"Аринкино утро" - читать интересную книгу автора (Бодрова Анна Григорьевна)

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ. ОХ УЖ ЭТОТ ИВАШКА!

Закрыв за собою калитку, Симон задумался: «Ах, Аринка, Аринка! Что с нею делать? Совсем от рук отбилась. Мать била до полусмерти, как будто помогло: перестала на чужих конях кататься, но придумала ещё худшее, стала баранов объезжать. Несётся баран, ошалело выкатив глаза, а на его спине Аринка, за крутые рога держится.

Теперь опять за старое взялась. Что делать?»

Симон был удручён этой обрушившейся на него заботой. И, запрягая Забаву, он не пел и не насвистывал, как обычно, а думал свою невесёлую думу. Надо что-то делать с девкой. Но что?

Тем временем Аринка неслышно вышла из-за поленницы дров, где на всякий случай спряталась. На почтительном расстоянии остановилась. Исподлобья смотрели тревожно насторожённые глаза. «Простит или не простит?» — спрашивали они. Кинув на Аринку мимолётный взгляд, Симон подумал: «Надо бы вздуть для порядка», но даже мысль о битье ему была противна. И, ещё раз оглядев её, он с горечью отметил: «Да бить-то по чему? Одни кости да кожа. Прав Ивашка, зовет её «мешок с костями». И чего худущая такая? Кажись, хлеб-соль вольная». Но всё равно Симон решил быть построже. «Надо взяться за неё», — решил уже в который раз Симон. Но как только доходило до такого случая, когда надо было «взяться», он терялся и не знал, что значит «взяться», с чего начать? Ох, какое это не лёгкое дело — воспитывать детей.

Аринка была самая младшая и самая любимая дочка, но и самая тяжёлая. Ивашка, конечно, тоже не мёд, но тот малец, с него взятки гладки. А это же девочка, но поступки её были такие, что Симон всё время находился в тревоге: его «девочка» может в любой момент отчебучить такое — умереть захочешь. Если день пройдёт спокойно, слава богу, но уж назавтра не миновать неприятности. «Поговорю-ка я с ней по душам. Тем более матери поблизости нет, в огороде с дочками грядки полет. Наедине это лучше».

— Подойди-ка ко мне, дочка. Хочу поговорить с тобой.

Аринка несмело подошла, потупилась. Тоненькими загорелыми пальчиками стала нервно теребить подол платья. Закручивая цигарку, Симон пристально вглядывался в неё. «И какой бес сидит в ней?»

— Ну, так как дальше-то жить будем, деваха? — осторожно начал он. — Или бери мочало и начинай всё сначала, — уже повышая голос, продолжал отец, но тут же спохватился: «Нет, не то я говорю, не так надо, надо по-хорошему, надо по душам поговорить».

Аринка, почувствовав недоброе, тут же скосила глаза и уставилась на кончик своего носа. Это означало, что она крепко задумалась о своём житье-бытье.

Отец заинтересованно смотрел на неё, стараясь понять, что есть его дочка.

— Ну, так что скажешь? — грустно спросил он.

— Тятя, я больше не буду. Вот правда не буду! Вотысё!

Симон с сомнением покачал головой.

— Такое мы слышали уже не один раз, — разочарованно сказал он и задушевно, с необыкновенной теплотой и грустью добавил: — Ты понимаешь, дочка, людей стыдно, что ты у меня такая шалопутная растёшь. Ты, Арина, — дочь крестьянская, должна быть честной, доброй и должна знать, что чужую скотину нельзя трогать. Это как вещь взять чужую, всё равно что украсть. Ты вникай, вникай, что я говорю. Ах, Арина, Арина, под корень ты меня срезаешь. И что мне с тобой делать, ума не приложу.

Аринка переминалась с ноги на ногу и ёжилась под гнетущим взглядом отца. Ей вдруг так стало жалко его, он показался ей таким несчастным и подавленным, что она готова была сделать бог знает что в эту минуту, только бы не огорчать его. Губы её задрожали и глаза наполнились слезами.

— Я не буду больше, тятя, не буду. Хочешь, я...

— Подожди, не горячись! И не обещай напрасно. Я хочу только знать, зачем ты села на чужую лошадь? Тебе что, своей мало? Зачем ты на Ушастом ездила по лесу? Ну скажи, ради бога, зачем?

