НА РЕЛЬСЫ

Сквер на дворе длинный, вдоль всей стены. Хороший сквер. И кусты, и трава, и клумбы. И гриб с большой ядовито-яркой мухоморьей шляпкой, и качели. И два столика с врытыми в землю скамейками.

Каждый вечер в сквере — если тепло и нет дождя — как бы общее собрание. Восседают на скамейках жильцы из разных квартир, и идет неторопливая беседа. Обо всем. О внешней политике — достается тут Аденауэру и бундесверу на орехи, и о пенсиях, и о новой линии метро.

Но чаще — о делах, так сказать, местного масштаба. И больше всего, конечно, о детях. Сеня — тот молодец, учится хорошо и скромный, уважительный. Ритку что-то уж больно тянет в клуб моряков на танцульки. Девчонке недавно пятнадцать стукнуло, а уже туфельки на "гвоздиках", прическа "приходи ко мне в пещеру" и губы подмазаны. Нет, не к добру.

А Петька Горелов совсем от рук отбился. У матери трое, где ей одной совладать? А мальчишка сорви-голова, долго ли с плохой компанией спутаться?

На дворе ребята зовут Петьку "гориллой". То ли потому, что фамилия у него Горелов, то ли потому, что руки у Петьки длинные, до колен, и всегда как-то странно болтаются, ладонями наружу. И лобик у Петьки узенький, вдобавок челка на него свисает, почти совсем закрывает.

Вчера видели Петьку с Ленькой Кривым с Красносельского. Идут рядом, как дружки какие, а этот Ленька-балбес вдвое старше Петьки. Идут, у обоих к губам папиросы прилипли, кепочки-лондонки низко нахлобучены. Этот Ленька Кривой совсем отпетый. Собьет Петьку с пути.

Вот, говорят, на днях на Владимирской какие-то воры влезли в "Гастроном". Ни колбасы, ни масла, ни консервов не тронули. Взяли только восемнадцать бутылок водки. Ну, назавтра поймали воров. И оказалось — что б вы думали? — трое мальцов, лет по девять-десять.

— А зачем вам, — спрашивает следователь, — водка?

— А нам, — говорят, — дяденька, водка ни к чему. Мы ее вылили, а бутылки сдали, и на деньги те — в кино…

Вот. И смех, и грех!..

Иногда по вечерам в сквер спускался со своей "голубятни" — жил он на шестом этаже — Федор Тихонович, огромный плотный хмурый мужчина лет сорока. Приносил под мышкой шахматы. В беседах не участвовал. Садился за столик и расставлял фигурки.

Сразу же вокруг скучивались шахматисты. Федор Тихонович одного за другим выставлял противников. Болельщики смеялись, подтрунивали над очередным неудачником. И только когда Сенька, девятиклассник из пятьдесят шестой квартиры, садился за доску, наступала тишина. Начинался настоящий бой. Сенька имел второй разряд.

Серьезный парнишка этот Сенька. Читал он взахлеб. Все на свете знал. Память у него прямо какая-то невероятная. Кто-нибудь похвастает, что нашел огромный подосиновик, а Сенька сразу: самый большой гриб зарегистрирован в Америке. Высота его — полтора метра, диаметр шляпки — тоже полтора метра.

Зайдет разговор о кошках, Сенька, между прочим, сообщает: есть необитаемый остров в Индийском океане. На этом острове — десятки тысяч кошек. Питаются рыбой. А как попали на остров? Наверно, с какого-то судна после кораблекрушения.

Зайдет разговор о цветах, Сенька скажет: любопытный факт опубликован в "Огоньке". В одном саду осенью залили асфальтом площадку. А там раньше были посажены ирисы. И весной ирисы пробились сквозь асфальт. Во, силища! А ведь крохотные цветки…

Башковитый парень. И притом не какой-нибудь книжный червь. Знаете, бывают такие заморыши-вундеркинды? Нет, Сенька — плечистый, рослый, на кольцах "крест" держит — будь здоров!

