Глава вторая

Фостина вошла в комнату, откуда только что выпорхнула Арлина. На полу цвета жженого сахара лежал белый меховой ковер. На окнах висели белые занавески. На фоне белой стены выделялся бледно-желтый комод. На белой каминной доске стояли медные подсвечники со стеклянными подвесками и ароматными свечами из зеленоватой восковницы. Стулья с высокими спинками и скамья возле окна были покрыты мебельным ситцем кремового цвета с изображением фиалок и зеленых листьев. Эти жизнерадостные, яркие цвета были похожи на свежее весеннее утро. Кровать, однако, была не застелена, а в корзине полно мусора. В пепельнице кучкой возвышались сигаретные, обильно посыпанные пеплом бычки.

Закрыв за собой дверь, Фостина прошла по комнате и остановилась у окна возле скамьи, на которой лежала раскрытая книга. Захлопнув ее, она засунула ее под подушку, которую старательно взбила, чтобы устранить все следы беспорядка.

— Войдите!

Появившаяся в дверях девушка выглядела так, словно сошла с иллюстраций к куфическим рукописям, на которых изображались ушедшие в небытие две тысячи лет назад персидские женщины, восседающие на таких же черноглазых белокожих стремительных и стройных кобылицах, как и они сами. Она могла бы с такой же грациозностью и изяществом носить их одеяния из розовато-золотистой парчи. Но американский климат и атмосфера двадцатого столетия заставила ее надеть опрятную фланелевую юбку и свитер цвета вечнозеленой сосны.

— Фостина, эти греческие костюмы… — сказала она и осеклась. — Что с тобой?

— Пожалуйста, присаживайся, — сказала, обращаясь к ней, Фостина. — Я должна тебе кое-что сообщить…

Девушка тихо повиновалась и выбрала себе место не в кресле, а на скамье возле окна.

— Сигарету?

— Спасибо.

Медленным, точным движением руки Фостина положила пачку обратно на стол.

— Гизела, ты не знаешь, что им от меня нужно?

Гизела неуверенно переспросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе отлично известно, что я имею в виду! — сказала Фостина сухим, надтреснутым голосом. — Ты, конечно, слышала те сплетни, которые обо мне здесь распускают.

Длинные ресницы — это весьма удобный инструмент для прикрытия глаз. К нему и прибегла Гизела. Когда она вновь вскинула ресницы, то в ее взгляде была полная невинность. Ее рука слегка дернулась к лежавшей возле нее подушке, увлекая за собой тонкую струйку сигаретного дыма.

— Сядь поудобнее, Фостина. Ты что, на самом деле подозреваешь меня в том, что я прислушиваюсь к сплетням? Я ведь здесь — иностранка, и прибыла в вашу страну как беженка. А здесь, в Америке, никто иностранцам не доверяет, не говоря уже о беженцах. Ведь многие из них так и не сумели найти свое место, и в результате платили вам черной неблагодарностью. У меня нет близких друзей. А в школе меня терпят только потому, что мой немецкий с грамматической точки зрения совершенен, а мой венский акцент более приятен американцам, чем речь берлинцев. Но мое немецкое имя Гизела фон Гогенемс вызывает малоприятные ассоциации после Второй мировой войны. Так что… — она пожала плечами, — у меня почти нет возможности сидеть за чашкой чая или бокалом с коктейлем и бесконечно болтать на разные темы…

— Ты увиливаешь от вопроса, — сказала Фостина. Она сидела напряженно, не позволяя себе ни на минуту расслабиться. — Поставим тогда вопрос иначе, напрямую: — Ты слышала какие-нибудь сплетни обо мне?

Гизела резко ответила:

— Нет.

Фостина вздохнула:

— Нужно слушать, что говорят вокруг!

— Зачем? Разве приятно, что люди о тебе судачат?

— Нет, конечно. Но так как им рот не заткнешь, то уж лучше пусть сплетничают с тобой. Ведь ты — единственный человек, к кому я могу обратиться с такой просьбой. Только ты можешь сообщить мне, кто этим занимается и что именно говорят обо мне. Ты — единственная моя настоящая подруга. — Она вдруг густо покраснела от набежавшего на нее чувства робости. — Могу ли я тебя так называть?