Аринка туго сдвинула брови, уставившись на свою переносицу, минуту молчала, потом, вдруг вспомнив что-то, вскинула озарённое лицо:

— Тятя, так я ж тебе не сказала, на меня же волк напал! Чуть не загрыз. А тут Ушастый подвернулся. Я с перепугу на него вскочила. Вотысё!..

Симон, огорошенный таким оборотом, изумлённо вытаращил глаза.

— Поди ты! Неужто волк? Настоящий? Вот диво! — с притворным испугом допрашивал он. Сам будучи охотником, знал, что во всей округе уже несколько лет никто не видал волков. — Ну что же дальше? — оживлённо интересовался Симон.

Тут Аринка зажглась, глаза её воодушевлённо заблестели.

— Правда, тятя. Как волк на меня глянул, так я и села.

— На Ушастого, — уточнил отец.

— Ага, нет. Ну да, сначала испугалась, а потом села. Знаешь, какие глазищи-то у него были? Во! А зубищи-то так и щёлкают, так и стучат.

«Ну, понесло девку», — с горечью подумал Симон. Водился за его дочкой такой грех. Врала она отчаянно и самозабвенно. И сочиняла так красочно и убедительно, что сама начинала верить в то, что говорила. И никакие силы не могли её разуверить. Над её сочинительством смеялись, дразнили её, но ничего не помогало. В семье к этому все привыкли и никто не придавал значения её вранью. Незлобливо посмеются над нею и тут же забудут — пусть себе собирает собироха, повзрослеет, авось поумнеет.

Аринка росла, но, как видно, не умнела, сочинённый ею волк — тому доказательство. Симон не на шутку задумался. «А что, если дочка-то, того, больна, так сказать, «не все у неё дома»? — со страхом подумал он. — Надо бы врачу показать, посоветоваться. Этак ведь в привычку войдёт, люди за дурочку принимать будут, пойдёт дурная слава: «Дочка-то у Симона, кажись, пыльным мешком из-за угла шлёпнута. Всё несёт какую-то чепуху».

С тихой грустью смотрел Симон на возбуждённое лицо дочери. А она всё говорила и говорила. Её слова, точно камушки с горки, всё катились и катились, и не было им конца.

— Так, значит, волк? — задумчиво повторил он, соображая своё что-то невесёлое. И с заботливой осторожностью, как больного ребёнка, тихо спросил: — Ну скажи, дочка, ты ведь это сейчас всё придумала? Этого ничего не было? Скажи, только правду. Точно не было?

— Был волк! Был, был. И глазищи-то во какие! И...

— Ну ладно, ладно, ты уж это говорила. Хватит, а теперь послушай, что я тебе скажу. Как уберёмся осенью с поля, повезу тебя в город. Доктору покажу. Сдаётся мне, дочка, что живёшь ты «без царя в голове», это точно, «не все у тебя дома». Смекаешь, о чём я говорю?

Аринка озадаченно склонила голову набок. Задумалась. То есть как это «нет царя» в голове? А куда ж он подевался? И что значит «не все дома»? А кого же ещё нет? И что он выдумал — в город к доктору. Зачем? Конечно, в город — это хорошо. Аринка давно мечтает побывать там. Посмотреть, что это за город такой. А вот к доктору-то зачем? Не понятно. А впрочем, ну и что, что к доктору? Что тут страшного?

К ним в школу каждую осень из города доктор приезжает. Посмотрит горло, руки оглядит со всех сторон, нет ли чесотки, постучит по спине, через трубочку сердце послушает, как оно прыгает, вот и всё. И ничего страшного. Но на всякий случай, для успокоения, осторожно спросила:

— А зачем к доктору-то? Чего делать-то он будет?

— Чего делать-то? — Симон лукаво сощурился, его пушистые усы задвигались, и он с необыкновенным воодушевлением нарисовал Аринке красочную картину: — А вот просверлит дырку в твоей черепушке и заглянет туда. Посмотрит, что там делается. И есть ли там «царь» в голове? И что там у тебя — мозги или мякина? Точно. Если мозги, да кривые, то выправлять будет. А кто, говорят, дюже на выдумки силён да врать горазд, то поубавит маленько. Доктор знает, что надо делать. Это точно...

Аринка панически завращала глазами.

