пять часов подряд, не видя моря. Берега Аляски крутые, гористые, поэтому бесконечно идти над облаками нельзя, надо выходить под них. К счастью, облака редеют, появляются разрывы, все чаще проглядывает море, погода лучше и лучше.

А вот и темно-голубые берега Аляски, открытой в XVIII веке нашими мореходами. Радиокомпас точно выводит лодку Задкова на город Ном. Тут же заметили в прозрачном воздухе лодку Черевичного. Все хорошо. Задков пристроился к ней. Стали кружить вместе, к ним подошли два американских самолета, в знак приветствия покачали крыльями. Американцы подходят к нашим летающим лодкам еще ближе, так близко, что великолепно видны улыбающиеся лица пилотов. На наших лодках все прилипли носами к окнам, радуются встрече в воздухе с самолетами союзной державы.

Ном расположен на берегу моря. Здесь нет ни заливов, ни причалов для гидросамолетов. Море, как на зло, взбудоражилось, бушует, волны с громадной силой бьют о скалистый берег. Невозможно садиться без риска повредить лодку. Американцы жестами показывают куда-то вдоль берега вперед: мол, туда идите.

В самом деле, повернули туда, и увидели озеро у берега моря. Благополучно произвели посадку. Озеро оказалось мелкое. Партиями по четыре-пять человек на резиновых лодках переправлялись на берег.

Вскоре появились автомобили: один, второй, третий… Из первого донесся голос: — Хау ду ю ду, мистерс!

Автомобили все подкатывали, появились люди, недурно говорящие по-русски. Публика настроена тепло, гостеприимно. Американцы с интересом разглядывают костюмы и лица русских, то и дело обмениваясь между собой первыми впечатлениями.

После недолгих переговоров хозяева предложили гостям отправиться в город. Георгий Молчанов попал в автомобиль неизвестной марки, хозяином которого оказался общительный и крайне любознательный фермер. Он останавливался перед каждым встречным, чтоб поделиться впечатлениями о прилете русских.

Наши летчики ему втолковывали, как могли, и словом, и жестом, чтоб он не задерживался, а он, выражая на лице величайшее умиление, кивал головой и что-то непрерывно тараторил, однако снова и снова останавливался, не проехав и мили. Наконец въехали в город. У одного магазинчика он притормозил и, не вылезая из авто, крикнул:

— Алло, Фру-Фру!

В дверях показались старички — тетушка и дядюшка, толстые и добродушные. К немалому удивлению пассажиров, они заговорили на чистом русском языке, пояснив, что еще в молодости покинули Москву, и вот с тех пор живут здесь, в Номе, на самом краю света.

— Не хотите ли, добрые молодцы, с устатку тяпнуть винца или виски? — лучезарно сияя, предложила тетушка Фру-Фру. Нужно было как-то выходить из положения, чтоб не обидеть стариков. Стали благодарить, извиняться, сказали, что времени нет, что ждут товарищи. Когда тронулись, старики заморгали, в руках у них появились белые платки. И пока машина не скрылась за поворотом, они все стояли у своей двери и прикладывали к глазам платки.

Ном — небольшой городок. Домики деревянные, ладные. Зелени в городе нет, а смотрится он приятно.

Расквартировали гостей в казармах военных летчиков. Здесь нашлась горячая вода, чтобы принять душ перед обедом.

И вот все сидят за длинным столом, накрытым белой клеенкой. Сперва отхлебнули из бокалов томатного соку. Затем им предложили винегрет из фруктов. Сразу же черный кофе, а за ним жареный бекон с картофельным пюре. Дальше блины с вареньем, пирог с фруктами и в заключение снова кофе. Георгий тут же подметил: съел — вмиг предложат новую порцию. Не хочешь — торопись кричать «ноу», иначе придется есть.

Пока с этим освоились, наелись так, что дышать стало трудно. А в общем, и гости и хозяева вышли из-за стола в отличном настроении.

Третьего сентября взяли курс на юго-восток. Погода благоприятствовала, шли в паре вдоль побережья Аляски, иногда пересекали полуострова. Сперва встречались небольшие горы, а в целом пейзаж долгое время оставался однообразно-хмурым. И только с приближением к острову Кадьяк ландшафт стал привлекательней. Вскоре увидели впереди красивую, закрытую со всех сторон бухту, куда и пошли на посадку.

Встретили их военно-морские летчики. Так же приветливо, как в Номе. Кадьяк — архипелаг в Тихом океане у Аляски. Коренное население — эскимосы и алеуты, около двух тысяч человек.

С несколькими товарищами Георгий Молчанов попал на ночлег к артиллеристам. После ужина гостей навестили человек двадцать офицеров. Появился и переводчик, солдат-поляк, кое-как говорящий по-русски.

Сперва все больше смеялись, не понимая друг друга: поляк запутался с переводом. Но вот речь зашла о войне с фашистской Германией — и глаза у всех преобразились, многое и без слов стало понятно. Американцы принялись ругать Гитлера. И тут кто-то из русских сказал, указав на Георгия, что он участвовал в налете на Берлин. Офицеры повскакали с мест, старший из них поднял бокал в честь советского боевого штурмана. Несколько смущенный, Георгий встал, и ему долго аплодировали.

Беседа затянулась так, что дежурному офицеру пришлось напомнить всем, что гостям завтра рано вставать.

Итак, пройдено еще 1700 километров пути.

Тысячекилометровый путь от Кадьяка к Ситке летели 4 сентября около шести часов. Само местечко — Ситка и порт — показалось с воздуха весьма живописным. Здесь берег океана испещрен множеством мелких островков, и все они в яркой растительности. Так радостно было смотреть после длительного перерыва на буйную зелень.

Несколько минут кружения над бухтой, окаймленной впечатляюще-зелеными горами, и вот уже по зеркалу воды, одна за другой, вздымая пенистые брызги, заскользили серебристые летающие лодки.

Ситка. От высокой горы падает тень на причал. Радуют глаз кудрявые деревья. Еще одна заправка бензином, осмотр моторов, обед из консервированных фруктов, салатов, кофе и бекона и отдых, чтобы завтра на рассвете снова уйти в воздух.

О прилете группы Громова в Сиэтл раззвонили американские газеты. И в порту у летающих лодок, и по дороге к гостинице, и у самой гостиницы «Олимпус-Сити» русских летчиков фотографировали и репортеры, и кому только не лень. Фоторепортеры здесь въедливы до невозможности.

Что же, по существу, можно было сказать корреспондентам?..

Сиэтл — последняя точка путешествия наших летчиков из Москвы в США на советских летающих лодках. От Ситки до Сиэтла — 1400 километров — 5 сентября пролетели за семь часов. А весь длиннейший путь — 11700 километров! — вдоль северных берегов СССР и Аляски был пройден за 64 летных часа.

Спросили:

— Зачем прилетели? Громов ответил с улыбкой:

— С дружественным визитом…

— Как будете двигаться по Америке?

— Полетим на ваших самолетах.

За ужином в отеле распрощались с экипажами замечательных полярных летчиков Черевичного и Задкова. На другой день им предстояло вылетать обратно.

А утром 6 сентября Михаил Михайлович Громов объявил, что летчики могут отдыхать, пока выясняется обстановка.

В городе не столько удивила интенсивность автомобильного движения, сколько отсутствие пешеходов. Можно было подумать, что американцы совершенно не ходят пешком…

За последние дни сколько-нибудь обстоятельной информации о положении на фронтах у них не было. И уж, конечно, никто из них не мог тогда знать о личном послании Сталина г-ну Черчиллю, отправленном 3 сентября 1941 года, то есть за два дня до их прилета сюда.

А в этом послании со всей прямотой говорилось, в частности, следующее:

"Дело в том, что относительная стабилизация на фронте, которой удалось добиться недели три назад, в последние недели потерпела крушение вследствие переброски на восточный фронт свежих 30–34 немецких пехотных дивизий и громадного количества танков и самолетов, а также вследствие большой активизации 20 финских дивизий и 20 румынских дивизий. Немцы считают опасность на Западе блефом и безнаказанно перебрасывают с Запада все свои силы на Восток, будучи убеждены, что никакого второго фронта на Западе нет и не будет. Немцы считают возможным бить своих противников поодиночке: сначала русских, потом англичан.

В итоге мы потеряли больше половины Украины и, кроме того, враг оказался у ворот Ленинграда.

Эти обстоятельства привели к тому, что мы потеряли Криворожский железорудный бассейн и ряд металлургических заводов на Украине, эвакуировали один алюминиевый завод на Днепре и другой алюминиевый завод в Тихвине, один моторный и два самолетных завода на Украине, два моторных и два самолетных завода в Ленинграде, причем эти заводы могут быть приведены в действие на новых местах не ранее как через семь-восемь месяцев.

Все это привело к ослаблению нашей обороноспособности и поставило Советский Союз перед смертельной угрозой".[5]

Каково же было разочарование наших прибывших в США летчиков, когда, появившись на аэродроме 7 сентября, они увидели закупленные аэропланы!.. Это были вовсе не те машины, о которых мечтали, о которых привыкли думать, с которыми связывали предстоящие боевые вылеты и о закупке которых были информированы в Москве.

Вместо обещанных четырехмоторных «крепостей» американцы, оказывается, продали нам пять двухмоторных бомбардировщиков "Норт-Америкен Б-25" среднего тоннажа и средней дальности; если эти бомбардировщики чего-то и стоили как боевые самолеты, то уж, конечно, океан на них не перелетишь!

Вот так штука! Обступили Громова: ]

— Не брать этих «каракатиц»! Москва ведь нас ждет на "летающих крепостях". Как будем смотреть товарищам в глаза?!

Громов и сам изумлен до крайности, с трудом сдерживал себя. Решил ехать немедленно в Вашингтон и хоть у самого президента США Рузвельта добиться «крепостей». Пока же, подумав, приказал:

— Поскольку куплены — принимать и изучать эти самые Б-25.

В первой половине сентября советские авиационники изучали неожиданную для себя технику. Штурману Молчанову Б-25 сперва не понравился, но, полетав на нем в составе нашего экипажа, он записал: "Аэронавигационная аппаратура на борту работает безукоризненно".

В качестве инструктора с ними летал американский летчик. Переговаривались в основном посредством мимики и пальцев. Но в воздухе специалистам договориться легче, чем на земле: авиационный язык интернационален.

