"Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!" - читать интересную книгу автора (Воскресенская Зоя Ивановна)

В КАЮТ-КОМПАНИИ

Капитан парохода мистер Макдоннел был среднего роста, черноволосый, с легкой проседью на висках. Трудно было определить его возраст. Но когда он улыбался, светлые морщины прятались и он выглядел совсем молодым.

«Веселый человек», — решила для себя Антошка и с надеждой прижала к себе Пикквика, который старался высунуть нос и даже заскулил. Но капитан, казалось, ничего не заметил.

— Джордж, — окликнул капитан молодого матроса, проходящего мимо, — покажите пассажирам их каюту, помогите устроиться и передайте коку, чтобы он принял на довольствие в кают-компанию еще трех пассажиров. Вас ведь трое? — Капитан выразительно посмотрел на руки девочки, заталкивающие мистера Пикквика за пазуху.

— Да, то есть нет. Трое — это если считать Пикквика. Вы разрешите его взять с собой?

— Не знаю, стоит ли? — рассмеялся Макдоннел. — Покажите.

Антошка извлекла щенка. Капитан посадил его на ладонь и, придерживая другой рукой, стал вертеть мистера Пикквика, рассматривал его со всех сторон, раскрыл пасть, снова сомкнул и, возвращая Антошке, сказал:

— Подходящий пассажир. Отличный скотч, прикус что надо, уши великолепные, он старается их уже поставить, лапы сильные. Будущий чемпион. Ему десять — двенадцать недель?

— Да, ему три месяца.

— Но… — сказал капитан, подняв палец.

Антошка замерла.

— Сервировать мистеру Пикквику будут под столом, а не на столе.

Антошка и мама рассмеялись. Все уладилось.

Молодой матрос, вытирая руки паклей, предложил:

— Пожалуйста, пройдите прямо… теперь налево… теперь вниз…

— По лестнице? — спросила Елизавета Карповна.

Матрос усмехнулся:

— Вниз по трапу, миссис.

Каюта была небольшая, с четырьмя койками в два яруса. Верхние койки были откинуты и прикреплены к переборкам. Между койками стоял рундук, который Антошка приняла за комод, две тумбочки с углублениями на крышке, в которые были вставлены графины с водой и стаканы.

— Располагайтесь, пожалуйста. Багаж вам принесут. Завтрак в восемь ноль-ноль, ленч в тринадцать, затем файф-оклокти[1] и обед в двадцать ноль-ноль.

Елизавета Карповна соображала, где поместить дочь — у иллюминатора или у внутренней переборки. Где безопаснее? Антошка сама облюбовала себе койку у внутренней переборки.

Матрос внес два чемодана. Один чемодан, с подарками для ленинградских детей, Елизавета Карповна попросила засунуть под койку, а второй стала разбирать.

Антошка выскользнула вслед за матросом и вскоре вернулась обратно.

— Это ты куда бегала?

— Я хотела посмотреть, посыпает ли матрос солью наши следы.

— Нет, мне кажется, наш капитан без предрассудков. Он сразу согласился нас взять, не стал мне выговаривать, что женщина на корабле приносит несчастье, и вообще обошелся весьма приветливо.

Антошка повисла на шее у матери:

— Мамочка, ты только подумай: пройдет несколько дней, и мы будем дома. Ведь с этого корабля мы сойдем только на нашу землю, и никуда больше. Это же счастье.

— Подожди говорить «гоп», — вздохнула мама.

— Мамочка, ты, кажется, тоже становишься суеверной.

Антошка посмотрела на Пикквика. Он ходил, переваливаясь на коротких лапах, обнюхивал, удивлялся и успел сделать три маленьких круглых лужицы.

Вверху грохотало, визжало, скрипело, и вдруг в этом грохоте, где-то совсем близко, раздались удивительно нежные звуки, словно кто-то играл на тоненькой флейте. И сразу вспомнились душистый подмосковный лес после дождя и дальний гром завалившейся за лес тучи, и почему-то хотелось плакать. Мать и дочь стояли прислушиваясь. Музыка становилась все явственнее, Антошка распахнула дверь. За нею стоял старый человек в тельняшке, с белоснежной бородой, бахромой обрамлявшей подбородок от уха до уха. В руках у него была маленькая деревянная коробочка — музыкальная шкатулка: она-то и издавала эти нежные звуки.

