"РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ" - читать интересную книгу автора (Луначарский Анатолий Васильевич)СОДОКЛАД А. И. ВВЕДЕНСКОГОЯ охотно принимаю предложенную Анатолием Васильевичем постановку сегодняшнего диспута — касаться лишь социальной стороны христианства, отложив вопрос о философской стороне дела на завтрашнюю дискуссию. Идя на это соглашение, я заранее сознаю и те трудности, которые при такой постановке вопроса выпадут на мою долю. В самом деле, Анатолий Васильевич сегодня сравнивал марксизм, социализм, коммунизм с христианством, как явления, будто бы до известной степени адекватные, равные. Но, несомненно, марксизм есть прежде всего экономическое учение, а христианство есть экономическое учение после всего. Таким образом, если упор в марксизме лежит в экономической проблеме, то христианство центром всей своей системы имеет вовсе не экономические факторы, не экономические проблемы. Поэтому рассмотрение христианства только с точки зрения социально–экономической есть рассмотрение не всего христианства, а только одной его грани. С этой точки зрения и моя концепция христианства, которую я имею честь здесь представить перед вами в немногие минуты, паходящиеся в моем распоряжении, будет концепцией, в которой не будет очерчено все христианство, а будет очерчен лишь его экономический идеал, и поскольку экономический идеал христианства — еще раз обращаю па это ваше внимание — должен быть одним из последних в–системе идеалов христианства, постольку, может быть, вам покажется, что христианство, как социалистическая система, куда ниже марксизма. Фактически дело может быть не так, потому что христианство есть прежде всего религиозно–фплософский подход к миру, и социальный момент в нем есть один из текущих многообразных моментов. Вот в чем трудность моей задачи, о чем я считаю необходимым предупредить аудиторию заранее. Все же, давайте подойдем к христианству, как к социальному моменту. Я очень рад был услышать из уст такого авторитетного знатока социальных проблем, как Анатолий Васильевич, категорическое утверждение, что христианство, конечно, есть до некоторой степени социализм. Я говорю — рад, потому что четыре дня тому назад на очень большом диспуте, происходившем на противоположной точке нашего Советского Союза — под горячим небом Крыма, ответственный представитель атеизма утверждал, что христианство по самому своему существу есть капиталистическая выдумка, что Христос и первохристианство есть зарождение капитализма и что ничего социалистического найти в нем, при всем желании, нельзя. Несомненно, трудно представить себе более неверную точку зрения, чем та крымская, о которой я говорил, а если я счел нужным о ней упоминать, то потому, что такие крымские настроения в отношении христианства можно найти в различных широтах. Со стороны Анатолия Васильевича здесь был сделан, по крайней мере формально, правильный подход к оценке христианства с точки зрения общественной. Да. Если угодно, можно назвать христианство, до известной степени, социализмом, когда Анатолий Васильевич, характеризуя социализм христианства, повторяет мысль Каутского о том, что христианство есть только социализм потребления, а не производства, хотя Анатолий Васильевич, характеризуя христианство, указывает нам на то, что как будто бы христианство в своей идеологии, в своем социологическом моменте выдвигает точки зрения, взаимно исключающие: «нетрудящийся да не ест» и «блаженны птицы не сеющие». Когда таким образом христианство вскрывается перед вами, вам может показаться, что христианство — это какая–то эклектическая система, мозаика, вам может показаться, что христианство —это какой–то компот из всевозможнейших настроений, из всевозможнейших плодов и слоев тогдашней действительности, что, в сущности говоря, нет единого христианства, что христианство с самого начала, — насколько я понял концепцию Анатолия Васильевича, — по крайней мере двухстороннее явление; с одной стороны, низы, тогдашние рабы, отчаявшиеся и разочаровавшиеся в военных неудачах Спартака и революционно и, отчасти, социалистически настроенные, поскольку тогда это