Федор Тихонович и Сенька играют молча, сосредоточенно. Задумавшись, Федор Тихонович одним пальцем лохматит левую бровь. У него привычка такая: всегда одним пальцем и всегда левую.

Федор Тихонович и вообще-то неразговорчив, а за шахматами — тем более. Лишь иногда, сделав особенно удачный ход, приговаривает:

— Вот так, значит… В таком разрезе…

Или:

— Как говорил великий Ласкер, пешки — не орешки!

Между Федором Тихоновичем и Сенькой происходит кровопролитный матч. Тянется он уже побольше года. Каждая новая партия приплюсовывается к старым. И болельщики знают: недавно счет был 22:17. А теперь уже 24:17. Ведет Федор Тихонович.

Играют шахматисты, вокруг болельщики кольцом, и обязательно подойдет Раиса Георгиевна из тридцать седьмой квартиры — яркая женщина, всегда разукрашенная, как корабль в праздник. Прическа у нее такая высокая, кажется, кто-то тянет ее кверху за волосы. Подойдет, постоит, посмотрит и скажет со вздохом:

— Вам, Федор Тихонович, непременно надо войти в нашу детскую комиссию.

Это при домохозяйстве такая комиссия, а Раиса Георгиевна — председатель ее.

— Детишки вас любят, — говорит Раиса Георгиевна. — И вы, конечно, поможете наладить разумный досуг подрастающего поколения.

— Нет, — говорит Федор Тихонович. — Хлопцы, то есть подрастающее поколение, не меня — шахматы любят. А воспитывать я вовсе не привык. Своих-то нет…

— Тем более, — настаивает Раиса Георгиевна. — Своих детей нет, значит, для чужих больше времени…

Но Федор Тихонович ерошит пальцами бровь, не соглашается.

— Не пойму, — говорит. — Сколько человек у вас? В комиссии этой?

— Девять.

— А сколько на дворе пареньков разболтанных?

Станут считать: Петька Горелов, Венька, ну, Яшка еще…

— Значит, трое? — подытоживает Федор Тихонович. — Вот председатель бы и два заместителя взяли каждый по одному хлопцу себе под крыло. По-настоящему. Без дураков. И все. А то заседаете, заседаете, и все на ветер.

Для Раисы Георгиевны такие слова — нож острый. Она сердится, трясет высокой прической так энергично, что вот-вот она развалится, что-то быстро-быстро говорит, но Федор Тихонович больше не возражает, весь уходит в игру.

Пока лето — сражаются в сквере, а зимой и осенью — на "голубятне" у Федора Тихоновича. Благо живет он бобылем.

Позовет Федор Тихонович Сеньку к себе, а за Сенькой непременно еще несколько дружков увяжутся. И не столько даже "болеть", сколько порассмотреть еще раз комнату Федора Тихоновича.

Войдешь, прямо напротив двери — череп. И не простой череп, а чудной какой-то. Будто вертикальной линией разделена голова пополам. Правая сторона — вроде бы лицо живого человека, все есть: и волосы, и глаз, и полноса, и правая щека, и правая половина подбородка. А слева — голая кость, пустая страшная глазница, оскаленные зубы…

— Реконструкция, — пояснил однажды ребятам Федор Тихонович. — Наполовину реконструированная голова. А слева череп нетронут. Для контроля.

— По методу профессора Герасимова? — деловито осведомился Сенька. — Герасимов, писали, может по черепу, который сотни лет пролежал в земле, восстановить голову. С портретным сходством.

— Угу. По Герасимову, — подтвердил Федор Тихонович. — Все-то ты знаешь…

На стенах у Федора Тихоновича — фотографии. Сплошь раскопки. Вот копают какой-то курган, видимо, где-то на юге. А тут сам Федор Тихонович щеточкой счищает землю с какого-то обломка. А вот пещера, и в ней диковинные рисунки на стенах.

На стеллажах, на полках то какой-то кусочек старинного, совсем почерневшего сосуда, то плоский камень с грубо выбитой мордой могучего быка. Нет, не быка. Носорога, что ли? А вот древний бронзовый топор.

