"РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ" - читать интересную книгу автора (Луначарский Анатолий Васильевич)

ИСКУССТВО И РЕЛИГИЯ

Религия очень тесно связана с искусством. Во–первых, при самом возникновении своем, можно сказать, у самой колыбели своей религия владела искусством. Есть даже теория (мы считаем ее весьма односторонней), которая доказывает, что самое происхождение искусства религиозно. Во–вторых, религия в течение всего своего существования широко пользовалась искусством как орудием воздействия на человеческое сознание, как орудием укрепления своей власти над людьми.

Почему же религия прибегала к искусству? Что видела в искусстве такого, что помогало ей удерживать массы под своим влиянием?

Я сказал, что существует теория, которая предполагает, что искусство обязано своим происхождением религии. Согласно этой теории изображения крестов, кружков, животных на первобытных рисунках носили религиозный характер и предметы эти были изображаемы с целями колдовскими. Действительно, присматриваясь к искусству современных дикарей, мы находим там много подтверждений этой теории, например в разного рода хороводных танцах с изображением диких животных, что особенно развито у охотничьих племен и чего нет у народов — скотоводов и земледельцев, танцы которых носят уже другой характер.

В разных местах земного шара — в Австралии, на дальнем Севере и в Бразилии — мы встречаем очень широкое распространение общественного танца. Племя собирается на какой–нибудь площади или поляне, женщины бьют в ударные инструменты, и мужчины танцуют.

Иногда все они надевают шкуры животных, иногда же выделяют нескольких человек, особенно умело изображающих то животное, на какое они имеют в виду охотиться. Путешественники описывают, что подражание производится с большим искусством.

Такие танцы совершаются, когда охота плоха, когда чувствуется недостаток в дичи и у дикаря имеется горячее желание, чтобы ее было побольше.

Дикарь думает, что достаточно изобразить бизона, чтобы таковой неизбежно появился.

Это так называемое магическое мышление. Мы находим его, на известной ступени развития, у всех народов.

Например, от людей древнекаменного века сохранилась в их пещерах–жилищах живопись, которой они, при свете костров, расписывали стены своих пещер, с необыкновенной точностью и живостью воспроизводя животных, служащих предметом их охоты. Все эти изображения заставляют думать, что дилювиальный человек, первобытный художник воображал, будто, делая изображения животных, он тем самым привлекает их к себе. Вот почему у охотничьих племен изображения животных играют особенно большую роль, а человек воспроизводится сравнительно редко.

Перейдем к различного рода орнаментам–украшениям. Если вдуматься в них хорошенько, можно увидеть, что эти украшения есть упрощенные изображения какого–нибудь животного или растения. Например, вам хорошо знакомы изображения различного рода петушков в резьбе на крестьянских постройках. Сначала эти изображения имели вид настоящих петухов, затем с течением времени линии удлинялись, изображение теряло свою близость к действительности и переходило в фантастику. Если вы возьмете персидский ковер, затем туркестанский и. т. д., то вы можете проследить, как, начиная от персидского ковра через туркестанский, дагестанский и наконец украинский, одни и те же изображения меняются и от реалистических изображений переходят к фантастике, затемняющей первоначальное происхождение рисунка. Если перед вами повесить все эти ковры подряд, то, пройдя вдоль их, вы убедитесь в том, как рисунок постепенно упрощается, все больше и больше теряя сходство с изображаемым объектом. Но как бы ни был фантастичен рисунок, в основе его лежит образ, взятый из действительности. Относительно одежды и утвари можно думать, что украшения на них также имели магический характер, со временем исчезнувший.

Искусство у первобытных народов имело в очень сильной степени колдовской элемент; изображалось преимущественно животное, на которое охотилось племя, или, особенно часто, тотемное животное, которое считалось покровителем племени. Но искусство, как таковое, само по себе и без всяких магических потребностей также свойственно человеку даже на ранних ступенях его развития.

Мало того: чувство красоты, имеющее такое большое значение для искусства, свойственно не только человеку, но и животному миру, которому приписывать колдовское искусство уж никак не приходится. Понаблюдайте павлина, и вы увидите, что он особенно красив в брачный период, когда он раскрывает свой хвост и красуется им перед павами.