возможно было, и, с другой стороны, в том же христианстве имелся враждебно настроенный социализму элемент. В качестве иллюстрации этого иротивосоциалистического течения в первохристианстве Анатолий Васильевич привел нам духовенство. Таким образом, христианство рассматривается Анатолием Васильевичем, как бы до известной степени механическое объединение самых разнообразных человеческих слоев. Я не спорю, что, подходя к оценке тогдашнего первохристианства с точки зрения слоевой, классовой, вы, действительно, очень легко можете указать, что в христианстве были разноклассовые моменты, но вот тут самая существенная черта и упущена глубокоуважаемым Анатолием Васильевичем в его характеристике нервохристианства: мы до сих пор не осознали глубины христианства. Я не считаю, что бросаю в эту аудиторию парадокс, если отмечаю, что христианство до сих пор не понято и не принято миром во всей его глубине и широте. Каждый из пас, подходя к христианству, подходит и рассматривает его в меру; так сказать, тех возможностей, которые открывают ему те или иные оптические приборы, очки или пенсне, через которые начинают рассматривать христианство. Христианство именно поэтому и встречает такую многообразную и как будто бы взаимно исключающую оценку. Я вспоминаю классические страницы из «Сущности христианства» Гарпака[233], где этот авторитетнейший историк церкви, либерал и весьма большой либерал, с точки зрения православной ортодоксальности, замечает, что каждый хочет видеть Христа в своем лагере. Одни объявляют Христа спинозистом[234], другие объявляют Христа социалистом. Гестингс[235] совершенно справедливо указывает, что фигура Христа, его учение настолько колоссальны, что даже ближайшие его ученики не могли на отдельных страницах и даже в целых произведениях уложить целого Христа. Каждый из них воспринимал его, даже при ближайшем общении с Христом, только через призму своих субъективных настроений, субъективных возможностей. Отсюда Христос бесконечно грандиознее даже своих ближайших учеников, отсюда о Христе нельзя судить хотя бы по нескольким более или менее удачно или неудачно—это зависит от точки зрения — слаживаемых текстов. К Христу надо попытаться подойти, если возможно, вплотную, к Христу надо попытаться подойти религиозно, хотя сегодня религиозная точка зрения, по возможности, у пас исключается, и я, не имея поэтому возможности обосновывать этой .истины, я все же замечаю, что она является процессом и психологически и фактически, без чего Христос останется вечно неузнанным путником по дороге в Эммаус. Граждане, в первохристиапстве вы действительно можете видеть классовую расслойку, но внутри самого христианства вовсе не существовало, как это кажется Анатолию Васильевиly, Двух противоборствующих течений: демократические низы и иерархические (а в дальнейшем капиталистические) верхи. Я пытаюсь брать первохристианство в его чистейшем виде. Я ни в коем случае не буду оспаривать совершенно справедливых указаний Анатолия Васильевича о том, что в дальнейшем расслоение это было — и в наши дни мы замечаем грандиозные иллюстрации этого положения, — в дальнейшем христианская иерархия открыто стала на сторону капитализма, превратившись, по образному выражению Эррио[236], из христианства катакомб в христианство банков. Но ведь это — вырождение христианства. Я попытаюсь брать христианство по возможности в его идеальном разрезе, ибо, несомненно, в фактической истории христианства был момепт, когда первохристианство (хотя бы первых десятилетий) насколько возможно отражало Христа не в кривом зеркале, а в прямом. И вот в этом первохристианстве, несмотря на то, что в него входили люди разных классов, классовые перегородки сжигались, расплавлялись в огне всеобъемлющей любви, которою Христос согревал души в него уверовавших. Трудно себе представить более фактически неверные указания некоторых историков церкви, утверждающих, что первохристианство захватило именно низы, что первохристианство, как пишет Каутский, — это религия пролетариата или даже «люмпен–пролетариата»; нет, христианство это — религия Вы скажете: «для спасения себя, своих экономических