Полет над американской землей продолжался один час пять минут. С воздуха видели строящуюся гидроэлектростанцию с большой плотиной — внешне почти законченное сооружение.

В воскресенье ездили к ней на экскурсию, а через день с утра снова летали на Б-25 по кругу над аэродромом, потом по маршруту в 500 километров. Георгий со всей тщательностью опробовал работу радиокомпаса и маяков. Полетом остался доволен. Конечно, машина не «крепость», но что делать?..

Громов, Юмашев и Байдуков пока в Вашингтоне, известий от них нет. Казалось бы, что от тебя зависит?.. Изучай добросовестно технику и жди, когда скажут! Нет, ждать тяжко. Каждый из прибывших понимает, что все эти многие часы неопределенности удлиняют пребывание здесь, когда каждый человек там, на Родине, сейчас нужен.

Из газет явствует, что положение на фронтах скверное, особенно у Ленинграда и на юге. Настроение — жуть! Видеть никого не хотелось и смотреть на этот самодовольный американский город было противно.

Вечером в гостинице объявили, что завтра отлет в другое место. Куда? Пока секрет.

И вот вся группа Громова на трех американских «дугласах» в полете, держит курс через континент с запада на восток. Ночь. В разрывах туч внизу показался большой город, весь в цветах электричества. Погода заметно улучшилась — циклон остался позади.

Мощный луч прожектора ложится плоско на посадочную полосу, в нем крадется на посадку самолет, прилетевший первым. Спустя несколько минут все три «Дугласа», подрулив, выстроились у ангаров.

Выходя, наши летчики пожимают руки американцам. Глубокая ночь. Итак, город Дайтон.

Утром 25 сентября Громов ознакомил советских летчиков с положением дел. "Летающих крепостей" не дают военные, несмотря на согласие главы правительства США — президента Франклина Д. Рузвельта.

Несколько дней продолжали изучать американскую технику. Занимались прицелом «сперри», давно знакомым нашим летчикам и штурманам. Создалось впечатление, что у американцев, при их отличной технике, хромает методика преподавания. Впрочем, в какой-то мере мог быть виноват и переводчик. В результате занятий могло показаться, что ученики знают о прицеле «сперри» больше, чем сам преподаватель.

Возвращаясь в гостиницу, Молчанов грыз себя нещадно: "Еще день скоротали… Проклятье! Дни бегут за днями: ни себе, ни государству!.. Месяц пролетел ни за понюх табаку… Хоть беги из Америки! Осточертела эта торговля…"

Оказавшись в номере, развернул газету на русском языке. На фронтах дела плохи, особенно под Ленинградом. Подумал с горечью: "Как-то там наш красавец — город Пушкин? Неужели все сокровища искусства в нем разрушат, гады?!"

В Москве выпал первый снег, а здесь плюс 22°.

Теснимый горестными мыслями, штурман долго не мог заснуть и в эту ночь.

А утром опять всех собрал Громов.

Первое сообщение: приказано брать «двадцатьпятые». Как выяснилось, предстоят закупки в большом количестве. Лететь домой на них, конечно, не придется: у машин не хватит духу.

Второе: поставлена задача изучить материальную часть и океанским пароходом вместе с несколькими самолетами Б-25 возвращаться домой. Предположительно — дней через десять. Наконец-то!

Гурьбой тронулись к самолету. У зданий и ангаров множество людей. Провожают взглядами. Георгию все чудятся насмешливые улыбки. Хочется провалиться сквозь землю, не ощущать себя участником этого грустного шествия. Что на лице каждого из них в эту минуту?.. Конечно, ярость. Ярость ко всем и самому себе. Пробыв больше месяца, возвращаться пароходом. Таковы дела!

"Еще не пришлось бы кормить собой акул. Ведь поплывем Атлантикой, где немало немецких подводных лодок".

Прощальный круг над Петерсон-Филдом.

Мелкохолмистая местность с небольшими лесами, уйма отдельных ферм, "одноэтажная Америка"… Путь все дальше по континенту на восток.

Постепенно холмы исчезают, начинается равнина. Погода превосходная. Сквозь дымку впереди выявляются причудливые скалы. Они все ближе, ближе. Да, это небоскребы! Впереди Нью-Йорк.

Против их отеля, через улицу, возвышалось четырнадцатиэтажное здание белошвейной фабрики. Из окон своего номера летчики могли видеть все циклы деятельности этого огромного предприятия, где работали только женщины. За стеклами этажей было видно, как они бегут сперва к своим рабочим местам, как шьют, гладят, расправляют, ловко укладывают в коробки готовую продукцию. Но наши летчики не догадывались, что и на них смотрят глаза с той стороны… Особенно по утрам, когда они делают на балконе физзарядку.

Как-то, выйдя на балкон и взглянув через улицу, Георгий Молчанов увидел прибившуюся к их балкону бумажную хлопушку на нитке. Он сперва не поверил глазам своим: так это было странно. Все же, проследив по нитке вверх, заметил, что из окна белошвейной фабрики ему улыбаются две молоденькие женщины.

Вместе с Петром они сумели поймать «почту». Каково же было их удивление, когда онр прочли по-русски короткую записку: "Интересуемся, как с Вами познакомиться?" Это показалось, во всяком случае, занятно. И Петр тут же изобразил на картонной коробке крупно цифру «5» и стрелку вниз. Друзья знали, что фабрика кончает работу в пять часов.

С настроением, знакомым каждому, кто хоть однажды отправлялся на свидание, друзья к назначенному времени спустились к вестибюлю здания напротив.

Они всматривались в лица молодых женщин, и те, взглянув, проходили мимо. Но вот наконец они заметили двух девушек: те стояли и улыбались.

— Это они, должно быть, — шепнул Георгий Петру. Тот кивнул и сделал первый шаг. Все четверо пошли навстречу друг другу, улыбаясь…

— Здравствуйте, товарищи! — услышали они приветствие на русском языке.

— Как вы узнали, что мы русские?.. — Не выдержал первым Георгий.

— А наша старшая мастерица Брет — она очень наблюдательна — сказала, что там, напротив, на балконе, несомненно русские: они целыми днями не выходят из номера, и лица у них серьезные, грустные. Ведь проклятый Гитлер рвется к Москве, и сердца этих людей, видно, обливаются кровью…

— Вы хорошо знаете русский? — осторожно поинтересовался Петя.

— Наши родители — поляки, прекрасно говорят по-русски… И мы с детства научились русскому языку. Сейчас, когда мы здесь так сочувствуем русским, в нашей семье особенно любят говорить по-русски.

Через минуту выяснилось, что Ева и Ванда живут на 221-й стрит и добираться туда нужно сперва на метро, потом на троллейбусе, что живут они большой семьей, что их родители, брат Ежи и муж Евы Конрад будут несказанно рады, если товарищи навестят их и расскажут, как воюет Советская Россия с Гитлером.

Друзья отправились на окраину огромного Нью-Йорка.

Действительно, мать и отец сестер оказались необыкновенно приветливыми. Столько стараний проявили, чтоб угостить летчиков по-домашнему и повкусней. Люди хотели выразить свою бесконечную симпатию героически борющейся Советской России.

Сколько на друзей посыпалось вопросов в связи с войной! И особенно когда приехали с работы Ежи и Конрад. Поначалу, услышав их шаги в передней, наши летчики несколько встревожились: "Черт их знает, как еще будут реагировать эти американцы на столь неожиданно появившихся в их доме мужчин?" Но двери раскрылись — и те же смеющиеся, радостные лица, глаза ясные, теплые, ни намека на самый легкий холодок подозрительности, тем паче — ревности!

— Верите ли вы в вашу победу?

— Несомненно.

— И мы, ваши друзья в Америке, в нее безгранично верим!

— Мы у себя на фабрике собираем средства в фонд помощи борющейся с Гитлером России. Уже закуплена большая партия пенициллина. Очень скоро она будет в ваших госпиталях.

— Пенициллин — это важно, продовольствие — тоже важно, но нам нужны и самолеты…

— О'кей! О'кей! — закричали все хором — мужчины и женщины — так, будто только от них все и зависело, и они готовы сделать самое невероятное, чтобы самолеты появились у русских летчиков в необходимом количестве: — Очень скоро мы будем отправлять вам самолеты по ленд-лизу. Об этом уже говорил президент Рузвельт!

После ужина хозяева пригласили наших друзей посетить с ними "Русский клуб", где можно потанцевать. Отказаться сочли неудобным.

В клубе на первом этаже — буфет, холлы для бесед, столы для игр. Здесь собираются люди постарше.

Вся компания поднялась на второй этаж, в зал для танцев. Тут тоже буфет — пиво, сосиски, легкие закуски.

Женщины курят, не против слегка выпить, но не едят будто бы вовсе — до невозможности худые. В зале много девушек. Наши летчики танцевали. И сразу выяснилось: несмотря на то, что клуб называется русским, здесь мало кто говорит по-русски.

Вечер прошел весело. Спутницы и спутники наших друзей предложили подвезти их к отелю. Проезжая по Бродвею, Георгий попросил сидящую рядом с ним Ванду перевести смысл красочной рекламы.

— О!.. "50 красивейших женщин Нью-Йорка приглашают Вас потанцевать!" — весело перевела она.

— И в самом деле они так хороши собой?

— Одна лучше другой, и в каждой есть что-то свое. Вы заинтересовались? — спросила она, взглянув на него смеющимися глазами.

— Как вам сказать?.. Я подумал: "Каково танцевать с самой неотразимой красавицей, для которой ты как бы только пляшущий робот или медведь? Ведь они поди это делают за хорошие деньги?..

— Протанцевав с ней танец, вы должны преподнести ей розу. И только, — продолжая улыбаться, пояснила Ванда.

— Вот как? Все кавалеры приходят туда с букетами?

— С букетом приходить туда нельзя. Розы продаются там же, в дансинге: пять долларов цветок! Тот, что в цветочном магазине, стоит пятнадцать центов.

— Понятно. Сама красавица с кавалера денег за танец не берет?

— Ни в коем случае. Она только танцует и нюхает цветы.

— Ясно… Ну вот мы и приехали. Спасибо за доставленное удовольствие и передайте самый теплый привет вашим матушке и отцу. Прощайте…

— Счастливого пути! — американки высунулись в открытые окна машины. — До свидания, милые русские мужчины. Полной победы вам и счастья!