— Конечно, я — твоя подруга, и надеюсь, ты относишься ко мне точно так же. Но я ничего не понимаю. Что заставляет тебя думать о сплетнях?

Фостина аккуратно раздавила погасшую сигарету в пепельнице.

— Меня уволили. Вот и все. Гизелу поразили ее слова.

— Но за что?

— Не знаю. Миссис Лайтфут не пожелала мне этого объяснить. Если не считать причиной ее глупые россказни о том, что я не вписываюсь в общую атмосферу школы Бреретон. Я уезжаю завтра.

Фостина с большим трудом произнесла последнюю фразу.

Наклонившись вперед, Гизела дотронулась до ее руки. Тем самым она допустила ошибку. Вдруг лицо Фостины исказилось, слезы брызнули из глаз, словно чья-то жесткая невидимая рука выдавила их из глазных впадин.

— Но это еще не самое страшное.

— А что же?

— Видишь ли, что-то вокруг меня происходит, — слова теперь пулей вылетали изо рта Фостины, словно она уже не могла их удерживать. — Я это чувствую давно, но не знаю, что это такое. Какие-то намеки. Неприметные детали.

— Например?

— Посмотри на эту комнату, — Фостина с горестным видом повела рукой. — Горничные отказываются делать для меня то, что охотно исполняют для тебя и других учителей. Они никогда не раскладывают мою постель на ночь. Зачастую к ней вообще никто не прикасается. В графине никогда не бывает холодной воды, в комнате не проводят уборку, не вытирают пыль. Я должна сама выносить мусор, высыпать окурки из пепельницы, а однажды кто-то из них оставил на весь день окна открытыми, и в результате ночью я продрогла до костей.

— Почему же ты не рассказала об этом миссис Лайтфут? Не пожаловалась экономке?

— Я хотела, но пойми, я здесь новичок, приехала недавно, и это место очень много для меня значит. Кроме того, я не хотела создавать неприятности для Арлины. Ей поручено убирать в моей комнате, но мне всегда ее жалко. Она такая неумеха, ужасно косноязычная. Разговаривать с ней все равно, что беседовать с глухим!

— Она тебя не слушает?

— Она прекрасно слышит, но не слушает. Под маской ее внешнего безразличия я постоянно чувствую какое-то упрямое сопротивление и никак не могу понять, чем все это вызвано.

Фостина настолько увлеклась разговором, что, закурив, забыла предложить Гизеле.

— Арлина мне не дерзила, не дулась на меня, просто она была какой-то рассеянной. Казалось, вся ушла в себя. Выслушав мои упреки, она что-то промямлила. По ее словам, она и понятия не имела, что плохо убирает в моей комнате, обещала исправиться в будущем. Но все осталось по-прежнему. В тот вечер, помню, она всячески избегала меня, словно боялась. Но это же глупо. Как можно опасаться такого книжного червя, как я?

— У тебя вызывает подозрение только поведение Арлины?

— Нет, не только. Почему-то все меня старательно избегают.

— И я тоже?

— Ах Гизела, честное слово, ты — единственное исключение. Стоит мне попросить других учителей посидеть со мной за чашкой чая в здешней деревне или за коктейлем в Нью-Йорке, все они неизменно отвечают отказом. И такое случалось не раз и не два, это происходит постоянно. Все отказывают. Все, кроме тебя. И делают это как-то неловко, словно я перед ними в чем-то провинилась. Неделю назад, находясь в Нью-Йорке, я столкнулась на 5-й авеню с Алисой Айтчисон, как раз напротив библиотеки. Но она… отвернулась в сторону, притворившись, что не видит меня. Конечно, она меня видела. Ее притворство было очевидно. Потом девочки из моего класса…

— Они тебя не слушаются?

— Нет, дело не в этом. Они выполняют все, что я требую. Задают мне вполне разумные вопросы по поводу своих уроков. Но…

— Что но?

— Гизела, они не спускают с меня глаз.

Гизела рассмеялась.

— А я бы не возражала, если бы они не спускали с меня глаз, особенно когда я им объясняю что-то на доске.

— Но они глядят на меня в упор не только когда я им что-то показываю или объясняю, — уточнила Фостина, — они постоянно не спускают с меня глаз. Все время. И в классе, и в коридоре. Согласись, в этом есть что-то… противоестественное.

— Особенно в классе!