возможностей». Конечно, нет, потому что Христос первым делом требовал от приходящих к нему полного отрешения от экономической весомости. Всякий, кто не отрешается, сказано в евангелии, от всего, что имеет, не может быть моим учеником. И вот к Христу приходит Закхей — богач, отдающий половину того, что приобрел[239], к Христу приходит богатый юноша и, правда, опечаленный отходит[240], но иные богачи и после слов Христа, осуждающих богатство, остаются с ним верными до конца: Иосиф Аримафойский — богач, знатный человек, Мария Магдалина, по очень древнему и, вероятно, подлинному преданию, весьма состоятельная женщина — идут за Христом. В дальнейшем можно указать, — я не хочу только утомлять вас иллюстрациями, — аналогичные весьма многочисленные случаи. Итак, к Христу тянутся богачи, тянутся состоятельные люди наравне с несостоятельными. Вы можете сказать, что у них хитрый коммерческий расчет: лучше здесь на земле отдать тленное имущество, которое «тля тлит и воры подкапывают и крадут», но зато там получить с процентами. Ведь Анатолий Васильевич рисовал вам картину, основываясь на словах Игнатия Богоносца[241], какого–то почти что магомотового рая, где и гроздья виноградные, и колосья пшеницы, и девушки прекрасные. Совершеппо восточная фантазия в духе грядущего Магомета. Конечно, если в христианстве были такие настроения, если в христианстве были определенные люди и, может быть, прослойки, которые действительно хотели экономического реванша, которые хотели дать бой тогдашнему капитализму (мы, например, у некоторых учителей церкви читаем прямо–таки каннибальские фразы; я вспоминаю одного африканского епископа, который говорил, что па том свете все праведники будут ходить по колено в крови грешников), то это не есть подлинное христианство. Это— некоторые болезненные уклоны, действительно, может быть, вызванные исключительно трудным экономическим положением известной части принадлежащих к христианству масс. А положение было трагическое. Вспомните работу известного экономиста Маркварта[242] о положении рабов в античном мире в эпоху христианства. Рабы буквально умирали с голоду. Рабы получали от своего господина на содержание в течение года 18 рублей. Это была буквальная голодовка и неминуемая смерть. И если эта голодная часть христианства мечтала об экономическом реванше, то это настроение чуждо самому христианству, как таковому, чуждо той идее, которую Христос хотел вложить в сердца людей. Ведь Христос не всегда был понят даже своими близкими и подчас самыми близкими. Можем ли мы забыть, что Христос апостола Петра, которого католическая церковь называет князем апостолов и который, по представлению католиков, на том свете будет открывать двери, кого впускать, а кого не впускать, — даже этого апостола Петра Христос назвал сатапои и сказал ому: «Отойди от меня, сатапа, потому что ты мыслить не божеское, а человеческое»[243]. В ближайших своих учениках Христос встречал порой сатанинское непонимание. Следует ли из этого, что сама идея Христа неудачна, если даже ближайшие ученики ее воспринимали неверно? Анатолий Васильевич марксист, и поэтому ему мой пример подойдет в первую голову. Из того, что Шейдеманы[244], Эберты[245] и Носке[246] не поняли Маркса, следует ли, что идея Маркса неверна? Нет. Из того, что идея Христа унижалась по близорукости, благодаря тем близоруким, так сказать, очкам, которые надевали маленькие ученики Христа, что в истории церкви как в кривом зеркале исказилось это непонимание, следует ли говорить, что подлинное христианство с точки зрения правды есть учение отжившее? Я полагаю, что христианство, правильно понятое, не есть учение отжившее, но есть то учение, которым дышит сейчас, вот в эту минуту, вся аудитория. Это не парадокс. Христианство близко всем, как воздух. Позвольте попытаться это мотивировать. Христос, обращаясь к человеку, хотел, чтобы у человека была человеческая жизнь. Простая и как будто пустая кое для кого формула. Да, она проста, как истина, но и глубока, как истина. В самом деле, ведь в корне всех наших социальных страданий, социальных коллизий и трагедий лежит забвение пашей человеческой