Еще с парома увидели в бухте красный советский флаг. Он развевался на товарном пароходе «Декабрист». Четверть часа — и они на борту. Корабль — ветеран: участник войны с японцами в 1904 году.

Лишь часть группы Громова — 20 человек — поплывет на «Декабристе». Столько же отбудут другим пароходом. Сам Громов, с ним Юмашев, Байдуков и еще несколько товарищей хотят добираться воздушным путем, на попутном самолете.

И вот прибывшие на «Декабрист» уже в кубрике. Койки в два этажа.

— Братцы-ленинградцы! — крикнул электрик, взбивая подушку (он сам родился в Ленинграде). — Ну теперь-то мы завершим свой путь вокруг «шарика»!

Другой парень, возясь с чемоданом, осадил с усмешкой:

— Если не будем торпедированы!

Остальные промолчали. Но тут техник, что сидел на корточках у своих вещей, вдруг с диким криком швырнул в угол ботинок:

— Здесь крысы!

Все свесившие с коек ноги мгновенно их подобрали. Георгий рассмеялся:

— Веселей будет плыть! Все же живые твари!..

В 6.00 отправились в кают-компанию обедать. Обстановка домашняя, кругом свои люди, родная речь. Корабль в 18 тысяч тонн водоизмещения, 70 человек команды и 20 пассажиров — чем не частица Родины?

На палубе два самолета Би-25 (из закупленных пяти), два танка; в трюмах авиационный бензин, боеприпасы.

Георгий обнаружил, что на «Декабристе» неплохая библиотека. Для начала взял Джека Лондона, "Морской волк". Улыбнулся по-мальчишески: "Вот кстати!"

Утром вышел на палубу, увидел: Нью-Йорк закрыт туманом. Корабль почему-то не у причала. Возле него трудятся четыре буксира. Вот оно что: при переходе к другому причалу на догрузку «Декабрист» сел на мель. Причина — большой отлив. "Стало быть, сегодня опять не уйдем".

Прошелся по палубе. Долго рассматривал танки. За завтраком сказал капитану, что в случае необходимости можно использовать оружие танков для отражения атак вражеских самолетов. Капитан, сугубо гражданский моряк, тут же назначил Молчанова артиллерийским начальником на «Декабристе».

Георгий решил продумать все до тонкости. Танки расставлены на корабле так, что из основных орудий палить, конечно, невозможно. Одна надежда на скорострельные малокалиберные пушки и пулеметы. Войдя в кубрик, Георгий крикнул:

— Ну кто, братва, в мою артиллерийскую команду? Молчанова обступили:

— Запиши!

— Добро. Сейчас составим приказ. Нужно пять человек. Ты, Петро, первый?..

6 ноября весь день догружались боеприпасами и пресной водой. На рейд вышли уже в темноте, но тут опустился туман, и не стало видно огней большого города.

7 ноября 1941 года Георгий Молчанов проснулся от шума винтов на корме. "Легкое покачивание — значит, плывем".

Посветил спичкой на часы: 5.10. Кое-как оделся, вышел на палубу покурить. Нью-Йорка уже не было видно, море вокруг.

На востоке стала чуть заниматься заря. Океан все так же спокоен. Все спят, только не дремлет вахта.

День двадцать четвертой годовщины Великой Октябрьской революции решено было отметить подготовкой «Декабриста» к обороне.

Занявшись чисткой пушек и пулеметов, люди не заметили, как пролетело время. К вечеру море заштормило. Пароход стало основательно качать, но за работой на танке Георгий этой качки не замечал. Однако несколько человек из авиационников оказались подвержены морской болезни и, почувствовав себя плохо, вынуждены были лечь.

Ночью шли при полном затемнении, никаких огней. Сразу почувствовалась боевая обстановка.

А утром — кутерьма! До какой же степени нарушился за ночь порядок судов в караване!

Эсминцы из эскорта снуют озабоченно, стараясь расставить корабли по своим местам. Ветер ревет, океан вспенился, обрушивает на палубу огромные волны. Низкие облака нависли пеленой над мачтами кораблей. Похоже, близится циклон.

"Декабрист", пожалуй, самый крупный корабль в караване. Длина его 165 метров, 18 тысяч тонн водоизмещение, глубокая осадка. Шторм воспринимает сравнительно спокойно. Другое дело мелкие суда: глянешь — страшно становится, так швыряет их безжалостный океан! Погружаются в пучину почти до мачт.

И тут хлынул ливень… Кругом вода! Нахлобучивая капюшон, Георгий усмехнулся: "Вот уж поистине сверхмокрядь!"

В кают-компании за обедом нужно было превратиться в жонглера, чтобы справиться с миской супа.

Анна Ивановна, офицнантка и буфетчица, женщина тучная, носилась по кают-компании из угла в угол. На вопрос: "Как жизнь?" — отвечала: "Слава богу, что я толстая, а то совсем бы не устояла на ногах!"

К вечеру океан остервенел совершенно: девятибалльный шторм с проливным дождем. Ночь в Атлантике. Вот так ночка!.. Не то что предметов на пароходе, вытянутой вперед руки не видно.

Капитан выдерживает направление по компасу, скорость хода — по команде флагмана. Вахтенные — впередсмотрящие промокли, что называется, до мозга костей.

Было уже около полуночи, когда шторм разыгрался так сильно, что стало невозможно лежать на койке. Вещи в каюте как бы ожили: чемоданы, свертки, ботинки так лихо шаркали из стороны в сторону, что казалось, будто они обрели полную независимость, самостоятельность в жизни.

Кругом словно все взбунтовалось: возникли доселе небывалые скрипы, удары, непонятные стоны… О сне не могло быть и речи. Кренения парохода доходили до сорока градусов. Наверху, над каютой, что-то тяжело грохотало, будто падало прямо на голову. От шума, треска, писка и беспрерывных глубоких кренений голова шла кругом.

Вдруг сильнейший удар — и Георгий оказался висящим между потолком и полом на руках, вцепившихся мертвой хваткой в балку… "Вот и все!" — мелькнула мысль. И тут же: "Нет, не все…" Корабль выравнивался, на удивление. Георгий выждал чуть и снова попытался улечься, сообразив, что только инстинкт спас его от падения на пол. Не успел он занять горизонтальное положение, как новый сокрушительный удар вышиб его из койки… Взметнув руки к балке, как вратарь к мячу, Георгий опять повис в воздухе.

В эту кошмарную ночь на корабле никто не сомкнул глаз. В нескольких местах на пароходе снесло поручни, смыло с палубы какой-то ящик, недостаточно прочно принайтовленный.

Утром океан стал чуть стихать. Георгию удалось проскочить в кают-компанию. Он застал там несколько человек, пьющих чай. Все так же, как в каютах, разбросано. Битая посуда, сливочное масло на полу. Анна Ивановна, бедняга, хлопочет. Кое-как, балансируя, удалось выпить три чашки чая с лимоном. Вот что такое девятибалльный шторм!

Утром после завтрака снова приступили к отладке оружия. Наконец все подготовлено, все проверено, патроны набиты в ленты. Пушки и пулеметы стреляют отлично. Теперь Молчанов спокоен: отразить атаку врага есть чем.

Вечерело, и он, свободный от дел, долго стоял на палубе, вглядываясь в океан. Серый и необозримый, он казался взволнованно-грустным. Как-то нелепо, неизвестно зачем метались у парохода чайки.

Вечером прибыли в канадский порт Галифакс. Лежа на койке, Георгий слышал, как гремели якорные цепи. Итак, от Нью-Йорка прошли 600 миль. Все ближе к Родине.

15 ноября все еще стояли в Галифаксе. В кубрик вошел старпом:

— Вас просит к себе на мостик капитан.

Окинув взглядом бухту с трапа, Молчанов увидел, что другие пароходы зашевелились. Капитан сказал, чтобы "артиллерийский начальник" был готов пробовать установленную на корме канадскую пушку: в 10 часов на борт прибудет инструктор.

"Декабрист" стал мало-помалу двигаться, и с кормы прекрасно было видно, как за ним выстраиваются суда. Норвежские, английские, американские флаги развевались на мачтах. Океан на редкость спокоен, день исключительно благоприятный. Вскоре на катере прибыл инструктор. Короткий разговор, и приступили к делу. Устройство пушки образца 1904 года было, разумеется, проще простого. Но Молчанов со своей артиллерийской командой с готовностью восприняли инструктаж.

Раздалась команда:

— Огонь!

На миг оглушил выстрел. Далеко-далеко ответило эхо, и снова воцарилась тишина.

Пушку опробовали четырьмя выстрелами. «Артиллеристы» довольны: "Порядок!", "О'кей!".

Инструктор отбыл на другие суда, и еще долго там слышалась контрольная стрельба.

Головная часть каравана теперь заметно двигалась вперед. К вечеру караван шел со скоростью восьми мил т, в час. Георгий считал суда и насчитал их около пятидесяти. Суда шли колоннами, по пять-шесть кораблей в кильватере. Между каждой колонной около мили. За обедом капитан сообщил, что в караване шестьдесят пять судов, не считая военного конвоя.

Ночью опять шли без огней. Даже удивительно: в строю такая уйма судов, и никто никого всю ночь не видел! И без происшествий…

В ночь на 18 ноября опять разыгрался шторм. К утру караван принял малый ход, так как некоторые суда стали совсем неуправляемыми. На «Декабристе», однако, все хорошо. Машины работают безотказно. Но шторм есть шторм: люди лежат, мучимые морской болезнью.

Чтобы попасть в кают-компанию без риска быть смытым волной, нужно, глядя в иллюминатор, выждать момент, когда вода начнет стекать за борт, и тут очень шустро перебежать на мостик.

После обеда Георгий прилег. Но только задремал, услышал явно подводные взрывы. Помчался на капитанский мостик. Мысль работала поспешно: "Подлодка? Торпеда?

Мина?"

— В чем дело? — переводя дух, спросил у капитана. Тот не слыхал никаких взрывов. Позвонил в машинное отделение: там подтвердили — взрывы были. Позже выяснилось: один из конвойных эсминцев для острастки подлодок бросал глубинные бомбы.