И книги! Всюду книги. Столько книг — даже непонятно, как влезли они в такую комнатушку?!

Играет Федор Тихонович с Сенькой, а ребята тихо передвигаются по комнате, каждую фотографию дотошно обсмотрят, каждую вещицу в руках повертят.

Уйдут мальчишки, а Федор Тихонович еще долго стоит у окна, глядит на привычную чересполосицу красных, бурых, рыжих крыш, горбящихся под его "голубятней".

Стоит, курит, думает…

Все-таки глупо сложилась жизнь. Да, глупо. Ни жены, ни детей. Раньше как-то не задумывался, а теперь — пустота в сердце. Старость, что ли? Чего уж от себя таить?! Играешь с Сенькой, а сам нет-нет, да и подумаешь: мне бы такого сына… Сидит Сенька, рассчитывая сложную комбинацию, — высокий, крепкий, наморщив выпуклый лоб, — а Федору Тихоновичу так и хочется погладить его русую волнистую шевелюру.

Сердцем чует Федор Тихонович: тянутся к нему ребята. А почему? Ведь молчун и хмур. А вот тянутся. И, по чести говоря, приятно это Федору Тихоновичу, очень приятно…

Однажды, ранней весной, играя с Сенькой, Федор Тихонович как бы между прочим сказал:

— Понадобится мне скоро помощничек. В экспедицию…

В комнате, кроме Сеньки, было еще двое ребят. Все сразу насторожились. Молчат, ждут: что еще Федор Тихонович скажет?

А тот тоже молчит. Словно ход очередной обдумывает. Наконец передвинул коня, говорит:

— На все лето…

И опять умолк.

Ну, Сенька видит — Федора Тихоновича не перемолчишь, спрашивает:

— А какой вам нужен помощничек?

— Толковый, — говорит Федор Тихонович. — Дисциплинированный. И притом, чтобы лопаты не боялся.

— Понятно, — говорит Сенька. — А сколько лет должно быть помощничку?

Тут ребята, все трое, разом уставились на Федора Тихоновича.

— От четырнадцати и выше…

Что на следующий день началось во дворе! Все мальчишки "от четырнадцати и выше", конечно, сразу загорелись. Ехать с Федором Тихоновичем! Непременно! Хоть на край света!

И тотчас слухи поползли, один красочнее другого. Мол, собирается Федор Тихонович откапывать захоронение какого-то скифского военачальника. А у того в гробнице золота и драгоценностей — не счесть. Другие говорили: направляется Федор Тихонович в какие-то таинственные пещеры, там на стенах такие рисунки древних художников — ахнешь! Третьи шептали, что Федор Тихонович намерен обследовать на дне какого-то моря древний затопленный город.

Мальчишки суетятся, один радуется, другой горюет: мамаша не пускает. Говорит, там тебя солнечный удар стукнет, а не удар — так замерзнешь. В общем, не пущу и баста.

Только и разговоров у ребят — о будущей экспедиции.

Это ж такая удача! Ночевки под открытым небом, неизведанные пути-дороги.

И притом — целых два месяца без родителей, без нудных указаний: "Вова, сделал уроки?", "Вова, уже поздно, ложись!". Целых два месяца полной свободы! Ну, и денег заработаешь — это тоже невредно. Очень! Как чудесно будет потом зайти в магазин, ткнуть пальцем в акваланг или карманный приемник и небрежно бросить продавщице: "Выпишите!" Именно так, не спрашивая о цене. "Выпишите" — и все. И платить своими, трудовыми, собственными, а не выклянченными у мамаши.

Вся жизнь на дворе с того дня переменилась. Закурит какой-нибудь паренек, а потом думает: "Ну его в болото. Засечет Федор Тихонович, не возьмет с собой…" И торопливо гасит сигарету.