У многих птиц в брачный период оперение меняется и придает им более красивую окраску; певчие птицы приобретают особенно звучное и красивое пение: соловьи–самки по пению выбирают себе самцов, и тот соловей, который лучше поет, имеет больше шансов на успех. Таким образом у птиц в брачный период появляется своего рода соревнование, во время которого самки выбирают наиболее красивых, наиболее сильных, лучше поющих.

Великий наблюдатель и исследователь жизни животных Чарлз Дарвин заявляет, что благодаря тому, что самки выбирают самых красивых, самых сильных самцов и лучше поющих — получается положительный половой подбор. Обратите внимание, например, на индийского фазана; он носит свой великолепный хвост исключительно ради красоты, ради того, чтобы привлечь самку, и больше ни для чего он ему не нужен; и не только не нужен — он подвергает его опасности, так как делает его слишком заметным для хищников–орлов. Некоторые рыбы на брачный период как будто бы наряжаются в драгоценные камни; они становятся цветистыми, блестящими, но это только на тот короткий период, во время которого продолжается метание икры. Как только кончается метание икры, сбрасывается и блестящий убор — жениховский наряд, и рыбы становятся обычными, серенькими, незаметными, так как всю жизнь им таскать свой наряд невыгодно — они этим самым привлекали бы к себе хищников, а им гораздо выгоднее приспособляться к цвету дна или той подводной растительности, в которой они проводят свою жизнь.

Во всем этом видна какая–то потребность украшения. В существовании ее у животных и птиц еще больше убеждают нас индийский ткачик и наши сороки, которые собирают и тащат в свои гнезда всякие цветные вещи: тряпочки, камни, цветные перья других птиц; бывают случаи, что они крадут даже у людей то, что им нравится и что им по силам утащить, и украшают этими вещами свои гнезда. Здесь это связано уже не с половым подбором, а с украшением окружающей среды.

Обратись к людям, мы видим, что чувство красоты и потребность в украшении окружающей их жизненной среды, имея общность с описанными выше явлениями в животном мире, существенно от них отличаются. Я не буду сейчас останавливаться на этом важном и интересном вопросе и ограничусь напоминанием об известных словах Маркса, что самая искусная пчела, строящая великолепные соты, ниже бездарного архитектора, строящего плохое здание, потому что архитектор действует сознательно, в то время как пчелой движет инстинкт. И чувство красоты, и способы его удовлетворения у человека подчинены действию тех же законов, что и вся человеческая культура, — законов противоречивого развития общества.

Какие элементарные, простейшие свойства образуют понятие «красота»?

Вот пример: па Лысьвенском заводе на Урале вырабатываются оцинкованные ведра двумя способами с прибавлением алюминия и без алюминия. Ведра с алюминием совершенно гладкие, а ведра без алюминия имеют естественный узор, похожий на тот, который бывает в морозные дни на окнах. Ведра с примесью алюминия прочнее, они не трескаются при переменах температуры, а цена их одинаковая с ведрами без примеси. Я спрашиваю: «Зачем же производятся ведра, худшие по качеству?» Мне говорят, что крестьяне охотнее разбирают ведра, изготовляемые по старому способу, без алюминия, потому что они красивее. «Как ни разъясняли разницу в выделке и прочности — результата не получилось».

Есть еще на Лысьве замечательная вещь: там вырабатываются кружки для питьевой воды, на этих кружках рисуются женские личики, птицы, цветы, иной раз, на мой взгляд, так грубо, что просто портят эти гладкие кружки. Я спрашиваю: зачем тратить деньги на роспись этих кружек и удорожать их стоимость? Объясняют, что крестьяне иначе покупают неохотно. Почему это? Из такой кружки пить, что ли, слаще, или крестьянин верит, что изображения имеют колдовской, магический характер? Конечно, ни то, ни другое. Дело в том, что даже эти несколько красочных штрихов, даже эти небогатые изображения вносят в бедную, серую жизнь крестьянина яркий мотив.

Почему такая любовь у нашего крестьянина к ярким краскам? Это и есть элементарное проявление потребности в красоте, потребность украшать свою жизнь.

Само слово «красота» у нас на русском языке происходит от слова «красный». Если у нас хотели сказать «красивая девушка», то говорили «красная девица» — и это не значило, что у нее нос красный или вся она красная, а значило, что она красивая. Про солнышко выражались «красное солнышко», «красные денечки» — а ведь на самом деле они не красного цвета. Красный цвет был цветом счастья, цветом радости. Это возбуждающий, поднимающий цвет. Революция избрала для Своих Знамен красный цвет, как символ бодрого, бурного революционного настроения.