26 ноября. Море, как никогда, спокойное, ход хороший. Днем кому-то из вахтенных почудился гул самолета. Подняли воздушную тревогу. Артиллеристы Георгия Молчанова быстро изготовились. У всех желание вступить в драку, но грозного врага так никто и не увидел. Позже выяснилось, что это капитан учинил ложную тревогу для проверки.

А вообще-то, старик капитан в разговоре с Молчановым заметил, что самолеты кораблям — как слону дробина. Георгий возразил с улыбкой:

— Не хотелось бы мне, капитан, в вашем обществе отведать этой "дроби"!..

Выяснилось, что шестьдесят судов отделились от каравана и взяли курс на Англию. А наши летчики поначалу надеялись, что весь караван предназначен для СССР! Увы, лишь пять судов — и все советские (четыре корабля присоединились в Галифаксе). Теперь эта пятерка под конвоем четырех военных кораблей шла курсом на Рейкьявик.

29 ноября в первом часу ночи все девять кораблей — транспорты и конвой — пошли с огнями: впереди уже был виден порт. Через час отдали якоря в Рейкьявике.

Прибывший под утро на «Декабрист» лоцман рассказал, что следующий караван, вошедший в бухту часом позже, был торпедирован у берегов Исландии немецкими подводными лодками. В два судна попали торпеды, но оба корабля благополучно прибуксированы в порт. Тот же лоцман сказал, будто бы всплывшую подлодку удалось потопить с поврежденного корабля удачным выстрелом из пушки.

Вечером слушали по английскому радио о положении на наших фронтах. На Южном фронте большой успех у Ростова: немцы с огромными для них потерями оттеснены к Таганрогу. На Центральном наши тоже имеют успех, атакуя врага с крупными для него потерями на Калининском направлении. На подступах к Мурманску английскими подлодками потоплено восемь немецких военных транспортов, шедших на мурманский фронт.

Рейкьявик, 30 ноября. Ночью радист в своей рубке старался поймать Москву. Рядом с каютой — Ленинская комната, где установлен громкоговоритель, поэтому все его поиски были слышны Георгию через открытую дверь каюты.

Ровно в два ночи (в 6 часов по московскому времени) он услышал на родном русском языке знакомый голос диктора! "Говорит Москва!" Георгий соскочил с койки как ужаленный, влетел в комнату. Передавали марши и боевые песни.

Собралось много народу. Прибежали даже несколько человек из душевой, боясь пропустить голос родной Москвы. Наконец услышали: "Говорит Москва! Передаем последние известия…"

Абсолютная тишина.

Передали о крупном успехе на юге. Немцы изгнаны из Ростова и в беспорядке, с большими потерями отступают к Таганрогу. Говорили и об успехах нашей авиации, уничтожившей за последние дни шестьдесят самолетов и несколько сотен танков. Успешные бои велись также в районе Клина…

И тут начались помехи. На той же волне стала работать, очевидно, немецкая станция, издавая звуки воющей пилы. Иногда можно было лишь различить отдельные слова, строить догадки по ним. Проскользнуло слово нота. Упоминалась Япония, к чему — непонятно. Дальше слушать из-за помех стало и вовсе невозможно, но люди, довольные, еще долго не расходились, шумно делясь мнениями.

Днем Георгий вызвался помочь коку — Карпу Ивановичу — лепить пельмени. Тот подумал, что Молчанов шутит. Когда же Георгий привел в камбуз еще и товарища — нужно было готовить на девяносто человек — Карп Иванович, пораженный, растрогался и бормотал что-то, прося их не беспокоиться, уверяя, что они сами как-нибудь одолеют.

Георгий, однако, уверил кока, что любит стряпать. Надев халаты, принялись за дело. Так они ловко, за разговорами и шутками, вчетвером управились к обеду, изготовив тысячу штук пельменей и порадовав в тот день по случаю успехов на фронтах любимым сибирским угощением всех до единого человека на корабле.

11 декабря уже под вечер шли ходко, море спокойное. Капитан рассматривал в бинокль океан. Вскоре стали различимы силуэты трех военных кораблей. Они шли на сближение. Капитан приказал объявить боевую тревогу. Все кинулись к своим штатным местам. С орудий и пулеметов сбросили чехлы. Но тут приближающиеся корабли просигналили огнями, что они свои и что пришли сменить два небольших конвойных судна. Тревоге дали отбой. Вскоре крейсер и два эсминца развернулись и заняли места с боков каравана. Идти стало веселей. Ободренные люди разошлись по своим кубрикам.

В 14.30 стало совсем темно.

Второй помощник капитана, войдя в кают-компанию, сообщил, что Германия и Италия объявили войну США. Все притихли за столом, не в состоянии сразу переварить эту новость.

— Ну а как на фронтах? — спросил все же кто-то.

Второй помощник довольно улыбнулся:

— Новости приятные. По всему Центральному фронту — успешное наступление. Наши войска теснят немцев от Москвы. Гитлеровцы несут большие потери. Отогнали их от Тулы. Освобождено около ста населенных пунктов,

И на другой день погода отличная. Безоблачно. Мелкая зыбь. Светлого времени всего 4 часа 30 минут.

Из Лондона по радио получены сообщения: наши войска взяли города Калинин, Клин, Сталиногорск, Тихвин и четыреста деревень. На всем фронте — успешное наступление наших войск. Настроение на корабле приподнятое. А Георгия мучает бессонница. Голова кругом от мыслей: "Когда же доплывем?!"

14 декабря. Все перепуталось: непонятно, когда же настоящая ночь?

В 6 утра слушали Москву — «Известия». Немцы с большими потерями отступают от Москвы. Взяты Шестаков, Ново-Петровское, Волово (юго-восточнее Тулы).

На корабле спят. Море на удивление тихое. Георгий бодрствует с книгой. Прочел Горбатова "Мое поколение".

19 декабря. Вошли в Баренцево море. Здесь основной караван судов откололся, направляясь к Архангельску. «Декабрист» в сопровождении части военного конвоя судов взял курс на Мурманск.

Холодно. Море начинает штормить. На корабле идут приготовления к завершению пути.

20 декабря. Этот день останется в памяти Георгия Молчанова на всю жизнь.

На рассвете, в двенадцатом часу, увидел родные берега Кольского полуострова. От волнения даже зазнобило, и он сперва заглянул в кубрик, но тут же понял, что сам не знает, зачем сюда явился. С этим чувством и повернул в кают-компанию обедать. Вот здесь-то он и услышал сигнал тревоги и пулеметную стрельбу.

Бросившись вверх по трапу, Георгий тут же оказался на палубе. Грохот моторов только что низко пронесшегося самолета, пулеметная трескотня в тот же миг потонули в серии взрывов бомб за бортом: три гигантских водяных снопа взметнулись один за другим к небу. "Перелет!" — отметил чисто профессионально штурман, кидаясь стремглав к корме, но, заметив издали, что у пушки уже действуют его люди, резко повернул к носу судна, туда, где стояли танки. Впереди и была сосредоточена основная оборона корабля: две легкие танковые пушки и два пулемета по бортам.

По палубе еще метались явно растерявшиеся от первой воздушной атаки люди из судовой команды. Сверху им кричал кто-то: "Полундра!.." — и от этого сумятица становилась еще больше.

— Что вы, дьяволы, одурели?! — закричал на бегу Молчанов. — По своим штатным местам, живо!

Вахтенный помощник сверху крикнул: — Слева по борту атакует второй самолет! Георгий вовремя подскочил к своим огневым точкам. «Юнкерс-88» — а это был именно он, Георгий его сразу узнал по силуэту, — снизившись и дымя двигателями на форсажном режиме, прямехонько устремился на корабль.

— Огонь, братва! Огонь по стервяку! — скомандовал Георгий, оглядываясь на капитанский мостик и не понимая, почему корабль, подставив борт врагу, не пытается изменить курс, хоть как-то маневрировать…

— У, проклятье!.. — вырвалось у Георгия. — Но и эти, и последующие его слова затерялись в грохоте начавшейся стрельбы. С тяжелым сердцем Молчанов видел, что стрельба их танковых установок по низко летящему самолету с качающегося корабля лишь чисто случайно могла дать нужный эффект. Помимо энтузназма и смелости, нужно было исключительное мастерство морских артиллеристов.

Летчик на «юнкерсе», как видно, не новичок, тоже понял, с кем имеет дело. Он мчался на корабль остервенело, нагло. С каждой секундой рос юнкерсовский напряженный лобовой силуэт. Вот открылся люк, из брюха высыпалось несколько бомб. С этого мгновения Георгию все стало видеться как в замедленном изображении на экране.

Бомбы падали сперва маленькой стайкой плашмя и одна за другой коснулись поверхности воды… Но, будто обжегшись, тут же взмыли и, рикошетируя, устремились снова вверх. Три из них взвились одна выше другой и выше борта корабля. Две же последние ухнули прямо в борт.

Б-ббям! — гулко отзвучил им старый борт парохода, тяжелым колоколом врываясь в пулеметный перезвон. «Юнкерс» почти в тот же миг прошел над дымящими трубами, успев дать очередь по капитанской рубке. Посыпались стекла… Но и их звон, и грохот пальбы с корабля, и крики людей — все потонуло во взрывах бомб за бортом.

Метнув туда взгляд, Георгий увидел позади корабля выше труб водяные столбы. Все это было так ошеломляюще, что не сразу он воспринял величайшее чудо из чудес.

"Не взорвались?.." — сперва спросил он себя чуть слышно. Но тут же, ища глазами своих артиллеристов, прокричал исступленно:

— Не взорвались, братва! — И кинулся к борту корабля. Глянув вниз, махнул товарищам рукой и со всех ног понесся к трапу, на капитанский мостик.

Люди, стоически выдержавшие у огневых точек две бомбовые атаки, изумленно проводили штурмана глазами, но, обретя способность двигаться, устремились к поручням пострадавшего борта. Там и увидели две бреши в боку судна, много выше ватерлинии. Стало ясно, что бомбы не взорвались, но они здесь, в трюмах.

Можно было порадоваться своей удивительной судьбе, но каждый из авиационников прекрасно понимал, что это не все, что «Юнкерс» на этом не успокоится и предпримет еще, может быть последнюю, атаку…

В ту же секунду Георгий влетел в капитанскую рубку. — Ты куда? — остановил он штурвального, столкнувшись с ним носом к носу в дверях. Угадал, что тот, бросив штурвал, хотел бежать. — Где капитан? — схватил он парня за плечи и толкнул к штурвалу. Сам с трудом переводил дух. Матрос, бледный, не на шутку перепуганный, подчинился.

