"РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ" - читать интересную книгу автора (Луначарский Анатолий Васильевич)

ПОЛИТИКА И РЕЛИГИЯ

Многие партии, в том числе и социалдемократия, при этом не только теперь, но и в лучшие ее времена, выдвигали лозунг свободы религиозных убеждений для своих членов.

В глубоком прошлом это было бы совершенно невозможно. Религия тогда совпадала с политикой. Конечно, и религия и политика корнями своими впивались в классовую борьбу, питались соками этой борьбы.

В эпохи, когда религиозное мышление представляет собою господствующую форму идеологии, когда все окрашено религией, иногда самым неожиданным образом борьба отдельных классов, прикрытая борьбою сословий или разбившись на борьбу каких–нибудь групп, на национальные столкновения и т. д. (под всем этим лежат ведь пружины классовых взаимоотношений), вливается целиком в русло взаимной ненависти, преследований или гневного протеста, внешним образом, чисто религиозного характера.

Мы очень хорошо знаем теперь глубококлассовый характер Реформации. Мы ясно видим, как светские князья, крупная патрицианская буржуазия, средние ремесленники, подмастерья и мелкие трудовые люди, крестьяне поднимают религиозное знамя, сочетав его неразрывно с той или другой политической тенденцией, отражающей потребности своих носителей.

Реформация была видимой революцией в религиозной одежде, и Маркс говорил о самом великом из этих движений, о пуританской революции в Англии[315], что она пользовалась маскарадными плащами библейских пророков[316].

Конечно, светская власть, иногда одетая даже в кардинальский пурпур (Ришелье[317], Мазарини[318]), и начинающееся движение левой, наиболее решительной буржуазии, переросшей религиозные предрассудки, начали давать себя чувствовать почти одновременно с первыми бурями Реформации и достигли к концу ее известной выраженности. Но религиозная политика доминировала над всем.

Когда к концу XVIII в. разразилась революционная буря во Франции[319], религиозная борьба отнюдь не играла второстепенной роли в политических взаимоотношениях. Атеисты сами выступили как политическая партия, стараясь преобразовать и атеизм в известную безбожную религию, имеющую . даже своеобразный ритуал и церемонии.

Гора бурно разделилась на атеистов и приверженцев «верховного существа»[320]. Католицизм с его священниками, признавшими и не признавшими революции, был крупнейшей политической силой. Нужно было еще 10 лет для того, чтобы значение религии, религиозных убеждений вообще поблекло и партии начали составляться из людей разных религиозных и даже атеистических убеждений, причем спайка между ними была уже чисто политической (непосредственно на экономической основе) и оказалась более прочной, чем религиозные разногласия.

Однако XIX в. был еще свидетелем сложного переплета религии и политики. В Англии различные формы либерализма и радикализма все еще сочетались с различными формами протестантизма. Чопорная, крупная буржуазия вместе с лендлордами тяготела либо к восстановляющемуся католицизму, либо к Гай Черч [High Church][321], не скрывавшей своих католических симпатий. В Германии Бисмарк[322] не побрезговал опереться на лютеранство в своем «культуркампфе», неожиданным результатом чего явился крепкий католический центр, который и сейчас является едва ли не лучшей сорганизованной политической силой Германии. Во Франции радикалы долго пытались и отчасти еще и сейчас пытаются за кличем: «ecrasez l'infame!»[323] («уничтожьте гадину!» — церковь), т. е. за напряженным свободомыслящим попоедством, за широкой популярностью этого лозунга, скрыть беспринципность и шаткость своей политической хозяйственной программы. В Италии ватиканский затворник влиял на политику, дергая за ниточки католической партии, настолько могучей, что в конце концов реакционно–буржуазный фашизм заключил с католиками выгодное для последних соглашение.

Последний факт уже относится к XX столетию, и никто не станет отрицать, что в настоящее время мы видим скорее оживление конфессиональных воздействий на политику, чем их ослабление.

Лозунг о свободе религиозных убеждений для членов отдельных партий является, конечно, не более не менее как уловкой для ослабления антирелигиозной борьбы и очень существенной уступкой попам.

Такая уступка ничем не вызвана в тех случаях, когда дело идет о подлинной партии, т. е. о партии, опирающейся на однородные массы и имеющей действительно крупные и определенные цели. Было бы не только смешным, но и преступным, если бы коммунистическая партия, в этом отношении наиболее чистая по составу и наиболее определенная по целям, допустила хотя бы малейшее сомнение относительно обязательного атеизма своих членов.

Иначе обстоит дело с лозунгом свободы вероисповедания в самой стране, среди масс.

Вслед за веком чудовищной взаимной вражды и возникших на этой почве чудовищных социальных преступлений пришел век буржуазной веротерпимости. Одной из главных составных частей либерализма была именно эта программа веротерпимости. Она, конечно, вносила известное умиротворение, ослабила религиозные столкновения, но вместе с тем лозунг терпимости по отношению к религии явился и попустительством в деле сохранения и даже реванша темных сил духовенства. На почве этой широкой либеральной терпимости духовенство не только сумело укрепить свои позиции, но и постепенно перешло в наступление, развертывающееся на Западе и сейчас; зараженность религиозными предрассудками, самыми дикими и нелепыми, в такой технически передовой стране, как, например, Северо–Американские Соединенные Штаты, может вызвать только гадливое удивление.