— Да ты не смейся, — возмутилась Фостина. — Вес это очень серьезно. Они все время следят за мной, прислушиваются. Кроме того, иногда у меня возникает странное ощущение… что следят они не только за мной.

— Ничего не понимаю.

— Я не могу объяснить тебе этого, так как сама ни черта не понимаю, но… — голос Фостины сник. — Они следят за мной, прислушиваются ко мне так, словно ожидают, что вот-вот что-то произойдет. Что-то мне неизвестное.

— Может, они ожидают, когда ты упадешь в обморок или с тобой приключится истерика?

— Может быть. Не знаю. Что-то вроде этого. Только такого со мной в жизни не случалось… Но и это еще не все. Во-первых, они ужасно вежливы со мной. Во-вторых, когда я сталкиваюсь с ними в коридоре или холле, в глазах у них мелькает какое-то любопытное всепонимающее выражение. Как будто им обо мне известно больше, чем мне самой. И все они непременно начинают хихикать за моей спиной. Поверь, это не обычное для школьниц зубоскальство, а какой-то нервный смешок, который может запросто перейти в смертельный испуг либо просто в истерику.

— Это и имела в виду миссис Лайтфут, когда предложила тебе уехать?

— Вначале она была со мной холодна, но потом мне показалось, что она даже мне сочувствует.

Гизела кисло улыбнулась:

— Это самое любопытное из всего, что ты рассказала. Миссис Лайтфут, по-моему, жестокая эгоистка.

— Вероятно, у нее есть какие-то причины для такого поступка, — продолжала свой рассказ Фостина. — Ведь школе придется выплатить мне деньги вперед за шесть месяцев, если они увольняют меня раньше завершения учебного семестра. Я уже не говорю об утрате довольно квалифицированного преподавателя по искусству, которому в это время не так просто подыскать замену. Но при всем этом она оставалась непреклонной. Я даже не могу рассчитывать на ее рекомендацию, если начну поиски работы в другом месте.

— Тебе должны объяснить причину увольнения, это твое право, — возразила Гизела. — Почему тебе не обратиться к адвокату. Пусть он поговорит с ней.

— Нет, я так не могу. Из этого ничего хорошего не выйдет. Какая школа в округе осмелится взять преподавателя, который бежит к своему адвокату при первом признаке надвигающейся беды?

— Да, она действительно приперла тебя к стенке… — Гизела вздохнула и оперлась спиной на подушку. Но опора оказалась слишком жесткой. Гизела отодвинулась, и подушка скосилась на сторону. Она попыталась распрямить ее, но в этот момент заметила под ней корешок книги, старинной книги в кожаном переплете с золотым тиснением и с изъеденными краями.

— Ах прости, — торопливо сказала Фостина и, выхватив книгу, прижала ее, словно младенца, обеими руками к груди. Гизела не разглядела ее названия.

— Прости, тебе неудобно сидеть, — сказала извиняющимся тоном Фостина.

— Ничего. Я не знала, что там лежит книга. — Легким, грациозным движением котенка она встала. В голосе ее послышались спокойные нотки: — Жаль, но я не могу ничем тебе помочь. — Она направилась было к двери, затем, помедлив, оглянулась: — Да, совсем забыла, зачем пришла. Хотела спросить, сделала ли ты эскизы для нашей греческой драмы. Ты хотела закончить их к завтрашнему дню. Но теперь, вероятно, тебе уже не до них.

Фостина все еще стояла у окна, крепко сжимая в руках книгу.

— Они уже закончены, и миссис Лайтфут попросила представить их на рассмотрение комитета до моего отъезда.

— Отлично. Встречаемся, как всегда, у меня. В четыре.

Гизела прошла через холл в свою комнату. Закрыв двери, она немного постояла, сморщив лоб, словно старалась что-то припомнить. Затем подошла к своему секретеру и отодвинула задвижку с застекленной книжной полки. На первых трех полках книги были аккуратно и плотно расставлены, между ними не было ни малейшего зазора. Но на нижней, казалось, они стояли не так тесно, как обычно. Ее пытливый взгляд остановился на собрании из нескольких кожаных томов с золотистым тиснением с изъеденными краями. Первого тома не было.