Левая сторона окон в рубке оказалась без стекол.

— Он ранен, капитан? — беспокойно взглянул Георгин на онемевшего матроса.

— Я не знаю, где он… — выдохнул наконец тот. Пули разбили стекла…

— А ты все равно стой! Умри, а штурвала не бросай!.. Вот что, слушай-ка сюда: при следующей атаке, как крикну, быстро меняй курс, что есть мочи крути! Маневрировать надо, не подставлять врагу бока!

— Есть, маневрировать!

— То-то же. Словом, не дрейфь!

Напряженно всматриваясь в сторону моря, Георгий вскоре заметил крадущийся низко над водою «Юнкерс»: издали он разворачивался на корабль. Много левее дымили корабли ушедшего вперед конвоя.

— Какая у нас высота фок-мачты? — спросил он у штурвального.

— Сто футов.

Так… Значит, около тридцати метров. Точнехонько жмет, мрак, на этой высоте, — не отрывая глаз от «мрака», проговорил Георгий. Матрос вопросительно взглянул на него, но увидел только, как у штурмана вздулись на щеках желваки. "Бомбит способом "по фок-мачте", — продолжал мысленно Георгий. — Когда-то и меня этому учили. Не думалось тогда, что придется этот способ испробовать на своей шкуре…" И уже вслух: — Ах, паразит, жмет как!.. Дым из всех щелей прет. Остервенел, гад!

Еще три — пять секунд, и самолет вышел прямо на них, лег на боевой курс. Молчанов сглотнул слюну и крикнул штурвальному:

— Эй, парень! Крути свое колесо живо, поворачивай носом к фашисту!

Штурвал завертелся, не стало видно ручек. Но мог ли восемнадцатитысячетонный корабль развернуться быстро? Нет, не мог. Молчанов это видел, чувствовал всем телом, ему захотелось помочь старому доброму пароходу своим плечом: "Ну же, служилый, пошевеливайся, выручай, браток! "

"Юнкерс" был уже метрах в четырехстах, когда Георгий, прислонив капитанский рупор к губам, крикнул через разбитое стекло:

— Огонь по Гитлеру! Крошите его, не зевайте!

В голосе Молчанова проскользнуло даже отчаянное озорство, словно бы бросающее вызов смерти. Сам же он уловил в сердце глубокую боль: "Вот она, смерть летит".

Пароход, однако, успел развернуться под три четверти к атакующему самолету, чуть спутав ему расчет. Конечно, помогли и бухающие с танков пушки: трассы снарядов, хоть и рассеялись огромным конусом, но все же нервировали фашиста. «Юнкерс» сбросил на этот раз единственную, но крупную бомбу. С трех десятков метров высоты она шлепнулась о воду и тут же взмыла в рикошете и где-то перед носом корабля скрылась из глаз. В тот же миг впереди взметнулся ужасающий столб воды. Море будто разверзлось гигантской пастью, и нос корабля на глазах Георгия повалился в нее. Зеленые потоки пучины рванулись на палубу, вздыбились вокруг. В чреве корабля болезненно застучали машины, вращая повисшие в воздухе винты. Корабль потерял управление, стал крениться, будто ввинчиваясь носом в бездну бушующей вокруг воды…

— Все! — прошептал Георгий. И в следующие секунды не поверил своим глазам.

Нос корабля стал выравниваться. Тут же воды помчались с палубы, приниженные, жалкие, словно чего-то испугавшись. Корабль выровнялся из крена и стал приподнимать нос. Еще секунды, и только что мелькнувшее виденье ада показалось сном. Заледеневшее было сердце забилось учащенно, залило грудь радостным теплом. Корабль шел, обретя управление, внизу мягко пульсировали машины, все стало так, как было до взрыва. Лишь торчащие кое-где зубья стекол в окнах рубки убеждали, что это был не сон.

Георгий огляделся: пулеметчиков не смыло. Танки на местах, и артиллеристы тоже. Вроде бы и повреждений в носу корабля нет. «Юнкерс» исчез неслышно. Конвойные эсминцы, дымя, торопятся навстречу. Молчанов обернулся:

— Я подержу штурвал, а ты смотайся вниз, узнай, что с капитаном.

Матрос бросился к трапу, застучал подковками башмаков по железным ступеням.

— Постой! — крикнул ему Георгий. Тот обернулся, — Слушай… А где же английские сигнальщики, что были там, на верхотуре, в «бочке»?

— Там! — показал вниз штурвальный.

— Ладно, сыпь!

Несколько минут Молчанов оставался в рубке один. Эсминцы из конвоя теперь уже были в полумиле. День, пятидесятиминутный день декабрьского Заполярья, склонился к сумеркам. Откуда ни возьмись, вдруг прогрохотали в небе четыре советских истребителя. Веселей стало. Появился бледный капитан, медленно поднимавшийся по ступеням.

— Что с вами, Аркадий Федорович?

— Сознание потерял, Георгий Павлович. — Капитан сумрачно огляделся, сдвинул ногой осколки стекол: — Ну что? Ушел?

— Докладываю: две бомбы в трюмах. Не исключено, замедленного действия. Надо поскорей извлекать их.

Капитан взялся за рупор, руки его будто налиты были свинцом. Да и весь он осунулся. И голос его прозвучал тихо:

— Старпом! Свистать всех наверх. Аврал. Обшарить корабль, отыскать бомбы. Обезвреживанием их будет руководить майор Молчанов. — И уже к Георгию: — Так ты того, Георгий Павлович, поосторожней с ними…

— С бомбами?

— Ага…

Одна из бомб — двухсоткилограммовая фугаска — покоилась в четвертом трюме среди бочек с высокооктановым бензином. Старпом уже распорядился, и люди энергично раздраивали трюмные люки. Дело спорилось; из трюма потянуло бензином, бомба изуродовала несколько бочек.

Вторую бомбу, поменьше, обнаружили в соседнем отсеке трюма.

Когда верхние ряды бочек с бензином вытащили на палубу, стало легче подобраться к фугаске. Георгий, склонившись к корпусу бомбы, нащупал резьбовой штифт, стопорящий взрыватель. Штифт, не успев вывернуться, очевидно, погнулся при рикошетировании бомбы о воду. Георгий крикнул боцману:

— Эта не взорвется! Давайте сюда брезент, накатим ее, и айда наверх!

Через пять минут бомба уже была на палубе. К этому времени подобрались и ко второй, что поменьше. Но беды она могла наделать много, не откажи в ней тем же удивительным образом взрыватель. Даже корпус у этой бомбы не выдержал удара, раскололся, и из него частично высыпалась взрывчатка, а взрыватель «устоял».

Собрав все на брезент, матросы вытянули и эту «штуковину» на палубу.

Возню людей на «Декабристе» заметили английские моряки на эсминцах: конвой уже совсем сблизился с пароходом. На одном из миноносцев замелькали флажки сигнальщиков.

— Запрашивают: чем это мы так усердно занимаемся? — расшифровал старпом.

Георгий усмехнулся:

— Просигнальте им: "Занимаемся физкультурой!" Между тем на «Декабристе» сняли поручни и подтащили бомбы на брезентах к самому краю, и обе бомбы плюхнулись в воду и пошли на дно.

Вот когда на корабле облегченно вздохнули, шумно стали поздравлять друг друга. Теперь можно было и посмеяться над случившимся, над тем, кто как вел себя в трудную минуту. Но галдеж тут же прервался, едва громовой голос боцмана, наводившего порядок, возвестил:

— Сюда, скорее! Здесь еще одна!

Что и говорить, с лиц мигом слетели улыбки.

Среди канатных бухт валялся оторванный стабилизатор от бомбы, сильно помятый, со свастикой на боку. Самой бомбы нигде не было: оставив вмятину на палубе, она свалилась за борт… тоже не взорвавшись.

— Кто же из нас здесь родился в рубашке? А таковой, хлопцы, есть, ручаюсь! — оглядел всех Георгий.

С мостика донесся голос капитана:

— С конвоя передали, чтобы невзорвавшиеся бомбы на корабле не трогали до прихода в порт Мурманск.

— Усе, с ними усе! — рассмеялся боцман. Прибывший затем на катере лоцман провел корабль в бухту порта. В 16 часов 20 декабря 1941 года пароход «Декабрист» бросил якорь на рейде родного Мурманска. Все затемнено: и город, и порт, и корабли. И только в зарницах отдаленной артиллерийской стрельбы нет-нет да и появляются черные контуры портальных кранов, труб и мачт. В наступившей после грохота якорных цепей тишине кто-то звонко пропел:

Мамонька моя, Родина,

Фронтовая моя полоса,

Я вгрызаюсь в твои складки мерзлые,

И бушлатик не греет плеча…

В воскресенье 22 июня, в первый день войны, штурман Константин Иконников, разминаясь перед обедом, крутил на турнике «солнце», и ему улыбалось жаркое таежное солнце. И вдруг в час дня по забайкальскому времени тишину дремотного аэродрома прорезал сигнал тревоги и люди бросились к самолетам. Торопливо принялись расчехлять моторы, прокручивать винты, подвешивать бомбы, ничего пока не понимая. Думали — нападение с востока. Но комиссар объявил, что война пришла вовсе не с той стороны, с какой ее здесь привыкли ждать.

Через четыре дня дальнебомбардировочный полк в тесном строю из семидесяти двух самолетов ДБ-За[6] вылетел на запад. Настроение у летчиков было боевое. Почему-то каждому казалось, что все это ненадолго; направят их сразу на Берлин, а там и войне конец. Парни шутили, намереваясь при случае профланировать по Унтер ден Линден.

Когда пролетали над любимым Байкалом, вспомнили поверье: если пролетаешь над Байкалом, брось в него серебряную монету, — тогда ты вернешься сюда, в эти края, тебя не постигнет беда. И вот командир полка покачал крыльями, у всех машин приоткрылся верхний люк, высунулась рука, и за борт посыпались мелкие деньги. Засверкали, запестрели, оседая к водам Байкала, исчезая из виду.

Великая война для штурмана Кости Иконникова началась от Борисоглебска.

Кстати, несколько слов об этих двухмоторных самолетах конструкции Ильюшина.