Коммунистическая партия является полной противоположностью либерализму и смело провозглашает диктатуру пролетариата как политическую форму всей переходной к социализму эпохи. Если диктатура пролетариата выражается в конституции советского государства, то государство это само понимается как громадный политико–культурный аппарат, делом и словом приучающий постепенно все трудящееся население к тем высоким формам самоуправления, которые приведут к полному устранению всякого государства, как равно и всякой классовости. До тех пор рядом с заботливым воспитанием пролетариатом остальных трудовых масс действуют и меры железного отпора всем силам реакции.

Но разве религия не является одной из крупнейших сил реакции? Разве можно поверить, что простым декларированием отделения государства от церкви и о лишении церкви ее политических зубов можно сделать ее действительно политически беззубой?

Для нас политика не сводится только к узкой сфере борьбы за власть. Для нас политика — все наше социалистическое строительство в целом, В понятие социалистического строительства глубочайшим образом входит, как указывал наш великий вождь, культурный подъем масс, подъем масс к подлинной социалистической, истинно–научной, т. е. разумеется, атеистически–материалистической культуре. По дороге к ней должны быть уничтожены всякие религиозные верования, по дороге к ней люди должны омыться от всей скверны перковщины, догм, предрассудков, веры в бога, потустороннее, в дух, душу и т. д.

Церковь или всякого рода церкви и секты могут временно затаиться, спрятать свое жало, вредительствовать только в области своего вероучения, стараясь не затрагивать никаких политических лозунгов, действовать исподтишка, но церковь не может не разлагать тех основ, на которых стоит коммунистическая власть. Она не может не расширять этой своей борьбы по мере того, как обостряется классовая борьба в нашей стране[…].

Так почему же мы нежничаем, миндальничаем, почему же мы не ударим по всем церквам и сектам? Разве в наших руках нет достаточно твердого административного оружия? Другими словами: неужели нам нужны и почему нужны известные элементы столь неприятного, столь чуждого нам «либерализма» в отношении религии?

Веротерпимость есть, конечно, элемент либерализма, но она провозглашена и в нашей конституции. Этот элемент либерализма включен коммунистической партией в ее политическую культурную практику вовсе не потому, чтобы она склонна была к какому бы то ни было перемирию со всякого рода поповством,, вовсе не потому, чтобы сколько–нибудь ослабела при этом наша ненависть к религии и наше стремление уничтожить ее.

Наоборот, нашей «веротерпимостью» мы только удобным для нас образом ограничиваем поле борьбы и отказываемся от негодного орудия.

Страна наша полна еще огромным количеством разнообразно верующих людей. Вызвать их на «последний, решительный бой», объявить их гонимыми за «запрещенную веру» — значило бы стать пособниками попов, ибо таким образом мы сразу бросили бы значительную часть этих масс в объятия поповства. Мы до чрезвычайности ослабляем поповство именно тем, что оно не может втереть верующим очки, будто мы являемся тиранами, вырывающими из сердец верующих вросшие туда убеждения силою.

Мы сразу ослабляем на чрезвычайно большой процент позицию попов всех религий и вероучений как раз нашим объявлением, что мы предоставляем каждому свободно исповедовать веру, которую он себе избрал.

А второе заключается в том, что мало–мальски неосторожное воздействие административной силой на то, что религиозные люди называют совестью, только портит дело. Религия, как гвоздь: если бить ее по шапке, то она входит все глубже, и можно, наконец, так забить ее в стену, что потом нельзя даже подхватить ее клещами, чтобы выдернуть. Тут нужны клещи. Нужно обхватить религию, зажать ее снизу, не бить, а устранять, выдергивать с корнем, и это может быть сделано только научной пропагандой, моральным, и художественным воспитанием масс, в частности подрастающего поколения, реконструкцией всего быта, введением все большей научности в ремесленный и особенно крестьянский труд и т. д.

Однако именно эта наша законодательная и административная терпимость выдвигает перед нами неуклонное требование — величайшее напряжение энергии на указанных выше путях культурной и хозяйственной борьбы с религией.

Не об ослаблении борьбы с религией говорит наша конституция; она выбирает для нас формы, в которых мы легче всего победим религию, если только сумеем быть энергичными до конца. Она разрешает широчайшую пропаганду атеизма. Наша партия и Советская власть требуют напряженнейшего развития этой пропаганды атеизма со включающейся в нее критикой всякой религии и всякого идеализма. Здесь, стало быть, наша политика полностью агрессивная, наступательная, сокрушительная, — только не оружием простого механического давления, использования материальной силы, — ибо эти методы попросту нецелесообразны!…].

У религии есть политическое жало. Она не может не иметь политического жала. Но пусть она держит его за зубами, ибо всякий раз, как она прямо или косвенно будет высовывать его с целью уязвить пяту идущего вперед гиганта–пролетария, он будет давить этой пятой на голову змия.

Борьба сейчас больше, чем когда бы то ни было, закипает всерьез. Окрепла атеистическая часть нашего населения и готова усилить свое культурное давление на отсталые массы, чтобы спасти их от мрака религиозных предрассудков. Отчаянное кулацкое сопротивление всем шагам в сторону социализма на нашей земле, в особенности в деревне, отзывается растущей энергией всякого рода «проповедников».

Опубликованный в печати факт навербования в одной губернии 400 рабочих в какую–то секту — действительно вопиющий факт подобного, пусть мелкого, но тем не менее отвратительного поражения — должен возбудить взрыв негодования в нашей среде и побудить нас удесятерить нашу энергию. Местные съезды безбожников и съезд всесоюзный[324] должны послужить датой резкого подъема анергии атеистов в их борьбе с религией. Советская власть, строго придерживаясь намеченных границ, в методах борьбы, мощной рукою поддержит безбожников в их великом культурном деле […].