Можно сказать, что красивое есть все то, что выводит нас из сереньких буден, из безразличного, тусклого и скучного — к светлому, радостному.

Человеку среди своих буден хочется иметь яркие моменты. Многие пытаются вывести себя из этих серых буден спиртом или другими наркотическими веществами, которые, временно поднимая настроение, ввергают затем человека в упадочное состояние, разрушают его здоровье. Но почему же есть люди, которые льнут к этому вредному, разрушающему? Да потому, что оно хоть на время отрывает их от буден, жизнь становится более приятной, более интересной. Разумеется, пьянство — это нездоровый, извращенный способ создания веселья. Но если люди не будут делать свою жизнь более красочной, — не при помощи водки, а при помощи устройства более яркой, радостной, разнообразной и полезной жизни, — то они никогда в полной мере удовлетворены не будут.

У человека имеется стремление к красоте, к художественной деятельности, которая направляется на то, чтобы окружить человека вещами, радующими его глаз, чтобы дать ему возможность переживать зрительные и слуховые впечатления, которые поднимали бы уровень его жизни, — это и есть основа искусства. Содержание же и формы искусства в разные эпохи и в разных странах и классах различны и изменяются, как вы знаете, в зависимости от классовых интересов и целей людей, его создающих.

Искусство производить вещи, которые делают приятным наш обиход, называется прикладным искусством. Это важная деятельность, но она не охватывает, однако, искусства в целом, составляет даже его менее важную часть.

Литература, театр, кино, музыка не создают художественно–бытовых предметов, но они могут изображать явления жизни, пересказывать их, показывать различные чувства различных людей, могут изображать разные действия, события, действительно имевшие место или вымышленные, фантастические, причем рассказывать можно занимательно, интересно, ярко; театр и кино пользуются при этом действием и зрелищем — зрительными образами. Через посредство этих образов можно заразить своих слушателей разными чувствами. Я могу рассказать вам о белогвардейцах, и если я хорошо расскажу, то у вас кровь закипит от гнева; если я вам расскажу, красочно расскажу о тех трудностях, которые преодолевала наша Красная Армия под Перекопом, о той радости, которую переживала наша армия при взятии Перекопа, — и вы переживете радостное волнение. Когда мать баюкает ребенка, она также употребляет художественные приемы, — она напевает ему или говорит успокоительные слова. Искусство может вызывать сочувствие или негодование, радость или грусть.

Музыка, литература — эти искусства не дают обиходных, приятных вещей, но они мобилизуют и организуют ваши мысли и чувства через посредство образов, которые создаются и передаются вам искусными, умелыми людьми, которых мы называем художниками слова, сцены, музыки, кисти.

Огромное общественное значение имеют художники великого ораторского искусства.

Язык владеет громадной способностью убеждать, воспитывать. Если вы хотите воздействовать на другого человека так, чтобы он жил и действовал сообразно вашим понятиям, то вы можете достигнуть этого действия страхом, т. е. запугать его,, но это не прочно и это не перевоспитывает, а подавляет человека. Самая действительная форма воздействия — это форма убеждения. Воспитание посредством убеждения на нашем партийном языке мы называем пропагандой. Пропаганда есть распространение известного рода убеждений. Например, вы встретили антисемита, — если это не сознательный враг, — дворянин, кулак или купец, а скажем, темный крестьянин, у которого неправильная установка в этом вопросе, неправильный взгляд на евреев, — то вы можете переубедить его, рассказав ему историю этого народа, представив ему настоящее положение и объяснив, как классовый враг стремится посеять национальную рознь среди трудящихся.

Но сильнее, чем переубеждение, действует перевоспитание, которое базируется не только па уме человека и на логических аргументах, но и на его воображении, на его чувствах и воле. Если бы вместо того, чтобы рассказывать, я показал бы ему в театре пьесу, — например «Чудака», пьесу т. Афиногенова[327], — то он увидел бы в ярких картинах, как на одном заводе несколько хулиганов благодаря халатности и расхлябанности профессионального союза и коммунистов затравливают до смерти ни в чем неповинную девушку только за то, что она еврейка. И когда он увидел бы эту пьесу, то почувствовал бы невольную симпатию к этой девушке, потому что пьеса художественно построена именно так, чтобы вызвать сочувствие зрителя 1; этому затравленному зверьку, которого всю жизнь травили и который не знает, за что его травят. Он почувствовал бы глубочайшее негодование к тем хулиганам, которые использовали первую возможность, чтобы проявить свою зверскую натуру. Эти сцены потрясли бы его сильнее, чем какие угодно доводы.