— Ну вот ещё, чего скажешь. Я ещё и не дам ему сверлить голову, — боязливо зашептала она сразу осевшим голосом. И вдруг представилось ей, как доктор безжалостно сверлит дырку у неё в голове и заглядывает туда одним глазом, точно в замочную скважину. А потом начинает шуровать своей палочкой, вправлять мозги. Господи, страсти-то какие! Аринка растерянным, немигающим взглядом уставилась на отца, пытаясь понять: шутит он или правду говорит?

Но Симон, облокотившись на телегу, с невозмутимым спокойствием курил цигарку, щурясь от едкого дыма.

Аринка совсем сникла. Оживлённый румянец таял на её щеках.

Симон понял, что переборщил. А с другой стороны, остался доволен, что хоть эта шутка проняла её. Чтобы смягчить положение, весело сказал:

— Там посмотрим, как ты будешь держать себя. Может, и не будет доктор сверлить голову. Авось сама наведёшь порядок в своей черепушке. Точно! А теперь ступай, открывай мне ворота, а то заболтался я тут с тобой.

Аринка воспрянула духом, словно камень с плеч свалился, стремительно помчалась к воротам, распахнула их.

Симон, взвалив плуг на телегу, сам уселся на неё, дёрнул вожжами и выехал на улицу. Обернувшись, многозначительно погрозил Аринке пальцем. Она поняла и преданно улыбнулась ему. Призналась:

— Тять, я про волка придумала...

Проводив отца, с лёгкой душою весело вбежала в дом, первым делом подлетела к печке: от голода живот подводило. На горячем шестике, на большом противне лежали аппетитные сочни с творогом и картошкой. На столе стояла кринка с топлёным молоком со вздутой коричневой пенкой. Первый сочень проскочил незаметно, и только, войдя во вкус, с упоением она принялась за второй, вдруг вихрем влетел Ивашка. Швырнув сумку с рыбой на пол, зыркнув голодными глазами по столу, истошно завопил:

— Ха! Всё жрёшь?! Небось все мои сочни с картошкой слопала? — И, злодейски сощурив глаза, подошёл вплотную к Аринке. — Ха! А ты что, крыса, попалась? — с издёвкой спросил он. — Небось мамка не знает, пойду ей скажу.

У Аринки душа ушла в пятки: «Вот аспид, пронюхал уже». Сочень, поднятый к губам, медленно опустился на стол.

— Откуда ты знаешь? — упавшим голосом спросила она.

— Ха! А я всё знаю! Всё! — с хвастливой небрежностью ответил Ивашка, старательно запихивая в рот сочень с картошкой и запивая его молоком.

Ивашка любил поесть и ел вдохновенно, увлекательно, со вкусом. Глядя на него, даже сытый человек начинал хотеть есть. Набив рот до отказа, еле ворочая языком, шепеляво проговорил:

— Митяя вштретил, он вше шкажал... А мамка ещё не жнает, пойду шкажу, — с сатанинской улыбкой продолжал он донимать Аринку. Та, подобострастно заглядывая ему в глаза, услужливо подставляла свои сочни.

— Ешь, ешь и мои с творогом, они вкусные, а вот яйца вкрутую, ешь.

— Не хочу яиц, ешь сама, не люблю я их, — привередничал Ивашка, — а вот сочни слопаю.

Аринка, глотая слюну, отвернулась. «Чтоб ты лопнул, аспид, — с обидой подумала она, — обжора этакий». При других обстоятельствах, конечно, она могла бы постоять за себя, но сейчас, когда этот злодей собирался выдать её, приходилось угождать и терпеть. Придавленная своей виной, она вопросительно и тревожно смотрела на брата. «Скажет или не скажет?» — стучало у неё молоточком в голове. В её испуганных глазах были ожидание и мольба.

Насытившись, Ивашка подобрел.

— Ну ладно, так и быть, не скажу. Но гляди у меня, чтоб больше не дурила! Не то я сам с тобой расправлюсь, — по-взрослому строго и назидательно отчеканил он.

«Подумаешь, родитель какой нашёлся, — зло подумала Аринка и скорчила вслед ему страшную гримасу. — Давно ли сам-то вытворял?»

Ивашка рос шумным, безалаберным. Его так и звали: Ивашка Беспутный. В его взбалмошную голову приходили самые каверзные затеи. Кто не помнит того случая с бабкой Пермешихой. А было это так.