Все еще морща лоб, она села за письменный стол. Четыре страницы белой бумаги были разложены на откидной доске, три были исписаны, а четвертый — чистый. Она, придвинув его к себе, начала писать:

Гизела положила ручку и с самым решительным видом перечитала то, что только что написала. Не давая себе времени для изменения принятого решения, она поскорее сложила все четыре листа и, вложив их в конверт, наклеила на него марку. Снова взяла ручку и написала на конверте:

Набросив шубку поверх свитера, она поспешила вниз с письмом в руках.

На улице сумеречный пронизывающий ветер пощипывал ей щеки и трепал волосы. Порывы ветра яростно гнали вперед облака. Она шла по мягкому ковру опавших листьев и за несколько минут преодолела те полмили, что отделяли здание школы от главных ворот.

Какая-то девушка стояла возле будки на обочине шоссе.

— Привет, Алиса, — поздоровалась Гизела. — Приезжали за вечерней почтой?

— Еще нет. Почтальон должен прибыть с минуты на минуту.

Алисе Айтчисон на вид было около девятнадцати лет, но в ней чувствовалась внутренняя раскованность. Это была литая, созревшая красотка, под стать осенней красоте природы, с блестящими, как у газели, глазами, мягкой, словно подернутой тонким слоем жемчуга кожей, с полными и сочными, словно спелый красный плод, губами. На ней был костюм коричневато-орехового цвета в тон ее волос. Яркий темно-оранжевый шарф закрывал разрез на груди жакета. Она улыбалась. В это время старенький, видавший виды «форд», громыхая, остановился рядом с ней, и какой-то человек в макинтоше и мокасинах шумно выкарабкался из машины.

— Еще два письма нужно доставить в мгновение ока! — сказала Алиса, взяв из рук Гизелы письмо и передав его почтальону вместе со своим.

— Будет сделано, — ответил тот, бросая их в сумку. — Ваши девушки, я вижу, обожают обильную корреспонденцию. Все амурные дела? — спросил он хитро, дружески им подмигнув.

«Форд», натужно чихая, двинулся по шоссе, а девушки пошли обратно к дому.

— А доктор — это ваш приятель? — спросила вдруг Алиса.

Гизела с удивлением посмотрела на нее. Конечно, манеры Алисы оставляли желать лучшего и разговаривала она достаточно развязно, чего себе не могли позволить другие учителя, однако считалось, что она получила хорошее воспитание и, судя по всему, не могла быть похожей на тех любопытных девиц, которые без особого стеснения могли прочитать адрес на чужом конверте.

— Да, это один психиатр. А почему вы спрашиваете?

— Кажется, я уже встречала это имя где-то прежде, — Базил Уиллинг.

Гизеле это показалось забавным:

— Это довольно известный человек. Теперь, когда ваше любопытство удовлетворено, могу ли я в свою очередь задать вам вопрос?

— Валяйте!

— Вы здесь живете значительно дольше меня, — начала было Гизела.

— Не напоминайте мне об этом, — угрюмо перебила ее Алиса. — Целых пять лет одиночества в мире, где нет мужчин! Все равно, что жить в монастыре или женской тюрьме! До этого я провела четыре года в Мейдстоуне. Нет, не в роли учительницы — воспитанницы. С трудом дождалась того дня, когда наконец закончила школу. Но что за дикая жизнь началась у меня! Вы сильно удивитесь, если я расскажу вам, какие грандиозные планы я там строила. — Ее глаза смотрели поверх Гизелы, чувствовалось, что она пребывает в каком-то мрачном и грустном настроении. — Но за три недели до школьного выпуска отец покончил с собой. Застрелился.

— Ах простите… — Гизеле никак не удавалось подобрать нужное слово. — Право, я не знала…

— Прошел только год, и уже об этом никто не помнит. — Алиса посмотрела на нее с вызовом в глазах. — Еще один биржевик с Уолл-стрит, поставивший не на ту лошадь. Итак, я осталась ни с чем. Вдруг я узнала, что миссис Лайтфут ищет преподавателя по театральному искусству. Тогда я попросила миссис Мейдстоун порекомендовать меня. Мне казалось, что здесь, в Бреретоне, все значительно лучше, чем там, в Мейдстоуне. Но оказалось, что все то же самое. Мне здесь уже до смерти надоело. Мне нужна работа в Нью-Йорке, где можно по-человечески жить.