Можно сказать, что доводы, рассказ о фактах, соображения — это все важно, но показ, прямое изображение фактов воздействует сильнее, чем все аргументы. Надежда Константиновна Крупская часто и совершенно правильно говорит об этом.

Все знают, что кроме пропаганды существует агитация. Какая разница между пропагандой и агитацией? Под агитацией мы понимаем искусство волновать массу, воздействовать на ее чувство с тем, чтобы повести ее за собой. Агитирующая сила — есть сила такого убеждения, которое проникает прежде всего не через головы, не через рассудок, а мощно действует на чувства. Эта сила принадлежит искусству. Об ораторе, который сильно действует на массу, говорят обычно: этот человек знает ораторское искусство, он говорит художественно, он говорит образно. Это значит, что он может влиять на чувство, он может заражать своим чувством других. Он говорит образно, он рисует факты в ярких и конкретных красках, которые действуют как любая хорошо написанная картина. Художественной бывает и книга, написанная талантливым публицистом, который своим произведением оказывает определенное воздействие и на наш разум, и на чувства.

Почему церковь объединилась с искусством? Да потому, что ей выгодно было пользоваться искусством как орудием воздействия на народные массы. Церковь приспособляла искусство к своим целям, вкладывала в него определенное содержание, которое могло магически действовать на воображение масс. Так, у диких народов оружие заклиналось торжественными стихами, и люди верили, что лук или стрела становятся более крепкими только потому, что они посвящены богам. С этой стороны искусство с самого начала возникновения религии тесно с ней связано.

До настоящего времени шаманы (жрецы, муллы, попы) являются теми же колдунами, которые якобы отличаются от всех прочих людей тем, что они умеют молиться, т. е. умеют добиваться от духов и богов, которые распоряжаются природой и жизнью людей, таких поступков, которые нужны им или молящимся; при помощи их молитвы божества воздействуют на природу в положительном или отрицательном смысле, могут воздействовать и на провинившихся людей в смысле какого–либо наказания.

Религия, как вы знаете, развивалась параллельно с развитием общества. Как только начали образовываться классовые общества, так и духи божественные стали разделять на добрых и злых, на «своих» духов и духов чужих народов.

Когда государства сильно увеличиваются, государственная власть сосредоточивается в руках одного могущественного правителя, и на небе происходят важные перемены.

Царство духов построено целиком по образцу земных царств. Вот возьмите представления православных. Бог–отец является царем в царстве небесном, у него имеется наследник — сын–божий, а раз есть сын, следовательно, есть и мать; затем уже идут ниспадающие чины — военные, высшие гражданские чины (с указанием, к кому за чем обращаться и кому о чем молиться — кому от лихорадки, кому от падежа скота и т. д.). Воинские, т. е. ангельские чины имеют многочисленные подразделения — архистратигов, серафимов и пр. И самая низшая ступень воинских чинов — это просто ангелы, иначе говоря, курьеры, и действительно эти ангелы только и заняты тем, что распоряжения высшей власти приносят на землю, а просьбы верующих отправляют на небо. В царстве божьем имеются и земные чиновники — это попы, через них только и можно молиться, потому что они говорят с богом на том языке, который бог лучше понимает, ну, например, по–латыни, по–гречески или по–славянски, — по–французски или по–английски он плохо знает, и ему трудно слушать просьбы верующих на этих языках. Прежде чем начать молиться, поп наденет фелонь — это одежда, которую употребляли чиновники при византийском дворе. Видеть выступающих в такой одежде более приятно, более привычно для божественного глаза, чем если бы слуга его явился в поддевке или во френче…