— Здравствуйте, леди, пожалуйста кушать, — пригласил старик. — Разрешите, я вас провожу…

Этот старик, мистер Мэтью, как узнала позже Антошка, много лет служил стюардом на пассажирских пароходах и будил своей музыкальной шкатулкой богатых путешественников, приглашая их к столу. Во время войны он перешел на транспортный пароход помощником боцмана вместе со своей шкатулкой. Матросы любили слушать шотландские песенки, и в кубрике шкатулка Мэтью была единственным музыкальным инструментом. Оторванные на многие недели от дома, всегда в напряжении, они прислушивались к музыке, обещавшей им скорую встречу с семьей, землей и, главное, мирную жизнь, и готовы были без конца слушать волшебную шкатулку.

Антошка шепнула Пикквику, чтобы он тихонько сидел в каюте и не скулил. Следом за мистером Мэтью они с мамой поднялись на верхнюю палубу, на которой воцарилась тишина — время ленча, — и прошли в кают-компанию.

За столом уже собралось человек десять. Все они при входе женщин встали, и капитан указал Елизавете Карповне и Антошке места рядом с собой.

— Господа, — сказал капитан, — я представляю вам наших милых пассажиров: миссис доктор Элизабет Васильефф, мисс Анточка Васильефф и… — Капитан обвел глазами каюту. — А где же третий пассажир? — спросил он Антошку.

— Я его оставила внизу, — виновато пролепетала она.

— О, прошу мистера Пикквика пригласить к столу. А впрочем, мы попросим это сделать Гарри.

На противоположном конце стола поднялся молодой матрос.

— Мистер Гарри, — представил капитан, — наш радист, самый осведомленный человек на корабле»

— Но где же прибор для мистера Пикквика? — спросил Гарри.

— Под столом, — серьезно ответил капитан, — пригласите его. Итак, леди, — продолжал он, когда Гарри ушел, — представляю вам старшего помощника, мистера Эдгарда, хладнокровного, как огурец, но который может быть едким, как перец. Отличный парень.

Мистер Эдгард встал и серьезно поклонился. Казалось, что он не способен на шутки. Высокий, худой, с густой шевелюрой каштановых волос и светлыми, действительно огуречного цвета глазами.

— Мой второй помощник, он же штурман, мистер Джофри, что значит «веселый».

Поднялся молодой кареглазый мужчина. В нем все было крупно, значительно. И голова, неподвижно сидевшая на крепкой шее, и руки с сильными пальцами. Он стоял, показывая все свои тридцать два крупных белых зуба.

— Отличный парень, самый сильный человек на корабле и, пожалуй, самый веселый… Мой третий помощник, мистер Рудольф, — продолжал капитан, — сейчас на вахте. Познакомитесь с ним позже. Он замучает вас рассказами о своем бэби, которому исполнился уже год и которого он еще ни разу не видел. Если фотографии его бэби вам понравятся, он станет вашим другом… Старший механик, мистер Стивен, наш уважаемый грэнд-фазер.[2]

Это был действительно пожилой человек, сухой, жилистый, чисто выбритый. Он по-старомодному поклонился, без улыбки, чуть склонив голову. Антошке он показался похожим на учителя.

— Наш врач, мистер Чарльз. Притворяется, что не любит моря, но ходит на корабле уже лет двадцать, собирает страшные морские истории, записывает их и когда-нибудь издаст интересную книгу. Отличный врач, потому что признает только одно лекарство — крепчайший чай, сам никогда не болеет.

Доктор, единственный человек на пароходе в очках, с маленькими черными усиками, улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал:

— Как видите, у нашего капитана все гуси выглядят лебедями, все отличные парни.

— А вот и мистер Пикквик! — воскликнул капитан.

Все обернулись. У дверей стоял Гарри со щенком на руках. Пикквик поднял одно ухо и беспомощно оглядывался, а завидев Антошку, рванулся к ней.

Чинное молчание и торжественное представление команды разом рухнуло. Щенок переходил из рук в руки и вызывал всеобщее восхищение. Люди, сдержанные в общении друг с другом, вдруг раскрывались совершенно по-иному. Они не стыдились самых ласковых слов, самых нежных прозвищ, потому что все это было обращено к собаке, и они не боялись, что их заподозрят в сентиментальности. Подобное обращение даже с ребенком вызвало бы со стороны других кривые усмешки, было бы нарушением традиционной английской сдержанности.

Елизавета Карповна, улыбаясь, наблюдала, как все эти взрослые мужчины вдруг превратились в мальчиков, очень милых и ласковых, и понимала, что им нужна такая разрядка, им нужно выложить весь запас нежности — открыто, душевно, без оглядки на этикет.

— Ну, приступим к ленчу, господа, — прервал всеобщее ликованье капитан. — Леди, прошу!

