"Путешествия пана Броучека" - читать интересную книгу автора (Чех Сватоплук)

VI

Эфемерная глава: паутина, фиалки, мотыльковые крылышсонеты, утренняя роса, отчаянье неразделенной любви, романтический побег через окно.


Настроенные по законам гармонии дверные петли издали несколько чарующих аккордов, и в комнату вдохнулось (у меня нет более подходящего выражения для невообразимо легкой поступи вошедшей) самое упоительное существо из всех, какие когда-либо в луче весенней. Луны посещали сон юного поэта. Источая благоухание фиалок и жасмина, к столу приближалось эфемерное подобие девы — нет, всего лишь сияние в девичьем образе, белокурое видение с нимбом волнистых прядей, которые покрывал лазурный венчик восхитительного полевого колокольчика; видение, окутанное прозрачной и бесплотной, как дыхание, кисеей; видение с парой трепещущих мотыльковых крыльев за спиною, с паутинными ножками, обутыми в золотистые «Венерины башмачки»; видение, столь нежное, что у вас невольно перехватывало дыхание, — того и гляди, сдунешь это воздушное создание, невесомое, как перышко, как…

Видите! Мое перо, силясь изобразить эту паутинную субтильность, сбилось на описание столь эфемерное, что для телесного зрения не оставило на бумаге ни единого следа!

Эфирия, держа в паутинных ручках два больших цветка — две белоснежные чаши на тонких стеблях, обратилась к гостям голосом, подобным эху ангельского песнопения:

— Вот песнь — цветок мечтательный шалфея, На нем роса, как будто слезы барда, И пахнет он, как смесь алоэ с нардом, Пред низким критиканством не робея. Вот песнь!.. Крылами песни вас овею, Она горит, как взоры пылких сардов, Она нежна, как шкура леопарда, Чиста, как ваза, — мраморная фея. Не то Эол слагает эту песню, Не то Весна взяла сирингу в длани И осыпает лепестки подбела. Как будто херувим качнул крылами Хрустальный колоколец поднебесья, И небо сладко «дзинь-ля-ля» запело.

Лазурный, молитвенно сложа руки, коленопреклоненно застыл перед нею в немом восторге, а когда она протянула ему один из двух белоснежных цветков, он с жаром припал к лепесткам губами.

Со вторым цветком Эфирия порхнула к пану Броучеку. Наш герой признается, что не мог сдержать восхищения, глядя на это сказочное существо, но что с большей радостью отнесся бы к появлению вполне реальной кухарки с дымящейся тарелкой супа. Однако, памятуя наставления Лазурного, он опустился перед Эфирией на одно колено и пробурчал нечто вроде «Мое почтение, барышня!» Эфирия вознесла над ним свои паутинные руки и запела:

— Ты схож с Медузой… Взгляд твой ужасает И обжигает сердце лютой стужей, Но чу! В моей груди хорал разбужен, А на губах лобзанья музы тают… В твои черты свой взор я погружаю, Как в море ужаса, ища жемчужин, Так мужественный житель гор, завьюжен, Из-подо льда сапфиры извлекает. Вот так манят ребенка пики пиний, Так душу не страшит огонь золою, Велит он: «Сгинь!» — душа крылато сгинет… И станет жертвой львиного разбоя Верблюд… Не все ж в объятия пустыни Несется зебра по костям стрелою.

Пан Броучек благоговейно выслушал изысканные стихи, а затем взял белый цветок, который Эфирия протянула ему с обворожительной улыбкой. Растерянно держал он цветок за тонкий стебель, — не зная, куда его девать. «Кажется, эти луняне помешаны на цветах!» — подумал он про себя.

— Очень красивый цветок, — произнес он вслух, дабы что-то сказать, — да какой большой! Это уже не колокольчик, а целый колокол! И до самых краев наполнен росой.

— Да, чистейшей утренней росой, — подчеркнул старец, — настоящим нектаром. Отведай же!

Пан Броучек воспринял его слова как неудачную шутку, но, отдавая дань вежливости, взглянул на старца с улыбкой. Однако вид у хозяина был совершенно серьезный, более того, старец снова поощрил гостя любезным «ну!» Наш друг, желая угодить хозяину и смущенно улыбаясь своему столь ребячливому поведению, слегка пригубил цветочную чашу. В ней действительно оказалась роса, чистая и абсолютно безвкусная водица. Пан Броучек не смог с собой совладать и зарделся, стыдясь того, что унизился, хотя бы и в шутку, до такого смехотворного сумасбродства; он сердито сунул цветок в петлицу сюртука и буркнул себе под нос: — Нет, у этого философа и впрямь не все дома!