Церковь не только по внешнему виду отражает всю картину земного царства, земных взаимоотношений, но она также и служит этим земным целям. В древневосточных религиях самый старший бог считался прямым предком царствующей династии. Говорили даже, что царь — это сын божий, это «помазанник». Таким образом существовала тесная связь между властью небесной и земной. Отцом царей земных являлся бог, который все видит и все знает, поэтому нужно повиноваться царю, как богу. Церковь поучала, что если ты пойдешь против властей предержащих, которые от бога, будешь бунтовать и не исполнять их приказаний, то если и минет тебя земная полиция, так небесная уж никак не выпустит, — если ты уйдешь от палачей земных, то от небесных не уйдешь. К тому же земные палачи могут только замучить тело, больше этого уже ничего сделать нельзя, смерть пришла — и конец; а вот душу можно мучить сколько угодно, потому что она–де бессмертна. Такую картину будущего рисует «самая любвеобильная книга в мире» — евангелие, которое говорит, что грешники будут ввергнуты во тьму и там веки–вечные их будут глодать черви. Это очень страшно для верующих, и потому каждый из них старается творить волю божью, — а бог предписывает рабское повиновение «властям предержащим». Вы знаете, товарищи, что религия становится все более и более заинтересованной в том, чтобы эта паства, или попросту стадо, которое пасут, — и не только пасут, а и стригут слуги господа, — чтобы эта паства была покорна власти, т. е. эксплуататорскому государству. Для того чтобы добиться этого, нужно было пускать в ход все средства, в том числе и могучее искусство.

Первобытная религия диких племен пользовалась искусством в виде украшения одежд, украшения жилищ, в виде плясок, пения и заклинаний. Но с развитием общества развиваются и средства, при помощи которых религия привлекает к себе на службу искусство для того, чтобы давить на воображение, на чувства трудящегося, утешать его в земных горестях обещанием будущих благ и тем самым порабощать его. Для полноты овладения человеком религия пользуется музыкой, которая имеет в «богослужении» громадное значение; дома молитвенных собраний получают особую форму — «дом божий» высится над всем городом, шпиль колокольни как бы вкалывается в самое небо; вся церковь построена так, что каждая линия, каждый штрих устремляется ввысь, как молитва к богу. Войдите, например, внутрь костела: длинные узкие окна с разноцветными стеклами, раскрашивающими в различные цвета проникающие солнечные лучи и дающими таинственный полусвет; звучит музыка, поет хор, разносится дым кадильного фимиама, — так что не только производится воздействие на слух и зрение молящихся, но даже на их обоняние!

Разумеется, религиозное искусство служит опьянению и развращению людей. Тем не менее нельзя отрицать силы его воздействия на темные и угнетенные массы в эксплуататорском обществе. Здесь мы сталкиваемся с социальной патологией, с вредоносной и искусственной экзальтацией, подобной тому опьянению алкоголем, о котором я говорил в первой части доклада. Нельзя при этом забывать, что религиозное искусство достигает иногда большой утонченности.

«Богослужение», безусловно, есть своего рода театральный спектакль, для которого «актеры»попы одеваются в причудливые одежды; при «богослужении» царит особая торжественность, совершаются величественные манипуляции с воздеванием рук, опусканием на колени, говорят нараспев важные слова, большинству паствы совсем непонятные. Всякая верующая старушка считает, что церковь — ее единственное утешение, единственная радость. Она иногда идет куда–нибудь очень далеко слушать архиерейскую службу и от этой службы получает какое–то художественное удовлетворение. И так во всех церквах: буддистской, магометанской и других, — все они используют искусство, чтобы давить на волю человека.

В более грубых религиях давление на чувство верующих производится приношением в жертву животных, лучшие куски которых попадают жрецу, а худшие богу; «жертва» и имела первоначальное значение «жратвы», которой наедается «жрец», а затем последний кормит богов. В этих религиях господствуют вкусовые ощущения. Вначале христианство также не лишено было этих вкусовых элементов богослужения, и апостол Павел даже писал о том, что «вечери любви» превращаются в попойки: «телом христовым» объедались и «кровью его» опивались до состояния, как говорится, еле можаху…[328]

Правда, дальнейшим ходом исторических событий положение изменилось.

Усилившийся буржуазный класс начал борьбу с феодальным духовенством, во время которой христианство подверглось реформированию. Богослужение изменилось. Из церкви теперь старались удалить все чувственное и сделать ее простым домом молитвы; так была удалена музыка и осталось одно пение, притом самых простых псалмов с однообразными напевами. Все праздничное, все то, что веселило и радовало глаз и слух, должно было быть удалено, выброшено*. Реформаторы называли себя пуританами, т. е. очистителями. Но католичество не умерло и так же, как и православие, сохранило свою пышность наряду с лютеранским аскетизмом.

Я не могу здесь останавливаться на исторических причинах и на более глубокой характеристике Реформации.