В печати у нас до войны их называли ЦКБ-30. На таком самолете Владимир Коккинаки установил тогда несколько высотных рекордов, а в конце апреля 1939 года предпринял беспосадочный перелет через Атлантику из Москвы в Канаду. Канадцы тогда говорили, что своей «Москвой» — так назывался его самолет — Коккинаки прорубил окно в Канаду.

Но в первые недели войны нашим дальнебомбардировщикам ДБ-За пришлось действовать, по сути, как обыкновенным фронтовым самолетам. Задержать танки! — это была главнейшая задача. Если ударом с воздуха удавалось задержать их на часы — и то было неплохо. На сутки — совсем хорошо. Нужно было выиграть время, дабы накопить на оборонительных рубежах силы, способные преградить путь врагу к важнейшим центрам, к Москве.

Сперва Иконников летал с Шкутко. Отличнейший был летчик Алексей Васильевич, задорный, веселый.

Летали они в первые дни отчаянно: без истребительного прикрытия, средь бела дня, летали низко, бомбили иногда с высоты 300–400 метров. Ходили в строю, плотно сомкнувшись, и видели нередко, как рядом идущая машина загоралась, как летчик стремился сорвать пламя. Запомнилась Косте на всю жизнь такая картина.

Вышли они на боевой курс, только отбомбились, и откуда ни возьмись, несколько «мессеров». Прижались бомбардировщики плотно один к другому, и стрелки их не зевают, стучат перекрестным огнем по нападающим из пулеметов. Но исхитрился один «мессер» и полоснул по ведомому.

Загорелась идущая сбоку машина. Летчик, как видно, скомандовал своим прыгать. Штурман прыгнул, а стрелка-радиста не видать: наверное, ранен. Машина горит, секунды на исходе. И вот летчик вылез из объятой пламенем машины на крыло, стоит, держась руками за борт и за штурвал, все ждет, пока прыгнет стрелок. А тут заходит еще «мессер», и как дал несколько трасс… И не стало стоящего на крыле летчика. Соскользнул он с плоскости и исчез внизу.

Были случаи, когда от прямого попадания крупнокалиберного снаряда самолет разметало в клочья. Что ж… Может быть, так умирать было и легче.

Но худо было тем, кого враг, лишив сперва возможности обороняться, готовил к смерти постепенно, по сути добивая раненых. Разумеется, этакой «практикой» могли тешить себя вражеские истребители в первые месяцы войны, используя создавшееся для них преимущество в воздухе.

И вот какой однажды произошел случай с командиром самолета старшим лейтенантом Гетманом.

5 октября 1941 года на своем бомбардировщике советский летчик после бомбежки вражеских позиций возвращался к себе на базу и тут был атакован немецкими истребителями. Стрелок-радист, защищая своим пулеметным огнем самолет с хвоста, сперва отчаянно отстреливался, но вдруг затих и на вызовы летчика не откликнулся.

Оглянувшись, Гетман обомлел. Сбоку, вплотную к его крылу пристроился немецкий истребитель. Он увидел нагло улыбающееся лицо молодого вражеского летчика. Из кабины своего Ме-109Е тот показывал на пальцах: сейчас тебе сделаю «капут», а потом выпью за помин души.

Отчаянная ярость охватила нашего парня. Но ярость, увы, бессильная: он понимал, что целиком "на мушке" у немца.

А тот, бравируя своим летным уменьем, чуть ли не положил свое крыло на крыло обреченного бомбардировщика. Он явно тянул время, производя "психическую атаку". Вероятно, хотел увидеть, как станет нарастать отчаяние у «руспилота», как он, может быть, запросит пощады…

И тогда наш летчик в неистребимой злобе, резко, как только мог, качнул свой самолет в сторону немца. Удар, треск, скрежет. Быстрый взгляд на крыло: у «мессера» свернулась в сторону консоль крыла и оторвалась. Над головой наглеца вспорхнула прозрачная часть фонаря, когда его истребитель стал, падая, вращаться. А дальше все скрылось под крылом нашего ДБ.

Тут летчик увидел, что и его крыло повреждено на конце, и самолет теперь стремится в крен. Штурвал почти заклинило, нужно было огромное усилие, чтобы препятствовать кренению. Но немца сбоку нет! Больше нет его нагло ухмыляющейся рожи!

Самолет кренился, удерживать его было очень трудно, и летчик попытался помочь себе поперечным триммером, но не смог сдвинуть штурвальчик. Тут-то герой наш вполне осознал, что все это явь, что это не галлюцинация. Кто бы видел, как он стал хохотать, как чуть не задохся от спазматического смеха, торжествуя свою необыкновенную победу над врагом!..

Потом, когда у него на поврежденном крыле отказал мотор и летчик, сразу же придя в себя, понял, что теперь самолета ему не удержать, он заметил, что давно не слышит своего штурмана. Заглянул в переднюю кабину и содрогнулся: штурман лежал ничком, кожаный шлем на нем был окровавлен.

Закрыв лицо руками, летчик бросил штурвал.

И все же, почувствовав, что тело его виснет на ремнях — самолет падал, перевернувшись навзничь, — он сдвинул над собой фонарь и выдернул шпильку из пряжки привязных ремней, скрещенных на животе. Ремни распались, и он отделился от кабины.

Немало мытарств пришлось испытать летчику-бомбардировщику, таранившему вражеский истребитель, пока он смог вернуться к себе в часть, чтобы продолжать великую войну с фашизмом. О подвиге этого человека в "Кратком очерке истории дальней авиации" сказано следующее:

"Продолжительное время считалось, что воздушный таран был присущ только истребителям… Командир корабля 752-го полка старший лейтенант С. И. Гетман 5 октября 1941 г. был атакован группой истребителей, смело вступил в неравный бой, в котором таранным ударом сбил истребитель".[7] Так и приходилось им на первых порах летать на бомбежку, стиснув зубы, сквозь шквал огня, отбиваясь самоотверженно от нападавших стай поджарых, как голодные волки, истребителей. И дерзость велика была: хоть прямо на огонь!

Но вскоре, уже пообожженные, обстрелянные и пулями и снарядными осколками, оставлявшими рваные дыры в дюрале, нередко прилетавшие, как тогда пелось в песне, "на честном слове и на одном крыле", стали понимать они, что умирать, упрямо стиснув зубы, — это все-таки как ни героично, но не совсем то. А что же то?

Да то, что немца надобно одолевать не только отчаянным, жертвенным напором, а более уменьем, хитростью, разумной тактикой.

И тогда стали летать иначе. На знаменитую переправу через Березину шли не прямо с востока, а заходя с боков или с запада, со стороны солнца, обойдя оборону, и там, с тыла уже, без разворота, набирая скорость, проносились над целью неожиданно, сбрасывали бомбы, а уходя, еще давали возможность своим стрелкам расстреливать пехоту врага из пулеметов.

Когда же подступила первая военная осень и небо нахмурилось многослойными облаками, наши дальние бомбардировщики еще внезапней стали появляться над целью, выскакивая из облаков. Потери самолетов уменьшились намного. Но такие полеты потребовали от летного состава безупречного владения "слепым полетом" и радионавигацией. Именно таким мастером всепогодных полетов проявил себя в боевой работе командир Ил-4 Борис Китновский. Вместе с ним летал штурман дальней авиации Константин Иконников. Борис Александрович Китновский до войны был линейным летчиком Гражданского воздушного флота. Часами он мог, не зная усталости, водить самолет в облаках. Умел, как скрипач свою скрипку, тонко настроить капризничающий радиополукомпас; мог, в минуту пеленгируясь, определить местоположение самолета, летящего вне видимости земли. Так что боевому штурману Константину Иконникову нашлось чему и поучиться у своего командира.

Вот когда Костя Иконников понял, что до войны у них в полку недооценивали радиосредства в самолетовождении. Да и летать предпочитали в ясную погоду. И только в ГВФ, на линиях воздушных сообщений, летный состав обязан был владеть радионавигацией в совершенстве; иначе полеты по расписанию на наших широтах были бы немыслимы.

Базировался их полк на аэродроме в пойме Оки. Отсюда и летали в глубокий тыл врага Китновский с Иконниковым, а помогала им — и как помогала! — радионавигация…

Но с каждым днем в ту осень обстановка на фронте осложнялась все более.

В одну из ночей Константин Иконников проснулся от артиллерийской стрельбы. Он опустил ноги, сел на койке, прислушался. "Да, несомненно, это не зенитки, не авиабомбы. Бьет артиллерия и бьет осколочными. Ишь какие резкие хлопки! И калибр не меньше семидесяти пяти… Что бы это могло значить?"

— Слушай, Борис! — Костя попробовал разбудить Китновского. Тот повернулся на другой бок, промычал:

— А черт с ней, с артиллерией, утром разберемся, спи!.. Костя еще посидел так несколько минут, но огонь становился ближе.

— Борис, вставай, сдается мне, немцы!

Это подействовало на Китновского, как ушат воды. Он вскочил, вслушиваясь, стал натягивать шаровары. Проговорил вполголоса, будто боясь, чтоб не услышал кто:

— Похоже, танки.

— Черт тебя возьми, не добужусь никак, — вспылил Костя, выбежал босиком в коридор общежития. В темноте мелькали торопливые фигуры — бежали те немногие, кто не слышал сигнала тревоги.

Костя влетел обратно. Стал натягивать сапоги. Портянки заминались, сапоги, казалось, подменили ночью — до того их голенища стали узкими. Проклиная и сапоги и портянки, Костя крикнул:

— Пулей на аэродром! И то, если не поздно!

— С бугра бьет, — сказал Китновский. — По-видимому, хочет блокировать аэродром.

Оба быстро оделись и бросились бежать.

Танки били где-то за аэродромом, и можно было ждать, что они вот-вот появятся на поле.

Но летчики бежали и бежали в темноте, а танки продолжали постреливать из пушек все там же, на возвышенности, почему-то не спускаясь в низину. Кто-то их сдерживал там.

Чуть забрезжил рассвет, было около шести часов, когда летчики прибежали на поле и в серой мгле увидели, что ближайших самолетов на стоянке нет.

— Улетели! — обожгла страшная догадка, — Проспали, черти! — сплюнул Костя в отчаянии.

— Погоди, наш там, в низине, — пробормотал, переводя дух, Китновский. — Ну да, конечно, вон, гляди, чуть виден.