равноценности […] В преувеличении достоинства отдельных человеков, а отсюда и классов за счет забвения равнопенностей, равнозначностей людей, принадлежащих к иным классам, в забвении первичного человеческого достоинства, в забвении нашей человечности лежит источник всех социально–человеческих трагедий. Вот почему Христос, напоминая всем, что все — человеки или, как он говорит, все — братья, уже в потенции, уже в связанном состоянии, дает нам этим самым возможность разрешения всех социальных проблем. Ибо, если мы все — одинаковые человеки, одинаковые братья, беря евангельскую терминологию, могут ли существовать у нас социальные трагедии? В моей семье, в вашей семье, разве вы для вашего ребенка не отдадите последнюю рубаху, а если нужно, и жизнь? Разве можно представить, чтобы в вашей семье были капиталистические отношения, чтобы отец вкушал сотню блюд, а сын, наподобие Лазаря, пытался собрать случайно упавшие крохи? Таких трагедий в нормальной семье быть не может, потому что там прежде всего есть общее для всех членов семьи сознание одинакового человеческого достоинства, в лучшем понимании этого слова. По концепции Христа весь мир — такая человеческая семья, а в такой общечеловеческой семье невозможны ни классовые взаимоотношения, ни социально–экономические трагедии, как они невозможны в обычной человеческой семье. Если вы скажете, что это — практически утопично, то ведь сейчас мы рассуждаем лишь о принципиальном подходе. Я полагаю, что принципиальный подход Христа к разрешению социальных драм является единственно возможным. И теперешний, так называемый, «марксизм» это есть евангелие, перепечатанное атеистическим шрифтом. В самом деле, если все — братья, тогда нет социальных драм. Вы скажете: «соглашусь, сделаю уступку митрополиту Введенскому». В потенции, в возможности, у Христа было и реальное разрешение жизненных трагедий, но лишь в потенции, а —простите мне резкое слово — христианство было фактически импотентно, фактически пришли патриархи Тихоны, папы Львы тринадцатые[247]. (Папа Лев тринадцатый, как известно, в своей энциклике «Rerum novarum» говорил, что бог установил, чтобы люди разделялись на богатых и бедных.) Я знаю эти трагические факты. Но при чем здесь Христос? Нам говорят, что Львы тринадцатые и Тихоны, это люди с ясной, определенной идеологией буржуазии, капитализма, потому и являются сторонниками буржуазии и капитализма, что они ученики Христа, ибо Христос фактически, несмотря на свои революционные призывы (а они революционны и с вашей точки зрения), объективно в лучшем случае соглашатель, ну, а вы хорошо знаете, что соглашатель это — социал–предатель. Я думаю, что нельзя себе представить более чудовищной клеветы на Христа, чем та, которой Христа опозорил Толстой. Толстовство гораздо более серьезный враг христианства, чем атеизм. В самом доле, такой знаток религиозной проблемы, как Анатолий Васильевич, например, квалифицировал толстовство как, быть может, наиболее глубокий христианский подход к разрешению социальной драмы, а между тем это наиболее мелкий подход. Действительно, несмотря на то, что Анатолий Васильевич, ссылаясь на большой авторитет для себя, характеризует Толстого как идеолога крестьянства, — я полагаю обратное. Я не буду спорить, что Толстой субъективно был за крестьянство, но объективно Толстой был идеологом дворянства. В самом деле, что говорил Толстой о Христе, как рисуется Христос под кисточкой Толстого? Я уважаю все национальности, но по Толстому Христос это герой в стиле немецкой Гретхен: льняные волосы, расчесанный пробор, волосок к волоску, белые одежды, непорочные лилии и какой–то не замечающий всех ужасов социальной драмы взгляд. Христос чистый, лилейный, над всем возвышающийся, ничего не замечающий, Христос Гретхен, а не Христос самого евангелия! Христос, непротивляющийся злу, — это чудовищно! Я бы сказал, это — несносно, это contradictio in adjecto, это внутреннее противоречие. Вы скажете: но боже мой, а формальный, так сказать, приговор, который сам Христос вынес себе своей знаменитой фразой: не противься злу? Граждане, я все–таки полагаю, что не бесполезно мне будет