На столе, покрытом белоснежной скатертью, перед каждым стояло маленькое продолговатое блюдо, разделенное перегородочками, и в каждом отделении лежал кусочек селедки, пара каких-то зеленых ягод, кислая капуста, маринованная слива, свернутые рулончиками пластинки вареного мяса.

Антошка зацепила вилкой зеленую ягоду, похожую на неспелую маленькую сливу и, видя, с каким аппетитом их едят другие, положила в рот, предвкушая что-то кисло-сладкое, и замерла от неожиданности. Ягода была едко соленой и страшно невкусной. Она сидела, не решаясь проглотить.

В это время рука в белом рукаве, застегнутом на пуговицы у запястья, поставила перед ней тарелку с супом.

— Пожалуйста, мисс.

Знакомый голос! Антошка подняла голову и от удивления проглотила маслину.

— Улаф! — вскрикнула она. — Как ты здесь очутился?

Да, позади нее стоял живой Улаф в белом халате и огромном колпаке.

Все за столом перестали есть.

— Вы знакомы с нашим коком? — удивился капитан.

— Да, — ответила за Антошку Елизавета Карповна. — Этот мальчик жил в Стокгольме в одном дворе с нами и подружился с моей дочерью.

Улаф с бесстрастным видом продолжал разносить тарелки с супом.

Антошка не знала, что ей делать: ведь Улаф был занят и вступать с ним в разговор сейчас нельзя.

Ее выручила мама.

— Улаф, приходи к нам, когда освободишься, в каюту, мы очень рады будем тебя видеть, — сказала Елизавета Карповна сначала по-английски и затем перевела на шведский.

— Благодарю, миссис, — учтиво ответил Улаф.

У Антошки пропал аппетит. Улаф никогда не говорил ей, что он повар. Она считала, что он сражается сейчас в английской армии, может быть в Африке, часто представляла его в офицерской форме, в орденах, а он просто повар на пароходе. Но все равно Улаф хороший товарищ, отличный парень, как любит говорить капитан, и она безгранично радовалась этой неожиданной встрече.

После ленча Елизавета Карповна с дочерью прошлись по палубе, на которой уже возобновилась погрузка, ветер сносил за борт клочья пеньки, бумаги, мусор. На палубе все было разворочено, нагромождено, грязно, пыльно, несмотря на свежую морскую погоду.

Спустились в каюту. Антошка сидела и, поглаживая Пикквика, прислушивалась к шагам. Наконец раздался стук в дверь.

Улаф вошел без колпака, который почему-то показался Антошке шутовским и обидным, в тельняшке и смущенно остановился в дверях.

Антошка бросилась к нему:

— Улаф, миленький, ну прямо как во сне. Почему ты здесь, ты знал, что мы поплывем на этом пароходе?

Нет, Улаф ничего не знал и поваром никогда не был и мечтал сражаться с оружием в руках. Но из-за ранения его забраковали для строевой службы и приказали отправиться на английский транспортный корабль. Прошел двухнедельные курсы корабельных коков. Считается на военной службе, как и все моряки транспортов, но формы не носит, оружия не имеет.

— Может быть, вам неудобно быть знакомым со мной? — сказал Улаф. — Я видел, что старшему помощнику это не понравилось.

— Глупости, — ответила Елизавета Карповна. — Ты наш знакомый, и нас не интересует, как относятся к этому другие. Мы очень хотели бы тебя видеть, когда ты свободен.

Улаф рассказал, что это его уже второй рейс в Мурманск. В прошлый раз они шли полярной ночью, их трепал такой шторм, что они еле добрались; немцы потопили из конвоя всего два корабля, а английские и русские корабли потопили три фашистских подводных лодки. Но на обратном пути немцы рассчитались. Корабль, на котором шел Улаф, был торпедирован. Он был гружен лесом и тонул медленно. Большую часть команды удалось спасти.

— Фашисты раньше топили каждый четвертый корабль, идущий в Советский Союз, — сказал Улаф просто, словно говорил о самом обычном, — а теперь русские не дают им хозяйничать в море.

— Когда мы тронемся в путь, когда поплывем? — спросила Антошка.

— О, это еще не скоро. И мы не поплывем, а пойдем. Корабли ходят по морям. Плавать страшно. Все, кто сидит в кают-компании, кроме радиста и третьего помощника, — все «плавали», кого торпедировали в Атлантике, кого в северных морях. И они не выносят самого слова «плавать». Никогда его не произноси, — посоветовал Улаф.