Петька-"горилла" уж на что непутевый, и тот… Однажды вот пришел под хмельком. А у него привычка: выпьет чуточку, а орет на весь двор, куражится. Нарочно. Пусть, мол, все видят. "Я уже взрослый!" И на этот раз тоже стал руками своими длинными махать, изображать, будто сейчас свалится, ноги не держат, целый литр выпил. А потом сообразил: скажут Федору Тихоновичу, и плакала экспедиция. И тихо-тихо, вполне трезво домой убрался.

Но так было только сначала, первую неделю. А потом ребята подумали-подумали и поняли, что все их старания ни к чему. Возьмет-то Федор Тихонович только одного. И возьмет, конечно, самого лучшего.

Сказано же — "толкового, дисциплинированного". А кто толковый, кто дисциплинированный? Ясно — Сенька. Тут уж без спора. И опять же Федор Тихонович явно расположен к Сеньке. И вдобавок оба шахматисты. А Федору Тихоновичу, наверно, в экспедиции где-нибудь в пустыне, у костра, иногда вечерком уж как хочется сыграть! Не с кем. А теперь будет подходящий партнер.

— Яснее ясного, — сказал Петька. — Эй, пацаны! У кого стрельну закурить? — и, не таясь, пустил огромное облако дыма.

Прошло еще несколько дней.

Видел Федор Тихонович нетерпеливые взгляды мальчишек. Понимал: ждут они. Когда же он назовет "помощничка"?

И хотя уверены ребята, что выберет он Сеньку, но все же каждый втайне надеется. А вдруг?..

А не объявлял Федор Тихонович имя "помощничка" потому, что разобрали его сомнения. Да, нехорошо все получилось. Сказанул вот так, сгоряча, — очень уж хотелось Сеньку с собой увезти, — а потом крепко задумался.

Проще, конечно, там, на месте, взять "помощничка". Все равно ведь придется нанимать там землекопов. И с главбухом из-за Сеньки неприятностей не оберешься. Зачем, мол, тащишь отсюда неквалифицированную рабсилу? Деньги на транспорт зря тратишь?

Да и самому Сеньке понравится ли там? Стоит ли срывать парнишку из дому? Ведь устал он после учебного года. Отдохнуть должен. А раскопки — разве отдых? Не для себя ли, из своих эгоистических интересов стараешься ты, Федор Тихонович? Признайся-ка?!

Сам Сенька делал вид, что еще неизвестно, кого выберет Федор Тихонович. Но когда Сенька купил великолепный перочинный нож с тремя лезвиями, с отверткой, шилом и еще шестью разными, очень полезными, предметами, мальчишки понятливо переглянулись…

И книги теперь Сенька стал читать сплошь археологические. Вынесет в сквер толстый том, листает, ребятам рисунки показывает и объясняет:

— Это вот — гробница царя Агамемнона. В ней нашли одного золота десятки килограммов. А это — новгородские берестяные грамоты. На бересте в то время писали. А это — плот "Кон-Тики", на котором Тур Хейердал переплыл океан. Видите, без мотора…

Мальчишки слушают. Не очень-то радостно у них на душе.

— Агамемнон? — ехидно переспрашивает Петька. — "Кон-Тики"? Все понятно…

И впрямь, все понятно. Обидно только Петьке, что и он, как молокосос, как первоклассник какой-нибудь, тоже попался на эту удочку. Поверил почему-то, что и его могут взять в экспедицию. Почему его? Непонятно. Сам и виноват…

Сам-то сам, а все же обидно. И от этой обиды хочется Петьке выкинуть что-нибудь хлесткое, необычное, что-нибудь такое, чтобы сразу всем носы утереть.

И как раз подворачивается случай: у малышей несчастье — змей хвостом зацепился за водосточную трубу, повис там, на высоте третьего этажа.

"Эх, была не была!"

Петька-"горилла" лезет по водосточной трубе. Сбегаются люди со всего двора. Малыши испуганно и восторженно пищат.

— Не смей! Слазь! — кричит дворничиха.

Но Петька взбирается. Выше… Выше…

Он видит: внизу, в сквере, за шахматной доской — Федор Тихонович. Вот и пусть любуется!