И впрямь, кончик носа их ильюшинского бомбардировщика торчал из-за кустов. Еще несколько минут они бежали на втором дыхании, ощущая на себе прилипшие рубахи, и оба оказались у самолета. Возле — г никого.

— Проклятье, где же механик? — забеспокоился Борис, — неужто проспал вроде нас?

Но тут механик, волочивший за собой баллон со сжатым воздухом, показался из-за кустов.

— А-а, товарищи командиры! Самолет готов… Думал, уж крышка мне от них, коли вы не подоспеете.

— Ладно, ладно, давай воздух поживей! — торопил Китновский, взбираясь на крыло. Потом, обернувшись к штурману: — Будем держать на Ростошное, а дальше — на Задонск, согласно предписанию.

— Так точно, — подтвердил Иконников.

Стоя на крыле, оба надели парашюты, полезли в самолет.

Костя расположился у себя на штурманском кресле в носу, а Борис запустил моторы Ил-4, когда они увидели бегущего к ним человека. Судя по замасленной одежде, это был механик.

Подбежавший яростно замахал руками, не давая тронуться самолету с места. Он ловко вспрыгнул на крыло и, придерживаясь правой рукой за фюзеляж, прилип к кабине Китновского. Тот открыл форточку.

Из-за шума моторов Костя не мог разобрать, что кричал в форточку Борису подбежавший, но, оглядываясь назад, по жестам догадался: в балке, чуть поодаль, было что-то важное, и это очень нужно было захватить.

Борис сдвинул назад подвижную часть фонаря, встал на сиденье, стукнул по люку. Костя приоткрыл верхний люк и, высунувшись, наклонился к Борису.

— Слушай, Костя, — крикнул Китновский, — не смог бы ты угнать отсюда совершенно новый У-2? Механик взмолился, не хочет оставлять немцам самолет, просит помочь.

Иконников поежился: с одной стороны — завидная честь, с другой — какой он летчик?

…Мальчуганом поступил в планерный кружок в тридцать третьем. Стал учиться летать на «стандарте» Антонова. Начал чуть понимать, а тут — бац! — представилась возможность поступить в летную школу Осоавиахима.

Стал летать с инструктором на У-1, на «аврушке», как назывался тогда этот учебный биплан английского происхождения. И вскоре не повезло. Видно, инструктор передоверил ему, как планеристу. Уже на седьмом, не то на восьмом полете разрешил делать посадку. А планерист-то он какой был? Начинающий! Словом, ткнул он самолет колесами, подпрыгнул и… сломал противокапотажную лыжу…[8]

Еще не остановились они на пробеге, как ухо заныло от крика инструктора по подключенной к шлему трубке. А когда спрыгнули на землю, тут уж стал он поносить Костю самым жутким образом. А Костя понуро смотрел на сломанный носок проклятой лыжи и, как сквозь сон, вдруг услышал:

— Ни черта, Иконников, из тебя не выйдет!

Так в памяти и застряли эти слова. Приговор, разбивший на всю жизнь летную мечту…

Костя встряхнул головой. Но Борис упорно смотрел на него, уверенно так смотрел: мол, что ты, не дрейфь, все будет ладно!

— Знаешь, я подожду тебя, — сказал он Косте. — Ты взлетишь, тогда и я за тобой, идет?

После таких слов отступления для Кости не могло быть. Штурман открыл люк и спрыгнул на траву.

— Ну, где он? Пошли скорей! — крикнул механику деловито. А запустится? — Биплана среди перелесков видно пока не было.

— С первого оборота, товарищ командир, не сомневайтесь. Машина новенькая, с иголочки, зачем такую оставлять фрицу?!

Сердце Иконникова колотилось, как никогда еще, даже перед самым трудным боевым полетом. Он и слышал бегущего за ним механика и не хотел слышать его. Он совершенно точно улавливал в себе самый презренный страх и понимал: не будь тут Бориса, не скажи он так, после чего поступить иначе ему было уже невозможно, — он, конечно, ни за что бы не полетел.

"Зачем оставлять фрицу, оставлять фрицу?.." — передразнил про себя спутника. — Вот я сейчас твою "с иголочки" приложу на взлете! И оба мы, если соберем кости, угодим в лапы к этим самым фрицам! Тогда что ты, голубчик, запоешь?!"

Но вот и «кукурузник».

Мотор, на который у Кости была еще маленькая «надежда», и в самом деле запустился сразу же. Чихнул раз и затарахтел всеми пятью цилиндрами. "Теперь только вперед", — сказал себе Костя, будто намереваясь перейти по канату через пропасть.

Презренный страх улетучился в тот самый момент, когда он дал мотору полный газ. Попрыгав по неровностям почвы, У-2 — умник же! — спокойно оторвался и полетел низко, слегка покачиваясь, скорей оттого, что Костя ему чуточку мешал. Впереди на холме в сумерках раннего утра то и дело ярко вспыхивали орудийные выстрелы. Ступеньками, то слегка креня самолет, то тут же в недоверии его выравнивая, Костя мало-помалу развернул самолет к лесу и тогда увидел, как Борис Китновский стал разбегаться на их Ил-4.

Костя уже летел «стригущим» над макушками деревьев, когда Китновский на внешнем круге обогнал его и покачал крыльями: "Все хорошо, пошли, порядок!"

Через полтора часа Иконников благополучно, к своему немалому удивлению, посадил У-2 на аэродроме. Здесь собрались все прилетевшие их самолеты. Когда Константин, ощущая в себе нечто похожее на умопомрачение, выключил мотор, к нему на крыло вспрыгнул Китновский. На лице его светилась счастливейшая улыбка. А у Кости словно бы отнялись руки и ноги — он продолжал сидеть в кабине. Борису пришлось тряхнуть его раза три за плечи, чтоб снять окостенелость.

Когда они отошли в сторону покурить, Борис проговорил мечтательно:

— Эх, Костя, если б не война, отпраздновали бы мы сегодня с тобой в белом зале гранд-отеля твой первый самостоятельный вылет!

— Если б не война, Боренька, у меня никогда не было бы первого самостоятельного вылета. Вот посмотри… — Константин показал тихой улыбкой на скрюченные пальцы правой руки: от длительного напряжения они не разгибались.

3 ноября, под праздник 24-й годовщины Великой Октябрьской революции, немцы разбросали над Ленинградом листовки. В них было сказано примерно следующее:

"Готовьтесь! 5-го и 6 ноября мы будем вас бомбить.

В праздник же свой — 7-го и 8-го — найдется для вас дело: будете хоронить!"

В тот же день к летчикам 125-го бомбардировочного полка явилась делегация старых питерских рабочих. По их просьбе командир полка Владимир Александрович Сандалов собрал летный состав. И вот люди в ватных телогрейках, кожанках, в комбинезонах обступили седовласых ветеранов-кировцев.

Первым взял слово старый литейщик. Извлек из кармана скомканную бумажку и спросил:

— Товарищи красные летчики!.. Читали?..

Летчики сумрачно молчали, и было ясно, что содержание листовки всем известно.

— Неужто так будет? Я из числа тех, кто штурмовал Зимний. И вот теперь обращаюсь к вам: неужели зарвавшийся враг рода человеческого учинит такое злодеяние в нашем священном городе?.. Нет, товарищи, соберите все силы, используйте до предела технику, сделайте, наконец, невозможное, но сорвите чудовищное смертоубийство, затеваемое врагом в великий праздник! Обрушьте на вражеские аэродромы все ваши бомбы, чтоб от «юнкерсов» и «хейнкелей» клочья полетели! Защитите Ленинград, ленинградцев!

Потом вперед вышла пожилая работница. Пальтецо не скрывало ее худобы. А глаза, ввалившиеся, большие, серые, светились ясно, когда она вглядывалась в лица летчиков. И взгляд ее остановился на Владимире Ромашевском — ладном, могучем парне, с чубом непокорных светлых волос, выбивавшимся из-под фуражки. Он и впрямь мог представиться в эту минуту олицетворением мужества русского народа. И женщина шагнула к нему и дрожащими, трепетными руками протянула свои цветастые варежки.

— Я прошу тебя, сыночек, принять от меня подарок, чтоб у тебя не стыли руки, когда ты поведешь свой самолет на врага, грозящего растерзать наш Ленинград. Ты не прогневайся, что эти варежки из двенадцати разноцветных ниток — это все остатки, что нашлись у меня, — но варежки очень теплые, они согреты моим сердцем. Они согреют твои руки, как бы ни было холодно! Летай же с победой, дорогой ты наш богатырь!

Летчик склонился низко, она поцеловала его в лоб, а он прильнул к ее сморщенным, посиневшим рукам.

В тот момент всем наблюдавшим, очевидно, подумалось, что и ее бедным рукам пригодились бы варежки. И каждый понимал, конечно, что отказаться от подарка немыслимо… Когда «Ромка», кусая губы, комкал в своих ручищах варежки, трудно было ему побороть в себе подступающие слезы.

На другой день, 4 ноября, на ближайшие немецкие аэродромы, где враги, обнаглев, сосредоточили несколько сотен своих самолетов, налетели бомбардировщики Ленинградского фронта. Вражеская авиация, уже не ожидавшая от наших потрепанных во многих боях авиационных соединений серьезного противодействия, тут понесла столь сокрушительный урон (уничтожено и повреждено было до 260 фашистских самолетов!), что в течение последующих двух недель не предпринимала никаких попыток бомбить Ленинград.

Отлегло от сердца! Одержав такую победу, летчики 125-го полка торжественно праздновали день 24-й годовщины Октября.

Вот как об этом, уже в наши дни, вспоминает бывший старший инженер одной из эскадрилий 125-го полка, ветеран дальней авиации гвардии полковник Леонид Иванович Захаров:

"Комиссар полка Марьяновский Я.Ф. и начштаба майор Шней В.М. нашли в блокадном Ленинграде эстрадный ансамбль под управлением Коралли, где пела Клавдия Шульженко, и пригласили их к нам на праздник 7 ноября.

Начальник штаба решил удивить нас и гостей изысканной кухней. Он разыскал знаменитого на весь Ленинград шеф-повара из ресторана «Астория» и привез его. Все офицеры полка (нас тогда было около 35 человек) договорились 7-го на завтрак и обед не ходить, а все, что полагалось на сутки, приготовить на ужин, чтобы хватило и гостям.