Пикквик давно уже терся мордой о ноги Улафа, но тот машинально отводил его рукой. Антошке стало даже обидно.

— Улаф, ты только посмотри, как ласкается мистер Пикквик. Погладь его по голове.

— Откуда он? Ух какой уродливый!

Над дружбой Антошки с Улафом нависла серьезная опасность.

— Если хочешь правду, то мистер Пикквик самый красивый пес на земном шаре, — горячо сказала Антошка, и в ее глазах зажглись злые зеленые огоньки.

— Охотно верю, — сказал Улаф. — Несмотря на уродство, он очень симпатичный. Я готов оставлять ему молоко и косточки, хотя в камбузе почти одни консервы. Мясо с костями будет только один раз в три дня.

— Кости ему нельзя, — отрезала Антошка.

Улаф спешил. Ему надо было готовить обед. Уходя, он погладил Пикквика по спинке, за что щенок лизнул его прямо в нос.

Поколебленная было дружба восстановила свое равновесие.

…Ночью Антошка проснулась от какого-то нового ощущения. Рокотали моторы, койка чуть покачивалась. Антошка взглянула в иллюминатор и увидела, что вместо каменного причала в круглом окошечке плескались серые волны и проносились чайки. «Мы плывем, мы плывем», — поняла она. Было очень приятно, покачивало, как в люльке, и путешествие представлялось прекрасным.

— Мы плывем, — шепнула Антошка мистеру Пикквику и снова заснула.

Утром все это показалось сном. Машины молчали, была какая-то странная тишина: ни лязганья цепей, ни звоночков крановщиков, ни грохота лебедок.

— Ты знаешь, ночью мы куда-то плыли, а потом остановились, и я ничего не могу понять, — сказала мама.

За иллюминатором вскипали волны, а даль скрывалась в дымке.

За завтраком они узнали, что пароход вышел на рейд, стоит на якоре и дожидается, пока погрузятся другие пароходы.

— Когда же мы поплывем? — спросила Антошка.

— О мисс, мой маленький бэби уже знает, что корабли ходят, — схватился за голову круглолицый незнакомый человек, похожий на студента. — Проплыть от Глазго до Мурманска не может ни один чемпион по плаванию.

Антошка поняла, что это был третий помощник капитана, который еще «не плавал» и у которого был годовалый бэби.

— Скажите, — обратилась Антошка к капитану, — когда мы пойдем?

Этот вопрос тоже вызвал взрыв смеха за столом.

— Я сказала опять что-нибудь смешное или неправильно? — спросила обескураженная Антошка.

— О нет. Мисс, наверно, забыла, что сегодня понедельник. В этот день ни один корабль ни в одном океане не отправляется в рейс. Понедельник — несчастливый день.

— Тогда завтра?

— Завтра тринадцатое число. Нужно быть сумасшедшим, чтобы выйти тринадцатого.

— Послезавтра? Когда же?

— Когда соберется караван. Когда будет подходящая погода. Когда не будет понедельника, пятницы, тринадцатого числа и викэнда.[3] О том, когда мы выйдем, не знает даже командир конвоя, знает только один господь бог.

После завтрака все разошлись по своим местам; в кают-компании остались Антошка с Пикквиком, Елизавета Карповна и доктор.

Елизавета Карповна хотела определить свое место на корабле и изъявила желание помогать доктору.

— О миссис Васильефф, мне самому делать нечего. На корабле только новички болеют морской болезнью, но от нее нет лекарств. Иногда случается насморк — его излечивает морской воздух.

— Но могут быть всякие неприятности в море, — возразила Елизавета Карповна, — ведь идет война.

— Да, неприятности могут быть — торпеда или мина. Если торпедируют корабль и кого-то выловят, то шансов на спасение жизни все равно мало. Больше десяти — пятнадцати минут в ледяной воде человек не выдерживает. Если мы сами напоремся на мину или торпеда угодит нам в борт, тогда даже валерьяновые капли не помогут: от нас останется пепел.

Елизавета Карповна поморщилась и оглянулась на Антошку.

— Ну, доктор, вы очень мрачно шутите.

Антошка тем временем дрессировала Пикквика. В кулаке у нее были зажаты маленькие кусочки сахара. Она дала лизнуть Пикквику сахар и бросила на палубу варежку.

— Принеси мне, Пикк, варежку, я тебе дам сахару.

Но щенок, ухватив в зубы варежку, стал яростно ее грызть и мотал изо всех сил головой.