Петька лезет долго. Чем выше, тем медленней. Возле каждого вбитого в стену костыля — передышка. Все же добрался, отцепил змея. Теперь можно и вниз. Но Петька должен же покуражиться. Уцепившись левой рукой за трубу, он правой снимает кепочку и, размахивая ею, поет:

Поет с ужимками, кривляясь.

— Ой, упадет! — Раиса Георгиевна мечется по двору.

— Слазь, балбес! — ругается дворничиха.

завывает Петька.

Труба скрипит, с нее сыплются кусочки краски, ржавчины.

Закончив концерт, Петька спускается. Его ругают, он доволен. Утер нос археологу с его экспедицией. Подумаешь! Странно только, что Федор Тихонович все сидит, склонившись над доской, на Петьку и не смотрит. Ну, и не надо!

Петька спустился, вытер испачканные руки о штаны, и тут Федор Тихонович все же заметил его:

— Паяц!

Сказал негромко, не вставая из-за доски, но Петька услышал. И хотя не знал, что такое паяц, понял: что-то плохое.

А тут на двор выскочила Петькина мать, тощая, костлявая, с серым изможденным лицом.

— Ирод! — визгливо кричала она. — Рубаху-то как извозил?! И штаны! Все в ржавчине. И за что мне наказанье такое? У других дети, как дети. А у меня!..

Женщины вокруг сочувственно кивали ей.

— Курить уже выучился, охламон. А книжку в руки — ни за что. В седьмом классе третий год. Подумайте, третий год торчит. Горе мое горькое!

Петька криво усмехался. Потом, не отвечая, шагнул в подворотню, вразвалочку пошел по улице.

— Вы бы Раисе Георгиевне пожаловались, — посоветовала Петькиной матери одна из женщин. — Пусть его на комиссии пропесочат.

Мать махнула рукой:

— Уже. Песочили…

Прошла еще неделя. Началось лето. Ребята знали: экспедиция вот-вот отправится.

Однажды вечером Федор Тихонович играл с Сенькой в шахматы. Заморосил дождь, и они перебрались на "голубятню".

— Знаешь, Сеня, — сказал Федор Тихонович. — Хочу я с тобой потолковать…

В комнате никого больше не было. Тихо. Сенька радостно посмотрел в глаза Федору Тихоновичу. Наконец-то!

— Ты, Сеня, очень стоящий парень, — сказал Федор Тихонович, а сам лохматит, ерошит пальцем бровь. — И голова у тебя светлая. И дисциплина… Ну, а память… Как у кибернетической машины… — Он усмехнулся.

Сенька тоже застенчиво улыбнулся.

— Да, — Федор Тихонович помолчал. И, словно сердясь на себя, резко кончил: — А в экспедицию я возьму Петьку. И ты уж, пожалуйста, не обижайся.

Сенька, растерявшись от неожиданности, опустил голову к доске. Губы у него дрожали, и он не хотел, чтобы это заметил Федор Тихонович.

— Петьке это нужнее. Понял? Ты уж и сам на ногах твердо стоишь. Куда ни пойдешь — тебя везде с радостью. Хоть в институт, хоть на завод. Так?

Сенька пожал плечами.

— Так, — твердо повторил Федор Тихонович. — А Петька… Петька пропадет, если его на рельсы не поставить.

Они молча доиграли партию. Сенька рассеянно передвигал фигуры и вскоре сдался.

— Пойду, — сказал он, глядя куда-то мимо Федора Тихоновича.

— Иди, — сказал тот. — И не сердись. Понял? Не сердись…

Сенька ушел. А Федор Тихонович еще долго стоял у окна, глядел на мокрые, блестящие, словно свежеокрашенные крыши.

"Не хватало мне мороки! — думал он. — Хлебну лиха с этим Петькой. Да и какой я воспитатель?! Курам на смех. Ну, да ладно. Надо же с этим "паяцем" что-то делать. Надо…"