Кроме ансамбля — семь человек — были приглашены летчики прикрывавшего нас истребительного полка — человек пятнадцать.

Вечер прошел очень хорошо. Гвоздем кулинарной программы шеф-повара было блюдо, состоящее из одной целой запеченной картофелины среднего размера, из тех, что привез командир, и отдельно какая-то каша.

После того как пропустили по фронтовой, аппетит разгорелся еще больше и обнаружилось, что хлеб уже кончился. Чтобы не ударить перед гостями в грязь лицом, отрядили делегацию к начпроду с просьбой отпустить еще по двести граммов хлеба. Просьба была удовлетворена. Зато потом образовавшуюся хлебную задолженность с нас удерживали долгих пять суток".

В числе тех, кто громил тогда немцев и кто принимал участие в застольном праздновании, были два закадычных друга, два сибиряка — Владимир Ромашевский и Иван Черных.

Летчиками 125-го бомбардировочного полка они стали еще в 1939 году. Их полк СБ[9] дислоцировался тогда в Могилеве. Они были в звене у Виталия Александровича Гордиловского: маленький, щуплый Черных и рослый блондин с золотым зубом для красоты, Ромашевский. «Ромка», "Рома" — иначе летчики полка его и не называли, забыв, что настоящее его имя Владимир.

Воевать они начали с первого дня войны.

И вот в один из первых труднейших дней, когда полк атаковал наступающую вражескую колонну, в самолет Ромашевского угодили снарядные осколки; моторы, лишенные охлаждающей жидкости, один за другим заклинило, и Ромке ничего не оставалось, как выбрать подходящую площадку и садиться. Но каково было ему приземлять машину на три точки, когда нигде вокруг не видно было никаких укрытий: ни кустов, ни лесочка! А вдалеке, у деревни, уже пылили гитлеровские мотоциклисты. Надежды, казалось, никакой.

Выбираясь из кабины, он горестно взглянул в сторону улетавших самолетов своего полка, и тут — о чудо! — увидел, как один СБ, отколовшись от строя, пошел на снижение; круто разворачиваясь, направлялся к их беспомощному теперь, с застывшими винтами среди поля, бомбардировщику.

— Братва! — вскрикнул Ромашевский, обращаясь к своему штурману и стрелку-радисту. — Да это Ваня Черных! Чтоб мне не сойти с этого места, ручаюсь вам! Вот это друг!..

Сорвав с себя шлем в радостном порыве, летчик принялся яростно размахивать им, как вымпелом, сам не зная зачем. СБ низко шел к их полю, намереваясь поточней примоститься рядом с подбитым самолетом. Несколько десятков секунд, и Черных, не выключая моторов, выскочил на крыло. Ромка и его два парня кинулись к остановившемуся самолету. Черных уже кричал им:

— Скорей на мое место, Рома!.. Я к тебе на колени; так и поведу машину. А штурман и стрелок пусть лезут к моим в кабины. В тесноте, да не в обиде! Скорей, скорей! Немчура уже в овраге. Благодарить будете, когда долетим.

Через час Черных, сидя на коленях у Ромашевского, привел самолет на базу.

За ужином Ромашевский, обращаясь к боевым товарищам, к командиру полка, попросил его выслушать.

— Товарищи, я несказанно счастлив, что опять с вами. А был момент сегодня, когда и не думал, что вас увижу. И вы знаете прекрасно, что наш экипаж не угодил сегодня в лапы врага исключительно благодаря Ване Черныху.

Вот он, глядите, уткнулся в тарелку. Никогда не забуду, Ванюша, твоего подвига во имя дружбы! И если тебе будет трудно, клянусь перед полком, поспешу к тебе на помощь!

Нет, не знал Ромка, что не в силах будет помочь Ивану. 15 декабря, в хмурый день, Ваня Черных вылетел на одиночном самолете Пе-2 № 67 бомбить вражеские батареи. С наших передовых позиций было видно, как возле его самолета разорвался снаряд. Машина вспыхнула. И тогда Ваня Черных направил свой № 67 круто вниз, прямо на вражеские батареи…

В один из ноябрьских дней того же первого года войны между Москвой и Ленинградом висела низкая облачность, налетали снежные заряды. Это радовало Сергея Сугака: в такую погоду едва ли можно было встретиться с вражескими истребителями. С легким сердцем он отправился в очередной рейс в осажденный город на Неве, имея на борту своего ТБ-3 более трех тонн мясных консервов, сала, масла, медикаментов.

Бывшего учителя литературы Сергея Сугака Великая Отечественная война застала на службе в Военно-Воздушных Силах командиром тяжелого бомбардировщика ТБ-3.

Конструкции 1930 года туполевский четырехмоторный самолет имел толстое крыло с гофрированным дюралевым покрытием, брусковатый, малообтекаемый фюзеляж, естественные для своего времени открытые кабины для летного состава, неубирающееся шасси с торчащими огромными колесами — почему и мог развивать скорость не более ста пятидесяти километров в час.

На таких самолетах впервые в мире летчики Водопьянов, Молоков, Алексеев и Мазурук совершили посадку на Северном полюсе. И все же эти заслуги старого трудяги ТБ-3 не прибавляли ему ни скорости, ни маневренности и не могли достаточно обнадеживать Сугака, когда он со своим экипажем начал на ТБ-3 воевать в 1941-м.

Но летать на ТБ-3 ночью даже в тот, самый трудный, период войны оказалось возможным. И это доказали многие наши летчики, в их числе Сергей Савельевич Сугак.

"Благословенна ночь для влюбленных и… сверхгромоздких тихоходов, как наш ТБ!" — думал Сергей, вылетая в свой первый рейд на запад, к переправе, где скопилось множество вражеской техники, и чувствуя себя затерявшимся в небе среди звезд очень короткой летней ночи.

И ночь воистину укрыла от врага краснозвездный размашистый корабль Сугака. Помогли и облака. С высоты 2500 метров полетели на врага бомбы, и, не получив пробоин, ТБ-3, летя за облаками, под утро возвратился на свой аэродром.

Так началась война для бывшего учителя русской литературы, и экипажа его «везучего» ТБ-3.

В короткие летние ночи они производили налеты на железнодорожные узлы между Могилевом, Борисовом, Гомелем и другими городами на западе от Москвы, сдерживая наступление немцев. Но вот нависла хмурью еще более трудная осень. Особенно тяжко стало под Ленинградом. И тогда корабли-ветераны были переброшены на транспортную работу для снабжения осажденного города. Сугак и его товарищи стали возить в Ленинград продукты и медикаменты. Тут уж приходилось летать и днем, и, чтобы не встречаться с вражескими истребителями, в самую скверную погоду.

Обычно они летели вдоль железной дороги, затем пересекали Ладогу и выходили к Пулковским высотам, на аэродром. Тут же разгружались, не мешкая — по аэродрому то и дело била тяжелая артиллерия, — и шли обратным курсом, взяв на борт больных женщин и детей.

Так Сергей Сугак и его славный экипаж на ТБ-3 выполнили четырнадцать рейсов в героический, многострадальный город. И вот в пятнадцатом рейсе, когда они летели между космами облаков и макушками деревьев, в корабль Сугака угодили сразу четыре снаряда от немецкой скорострельной пушки.

За несколько секунд до этого Сергей подозвал к себе штурмана Александра Жукова, хотел спросить его о чем-то, и когда Жуков наклонился к командиру самолета, рванул первый снаряд в носовой части фюзеляжа. Осколок попал Жукову в шею, кровь брызнула по сторонам, ослепила Сугака, залила ему лицо, глаза, переднее ветровое стекло. — Держи штурвал! — крикнул Сергей второму летчику, еще не понимая, почему в мгновенье все стало таким красным. Потрясенный, он обхватил голову меховыми рукавицами и, не почувствовав боли, торопливо стал размазывать по лицу кровь.

Чтобы хоть как-то прозреть, потребовалось несколько секунд. Они, правда, показались долгими. Но и открыв глаза, Сергей обомлел от ужаса. Ветер, завихрясь в открытой кабине, развеивал вокруг хлещущую из шеи штурмана кровь. Саша Жуков осел к педалям, и Сергей, ринувшись к нему, зажал рукавицей рану:

— Ну, кто там! Живей на помощь!

Этот момент, может быть, был труднейшим в жизни Сугака. Вспоминая и теперь свое состояние, он удивляется, как не грохнулись тогда на землю: ведь оба летчика, и первый и второй, были ослеплены, и некоторое время их старик ТБ-3 на высоте ста метров «топал» сам по себе, никем не управляемый…

Один из техников, перехватив Серегину рукавицу, прижатую к горлу Саши, оттащил раненого назад, в фюзеляж. Там ему попытались оказать посильную помощь.

Как ни трагичен, как ни ужасен был момент, корабль продолжал лететь, почти касаясь колесами вод Ладоги. Эти минуты потребовали от Сергея сверхчеловеческого напряжения. Все: и самолет, и люди на борту, и продукты для голодающих ленинградцев — все было в его руках.

Кое-как протерев глаза, стиснув до боли зубы, Сергей вел тяжелый бомбардировщик. Вот тут-то старший техник приблизился к нему и сказал, что второй снаряд, не разорвавшись, прошил с борта на борт фюзеляж за спиной Сугака, в нескольких десятках сантиметров от его кресла, и едва не угодил в бензобак. Третий снаряд (все той же очереди) разорвался в хвостовой части фюзеляжа, ранил стрелка и перебил три троса управления. Четвертый снаряд пробил навылет руль направления, оставив в нем брешь.

На таком корабле Сергей Сугак и прилетел в Ленинград. Раненых из экипажа взяли в санитарную машину. Прощаясь с Сашей Жуковым, своим штурманом, с которым начал вместе летать еще задолго до войны, Сергей заплакал. Когда наклонился поцеловать друга, услышал его шепот:

— Прощай, Сережа… Больше я с тобой не полетаю…

Распорядившись, чтоб побыстрей готовили самолет, Сергей сам осмотрел повреждения. О ремонте здесь нечего было и думать. Посоветовавшись, решили возвращаться в Москву как есть, с пробоинами.

Ни больных, ни детей на этот раз с собой, разумеется, не взяли. Нельзя было рисковать. Оставшиеся в управлении тросы могли и подвести.