Антошка вытащила из пасти варежку и вместо нее положила в рот щенку сладкий кусочек. Пикквик с хрустом разгрыз сахар и потянулся за новой порцией, но Антошка снова бросила на пол варежку. Пикквик забыл про сахар, но хозяйка опять напомнила ему. Отобрала варежку, взамен дала сахар. Так продолжалось до тех пор, пока щенок понял, что варежку выгодно менять на сахар. Теперь он уже сам ходил за Антошкой и предлагал обмен.

— Напрасно вы пустились в это путешествие, да еще с дочкой, — услышала Антошка голос доктора и взяла щенка на руки.

— Мистер Чарльз, неужели и вы думаете, что женщина может на корабле принести несчастье? — спросила Антошка, в упор глядя на доктора.

— Я убежден, что пребывание на корабле приносит неприятности прежде всего самой женщине, — ответил доктор. — Место женщины на земле. И в одном я готов согласиться с немцами: церковь, дети и кухня — вот ее океан. Нельзя нарушать закон природы.

— Мне кажется, — усмехнулась Елизавета Карповна, — эти традиции давно уже нарушены. Посмотрите, сколько женщин служит у вас в армии.

— Но все они вернутся к домашнему очагу.

Доктор снял очки и долго протирал их, чтобы не видеть светлых глаз девчонки, с таким неодобрением рассматривающих его.

— Вы слыхали о Джеймс Барри? — спросил он Антошку.

— Нет. Это английский писатель?

— Джеймс Барри был знаменитым хирургом, генералом медицинской службы, — ответил доктор. — Он всю жизнь вел борьбу с проклятой старухой, иначе называемой Смертью. Он был еще совсем молодым, когда решил посвятить себя медицине. Этот красивый, застенчивый юноша, на которого засматривалась не одна девушка, бежал от всех земных радостей. С утра до ночи он проводил в клинике, а позже — в военных госпиталях. Он был безупречен в поведении — не имел пристрастия к вину, не курил, что весьма редко среди хирургов, не играл в карты. Студенты считали за большую честь присутствовать при его операциях. Это была поистине ювелирная работа. Его тонкие нежные пальцы уверенно держали скальпель, никто так мастерски не мог наложить швы на рану. И солдаты, спасенные от неминуемой смерти талантливым хирургом, потом демонстрировали свои швы, как украшение на теле. Генерал был одинок, не имел никаких родственников, никаких привязанностей. Безупречность в поведении, его благородство, душевную доброту и бескорыстие многие готовы были истолковать как наличие тайного порока. Ведь люди никогда не прощают человеку совершенства и пытаются найти в нем какую-то червоточину, слабость, и если не находят, то выдумывают и только тогда признают талант.

Генерал Барри сделал за свою жизнь много тысяч блестящих операций, и когда ему было уже далеко за семьдесят, костлявая пришла за ним.

«Хватит, — сказала ему Смерть, — ты полвека воевал со мной, но все твои труды напрасны. Ты только на время отвоевывал у меня людей, в конце концов я забирала их себе. Теперь настал и твой черед. Как видишь, ты прожил жизнь напрасно. Невозможно победить Смерть, так же как невозможно женщине превратиться в мужчину».

«Нет, — воскликнул генерал, — я прожил жизнь не зря! Я сделал все, что мог, чтобы победить тебя, проклятая, чтобы люди радовались жизни, солнцу, свету. Я продлил жизнь людям на многие сотни лет. На мое место придут другие, которые сумеют продлить жизнь каждому на столетие, и не ты, а они будут определять, сколько человеку положено жить на земле…»

Смерть схватила ледяной рукой сердце генерала и сжала его. Сердце остановилось…

Доктор Чарльз выбил щелчком сигарету из пачки, чиркнул зажигалку, затянулся и, словно забыв, о чем он говорил, внимательно следил за голубыми кольцами дыма.

— Это все? — разочарованно спросила Антошка.

— Ах да… — спохватился доктор. — Я забыл сказать главное. Когда Смерть завладела сердцем старого генерала, она вдруг увидела, что перед ней лежала женщина.

— Генерал превратился после смерти в женщину? — удивилась Антошка.

— Нет, девочка, знаменитый английский хирург генерал Барри всегда был женщиной… Я часто думаю, зачем понадобилось молодой, знатной девушке отказаться от своей счастливой доли, надеть мужской костюм и отдать свою жизнь другим людям, лишить себя всех земных радостей? Ради чего? Ведь конец все равно один: смерть.

— А по-моему, эта женщина совершила подвиг, — горячо возразила Антошка.

— Да, она победила не только смерть, но и предрассудки, — добавила мать.