Морозным утром затопила бабка печку, поставила туда все горшки, чугунки, но только дружно разгорелись дрова и весёлое пламя закружилось вокруг её чугунков, как вдруг раздался оглушительный взрыв. И дрова вместе с черепками от её горшков-чугунков вылетели из печки. Бабка, схватившись за голову, с ошалело вытаращенными глазами, словно безумная неслась по деревне. Не помня себя от страха, голосила так, что все повыскакивали на улицу.

— Что случилось, Авдотья? Что? — спрашивали её встревоженные соседи.

— О горе, горе! — едва переводя дух, кричала она.

— Ну, ну, успокойся. Что случилось?

— Нечистый в печи орудует! Сама видела, — единым духом выпалила она, — вначале чёрный хвост винтом взвился, а потом как начал лютовать, в печи шуровать так, что мои горшки все вместе с дровами и черепками вылетели. — Бабка неистово крестилась старой, сморщенной рукой, губы её побелели.

— Что за оказия? Какой там ещё нечистый объявился? — с сомнением качали головами мужики.

— Сама виновата, — сокрушённо продолжала она, — забыла ныне печь-то перекрестить. Всегда крещу, когда затопляю, а ныне забыла. Вот он, бес-то, и не убёг вовремя. Его жаром-то как охватило, так он ошалел и шарахнул. Дом аж задрожал весь. Боже ты мой! Разгряби тя нечистая сила! О господи, прости мя...

Совершенно сбитая с толку непонятным происшествием, целая толпа направилась к её дому. Первыми в избу вошли мужики. Хорошо, что вовремя подоспели, а то быть бы пожару. Обгорелые поленья тлели на деревянном полу. Стены в кухне обрызганы кашей так, словно ею выстрелили.

— Так говоришь, взрыв, что ли, был? — что-то соображая, переспросил Устин Егорыч, председатель сельсовета. Около него вился Лёха Каржак, сын кулака. Он что-то настойчиво шептал ему на ухо. Устин Егорыч, сжав брови, брезгливо отстранил его рукою. А Лёха, украдкой окинув всех лукавым взглядом, подленько хихикнул себе в кулак.

— Ладно, Авдотья Никаноровна, прибирай тут всё, а мы разберёмся. Думаю, что найдём твоего «нечистого», — сказал Устин Егорыч.

Выйдя от бабки Пермешихи, Устин Егорыч сразу направился к Симону.

Разговор был коротким.

— Ты, Симон, охотник?

— Охотник.

— Где порох держишь?

— Да там, где положено, в металлическом сундучке, на полке. А что?

— Так вот. Убирай подальше, чтоб твой непутёвый Ивашка не мог достать его. Дело вот какое случилось. — И Устин Егорыч всё рассказал Симону.

Оказывается, Ивашка просверлил дырку в полене и насыпал туда пороху, дырку законопатил, а полено подбросил бабке Пермешихе.

Идея эта была Лёхина, Ивашке она показалась заманчивой, и он осуществил её по простоте душевной, не думая о последствиях и полностью доверяя Лёхе. А тот безжалостно предал его.

После этого случая Ивашка лютой ненавистью воспылал к Лёхе. Он часами лежал на печи и только думал о том, как отомстить ему.

«Убью, как вырасту большой, так и убью. Возьму ружьё и убью». И как только Ивашка нашёл средство отмщения, сразу успокоился. И хотя была дана ему хорошая взбучка за этот порох, он не унимался. Нет-нет да и выкинет какой-нибудь «кадриль», как говорил Симон.

Вся деревня не любила Ивашку. Считали его великим злом, какое могло только свалиться на их голову. Но беспечный и шумливый Ивашка и ухом не вёл. Он будто не замечал недружелюбия взрослых, благо его ребята любили и были за него горой. Но бывали случаи, когда и между ребятами возникал спор, который переходил в ссору, а ссора, как правило, кончалась дракой. Иногда бил Ивашка, а иногда лупцевали и его. Приходил домой в синяках и царапинах, но ни на кого не жаловался и злобы не держал. Драка была честная, а коль побили — сам виноват, мало силы нарастил, ловкостью не овладел.

Но предательства Лёхи он не мог перенести. Злость и обида душили его. Ивашка рос, с ним росла и его злоба. Он ждал, когда сможет с Лёхой Каржаком за всё расплатиться! Настанет расплата. Обязательно.