— Значит, в Мейдстоуне было все так же, как и здесь? — спросила Гизела.

— Те же принципы, правда, иной подход. Школа Мейдстоун хочет предстать более современной, разрекламировать свой метод как более полезный для здоровья. Девочки там пили свежее молоко, ходили в походы и спали на сеновалах. В общем, простая жизнь, но по шикарной цене. Посетителей там пускали только по воскресеньям, и то с них не сводили глаз. Мой несчастный отец думал, что мне там будет лучше, но пребывание в Мейдстоуне лишь прибавило мне решительности как можно скорее оттуда выбраться и попасть в настоящий мир.

— Нравится вам Бреретон или не нравится, все же вы были здесь дольше и чувствуете себя более в своей тарелке, по сравнению со мной, — продолжала Гизела. — Ваша работа дает вам возможность устанавливать близкие контакты с девочками, ведь вы почти их возраста. Они могут быть с вами откровенными там, где в разговоре со мной предпочитают отмалчиваться.

Алиса внимательно посмотрела на Гизелу.

— Например?

— Ну скажем, в отношении Фостины Крайль…

— Не понимаю, о чем вы говорите…

— Нет, вы все понимаете, — резко возразила Гизела. — Я заметила, как иногда вы на нее смотрите, — с каким-то недружелюбным любопытством, как будто вы находите в ней что-то странное, непонятное.

— Вздор! — грубо отрезала Алиса. — Фостина Крайль просто глупа. И в этом нет ничего странного. Такое видишь повсюду. У нее слабый характер, она бесцветна, не умеет преодолеть робость и ужасно озабочена тем, чтобы понравиться всем на свете. У нее нет чувства юмора. Не обладает Даром обзаводиться друзьями. Просто стареющая девица. Жертва природы с рождения. Фостина — размазня. Одна из тех, которые постоянно принимают витамины, не получая от них никакой пользы. Вы заметили этот флакон с витаминами Б-2, который постоянно стоит возле ее тарелки за обедом? С такими людьми, как она, ничего не поделаешь. Их характер — их судьба. Она рождена, чтобы стать мишенью для любого юмориста и задиры, а ведь таких в мире немало. Взять хотя бы Тяжелое копытце!

— Тяжелое копытце? — переспросила Гизела, не совсем уверенная в точном значении нового американизма.

Алиса ухмыльнулась.

— Так девочки называют миссис Лайтфут[2].

— Тогда, — начала раздумчиво Гизела, — Фостине предстоит потерять работу лишь потому, что у нее не достает истинно твердого характера, столь необходимого для хорошего учителя.

— Может быть, — Алиса продолжала изучающим взглядом осматривать Гизелу. — Что, она потеряла работу?

— Ну, это не наше с вами дело, — и Гизела поспешила сменить тему разговора. — Скажите, нельзя ли вернуть мое письмо? Что, если позвонить почтальону в деревню и сообщить ему о моем намерении забрать письмо обратно?

Алиса рассмеялась раскатистым грубым смехом:

— Девочка моя, ваше письмо уже поступило на хранение на почту Дяди Сэма. Конечно, вы можете попытаться прорубить себе тропу через джунгли американской бюрократии и заполнить пятьдесят формуляров, каждый из которых состоит из пяти частей. Но даже если вы это сделаете, я не уверена, что вам удастся заполучить письмо обратно. А для чего оно вам понадобилось? Слишком забористое?

— Да нет же! — Гизела не скрывала, что слова Алисы ее раздражают.

— Что же тогда?

— Я приписала к нему постскриптум и теперь в этом раскаиваюсь. То, что в Америке называется «напрасный труд».

— То есть пытались попасть пальцем в небо?

Они в это время подошли к входу в главное здание школы. Алиса, повернув ручку, толкнула дверь.

— Странно. Двери заперты.

Гизела надавила кнопку звонка. Так они и стояли под дождем, трясясь от холода. Дневной свет медленно угасал, постепенно вокруг них сгущалась мгла.

— Черт подери! — воскликнула в сердцах Алиса. — Пойдемте через черный ход, он всегда открыт.

Гизела согласилась, хотя и подозревала, что миссис Лайтфут не по душе такие вольности.