Что же происходит у самих пуритан в настоящее время? Недавно мы могли наблюдать многочисленных в Северной Америке евангелистов, т. е. христиан, которые, кроме евангелия, других «священных книг» не признают, которые не только не имеют никаких изображений или украшений в молитвенных домах, но часто не имеют и священников. И вот в последнее время в Америке началось в среде этих евангелистов новое движение; представители его заявляют протест от имени евангелической молодежи, которая лишена возможности веселиться, посещать театры, танцевать, интересоваться светским искусством и которой евангелисты ничего предоставить не могут, кроме скучных псалмов. Это новое движение считает необходимым, чтобы удержать в своих рядах побольше людей, ввести искусство в религию. Его приверженцы организовали своего рода большие клубы, стали устраивать там концерты, танцы, ставить те или иные пьесы (конечно, религиозного содержания). И у нас в стране евангелисты распались на два направления: старый уклад, который считает искусство грехом, и новый уклад, который, напротив, старается внедрить искусство. Характерно, что за эти нововведения церковники хватаются для .того, чтобы бороться с нашим комсомолом, для этого они многое берут из наших клубных постановок, берут форму наших лозунгов и вкладывают в них свои слова и свой смысл, берут наши песни и переделывают их на свой лад.

Церковь всегда стремилась противопоставить радость небесную радости земной; если же человек начинал создавать радость земную, то церковь сейчас же начинала подозревать его в еретичестве. Недаром Карл Маркс говорил, что главный корень религии заключается в зависимости человека от стихийных общественных отношений и сил природы. Когда же человеческое общество сбросит окончательно цепи зависимости и жизнь человека станет радостной, тогда и бог, и небо станут ему не нужны. В светском искусстве церковь всегда видела конкурента. Если искусство служило религии, то последняя покровительствовала ему, если же искусство призывало к земной радости, то церковь этого терпеть не могла, она объявляла его грехом — ив. особенности с того момента, когда искусство начинало спорить с религией, когда искусство начинало направлять свою силу против церкви, когда искусство начинало высмеивать бога и райское общение с ним, когда искусство начинало высмеивать самих «служителей» религии — попов, обличая их лицемерие, жадность, когда искусство начинало призывать людей: «Вставайте с колен, нечего вам молиться несуществующим богам», когда искусство старалось внушить людям братское отношение друг к другу и показать, что если бы трудящиеся действительно были братьями друг другу, то мы устроили бы рай на земле.

Когда искусство начинает говорить языком социализма, когда искусство начинает служить революции, — церковь не находит тех анафем, тех проклятий, которые она считает нужным возложить на голову революционного искусства.

Искусство целые века повиновалось религии, помогало ей одурачивать людей. И до сих пор огромное количество буржуазных художников занимается этим. Стыдно сказать, но такие артисты есть и у нас. Понятно возмущение пролетариата, когда ему становится известно, что какой–нибудь тенор поет в церкви и «служит господу богу», т. е. служит попам и помогает им одурачивать народ. Правда, он может сказать: «Я человек верующий». Но этот «верующий» поет обычно за деньги, хотя и ссылается на свою веру! Циничный человек может и прямо сказать: «Почему бы мне за 25 рублей не спеть какую–нибудь херувимскую, чтобы таким образом подзаработать?» Это будет уже бессовестная продажность. Если же он помогает попам бесплатно — тем хуже, стало быть, он с дими заодно. Было бы справедливо художников, музыкантов, певцов, которые отдают свои таланты и способности на служение церковному благолепию, поставить на один уровень с церковными служителями, с духовенством, которое лишено избирательных прав, было бы логично таких «служителей искусства» причислять к разряду лишенцев. Пора им знать, что их вековая и многовековая служба церкви кончилась. Они должны служить великим начинаниям нашего строительства. Они несут часть вины за ту религиозную темноту, которая еще существует в наших массах. Поэтому теперь они обязаны отдавать свои силы для рассеяния этой темноты.

Мы хотим, чтобы наша литература, художественные и музыкальные произведения, живопись и скульптура служили нашему пролетарскому самосознанию, чтобы крепить ряды пролетариата в борьбе за социализм, помогать отсталым. Все культурные силы должны помогать нам в борьбе за крестьянство, за всех трудящихся, которые находятся еще под буржуазным влиянием, за то, чтобы всю массу привести к нам, чтобы воспитать детей в нашем духе — разум и сердце нашего будущего поколения должны быть с нами.