напомнить социальный момент в биографии Толстого. Толстой — представитель помещичьего дворянства, и, может быть рефлективно, может быть, бессознательно это дворянство в широком смысле этого слова отравило его философию и его религию. Я очень плохой социолог, вероятно по политграмоте провалился бы немедленно, но мне представляется, что сущность дворянства заключается именно в ничегонеделании. Дворянство привыкло, сидя в горячо натопленных горницах, там, в своих родовых медвежьих дырах, пользоваться трудом всех, и блага приходили к ним сами. Ничегонеделание — вот что характерно для дворянской психологии. И в этом своем дворянском ничегонеделании дворянство занималось прекрасными вещами; играло на фортепьяно, читало Вольтера… Ведь сколько у нас было дворян–вольтерьянцев, но активно они ничего не делали. И Толстой нарисовал Христа, если хотите, в лучшем случае дворянином–вольтерьянцем: осудил все, а фактически упокоился в мягком дедовском кресле. Сам типичный ничегонеделанец, в глубоком смысле этого слова, Толстой, по образу и подобию своему, вспоминая фразу Ксепофана[248] и Фейербаха[249], создал своего бога — Христа. Не забуду меткой фразы моего учителя и тезки, покойного проф. А. И. Введенского[250], который отказывал толстовцам в самом наименовании христиан. Да, в действительности, в конце концов ничего так не чуждо Христу, как ничегонеделание, ибо принцип «непротивление злу» есть принцип ничегонеделания. Христос был величайший активист. Когда Христос брал слово осуждения, когда он называл книжников и фарисеев змиями и порождениями ехидны, когда он так выступал против мира, — было ли это ничегонеделанием, было ли это непротивлением злу? Сегодня диспут «марксизм и религия — христианство». Я вспоминаю, что прежде, чем компартия, руководимая гением Ленина, перешла к террористическим или, точнее, к диктаторским актам, оц брал бич осуждения. Годами Ленин писал в Швейцарии зажегшие потом весь мир страницы. Было ли это ничегонеделанием, если Ленин фактически в своем кабинете не был вооружен бомбами и револьверами? Граждане, если бы не было ленинской агитации, то не было бы и осуществления ленинской диктатуры. Поэтому называть пичегонеделанцем и непротивленцем Христа, потому только, что оп в первую очередь брал бич осуждения, было бы по меньшей мере несправедливо. По Христос не только выступал с пламенным горячим словом, он выступал и как величайший активист в буквальном смысле этого слова. Отнеситесь к целому ряду евангельских страниц хотя бы только как к символике, к знаменательной, с вашей точки зрения, символике! Но вспомните Христа, входящего в храм с материальным бичом, изгоняющего торговцев, опрокидывающего столы и рассыпающего монеты, осквернившие дом божий[251], это — активист, в буквальном смысле этого слова. Но и наш символ (как вы думаете, а как полагаем мы — наша реальность) — угроза Христа окончательным вмешательством в мирские дела (чем является страшный суд, который для вас так непонятен и неприемлем) — это все идет по линии диктатуры. Вы считаете эту диктатуру Христа невозможной. Прежде времени мы спорить не будем. Подождем и посмотрим, хотя бы и с вашей точки зрения, если вы подойдете к этому, хотя бы как к языку символики, Христос здесь выступает как величайший активист до конца. Больше того, он мобилизует не только силы земные для осуществления своего идеала, но и силы вселенные. Здесь, если хотите, диктатура в космическом, вселенском, абсолютном масштабе. Поэтому, когда хотят рисовать Христа непротивленцем, тогда, когда в меру дворянской близорукости забывают подлинную психологию Христа, обычно базируются на фразе Христа «не противься злу». Что значит, однако, эта фраза? Я вспоминаю прекрасный комментарий к этому месту евангелия моего здешнего университетского учителя, профессора Ф. Ф. Зелинского[252], который говорил, что евангельское место, переводимое нами «не противься злу», так же равноправно можно перевести словами «не противься злом», творительным, а не дательным падежом. (Посмотрите греческий подлинник, — я не вхожу здесь в филологические тонкости по понятным причинам.) Христос проповедовал не