Они побрели по тропе, обегающей дом, подставляя свои непокрытые головы резким порывам ветра. Руки без перчаток мерзнут, и они сунули их в карманы. Окна гостиной были темными, но, когда они завернули за угол дома, то увидели, как весело горит свет во всех окнах кухни, пробиваясь через сумеречную мглу. Алиса открыла дверь. Гизела вошла вслед за ней.

В этом старинном деревенском доме кухня занимала много места, значительно больше, чем гостиная в средней нью-йоркской квартире. Такие кухни строились в те далекие годы, когда повсюду предлагали свои услуги множество поваров, зарплату им платили небольшую, и никого, по сути дела, не беспокоил вопрос, сколько же стоит приготовление пищи. Современное оборудование — белая эмалированная печь, мойка из нержавеющей стали, электрический холодильник, — было как-то не к месту в этой просторной комнате с длинным рядом окон со шторами и паркетным полом, который мыли и натирали ежедневно.

Кухарка стояла у мойки и промывала очищенные листья бельгийской капусты. Из духовки тянуло ароматом поджаривающихся каштанов, которые предстояло обернуть капустными листьями. Стол, стоявший в центре, был завален букетами цветов и пучками собранных листьев, — хризантемы, астры, листья дуба и сумахи. Фостина аккуратно складывала их, аранжируя, в большую вазу штейбенского стекла, — это была обычная обязанность младших преподавателей в школе Бреретон. Она была одета для прогулки, — в наглухо застегнутом пальто голубого цвета и в коричневой фетровой шляпке.

Выдержав небольшую паузу, Алиса спросила:

— Вы только что со двора?

— Да, — Фостина Крайль посмотрела на нее с нескрываемым удивлением.

В это время отворилась дверь, выходящая на черную лестницу. В кухню вошла Арлина. В одной руке она несла небольшой чайный поднос.

— Последние полчаса я провела в саду, — сказала Фостина, но с гораздо большим жаром, чем требуется при ответе на такой пустяковый вопрос. — А почему вы спрашиваете меня об этом?

— Просто так… — Одна бровь Алисы изогнулась кверху, а уголок рта задрожал, — верный признак испытываемого недоверия и презрения.

— Мне показалось, что я видела ваше лицо в окне наверху, когда мы с Гизелой шли по дорожке к дому.

Вдруг раздался звон разбитого вдребезги стекла и фарфора. Это из рук Арлины выскользнул поднос. Кухарка в сердцах заорала:

— Разве так трудно следить за тем, что делаешь, Арлина? Разбились еще две чашки. Когда я была девчонкой, то нас специально обучали, как нужно обращаться с китайским фарфором. Ну а вы, молодежь, теперь просто неуклюжи. В чем дело? Опять отвлекает любовь?

Арлина молчала, уставившись на Фостину испуганными глазами.

— Возьми мусорную корзину и веник и убери весь этот ералаш! — решительно сказала кухарка. — Я попрошу миссис Лайтфут вычесть из твоего жалованья стоимость разбитой посуды.

— Позвольте мне заплатить за нее! — вмешалась в разговор Фостина. — В конце концов, это я ее напугала.

Алиса наблюдала за сценой, не скрывая своего живого интереса. Теперь наступил черед вмешаться ей:

— Не глупите, Фостина! Вы ведь ничего такого не сделали! Не так ли, Гизела? — сказала она, повернувшись к своей спутнице.

— Конечно, нет, — неохотно согласилась Гизела. — По крайней мере я лично ничего не заметила.

Такой ответ, вероятно, не понравился Алисе и озадачил ее. Но она больше не произнесла ни единого слова и молчала до тех пор, пока они с Гизелой не оказались наедине в столовой, соединяющей холл с кухней.

— Вы отдаете себе отчет в том, что родители уже забрали из школы пять девочек после начала учебного года?

— Нет. Насколько мне известно, уехали трое, но я не предполагала, что их число значительно больше.

— А две из них уехали отсюда весьма поспешно. — Гизела, повернув голову, внимательно посмотрела на Алису. Свет, вырвавшийся из открытой двери в холле, осветил, словно огнями рампы, ее лицо, блестящие глаза, насмешливые ярко-красные губы, которые расплылись в издевательской, дерзкой улыбке.

— Я хочу кое-что вам сказать, Гизела фон Гогенемс. Если только вы написали своему психиатру что-нибудь о Фостине Крайль, то вам придется сильно пожалеть об этом!