Искусство может служить громадным источником силы и мощи пролетариата. Оно может помочь ему привлекать тех, кто до сих пор еще остался инертным, к активному участию в строительстве социализма. Мы хотим, чтобы искусство не только отказалось от служения религии, а чтобы оно направило струю своих усилий прямо против церкви, чтобы оно выжгло старые предрассудки, чтобы оно в ярких образах показало нам классовую роль религии. Нам нужны и художники, и певцы, и скульпторы для того, чтобы своими произведениями, своими способностями, своими талантами бороться с религиозным дурманом. Во время религиозных празднеств пасхи или рождества весь пролетариат должен быть отвлечен от религии, все театры в эти вечера должны давать какие–либо пьесы на антирелигиозные темы в постановке, отвечающей всем требованиям хорошего, разумного и красочного развлечения. Нам нужно, чтобы каждый, посетивший в этот вечер театр, мог получить и эстетическое наслаждение и мог бы чему–нибудь научиться, чтобы он мог осознать, что с этого вечера у него началось просветление в голове, — а после этого он уже в церковь не пойдет.

Что же нужно делать для этого? Везде и всюду, где только будет развиваться социалистическое строительство, в каждом здании, служащем для культурных целей, в каждом клубе, в каждом кружке должен жить дух нашей новой, пролетарской культуры. К этому мы должны стремиться, это мы должны создать своими руками.

Делается ли что–нибудь в этой области? Делается, но мало.

Если вы спросите меня, что можно порекомендовать в качестве атеистической литературы, то я отвечу, что во французской литературе хороши вольтеровские безбожные произведения. Но Вольтер полным атеистом не был. Он верил в бога. Он был крупным помещиком и объяснял, почему он верит. Так, одному своему гостю он говорил: «У вас мелкое имение, вам можно обойтись без бога. А мне нельзя. Если мои крестьяне перестанут верить в бога, так они и меня погонят к черту. Если бы бога не было, то его нужно было бы выдумать». Но Вольтер хорошо высмеивал попов. Он так едко, так умело высмеивал попов, церковь, что его небезынтересно прочитать. Но это же делал и наш Толстой. У обоих этих писателей имеются такие рассказы, что если их прочитать со сцены, вся публика будет хохотать, а присутствующий верующий невольно задумается и скажет про себя: «А и дураки же мы, если все это нам преподается как откровение божие». Но, повторяю, несмотря на острую критику духовенства и богослужения, эти писатели верили в бога.

Несколько лучше обстоит дело с Анатолем Франсом[329], который был полным атеистом. Так, например, у него имеется атеистическая вещь, в которой ангелы выводятся в качестве жителей Парижа, затевающих революцию против бога. Но кто не привык к иносказательному языку, тому будет трудно читать эту вещь. Это из литературы буржуазных писателей. Что же есть у нас? Тоже кое–что имеется. Безбожная литература у нас есть, но крупного романа, который по прочтении оставлял бы глубокий след в сознании, повести, которая задела бы за живое и потрясла бы вас так, как часто потрясает революционная литература, у нас еще нет. На фронте революционной антирелигиозной литературы у вас бедновато. Первым и принимающим наибольшее участие в работе на этом поприще является Демьян Бедный. Он имеет большие заслуги. Такие его произведения, как, например, «Тебе, господи», являются прекрасными образцами атеистической литературы и безбожной агитации. Но этого мало. Нам важно иметь серьезные повести и глубокие романы, которые бы показали не только злоупотребления духовенства, но пробуждение сознания человека, прежде порабощенного религией. Мы должны призвать литераторов заняться такого рода произведениями. Какая, например, прекрасная тема — изобразить, как верующий человек становится неверующим, как его стараются запутать в сетях сектанты, как он входит в колхоз, где коллективная работа помогает его внутреннему перерождению! Изобразить такую жизнь в живых, полных действительной силы красках — это было бы прекрасно.

У нас, правда, имеются кое–какие музыкальные вещи, более или менее безбожные. Но всего этого мало, хотелось бы, чтобы безбожные песни, легко запоминаемые, были на устах каждого рабочего, чтобы их распевали наши комсомольцы. Безбожной песни у нас почти нет — ее необходимо создать. Можно и должно также создать безбожную оперу и поставить ее, например, в нашем Большом театре, изобразить в ней религиозные представления о небе со всеми его обитателями и чинами, изобразить борьбу человека за освобождение от богов. До сих пор никто этого не сделал.