непротивление злу, а непротивление злом, т. е. не противился бессмысленными, не приводящими к цели методами. Христос провозгласил приоритет, первенство нравственного влияния, не отказываясь в исключительных случаях и от физического воздействия для достижения идеи человечности: бичующих изгнал и осудил всех, кто не будет пленен очарованием красоты его идеала. Вам, революционерам, за это осудить Христа прежде всего нельзя потому, что вы сами — сторонники диктатуры. Но несмотря на то, что мы живем в век диктатуры, я позволю себе напомнить смысл диктатуры. Ведь диктатура и с точки зрения воинствующего марксизма это не перманентное состояние, а лишь известная историческая необходимость. Диктатура будет существовать лишь дотоле, пока но будет уничтожена эта классовая перегородка, а сами вы ее разбиваете по двум фронтам (я бы сказал, не только по фронту военного коммунизма, по и по фрочту того Наркомата, во главе которого стоит уважаемый Анатолии Васильевич), вы просвещаете, вы берете метод воздействия духовного, интеллектуального, педагогического, духовного оружия. За что же пы упрекаете Христа в ничегонеделании или непротивленчестве, когда он за 2000 лет до вас впервые так вселенски употребил этот же метод? Итак, лишь дворянская — да простится мне резкое слово — отрыжка Толстого позволила ему так исказить подлинную психологию Христа. Таким образом, евангелие, Христос, с точки зрения социальной, являются факторами прогресса в глубочайшем смысле этого слова, являются факторами, которые желают использовать прежде всего утонченные духовные методы, не отказываясь, в крайнем случае, и от тех резких принципов, которые, как вам кажется, вы впервые избрали. Граждане, я стараюсь кончать. Два слова — и речь моя закончена. Если я сказал, — и в зале я заметил волну улыбки, — что в сущности вы все пропитаны христианством, даже те, кто его отрицает, то, повторяю, я не сказал лишь эффектного, но легкомысленного парадокса. Граждане, позвольте вам напомнить о пустяке, об аксиоме: мы все с вами здесь окружены воздухом, дышим им все: аудитория, и революционно настроенная, и христиански настроенная, дышит одинаково. Граждане, а вы замечаете этот воздух, вы думаете об этом воздухе, вы размышляете об его химическом составе, вы замечаете физиологический процесс вашего дыхания, вы думаете об условиях физиологии дыхания? Меньше всего. Даже случайно присутствующие врачи, пожалуй, об этом забыли, а воздух существует, и воздухом дышим все мы. Он все пррникает. Он незаметен, но без него нет жизни. Мы потому его не замечаем, что привыкли к нему, что мы в нем всегда. Так и идея христианства: она, как воздух, как атмосфера, облегает весь земной шар человеческой истории, христианством пропитана и вся современность, ибо те идеи, которые противопоставляет сейчас марксизм христианству, например — идеи братства, бесклассовое состояние, как вы говорите, — терминология у вас, конечно, не евангельская, согласен, — идея бесклассового государства, бесклассового человечества, грядущий «цукупфтштадт», где нам будет так хорошо, ведь это же идеи Христа — его учение о всечеловеческом братстве. Когда вы говорите, что вы за принцип труда, то я напомню, что, — несмотря на то, что Анатолий Васильевич одиозно отозвался о лозунге: «нетрудящийся да но ест», этот лозунг я видел в разных городах па ряде революционных плакатов. Я лишь огорчался, что нет ссылки на апостола Павла, на его послание к солунянам, откуда взят этот лозунг. Когда же вы говорите о принципе борьбы, борьбы даже до крови, то этот принцип борьбы даже до крови за свою идею первый осуществил Христос, распятый на Голгофе. Таким образом, христианство с точки зрения социально–общественной прежде всего не меньше, чем ваш социальный подход. Христианство даже и безмерно больше, поскольку оно захватывает все человеческое «я», а вы — лишь социальный его момент, но об этом, по условию, я сегодня умолкаю, речь в этой плоскости пойдет завтра. Поэтому я сказал бы, что все те социальные счеты, которые вы преподносите христианству, написаны не пером марксиста, не пером ученого, а пером человека, плохо помнящего историю. |
||
|