Эфирия прощалась с гостями сонетом:

Я ускользаю запахом магнолий, Чтоб возвратиться бабочкой к лианам, Горя, как радуга, над стадом павианов, Как бриллиант, невиданный дотоле. Я райских птиц, играя на виоле, Приворожу дыханием тимьяна, Под кистью вспыхнет пляска диких кланов, Дымящаяся Этна, шабаш троллей. И в голосе, что соловьем дарован, Распустится рулад волшебных ирис. Надев кирасу драмы, я сурова. А ножкой — топ! — звенит веселье, ширясь… Из древа Аполлон родится новый, Из-под резца — Исида и Осирис.

Пообещав сие, Эфирия выпорхнула из комнаты на своих мотыльковых крылышках.

Лунобор с гордостью обратился к пану Броучеку:

— Ну-c, что ты скажешь о моем сокровище? Не являет ли собой этот искуснейшей выделки бриллиант ослепительное чудо образованности? Ради, тебя Эфирия снизошла до образов, заимствованных с земных нив, которые она изучила лучше, чем все наши землеведы вместе взятые. А что если бы свои сонеты она выткала чарующими орхидеями лунных кущ?! Вскоре она возвратится с арфой и флейтой, с палитрой и резцом, с ножичком для резьбы по дереву и трагической маской — вот тогда-то ты изумишься ее многогранному совершенству и на крылах всех искусств поднимешься в головокружительные выси Прекрасного. Я же в довершение духовного пиршества принесу вторую главу из моей «Эстетики».

С этими словами величественный старец тоже покинул комнату, а Броучек заломил руки над головой: «Вижу, что здесь мне не дождаться даже чесночной похлебки! Эта волосатая развалина просто-напросто водит нас за нос. И еще изволь слушать вторую главу да бренчанье на арфе — о господи, быть бы сейчас за тысячу миль отсюда!..» Тут его взгляд упал на лунного поэта, и пан Броучек обомлел от ужаса.

Селенит корчился на полу будто в предсмертной агонии, рвал на себе волосы, царапал грудь и в исступлении бился головой об стену.

— Мать честная, что вы делаете, пан Лазурный?! — вскрикнул перепуганный пан домовладелец. Что с вами?!

— О подлый змий! Убийца! Ты меня лишил владычицы мечтаний, сердца и души! Не продлевай же пытку! Милосерден будь! И острие кинжала ты вонзи мне в грудь!

— Что? Ну, это уж вы хватили через край! Если я правильно понял вашу лунную болтовню, то, кажется, вы думаете, что я отбил у вас Эфирию? Вот уж чего и в мыслях не держал! Скажу откровенно: кисейные прелести не в моем вкусе. И сильно сомневаюсь, чтобы я мог удовлетворить ее лунные запросы. Что вам внушило эту безумную мысль? Наверно, сумбурные стишки, где она обозвала меня верблюдом. Уж не думаете ли вы, что она влюбилась в меня с первого взгляда?!

— О, хватит и мгновенья, чтоб любви стрела навек вонзилась в сердце, душу обожгла! Ха-ха! В душе бушует ярость, в сердце — ночь… Прочь от измены гнусной! Прочь! Прочь!..

— В смысле — прочь отсюда? С превеликой радостью! Хоть на край света! Лишь бы выбраться из этого философского логова, где не дождешься даже заплесневелого сухаря!

Селенит бросился к окну.

— Туда?! — воскликнул пан Броучек. — А, верно, свистнете своей кобылке?

— Обычно из подобных домов и при подобных обстоятельствах, наставительно отозвался Лазурный, — мы спускаемся по связанным вместе рыцарским перевязям или по вуали обожаемой девы. На сей раз мне сослужит службу немой свидетель моих страданий.

И, привязав простыню (то бишь носовой платок) к лепному высокохудожественному карнизу, он стремительно скользнул по ней в бездну.

Пан Броучек не решался повторить его головоломного трюка. Но тут ему почудились за дверью шаги философа с рукописью и мелодичный аккорд арфы.

С отчаянной решимостью последовал он примеру Лазурного. Однако не сумел как следует ухватиться за простыню, руки скользнули по мокрому от слез полотнищу, и пан домовладелец стремглав полетел в бездну.

По счастью, он угодил как раз на хребет крылатому коню и очутился за спиной у пиита. В тот же миг Пегас взвился с обоими всадниками высоко в воздух.