Дальше идет живопись. В этой области у нас имеются большие богатства; у нас имеется много картин известных мастеров, представляющих большую художественную ценность. Но есть ли у нас безбожные картины? Нет, таковых нет. Вот, например, старинная картина Репина «Крестный ход», где вы видите и подвыпившую буржуазию, самодовольных попов, тщедушных баб и мужиков, которые тащат иконы. Картина, безусловно, антирелигиозная, и в старое время больше изобразить и нельзя было. А теперь ведь можно написать и более резко, более откровенно. И все–таки никаких серьезных произведений у нас в этой области нет. Могла бы, например, быть написана картина, изображающая поповскую расправу с представителями науки, погибавшими на кострах. Мне как–то говорили художники, что людям, работающим резцом или кистью, трудно придумывать сюжеты. А я всегда на это говорил и говорю: пусть объединяются в кружки, в бригады и коллективно придумывают. Я берусь войти в такую бригаду и буду всеми возникающими у меня идеями делиться, да и всякий из нас поможет— только делайте, пожалуйста! Если бы я сам был художником, тогда другое дело, — я изобразил бы все то, что имеется в моей голове. А то у меня идеи есть, но я не художник. Так давайте работать и творить вместе! У меня есть идея, у вас есть способность творить — вместе мы что–нибудь и сделаем хорошее.

У нас почти нет безбожных пьес. Вот Малый театр хотел ставить «Неопалимую купину», где изображается, как один священник разочаровывается в своей деятельности, отрекается от сана, а затем сжигает себя. Такая пьеса, конечно, может вызвать только сочувствие к этому священнику, и всякий смотрящий эту пьесу верующий человек сказал бы: «Довели большевики». Пьеса была готова к выпуску. Пришли безбожники, посмотрели и говорят: «Как же можно выпускать такую пьесу?» Пьесу сняли. Может быть, у нас со временем будет–специально безбожный театр. Но мне кажется, что этого не стоило бы затевать. Каждый театр должен ставить хоть одну пьесу в определенный промежуток времени, ударяющую по богу и его служителям. Это было бы, пожалуй, лучше и целесообразнее, чем заводить отдельный театр.

Оказывается, того, что у нас имеется на антирелигиозном художественном фронте, слишком мало. Все попытки нашего художественного творчества, все попытки советского искусства дать в этой области что–нибудь серьезное — пока не достигли желанного успеха. Слишком малую работу в этой области ведет Союз безбожников. Нужно поставить на ноги художественную комиссию, постараться поскорее мобилизовать все наши художественные силы. В 1929 году на съезде безбожников т. Ярославский в горячей речи сказал, что надо организоваться. Прошел год, и никаких ощутительных результатов в области художественного творчества не видно. Нужно, чтобы все обратили на это внимание, нужно создать общественное мнение, что организовать должным образом художественный фронт нам необходимо, раз мы ведем борьбу с религией, которая владеет искусством, против которого надо бороться тем же оружием.

Наша борьба с религией переживает сейчас острый момент. Сплошная коллективизация в сельском хозяйстве наносит очень большой удар существовавшим до сего времени взглядам. Если в течение последующих 2—3 лет мы осуществим в основном коллективизацию по СССР, то у самого крестьянства с переменой экономики изменится взгляд на религию.

Мы должны продолжать наступление на религию, мы всеми силами должны стремиться к тому, чтобы широкой пропагандой и агитацией добиться безбожного большинства. Так как среди православных, среди мусульман и евреев верующих еще большинство, то борьба нам еще предстоит, и борьба очень упорная.

Мы должны все наши силы направить на то, чтобы рассеять религиозный дурман.

Думать, что дело пойдет само собой, самотеком, что с укреплением нашей экономической базы религия сама собой отомрет — нельзя… Нет, товарищи, самотеком не пойдет. На борьбу с религией нужно обратить такое же внимание, как и на политическую, и на культурную борьбу. Мы должны выдвинуть бойцов для активной борьбы с религией. Мы должны призвать советских художников и сказать им, что их прямой долг участвовать в этой борьбе. Мы должны определенный процент театральных постановок закрепить, забронировать за безбожными пьесами. Нужно, чтобы эту линию усвоила вся партия в целом и отдельные ее организации. Мы подходим к такому моменту, когда широкое массовое сознание способно перейти уже к более энергичным методам борьбы с религией, чтобы обеспечить и на этом фронте победу социализма.